Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Уильям Катберт Фолкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 44 страниц)

– Да, – сказал следователь. – Как вы думаете, нам уже можно ехать в город?

– Нет, – все так же добродушно ответил полицейский, – пока еще нет. Но немного погодя можно будет и уехать. Правда, на поезд вы опоздаете. Ну, да завтра будет другой.

Он поднялся, хотя следователь ничего не услышал. Следователь наблюдал за ним: пройдя переднюю, старик отворил дверь в спальню, вошел и закрыл дверь за собой. Следователь сидел смирно, прислушиваясь к ночным звукам и поглядывая на закрытую дверь, наконец она отворилась и оттуда вышел полицейский, неся что-то в окровавленной, простыне – неся с осторожностью.

– Нате, – сказал он, – подержите минутку.

– Тут кровь, – сказал следователь.

– Ничего, – сказал полицейский. – После помоемся.

Следователь принял сверток и держал его, глядя на старого полицейского – тот снова ушел в дальний конец передней, исчез за дверью и вскоре вернулся с зажженным фонарем и лопатой.

– Пошли, – сказал он. – Теперь недолго осталось.

Следователь вышел вслед за ним из дома, пересек двор, опасливо неся окровавленный, мятый, тяжелый сверток, в котором, казалось ему, еще чувствуется живое тепло; впереди широко шагал полицейский; фонарь качался в его опущенной руке, тени ног исполинскими ножницами стригли землю, и через плечо доносился назад его веселый беззаботный голос:

– Да-а. Куда только не занесет человека, и чего он только не насмотрится: уйма людей, уйма разных обстоятельств. Беда наша в том, что мы взяли привычку путать обстоятельства с людьми. Вот вы, к примеру, – говорил он все так же добродушно, беззаботно, непринужденно, – намерения у вас хорошие. Вы просто голову себе заморочили всякими правилами и инструкциями. Вот в чем наша беда. Мы насочиняли себе столько всяких правил, прописей и наставлений, что ничего за ними не видим, и если что-то не подходит под наши прописи и правила, нас просто оторопь берет. Мы уже стали вроде тех тварей, которых, наверно, ученые у себя в лабораториях выводят: они теряют костяк и внутренности, а все живут, и даже вечно могут быть живыми, и не вспомнят, пожалуй, что ни костяка, ни потрохов у них давно уже нету. Вот и мы сделались бесхребетными – решили, видно, что человеку хребет уже без надобности, иметь хребет – вроде бы старомодно. Но канавка-то, где он был, еще осталась, да и сам он еще не омертвел, и когда-нибудь мы вставим его обратно. Не скажу вам, когда именно, и какая встряска понадобится, чтобы нас снова на него нацепить, – но когда-нибудь это будет.

Они уже покинули двор. Они поднимались на пригорок; впереди следователю была видна другая купа кедров, маленькая, но как-то чинно топорщившаяся на фоне звездного неба. Полицейский зашел под деревья, поставил фонарь, и следователь, догнав его со своим свертком, увидел небольшой четырехугольник земли, охваченный низким кирпичным парапетом. Потом он увидел две могилы или, вернее, надгробья – две простых гранитных плиты, стоймя врытых в землю.

– Старый Анс и жена Анса, – пояснил полицейский. – Жена Бадди хотела, чтобы ее похоронили с ее родней. Да и то сказать – тоскливо бы ей тут было, с одними Макколлемами. Ну-ка, давай прикинем.

Он постоял минутку, взявшись рукой за подбородок: следователю он напомнил старую даму, которая решает, где бы ей посадить куст.

– Они хотели расположиться слева направо, начиная с Джексона. Но раз у Бадди ребята, Джексон и Стюарт подвинутся сюда поближе к отцу и матери, чтобы Бадди тоже мог потесниться и освободить место. Значит, он будет примерно здесь.

Полицейский придвинул фонарь и взялся за лопату. Тут он заметил, что следователь все еще держит сверток.

– Положите ее, – сказал он. – Сперва надо выкопать яму.

– Нет, я подержу, – сказал следователь.

– Чепуха, кладите. Бадди не обидится.

Следователь положил сверток на кирпичную ограду, а полицейский принялся быстро и ловко рыть землю, продолжая весело, безостановочно болтать.

– Да-а. Совсем мы забыли о людях. Жизнь нынче стала больно дешева, а жизнь ведь недешева. Жизнь – черт-те какая ценная штука. Я не о той, которую кое-как тянешь от одного пособия АОР до другого, а о чести, достоинстве и выдержке человека, из-за чего и стоит его беречь, что придает ему цену. Вот чему надо сызнова научиться. Может, придется горя хлебнуть, настоящего горя, чтобы обратно этому выучиться; так вот, может, и старый Анс учился – когда прошагал до самой Виргинии, потому что его мать оттуда, войну проиграл, а потом шагал домой. Он-то, видно, научился, да так научился, что сумел эту науку сыновьям завещать. Вы заметили, как Бадди только слово сказал ребятам, что время ехать, потому что правительство их зовет? И как они с ним прощались? Взрослые люди, а целуются открыто, безо всякого стыда. Вот ведь, пожалуй, про что я толкую… Так, – сказал он. – Теперь войдет.

Он двигался быстро, легко; не успел следователь шевельнуться, как старик поднял сверток, уложил в тесную канавку и стал засыпать землей – так же быстро, как копал, – и сверху заровнял лопатой. Потом он выпрямился и поднял фонарь – высокий худой старик, дышавший легко и свободно.

– Ну вот, теперь можно возвращаться в город, – сказал он.^{33}

МЕДВЕЖЬЯ ОХОТА

Рассказывает эту историю Рэтлиф, агент по продаже швейных машин. Раньше он разъезжал по нашему округу на паре крепких, жилистых, разномастных лошадей, впряженных в легкую, прочную тележку; теперь же обзавелся дешевеньким фордом, к которому сзади приладил разрисованный наподобие домика и смахивающий на собачью конуру жестяной ящик со швейной машиной для показа покупателям.

Рэтлифа встретишь где угодно; никто не удивится, увидев его на базарах «Все для женщины» или на посиделках фермерш, когда они собираются с шитьем, или где-нибудь в деревенской церкви, где поют псалмы с утра до ночи, – встанет то среди прихожан, то среди прихожанок и подпевает приятным баритоном. Его занесло даже на медвежью охоту, о которой речь ниже, на ежегодный охотничий сбор у майора де Спейна в приречной низине, в двадцати милях от города, – хотя покупателями там и не пахло. У миссис де Спейн швейная машина, понятно, имеется, если только она не отдала ее которой-нибудь из замужних дочерей, а Люк Провайн – с кем у Рэтлифа вышла история, к немалому ущербу для лица и прочих частей тела Рэтлифа, – Люк не смог бы купить жене швейную машину, даже если бы захотел, разве что Рэтлиф дал бы ему бессрочный кредит.

Провайн тоже здешний уроженец. Теперь-то ему уже сорок лет, зубов у него осталось немного, и давно прошли те времена, когда он и брат его, уже умерший, и другой умерший и забытый его сверстник по имени Джек Бонде были известны в Джефферсоне как «Провайнова банда». Они терроризировали наш тихий городок в обычной, не блещущей выдумкой манере разудалой молодежи: то поздно вечером в субботу откроют на площади пальбу из револьверов, то воскресным утром испугают идущих в церковь женщин, галопом проскакав по шарахающемуся и визжащему живому коридору. Младшему поколению горожан Провайн известен только как здоровенный детина, хмурый, насупленный – бьет баклуши, пока не погонят (а его неохотно принимают в компанию), и нимало не заботится о жене и трех ребятишках.

Среди нас есть и другие, у кого семьи нуждаются. Возможно, работники из них никудышные; так или иначе, вот уже несколько лет они сидят без работы. Но эти люди соблюдают какое-то приличие – нанимаются агентами по продаже разной мелочи вроде мыла, мужской галантереи, кухонной утвари, и вечно видишь их на площади, на улицах с черными коммивояжерскими чемоданчиками в руках. Как-то Провайн нас удивил – тоже появился на улице с чемоданчиком. Но не прошло и недели, как городские власти обнаружили, что вместо образцов у него там бутылки с виски. Выручил его майор де Спейн. Майор помогает и миссис Провайн, которая перебивается шитьем и тому подобными занятиями; эту помощь надо толковать, быть может, как древнеримский жест прощального привета колоритной фигуре, какую являл собой Провайн, пока время не укротило его.

Ибо, кто постарше, помнит еще Крепыша, каким он был лет двадцать назад, – где-то в убогом прошлом затерялась потом и эта его лихая кличка, – парня хмурого, но полного бесшабашной и бестолковой удали, от которой давно уже не осталось и следа. В каком-то чаду – главным образом, надо полагать, пьяном чаду – совершал молодой Провайн поступки дикие и неожиданные, вроде налета на негритянский пикник, устроенный в нескольких милях от города, возле негритянской церкви. В разгар пикника подъехали с револьверами в руках и сигарами в зубах оба Провайна и Джек Бонде, возвращавшиеся с деревенской танцульки, – подъехали и, приложив всем по очереди мужчинам горящие сигары к модным тогда целлулоидным воротничкам, украсили шею каждой жертвы бледно вспыхнувшим и мгновенно, без ожога, обуглившимся кольцом. Вот об этом-то Люке и рассказывает Рэтлиф.

Еще одно пояснение, прежде чем Рэтлиф начнет рассказ. Пятью милями ниже охотничьего лагеря де Спейна, там, где еще гуще заросли приречных тростников, камедного дерева и болотного дуба, стоит индейский курган. Глубоко и мрачно загадочный, он один возвышается среди плоской пойменной равнины. Даже иным из нас – пусть мы были детьми, но были ведь из грамотных, городских семей – курган говорил о тайной, дикой крови, о гибели жестокой и внезапной, и от этого боевой клич и томагавк, атрибуты индейцев в дешевых романах, которые мы читали украдкой, передавая из рук в руки, становились всего лишь преходящими и малозначащими проявлениями некоей темной силы, все еще обитающей, затаившейся в кургане, силы зловещей, несколько сардонической, подобной темному и безымянному зверю с окровавленной пастью, спящему лениво и чутко. Такое представление о кургане сложилось у нас, возможно потому, что вокруг него еще живут, с разрешения правительства, остатки когда-то могущественного рода из племени чикасо.[52]52
  Индейское племя, населявшее территорию нынешнего штата Миссисипи и переселенное в Оклахому в начале XIX века.


[Закрыть] Имена у них уже американские, образ жизни такой же, как у белого населения, негусто разбросанного вокруг них.

Но мы их ни разу не видели, так как у них свой поселок и магазин, и в город они не ходят. Повзрослев, мы поняли, что они не более дики и невежественны, чем окружающие их белые, и что, пожалуй, главнейшим их отклонением от общей нормы – а у нас в стране это не бог весть какое отклонение – является то, что они наверняка гонят самогон где-то в болотах. Но в нашем детском воображении они были существами слегка сказочными, скрытыми в болотах, нераздельно связанными с мрачным курганом, который не всякий из нас и видел своими глазами, но о котором все слышали, – существами, словно самой нечистой силой приставленными сторожить этот курган.

Как я сказал уже, не все из нас видели курган собственными глазами, но все знали и говорили о нем – по-мальчишечьи таинственно. Он был такой же неотъемлемой частью нашей жизни и окружения, как сама земля наша, как проигранная Гражданская война и рейд Шермана[53]53
  В 1864 г. генерал северян Уильям Шерман (1820–1891) со своим отрядом проник глубоко на территорию южан, расстроив их тыловые коммуникации.


[Закрыть] или как то, что вокруг нас в ежедневной борьбе за хлеб насущный жили негры, носящие фамилии наших предков, – но только курган был для нас ближе, живее. Однажды, когда мне было пятнадцать лет, вдвоем с товарищем мы на спор отправились туда. Тамошние индейцы – мы их впервые тогда увидели – показали нам дорогу, и как раз на закате мы поднялись на вершину. Мы не стали разжигать костра. Даже ложиться не стали, хотя захватили с собой одеяла. Так и просидели рядышком, пока не рассвело и не сделалось видно, как спуститься к дороге. Сидели мы молча. Когда переглянулись в сером рассвете, лица у нас были тоже серые, тихие, очень серьезные. Мы и придя в город не обменялись ни словом. Просто разошлись по домам и легли спать. Вот какое чувство, ощущение вызывал в нас курган. Конечно, мы были детьми, но ведь отцы наши читали книги и были – по крайней мере, им полагалось быть – людьми, чуждыми суеверий и неразумного страха.

А теперь Рэтлиф расскажет, как лечил Люка Провайна от икоты.

Вернулся я в город – первые же, кого встретил, меня спрашивают:

– Что у тебя с лицом, Рэтлиф? На медведя, что ли, де Спейн тебя бросал наместо гончей?

– Нет, ребята, – отвечаю. – Не медведь меня погладил. Рысь.

– А за что она тебя, Рэтлиф? – интересуется один.

– Ребята, – говорю, – пес буду, не знаю.

И правда, даже после того, как Люка Провайна оттащили от меня, я не сразу дознался, в чем дело. Я ведь не больше Люка знал, кто такой этот Эш. Старик-негр, работник де Спейна, вот и все. Я ведь просто хотел попробовать Люка вылечить, ну, там, разыграть его слегка или даже майору оказать услугу, дать ему немного отдохнуть от Люка. А вышло что: ночь на дворе, они сидят, в покер играют, и вдруг этот болван выскакивает из леса, как ошалевший от страха олень, вбегает в комнату, я и говорю: «Теперь, небось, доволен! Отделался от нее все-таки». А он встал как вкопанный, выпучил глазищи злые, ошарашенные – он даже не заметил, что у него икота прошла, – и как кинется на меня, – я думал, крыша обрушилась.

Игра, понятно, к черту. Майор повернулся к нам с полной рукой троек, стучит кулаком по столу, ругается, а трое или четверо оттаскивают Люка. Пооттоптали мне руки-ноги, даже на лицо наступили – в этом чуть не вся их помощь была. Все равно как на пожаре – главный вред от тех, что орудуют шлангом.

– Это что такое? – орет майор; трое или четверо Люка за руки держат, а он хлюпает, как маленький.

– Это он их натравил на меня. Это он меня туда послал. Я его сейчас убью.

– Кого натравил? – спрашивает майор.

– Индейцев! – отвечает Люк, а там плачет. И опять на меня рванулся, – ребята, державшие его, отлетели, как тряпичные куклы, – но майор, не вставая с места, как гаркнет – и утихомирил. А у Люка еще силенки хватит. Вы не верьте ему, что он работать не может. Потому, наверно, он и силу сохранил, что не таскает, как другие, по городу этих черных сумок, набитых розовыми подтяжками и мылом для бритья.

Спрашивает меня майор, в чем дело, я и объясняю, что всего-навсего хотел вылечить Люка от икоты. Пес буду, мне его прямо жалко было. Проезжал я мимо их лагеря, дай, думаю, заверну, посмотрю, как им охотится; подъехал – дело было на закате солнца – и первого встречаю Люка. Я не удивился – народу там как нигде собирается, со всего округа, притом кормежка даровая и виски.

– Кого я вижу! – говорю ему. А он в ответ:

– Ик! Иик! Иик! Ии-ык!

Началось это у него еще накануне с девяти вечера; еще б не икать, если прикладываешься к бутыли каждый раз, как майор угощает, да еще каждый раз, как старик Эш отвернется. А за два дня перед тем майор добыл медведя, так Люк, надо думать, умял уже столько жирной медвежатины, сколько и в телеге не увезешь, – это не считая оленины и всяких там енотов и белок на закуску. Вот он и щелкал теперь три раза в минуту, как бомба с часовым механизмом; только у него внутри вместо динамита была медвежатина с виски, так что разорваться и положить конец своим мучениям он не мог.

Ребята мне рассказали, как он им всю ночь уснуть не давал и как утром майор встал злой, взял ружье, а Эш – двух гончаков-медвежатников на поводок и отправились в лес, а Люк увязался следом – с горя, должно быть, ведь он сам спал не больше других. Идет у майора за спиной и – «Ик! Иик! Иик! Ии-ох!» Наконец майор повернулся к нему и говорит:

– Убирайся к дьяволу, ступай на номера, где на оленя засели. Ты что думаешь – мы с тобой так на медведя выйдем? Да я и не услышу, когда собаки след возьмут. С таким же успехом я мог взять на охоту мотоцикл.

Ушел Люк от майора, повернул к охотникам, расставленным вдоль насыпи узкоколейки. Или не то что ушел, а, лучше сказать, замер в отдалении, как упомянутый майором мотоцикл. Он и не старался идти без шума, знал, что бесполезно. Держаться открытых мест он тоже не старался. Понимал, должно быть, что каждый дурак его от оленя по звуку отличит. Нет, не то. Он, пожалуй, уже отчаялся и хотел, чтоб его подстрелили. Но никто им так и не соблазнился, и он вышел туда, где стоял дядя Айк Маккаслин, сел на бревно у дяди Айка за спиной, поставил локти на колени, подпер голову руками и давай: «Иик! Иик! Иик!..»

Не выдержал дядя Айк.

– Будь ты неладен, – говорит. – Уходи, парень, отсюда. Какой же зверь подойдет к сенному прессу! Иди воды напейся.

– Пил уже, – отвечает Люк, не трогаясь с места. – Со вчера, с девяти вечера пью. Столько воды выпил, что если упаду, то из меня, как из артезианского колодца, захлещет.

– Все равно уходи, – говорит дядя Айк. – Ступай отсюда.

Поднялся Люк и поплелся прочь, тарахтя, как эти одноцилиндровые бензиновые моторчики, но только куда чаще и равномернее. Пошел на соседний номер, оттуда его тоже прогнали, и он пошел дальше вдоль насыпи. Наверно, он уж совсем на себя рукой махнул и надеялся, что кто-нибудь все-таки сжалится и пристрелит его. Охотники говорили потом, что его «Ии-ох!» доносилось до самого лагеря, – эхом отдавалось в заречных камышах, как из рупора со дна колодца пущенное; даже гончие, идущие по следу, переставали лаять. Так что в конце концов все охотники попросили его убраться в лагерь. Там-то он мне и встретился. Старик Эш с майором тоже вернулись уже, майор лег поспать хоть чуток, а Эш был на кухне, но что ж такое Эш: негр как негр.

Вот то-то и оно. Никто бы и не подумал на него – ни я, ни Люк. Пес буду, иногда захочешь подшутить над человеком, а вместо этого разбудишь ненароком какую-то грозную силищу в темноте где-то, и тогда весь вопрос в том, расположена ли она шутить и не ткнет ли самому тебе в рожу твою шутку. Так и здесь. Говорю я Люку:

– У тебя это со вчерашнего вечера? Почти сутки, значит. По-моему, пора тебе что-нибудь предпринять.

Он смотрит на меня так, как будто сейчас вот вскочит и не решил еще кому – либо мне, либо себе голову откусит, – и медленно и мерно икает. Потом говорит.

– А мне и так хорошо. Мне нравится. Но если бы с тобой это случилось, я бы тебя вылечил. Знаешь, как?

– Как? – спрашиваю.

– Оторвал бы голову. Тогда бы тебе нечем было. Сразу б кончилось. Я по-дружески.

– Само собой, – говорю.

Они все уже поужинали, а он и не притронулся: ничего туда не лезет, только оттуда, – все равно как улица с односторонним движением. Сидит на кухонном крыльце на ступеньках и икает, но без «Ии-охов»: наверно, майор предупредил, что выкинет из лагеря, если он разыкается по-утрешнему. Я ему зла не желал. Мне уже рассказали, как он ночью людям спать не давал и всю дичь кругом распугал, и притом прогулкой он хоть время убьет. И говорю, значит:

– Пожалуй, я бы мог тебе помочь советом. Но раз тебе нравится…

А он говорит:

– Хоть бы какое средство найти. Я десять долларов бы дал, чтобы одну минуту посидеть без этой ик…

И тут снова пошло. До тех пор он хоть негромко икал, а тут напомнил себе и точно рубильник включил: «Ии-ык! Ии-ох!» – как утром, когда его из леса прогнали. Слышу, майор по комнате затопал, и в этом топанье чувствуется злость.

– Тш-ш! – шиплю Люку. – Хочешь, чтоб майор опять взбеленился?

Он немного притих. Старик Эш и другие негры на кухне возятся, а он сидит на ступеньках снаружи и говорит:

– Я на все готов, что ни скажешь. Я уже все перепробовал, что сам знал и что другие советовали. Дыхание задерживал, водой накачался, тугой стал, как рекламная шина автомобильная, потом уцепился коленями вон за тот сук и провисел вниз головой минут пятнадцать, потом еще выдул бутылку воды не отрываясь от горлышка. Сказали дробину проглотить – проглотил дробину. А она все не проходит. Так что ты мне посоветуешь?

– Не знаю, как ты, – говорю, – а я бы на твоем месте пошел к кургану и полечился у старого Джона Корзины.

Он насторожился, медленно повернулся, смотрит на меня; пес буду, даже на время икать перестал.

– У Джона Корзины? – переспрашивает.

– Точно, – говорю. – Эти индейцы знают такие средства, какие и не снились белым докторам. Он рад будет услужить белому – ведь белые столько добра сделали этим жалким туземцам: мало того, что оставили им эту шишку на болоте, которая все равно никому не нужна, еще и разрешают носить американские имена, продают им муку, сахар, плуги, лопаты и не так уж много и дерут сверх обычной цены. Говорят, скоро их даже в город начнут пускать раз в неделю. Старый Джон охотно тебя вылечит.

– Джон Корзина… индейцы… – говорит Люк, а сам негромко, медленно и размеренно икает. Потом вдруг; – Ни в какую не пойду!

И как будто даже заплакал. Вскочил на ноги, ругается чуть не навзрыд: «Хоть бы кто-нибудь, белый или черный, меня пожалел. Больше суток мучаюсь, не ем, не сплю, и хоть бы одна сволочь пожалела».

– Да я ведь помочь хочу, – говорю. – Конечно, мое дело – сторона. Только мне ясно, что теперь тебя никакой белый уже не вылечит. Но на веревке никто тебя туда тащить не собирается.

И поднялся, вроде ухожу. Зашел за угол кухни и наблюдаю – он снова сел на ступеньки и опять негромко, размеренно: «Иик! Иик!..» И тут вижу в окно кухни, что старик Эш стоит за дверью, тихо так, и голову наклонил, как будто прислушивается. И все-таки я ничего на него не подумал. Вдруг Люк поднялся, постоял немного, посмотрел через окно в комнату, где охотники в карты играли, потом на темную дорогу, ведущую к кургану. Тихо вошел в дом и через минуту вышел с зажженным фонарем и дробовиком. Не знаю, чей это дробовик был, и, наверно. Люк сам не знал, и все равно ему было. Вышел и решительно пошел по дороге. Его слышно было еще долго после того, как не стало видно фонаря. Я вернулся на крыльцо и слушаю, как его икота замирает вдалеке; и тут старик Эш говорит у меня за спиной:

– Он туда пошел?

– Куда туда?

– К кургану?

– А бес его знает, – говорю. – Он вроде никуда не собирался. Может, просто размяться решил. Это ему не повредит: сон крепче будет, и аппетит завтра улучшится. Верно говорю?

Но Эш ничего не ответил и ушел в кухню. А до меня все еще не доходит. Да и откуда мне знать было? Я ведь не жил в Джефферсоне двадцать лет назад; я тогда не то что дуговых фонарей и двух в ряд магазинов – пары туфель еще в глаза не видел.

Вошел я в дом и говорю им:

– Ну, джентльмены, сегодня вы отоспитесь.

Ведь ясное дело – чем шагать обратно пять миль в потемках, он у кургана заночует; индейцы уж, верно, не такие привередливые, как белые, индейцам он спать не помешает. Рассказал им, но, верите, майору это пришлось не по вкусу.

– Черт возьми, – говорит, – напрасно это ты, Рэтлиф!

– Да я же пошутил, – говорю. – Я только сказал ему, что старый Джон настоящий знахарь. Я и не думал, что он поверит. Может, он даже не туда пошел, а на енотов поохотиться.

Другие меня поддержали.

– Пускай идет, – говорит мистер Фрейзер. – Авось, до утра прошляется. Я из-за него всю ночь не спал. Сдавай, дядя Айк!

– Его уже все равно не догонишь, – говорит дядя Айк, сдавая карты. – А Джон Корзина, может, и правда его вылечит. До того обожрался, дурень, дышать не может. Сидит утром возле меня и шумит, как сенной пресс. Думал уже, придется его пристрелить, иначе не избавиться… Четверть доллара на даму, джентльмены.

Слежу я за игрой и представляю, как этот олух бредет, спотыкаясь, по ночному лесу с ружьем и фонарем – идет за пять миль лечиться от икоты, а зверье смотрит на него из темноты, слышит небывалые звуки и удивляется, – что за двуногий зверь такой и на кого это он охотится. Воображаю я себе, как ему обрадуются индейцы, и смешно мне. Майор спрашивает:

– Чего ты там все бормочешь и посмеиваешься?

– Так, – отвечаю. – Одного знакомого вспомнил.

– И тебя бы туда, к твоему знакомому, – ворчит майор. Тут он решил, что пора выпить, и принялся звать Эша. Потом я сам подошел к двери и кликнул Эша, но отозвался другой негр. Когда он вошел с бутылью и закуской, майор взглянул и спросил:

– А Эш где?

– Ушел, – отвечает негр.

– Ушел? Куда ушел?

– Сказал, что идет к кургану.

А мне все невдомек. Только подумал про себя: «Что-то больно жалостлив стал этот старый негр. Испугался, что ли, что Люк Провайн заблудится один? Или ему нравится слушать, как Люк щелкает?»

– К кургану? – говорит майор. – Если он там у Джона Корзины нахлещется самогону, я с него шкуру спущу.

– Он не сказал, зачем пошел, – говорит негр. – Сказал, что идет к кургану и что к утру вернется.

– Пусть только не вернется, – говорит майор. – Пусть только налижется!

И играют себе дальше, а я наблюдаю за игрой, как болван, и ни о чем не догадываюсь, только жалею, что этот чертов Эш может испортить всю шутку. Время идет к одиннадцати, игру собираются уже кончать – завтра на охоту, – как вдруг слышим шум, будто табун диких лошадей скачет по дороге. Мы и обернуться не успели, спросить друг у друга, в чем дело, майор только начал: «Какого там дьявола…», как затопало на крыльце, в сенях, дверь настежь, и врывается Люк. Ни ружья, ни фонаря, одежда в клочьях, лицо дикое, как у сумасшедшего из джексонской психиатрички. Но главное – я сразу заметил – уже не икает. И опять чуть не навзрыд орет:

– Они меня убить хотели! Сжечь! Судить меня стали, связали, положили на костер, хотели поджечь, но я вырвался!..

– Кто они? – спрашивает майор. – О ком, черт тебя дери, ты говоришь?

– Да индейцы, – отвечает Люк. – Они хотели…

– Что такое? – кричит майор. – Что ты такое говоришь?

И тут меня дернуло вмешаться. До тех пор Люк меня и не замечал.

– А все же они тебя вылечили, – говорю.

Он так и застыл на месте. Раньше он меня не видел, но теперь-то увидел. Стал как вкопанный, воззрился на меня своими дикими глазами, точно из Джексона сбежал и надо его туда воротить поскорее.

– Что? – переспросил.

– Отделался все-таки от икоты, – говорю.

Ну, ребята, он целую минуту столбом простоял. Взгляд невидящий, голова немного набок, точно прислушивается к самому себе. Надо полагать, до него только теперь дошло, что икота кончилась. Минуту простоял так, а лицо все злее и удивленнее. И вдруг как прыгнет на меня, я так и полетел со стулом. Ей-богу, сперва подумал, что крыша обрушилась.

Ну, в конце концов оттащили его, усмирили, потом обмыли мне лицо, выпить дали, и стало мне немного легче. Но все-таки чувствую, что неловко получилось и сдачи не нашлось. Да, ребята. Что уж говорить, свалял дурака. Будь это днем, завел бы я свой «фордик» и убрался восвояси. Но на дворе ночь, и потом этот негр Эш у меня из головы не выходит. Начинаю уже догадываться, что тут дело нечисто. А сразу пойти на кухню и допросить его неудобно: там Люк. Ему майор тоже дал выпить, и он пошел на кухню наверстывать упущенное за два дня. Сидит, хвалится, что не позволит каждому прохвосту над собой шутки шутить, и опять обжирается, – но на этот раз пусть его другой кто лечит.

Дождался я утра, услышал, что в кухне негры зашевелились, и подался туда. А там старый Эш мажет жиром майоровы сапоги, намазал, поставил их к плите и стал заряжать винтовку-магазинку майора. Взглянул только разок на мое лицо и опять за свое дело с невинным видом.

– Значит, к кургану ходил вчера вечером? – говорю. Он снова быстренько взглянул на меня и опустил глаза. Но молчит, обезьяна курчавая старая. – Приятелей там завел? – спрашиваю.

– Знаю кой-кого, – отвечает, продолжая набивать магазин.

– Старого Джона Корзину знаешь?

– Знаю кой-кого, – повторяет, не подымая глаз.

– Был у него вчера? – спрашиваю. Молчит. Тогда я переменил тон: если хочешь от негра чего-нибудь добиться, с ним надо по-другому.

– Ну-ка, – говорю, – подыми глаза.

Поднял.

– Что ты там вчера делал?

– Кто, я?

– Брось, – говорю. – Теперь можно. Икота у мистера Провайна прошла, и оба мы уже забыли о вчерашнем. Ты туда неспроста ходил. Не иначе, наболтал им что-нибудь, старику-то Джону? Так ведь?

Он потупился, закладывает патроны в магазин. Потом оглянулся быстро на обе стороны.

– Давай рассказывай, – говорю. – Или хочешь, чтобы я намекнул мистеру Провайну, что тут без тебя не обошлось?

Он все возится с винтовкой, на меня не смотрит, но вижу: усиленно соображает.

– Ну же, – подгоняю. – Как дело было?

И он рассказал. Понял, видимо, что запираться не стоит, что если не Люку, то майору я скажу.

– Я его обогнал, прибежал туда первый и сказал индейцам, что к ним сейчас придет новый сборщик налогов, но что малый он трусоватый и убежит, если его как следует пугнуть. Они и пугнули, он и убежал.

– Ну и ну, – говорю. – А я-то думал, что умею разыграть человека. Куда мне до тебя! И как оно все было, ты видел?

– Да ничего особенного не было, – отвечает. – Спустились они ему навстречу, потом он сам показался, идет по дороге с фонарем и ружьем, на сучья натыкается, икает. Отобрали у него фонарь и ружье, привели на вершину и поговорили с ним немного на индейском языке. Потом навалили хвороста, а Люка связали так, чтобы он легко мог распутаться, положили на хворост, и один стал подходить с огнем. А больше уже ничего не потребовалось.

– Вот это да! – говорю. – Вот это здорово!

И тут у меня мелькнула одна мысль. Я уже повернулся, уходить собрался, когда меня осенило спросить. Остановился и говорю:

– Еще одно скажи мне. Зачем ты это сделал?

А он сидит на ящике с дровами, трет винтовку ладонью и опять глаза опустил.

– Просто хотел вам помочь его вылечить.

– Брось, – говорю, – не виляй. Помни, теперь у меня есть о чем порассказать и мистеру Провайну, и майору. Не знаю, что майор сделает, но мистер Провайн тебе этого не спустит.

А он сидит, поглаживает винтовку. Смотрит в землю, задумался как бы. Не то чтобы решая, сказать или нет, а вроде припоминая что-то очень давнее. И в самом деле, подумал и говорит:

– Да я Люка не боюсь, можете рассказывать. У нас как-то пикник был. Давно, чуть не двадцать лет назад. Люк тогда молодой был, а с ним его брат и еще один белый – забыл, как того звали. Подъехали они с револьверами, переловили всех негров по одному и у каждого сожгли воротник. И мне сожгли. Люк своей сигарой.

– И ты двадцать лет ждал и ночью к кургану побежал, чтоб только с ним поквитаться?

– Не в том дело, – говорит Эш, поглаживая винтовку. – Воротник жалко. В те времена работник-негр, причем старшой, получал два доллара в неделю. Я полдоллара отдал за тот воротник. Голубой и красные всадники скачут во всю длину – Роберт Ли гоняется за начезами.[54]54
  Начезы – индейское племя, жившее в низовьях Миссисипи.


[Закрыть] А Люк его спалил. Теперь я получаю десять долларов. И хотел бы я знать, где теперь купишь такой воротник пусть даже и за половину получки. Крепко бы хотел я это знать.