Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Уильям Катберт Фолкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 44 страниц)

IV

Нзнси смотрела на нас. Она перестала рассказывать. Она смотрела на нас. У Джейсона ноги торчали из штанишек. Он носил короткие штанишки, потому что был маленький.

– Это плохая сказка, – сказал он. – Я хочу домой.

– Правда, пойдем домой, – сказала Кэдди и встала с полу. – Нас уже, наверно, ищут. – Она пошла к двери.

– Нет, – сказала Нэнси. – Не открывай. Она вскочила и забежала вперед. К двери, к деревянному засову она не притронулась.

– Почему? – спросила Кздди.

– Пойдем посидим еще возле лампы, – сказала Нэнси. – Будем играть. Рано еще уходить.

– Нам нельзя оставаться, – сказала Кэдди. – Разве что будет очень весело.

Они вместе с Нэнси вернулись к очагу.

– Я хочу домой, – сказал Джейсон. – Я все расскажу.

– Я знаю другую сказку, – сказала Нэнси.

Она смотрела на Кэдди, но глаза у нее закатывались, как бывает, когда стараешься удержать палочку на кончике носа и смотришь на нее снизу вверх. Нэнси приходилось смотреть на Кздди сверху вниз, а все-таки глаза у нее были такие.

– Я не хочу слушать, – сказал Джейсон. – Я буду топать ногами.

– Это хорошая сказка, – сказала Нэнси. – Гораздо лучше той.

– О чем она? – спросила Кэдди.

Нэнси стояла возле лампы. Рукой она взялась за стекло, и рука против света была длинная и черная.

– Ты прямо за стекло взялась, – сказала Кздди. – Разве тебе не горячо?

Нэнси посмотрела на свою руку. Она медленно отняла ее от стекла. Она стояла, глядя на Квдди, и так вертела рукой, словно она у нее была привешена на веревочке.

– Лучше что-нибудь другое будем делать, – сказала Кэдди.

– Я хочу домой, – сказал Джейсон.

– У меня есть кукуруза, – сказала Нвнси. Она посмотрела на Кэдди, потом на меня, потом на Джейсона, потом опять на Кэдди. – Давай поджарим кукурузу.

– Я не люблю кукурузу, – сказал Джейсон. – Я люблю конфеты. Нэнси посмотрела на Джейсона.

– Я дам тебе подержать сковородку.

Она все еще вертела рукой. Рука была длинная и темная и как будто без костей.

– Хорошо, – сказал Джейсон. – Если я буду держать сковородку, я останусь. Кэдди не умеет держать сковородку. Если Кэдди будет держать сковородку, я уйду домой.

Нэнси раздула огонь.

– Смотри, Нэнси берется прямо за огонь, – сказала Кэдди. – Что с тобой, Нэнси?

– У меня есть кукуруза, – сказала Нэнси. – Немножко есть.

Она достала сковородку из-под кровати. У сковородки была сломана ручка. Джейсон заплакал.

– Ну и не выйдет ничего, – сказал он.

– Все равно пора идти домой, – сказала Кэдди. – Квентин, пойдем.

– Подождите, – сказала Нэнси. – подождите. Я ее сейчас починю. Ты разве не хочешь мне помочь?

– Мне расхотелось кукурузы, – сказала Кэдди. – Уже очень поздно.

– Ну ты мне помоги, Джейсон, – сказала Нэнси. – Ты мне поможешь, правда?

– Нет, – сказал Джейсон. – Я хочу домой.

– Не надо, – сказала Нэнси, – не надо. Смотри, что я буду делать, Я сейчас ее починю, и Джейсон будет ее держать и жарить кукурузу. Она достала кусок проволоки и прикрепила ручку.

– Не будет держаться, – сказала Кэдди.

– Отлично будет, – сказала Нэнси. – Вот увидишь. Ну, теперь помогите мне лущить кукурузу. Кукуруза тоже была под кроватью. Мы стали лущить ее и класть на сковородку, а Нэнси помогала Джейсону держать сковородку над огнем.

– Она не лопается, – сказал Джейсон. – Я хочу домой.

– Подожди, – сказала Нэнси. – Сейчас начнет. Вот будет весело. Она сидела у самого огня. Фитиль в лампе был выпущен слишком сильно, и лампа начала коптить.

– Почему ты ее не прикрутишь? – спросил я.

– Ничего, – сказала Нэнси. – Я потом смахну сажу. Смотри: сейчас начнет лопаться.

– И не думает даже, – сказала Кэдди. – И все равно надо идти домой. Наши будут беспокоиться.

– Нет, – сказала Нэнси. – Сейчас начнет лопаться. Дилси им скажет, что вы пошли со мной. Я столько времени у вас работала. Они не рассердятся, что вы пошли ко мне. Подождите. Сию минуту начнет лопаться.

Тут Джейсону попал дым в глаза, и он заплакал. Он уронил сковородку в огонь. Нэнси взяла мокрую тряпку и вытерла Джейсону лицо, а он все плакал.

– Ну, перестань, – сказала Нэнси, – перестань же.

Но он не переставал.

Кэдди вытащила сковородку из огня.

– Все сгорело, – сказала она. – Надо еще кукурузы, Нэнси.

– А ты всю положила? – спросила Нэнси.

– Да, – сказала Кэдди. Нэнси посмотрела на нее. Потом взяла сковородку, высыпала обгорелую кукурузу себе в фартук и стала отбирать зерна длинными темными пальцами. Мы смотрели на нее.

– Больше у тебя нет кукурузы? – спросила Кэдди.

– Есть, – сказала Нэнси. – Есть. Смотри, тут не вся сгорела. Нужно только…

– Я хочу домой, – сказал Джейсон. – Я все расскажу.

– Тсс! – сказала Кэдди. Мы прислушались. Голова Нэнси была уже повернута к двери, глаза ее наполнились красным отблеском от лампы.

– Кто-то идет, – сказала Кэдди. И тогда Нэнси опять начала издавать этот звук, негромко, сидя у огня, свесив длинные руки между колен; и вдруг по всему лицу у нее выступили крупные капли; они бежали по лицу и скатывались на подбородок, и в каждой капле крутился огненный шарик от огня в очаге.

– Она не плачет, – сказал я.

– Я не плачу, – сказала Нэнси; глаза у нее были закрыты. – Я не плачу. Кто это идет?

– Не знаю, – сказала Кздди; она пошла к двери и выглянула. – Ну, теперь придется идти домой. Это папа. – Я все расскажу, – сказал Джейсон. – Я не хотел идти, а вы меня заставили.

У Нэнси по лицу все еще бежали капли. Она повернулась на стуле.

– Послушайте, скажите ему… Скажите, что мы будем играть. Скажите, что я за вами присмотрю до утра. Попросите, чтоб он позволил мне пойти с вами и переночевать на полу. Скажите, что мне и тюфяка не нужно. Мы будем играть. Помните, как в тот раз было весело?

– Мне вовсе не было весело, – сказал Джейсон. – Ты мне сделала больно. Ты мне дыму в глаза напустила.

V

Вошел отец. Он посмотрел на нас. Нэнси не встала со стула.

– Скажите ему, – попросила она.

– Я не хотел идти, – сказал Джейсон, – а Кздди меня заставила.

Отец подошел к очагу. Нэнси подняла глаза.

– Разве ты не можешь пойти к тетушке Рэйчел и у нее переночевать? – спросил он. Нэнси смотрела на него, свесив руки между колен. – Его тут нет, – сказал отец. – Я бы увидел. Никого тут нет, ни живой души.

– Он во рву, – сказала Нэнси. – Спрятался во рву.

– Чепуха, – сказал отец. Он посмотрел на Нэнси. – Откуда ты знаешь, что он там?

– Мне был знак, – сказала Нзнси.

– Какой знак?

– Такой. На столе, когда я вошла. Свиная кость с окровавленным мясом. На столе лежала, возле лампы. Он там. Когда вы уйдете, вот в эту дверь, тут мне и конец.

– Какой конец, Нзнси? – спросила Кздди.

– Я не ябеда, – сказал Джейсон.

– Чепуха! – сказал отец.

– Он там, – сказала Нэнси. – Смотрит сейчас в окно, ждет, когда вы уйдете. Тогда мне конец.

– Вздор! – сказал отец. – Запри дом, и мы тебя проводим к тетушке Рэйчел.

– Что толку! – сказала Нэнси. Она больше не смотрела на отца, но отец смотрел на нее сверху вниз, на ее длинные темные обмякшие руки. – Что толку тянуть?

– Что же ты думаешь делать? – спросил отец.

– Не знаю, – сказала Нэнси. – Что я могу сделать? Оттянуть еще немного. Да что толку! Так уж, видно, мне на роду написано. Что мне полагается, то и получу.

– Что получишь? – спросила Кэдди. – Что тебе полагается?

– Все это вздор, – сказал отец. – А вам всем надо спать.

– Я не хотел, а Кэдди меня заставила, – сказал Джейсон.

– Пойди к тетушке Рэйчел, – сказал отец.

– А что толку! – сказала Нэнси. Она сидела у очага, опершись локтями о колени, свесив длинные руки между колен. – Когда у вас, в собственной вашей кухне, и то нет защиты. И если б я даже спала у вас в детской на полу, вместе с вашими детьми, все равно меня найдут утром в крови и…

– Тсс! – сказал отец. – Запри дверь, погаси свет и ложись спать.

– Я боюсь темноты, – сказала Нэнси. – Я не хочу, чтоб это случилось в темноте.

– Что же, ты так с лампой и будешь сидесь всю ночь? – спросил отец. И вдруг Нэнси опять начала издавать этот звук, сидя у очага, свесив длинные руки между колен.

– А, к черту, – сказал отец. – Марш домой, ребятишки! Пора спать.

– Когда вы уйдете, тут мне и конец, – сказала Нэнси. – Завтра я буду мертвая. Я уже скопила себе на гроб, я вносила мистеру Лавледи… Мистер Лавледи был вечно грязный, невысокого роста человек, собиравший у негров страховые взносы; утром по субботам он обходил все хижины, и негры вносили ему по пятнадцать центов. Он с женой жил в гостинице. Однажды утром его жена покончила самоубийством. У них был ребенок, девочка. После того как его жена покончила с собой, мистер Лавледи уехал и увез ребенка. Через некоторое время он вернулся. По утрам в субботу мы часто видели, как он ходит по переулкам.

– Вздор, – сказал отец. – Завтра же утром увижу тебя у нас на кухне.

– Что увидите, то увидите. А что оно будет, про то один только господь бог знает.

VI

Мы вышли из дома Нэнси; она все сидела у очага.

– Запри дверь, – сказал отец, – задвинь засов. – Нэнси не шевельнулась. Она не взглянула на нас. Мы ушли, а она осталась у очага; дверь была открыта, и лампа горела.

– О чем она, папа? – сказала Кэдди. – Что должно случиться?

– Ничего, – сказал отец. Джейсон сидел у него на плечах и поэтому был самый высокий из всех нас. Мы спустились в ров; я молча во все всматривался. Но там, где лунный свет переплетался с тенями, трудно было что-нибудь разглядеть.

– Если Иисус спрятался здесь, он нас видит, правда? – сказала Кэдди.

– Его здесь нет, – сказал отец. – Он давно уехал.

– Ты меня заставила, – сказал Джейсон со своей вышки; на фоне неба казалось, что у отца две головы – одна маленькая, другая большая. – А я не хотел идти.

Мы поднялись изо рва по тропинке. Отсюда все еще был виден дом Нэнси с растворенной дверью, но самой Нэнси уже не было видно – как она сидит там у очага, распахнув дверь настежь, так как устала ждать. – Устала я, – сказала она нам напоследок, когда мы уходили. – Ох, как устала. Я всего только негритянка. Это же не моя вина.

Но ее еще было слышно, потому что как раз после того, как мы вышли изо рва, она опять начала издавать этот звук – как будто пенье, а как будто и совсем не пенье. – Кто теперь будет нам стирать? – спросил я.

– Я не черномазый, – сказал Джейсон со своей вышки, где он маячил у самой папиной головы.

– Ты хуже, – сказала Кэдди, – ты ябеда. А если бы что-нибудь выскочило, ты бы испугался хуже всякого черномазого.

– И вовсе нет, – сказал Джейсон.

– Ты бы заревел, – сказала Кэдди.

– Кэдди! – сказал отец.

– Вовсе я бы не заревел, – сказал Джейсон.

– Трусишка, – сказала Кэдди.

– Кэндейс! – сказал отец.^{38}

ЗАСУШЛИВЫЙ СЕНТЯБРЬ

1

В кровавых сентябрьских сумерках – после шестидесяти двух дней без дождя – он распространился словно пожар в сухой траве: слушок, анекдот, как угодно называй. Что-то такое насчет Минни Купер и негра. На нее напали, ее оскорбили, перепугали: ни один из тех, что собрались субботним вечером в парикмахерской, где под потолком, волнами застоявшихся лосьонов и помады возвращая им их же несвежее дыхание и запахи, вентилятор колыхал, не очищая, спертый воздух, – не знал достоверно, что же произошло.

– А только это не Уил Мэйз, – сказал один из парикмахеров. Худощавый, рыжеватый человек средних лет, с добрым лицом, он в это время брил заезжего клиента. – Я знаю Уила Мэйза. Он ничего парень, хоть и черномазый. Да и Минни Купер я знаю.

– Что же ты про нее знаешь? – сказал другой парикмахер.

– А кто она? – сказал клиент. – Молоденькая девчонка?

– Да нет, – сказал парикмахер. – Ей, я так полагаю, под сорок. Незамужняя. Потому-то мне и не верится…

– При чем тут верится – не верится! – сказал нескладный юнец в шелковой сорочке, взмокшей от пота. – Чье слово важнее – белой женщины или черномазого?

– Не верится мне, что Уил Мэйз способен такое сотворить, – сказал парикмахер. – Уила Мэйза я знаю.

– Тогда, может, знаешь, кто это сотворил? Да не ты ли и помог ему бежать из города, раз ты так черномазых обожаешь?

– Не верю, чтобы вообще кто-то такое сотворил. Не верю, чтобы что-нибудь стряслось. Да вы сами раскиньте мозгами. Не знаете, что ли, когда мужа нет, женщинам этим, чем старше становятся, так и лезет в голову всякий вздор, который человеку…

– Тоже мне белый! – сказал клиент. Он завозился под простыней. Юнец вскочил на ноги.

– Не веришь, значит? – сказал он. – Так, по-твоему, белая женщина врет?

Парикмахер задержал бритву над привставшим клиентом. Он не глядел по сторонам.

– А все эта чертова погода, – сказал другой. – В такую погоду человек способен на любую дурь. Даже с Минни Купер.

Никто не засмеялся. Парикмахер сказал мягко, упрямо:

– Никого я ни в чем не обвиняю. Просто я знаю, да и вы, ребята, знаете, что женщина, которую никогда никто не…

– Иди поцелуйся со своими негритосами! – сказал юнец.

– Заткнись, Крепыш, – сказал другой. – Разберемся, что к чему, а времени, чтоб действовать, у нас навалом.

– А кто? Кто будет разбираться? – сказал юнец. – Еще чего выдумали! Да я…

– Ты белый что надо, – сказал клиент. Взмыленная борода придавала ему сходство с ковбоями, как их изображают в кино. – Втолкуй им, парень, – сказал он юнцу. – Если в вашем городе не осталось белых мужчин, можешь рассчитывать на меня, даром что я всего-навсего коммивояжер и не здешний.

– Послушайте, ребята, – сказал парикмахер. – Сперва разберитесь, что к чему. Уила Мэйза я знаю.

– Ну дела! – вскричал юнец. – Подумать только, белый из нашего города…

– Тихо, Крепыш, – сказал второй. – Времени у нас навалом.

Клиент выпрямился в кресле. Он посмотрел на говорившего.

– По-вашему, значит, можно стерпеть, когда черномазый нападает на белую женщину? И вы, белый, его оправдаете, правильно я вас понял? Катитесь-ка лучше обратно на Север, откуда приехали. Нам здесь таких не нужно.

– Причем тут Север? – сказал второй. – Я в этом городе родился и вырос.

– Ну дела! – сказал юнец. Он обвел всех напряженным, недоумевающим взором, словно стараясь припомнить, что же хотел сказать или сделать. Рукавом он вытер лоб, покрытый испариной.

– Черт меня побери, если я допущу, чтоб белую женщину…

– Втолкуй им, парень, – сказал коммивояжер. – Богом клянусь, пусть они только…

С грохотом распахнулась стеклянная дверь. На пороге, раздвинув ноги, легко удерживая в равновесии плотное тело, остановился человек. Ворот белой рубашки расстегнут, на голове фетровая шляпа. Разгоряченный, наглый взгляд мгновенно охватил всех присутствующих. Фамилия этого человека была Мак-Лендон. На фронте он командовал солдатами и получил медаль за доблесть.

– Ну, – сказал он, – так и будете сидеть да терпеть, что на улицах Джефферсона черномазый подонок насилует белую женщину?

Крепыш снова вскочил. Шелк сорочки плотно облегал его тугие плечи. Под мышками набрякли два темных полумесяца.

– Вот и я про то! Я же им слово в слово…

– А там и вправду что-то было? – спросил третий. – Не впервой же ей мерещится. Пинкертон тут верно говорил. Помните, прошлый год она вопила, что с крыши мужчина подглядывает, как она раздевается?

– Что? – сказал клиент. – Что такое?

Парикмахер осторожно усаживал его обратно в кресло, и он, подчиняясь, откинулся на спинку, с запрокинутой головой. Парикмахер придерживал его за плечи.

Мак-Лендон напустился на третьего.

– Было! А какая, к чертовой матери, разница! Вы что, намерены спускать черномазым, пока они и впрямь до этого не додумались?

– Вот и я про то! – вскричал Крепыш. И бессмысленно выругался – длинно, не переводя духа.

– Полно, полно, – сказал четвертый. – Не так громко. Зачем шуметь?

– Точно, – сказал Мак-Лендон, – обойдемся без шума. Кто со мной?

Он покачивался на пятках, обводил взглядом лица.

Занеся бритву над клиентом, парикмахер прижал его голову к креслу.

– Ребята, разберитесь-ка сперва, что к чему. Уила Мэйза я знаю. Это не он. Давайте позовем шерифа и сделаем все как положено.

Мак-Лендон резко обернул к нему искаженное злобой и решимостью лицо. Парикмахер не отвел взгляда. Они казались людьми разных рас. Другие мастера тоже замерли над клиентами, полулежавшими в креслах.

– Значит, – сказал Мак-Лендон, – для тебя слово негра важнее, чем белой женщины? Ну и цацкаешься ты с этими черномазыми…

Третий встал и схватил Мак-Лендона за руку. В свое время он тоже воевал на фронте.

– Полно, полно. Давайте пораскинем мозгами. Кто из вас знает, что же произошло на самом деле?

– Еще чего, мозгами раскидывать! – Мак-Лендон рывком высвободил руку. – Кто со мной заодно – пошли. А кто нет… – впиваясь глазами в окружающих, он утирал рукавом пот, катившийся по лицу.

Поднялись трое. Коммивояжер распрямился в кресле.

– Ну-ка, – сказал он, дернув простыню у горла, – снимите с меня эту тряпку. Я не здешний, но, богом клянусь, когда наших жен, сестер и матерей…

Мазнув себя простыней по лицу, он швырнул ее на пол. Мак-Лендон стоял на пороге, понося остальных последними словами. Встал и подошел к нему еще один. Прочие в смущении посидели, не глядя друг на друга, а затем, поодиночке, присоединились к Мак-Лендону.

Парикмахер поднял простыню с пола. Он принялся аккуратно ее складывать.

– Не надо, ребята. Уил Мэйз тут ни при чем. Я знаю.

– Потопали, – сказал Мак-Лендон. Он круто повернулся. Из кармана брюк торчала рукоятка тяжелого пистолета. Вышли. Стеклянная дверь с грохотом захлопнулась за ними, и звук отозвался в душном воздухе.

Парикмахер тщательно и неспешно обтер бритву, положил ее на место, зашел в подсобное помещение и снял со стены шляпу.

– Я скоро вернусь, – сказал он. – Нельзя же допустить…

Он выбежал на улицу. Двое других мастеров последовали за ним до двери, придержали ее на отскоке и высунулись на улицу, глядя ему вслед. Воздух был душный, неживой. От него оставался на языке металлический привкус.

– Что он может сделать? – сказал один из парикмахеров. Другой вполголоса бормотал: «Господи Иисусе, господи Иисусе. Не хотел бы я быть на месте Уила Мэйза, раз уж он Мак-Лендона рассердил».

– Господи Иисусе, господи Иисусе, – шептал второй.

– Как, по-твоему, там и впрямь что-то такое было? – сказал первый.

2

Ей было лет тридцать восемь, тридцать девять. Жила она с тяжело больной матерью и тощей, золотушной, но не унывающей теткой; у них был стандартный сборный домик, и каждое утро между десятью и одиннадцатью она появлялась на веранде в нарядном, отороченном кружевами чепчике и до полудня раскачивалась в кресле-качалке. После обеда она ложилась отдохнуть, пока не спадет зной. А потом, в каком-нибудь из трех-четырех новых полупрозрачных платьев, которые шила себе каждое лето, она шла в центр – встретиться со знакомыми в дамских магазинах, где можно щупать товары и холодным, резким тоном препираться о цене, хотя и не думаешь ничего покупать.

Родом из обеспеченной семьи – не лучшей в Джефферсоне, но вполне приличной, – она была телосложения скорее изящного, наружности заурядной, одевалась и держала себя задорно и немного вызывающе. В юности ее стройная подтянутая фигурка и резковатая живость позволили ей какое-то время продержаться в светских кругах, где вращались сливки городского общества; молодые не так сильно ощущают различия в общественном положении, и она бывала на школьных вечеринках своих ровесниц и вместе с ними ходила в церковь.

Она последней поняла, что сдает позиции; в той компании, где она выделялась огоньком побойчее и поярче прочих, мужчины начали постигать все прелести снобизма, а женщины – отместки. Тогда-то у нее и появилось это вымученно-задорное выражение. Такой она побыла еще немного на вечеринках, в тенистых галереях и на зеленых лужайках; для нее это выражение было вроде маски или стяга, и от исступленного неприятия правды в глазах у нее появилось недоумение. Но вот однажды вечером, в гостях, она случайно подслушала разговор юноши и двух девушек, своих одноклассников. С тех пор она больше не принимала ни единого приглашения.

Она наблюдала, как девушки, росшие с нею вместе, выходят замуж, обзаводятся домами и детишками, ее же ни один мужчина не домогался мало-мальски серьезно, и вот, глядишь, дети бывших одноклассниц уже несколько лет подряд зовут ее «тетенька», а матери их тем временем задорными голосками рассказывают им о том, каким успехом пользовалась тетя Минни в юности. А потом в городке стали примечать, что по воскресеньям она раскатывает в автомобиле с кассиром из банка. Кассир был сорокалетний вдовец, видный из себя мужчина, от него неизменно попахивало не то парикмахерской, не то виски. Он первым во всем городке приобрел автомобиль – маленькую красную «егозу»; и не на ком ином, как на Минни, городок впервые узрел шляпку с вуалью для поездок в автомобиле. Тогда-то и начали приговаривать: «бедная Минни». «Но она уже взрослая и может сама за себя постоять», – говорили другие. Тут она стала просить своих бывших одноклассниц, чтобы их дети звали ее не «тетенька», а «кузина».

Теперь уж минуло двенадцать лет с тех пор, как общественное мнение занесло ее в разряд прелюбодеек, и восемь лет тому, как кассир перевелся в Мемфис, а в Джефферсон наезжал лишь на сутки под рождество, которое справлял на ежегодной холостяцкой вечеринке в охотничьем клубе у реки. Притаясь за шторами, соседи подглядывали за процессией участников этой вечеринки и в первый день рождества, нанося визиты, рассказывали Минни о том, как прекрасно он выглядит, как, если верить слухам, преуспевает в большом городе, и задорными, скрытными глазами впивались в ее вымученно-задорное лицо. К атому часу дыхание Минни обычно отдавало запахом виски. Виски ей поставлял некий юнец, заправлявший киоском с содовой водой:

– Факт, покупаю для старушенции. Я так считаю: пусть и у ней будет хоть какая-то радость.

Мать ее теперь вовсе не покидала своей комнаты; хозяйство вела золотушная тетушка. На этом фоне какой-то вопиющей нереальностью казались яркие платьица Минни, ее праздность, ее пустые дни. По вечерам она теперь выходила из дому только с женщинами, соседками, в кино. Днем же надевала какое-нибудь из новых платьиц и одна-одинешенька шла в центр, где к концу дня уже прогуливались ее юные кузины – изящные шелковистые головки, худенькие, угловатые руки и осознавшие свою прелесть бедра, – девочки идут в обнимку друг с дружкой или же вскрикивают да хихикают с мальчишками у киоска с содовой; а она проходила мимо них и шла дальше вдоль сомкнутого строя витрин, причем мужчины, изнывавшие от безделья в дверях, даже не провожали ее больше глазами.