Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Уильям Катберт Фолкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 44 страниц)

III

И вот на прошлой неделе я потихоньку двинул к Дивижену. Добрался туда в среду. Вижу, дом наново выкрашен. А лавочник мне рассказывает, что на этот раз Пинкертон последний взнос выплатил и выкупил старнсовскую закладную.

– Так что алабамские Старнсы могут приезжать на готовенькое, – говорит он.

– Так или иначе, а только Пинкертон что обещал ей, миссис Старнс то есть, – то и сделал, – говорю.

– Пинкертон? – говорит. – Вот, значит, как его у вас прозвали? Ну и ну. Пинкертон, значит. Ну и ну.

В Джефферсон я попал только через три месяца. В окно парикмахерской заглянул мимоходом, а заходить не стал. Смотрю, за креслом Пинкертона другой парикмахер, молодой парень. «Любопытно, оставил ему Пинкертон свой кулек с леденцами или нет», – говорю себе. Но не зашел. Подумал только: «Что ж, уехал, значит», – и прикидывать стал, что же с ним будет, когда придет старость и скитаться не хватит сил, вдруг он так и умрет за креслом в какой-нибудь захолустной парикмахерской на три кресла, в бабочке той же черной и тех же диагоналевых штанах.

Пошел дальше, повидался с покупателями, пообедал, а попозже зашел к Стивенсу в контору.

– Вижу, у вас в городе новый парикмахер, – говорю.

– Да, – говорит Стивенс. Посмотрел на меня пристально и говорит: – Вы не слыхали?

– Чего не слыхал? – говорю. Тут он отвел глаза.

– Я получил то письмо, – говорит, – в котором выписали, что Пинкертон выплатил по закладной и покрасил дом. Расскажите-ка об этом поподробнее.

И я рассказал, что добрался до Дивижена в среду, а Пинкертон уехал во вторник. Тамошние все у дверей лавки собрались – прикидывали, когда алабамские Старнсы во владение вступят. Пинкертон сам покрасил дом, две могилы прибрал, а Старнсову не стал трогать: видать, беспокоить его не хотел. Я сходил, поглядел на могилы. Он надгробья и те отскреб, а над невестиной могилой посадил яблоню. Яблоня в цвету стояла, да и тамошние о нем столько судачили, что меня разобрало любопытство – захотелось поглядеть на старнсовский дом. Ключ от него хранился у лавочника, и он сказал, он так думает – Пинкертон не рассердится. Чистота там, все равно как в больнице. Плита надраена до блеска, корзина набита растопкой. Лавочник мне рассказал, что перед тем, как ему ехать, он набивает корзину растопкой, доверху набивает.

– Небось алабамские родичи его отблагодарят, – говорю я.

Прошли дальше, зашли в залу. В углу фисгармония, на столе керосиновая лампа и Библия. Стекло в лампе блестит, сама лампа тоже, керосина в ней нет, и даже запаха керосинового не слыхать. Разрешение на брак в рамке над камином, как картина. От 4 апреля 1905 года.

– Вот здесь он ведет счет выплатам, – лавочник (Бидвелл его фамилия) говорит.

Он подошел к столу, открыл Библию. На первой странице записаны рождения и смерти – в два столбца. Невесту звали Софи. Я сперва нашел ее имя в столбце, где рождения, в том, где смерти, она значилась предпоследней. Эту запись сделала миссис Старнс, минут десять небось трудилась, не меньше. А запись была такая:

«Сафи Старнс умерла апреля 16-во 1905».

Последнюю запись Пинкертон сделал четким таким, красивым почерком, счетоводу впору:

«Миссис Уилл Старнс. 23 апреля 1916».

– Взносы в конце, – говорит Бидвелл.

Заглянули в конец. Там они значились ровным столбцом, рукой Пинкертона перечислены. Первый взнос – апреля 16, 1917, 200 долл. Следующая запись сделана, когда он внес в банк следующий взнос: апреля 16, 1918, 200 долл.; и апреля 16, 1919 – 200 долл.; и апреля 16, 1920, 200 долл.; и так до самой последней записи – апреля 16, 1930, 200 долл. Тут он провел под столбцом черту и написал под ней:

«Выплачено сполна. Апреля 16, 1930».

Точь-в-точь так писали в прописях, по которым обучали в прежние времена делопроизводству в колледжах, будто оно, перо то есть, само собой вывело росчерк. И похоже, не из хвастовства он таков росчерк сделал, просто перо само собой последнее слово росчерком закончило, видать, перо повело, а он его остановить не успел.

– Значит, он выполнил свое обещание миссис Старнс, – Стивенс говорит.

– Так я и Бидвеллу сказал, – говорю.

Стивенс же продолжает, будто и не слышал меня:

– Значит, старушка может спать с миром. Мне кажется, перо это и хотело сказать, когда оно у него вышло из повиновения: что теперь она может спать спокойно. А ведь ему не намного больше сорока пяти.

Во всяком случае, не так уж намного. Не так уж намного, и тем не менее, когда он написал под столбцом «Вы плачено сполна» – времени и отчаянию, тягучим, беспросветным, он стал так же неподвластен, как зеленый юнец или девчонка без роду и племени.

– Только девчонка с ним вон какую штуку выкинула, – говорю я. – А в сорок пять – где уж ему другую приискать. Ему к тому времени за пятьдесят перевалит.

Тут Стивенс поглядел на меня.

– Вы, наверное, еще не слышали, – говорит.

– Нет, – говорю. – То есть в парикмахерскую-то я заглянул. Но я знал, что его там не будет. Я наперед знал: как выплатит закладную – он минуты лишней здесь не останется. Может, он о девчонке и не знал ничего, я и такое допускаю. А скорее знал, только ему было на то наплевать.

– Вы думаете, он ничего не знал?

– В толк не возьму, как могло так получиться. Но точно не скажу. А вы как думаете?

– Я не знаю. Да, пожалуй, и знать не хочу. Я знаю кое-что получше.

– Это что же? – говорю. Он опять на меня глядит. – Вот вы все говорите, что я последних новостей не слыхал. Чего это я не слыхал?

– Про Сьюзен Рид, – говорит Стивенс. И на меня глядит. – В тот вечер, как Пинкертон вернулся из отпуска в последний раз, они поженились. И на этот раз он увез ее с собой.^{37}

КОГДА НАСТУПАЕТ НОЧЬ

I

Теперь понедельник в Джефферсоне ничем не отличается от прочих дней недели. Улицы теперь вымощены, и телефонные и электрические компании все больше вырубают тенистые деревья – дубы, акации, клены и вязы, – чтобы на их месте поставить железные столбы с гроздьями вспухших, призрачных, бескровных виноградин; и у нас есть городская прачечная, и в понедельник утром ярко раскрашенные автомобили объезжают город; наполненные скопившимся за неделю грязным бельем, они проносятся мимо, как призраки, под резкие, раздраженные вскрики автомобильного рожка, в шипенье шин по асфальту, похожем на звук разрываемого шелка; и даже негритянки, которые по старому обычаю стирают на белых, развозят белье на автомобилях.

Но пятнадцать лет тому назад по утрам в понедельник тихие пыльные тенистые улицы были полны негритянок, которые на своих крепких, обмотанных шалью головах тащили увязанные в простыни узлы, величиной с добрый тюк хлопка, и проносили их так, не прикасаясь к ним руками, от порога кухни в доме белых до почерневшего котла возле своей лачуги в негритянском квартале.

Нэнси примащивала себе на макушку узел с бельем, а поверх узла насаживала черную соломенную шляпу, которую бессменно носила зимой и летом. Она была высокого роста, со скуластым угрюмым лицом и немного запавшими щеками, – у нее не хватало нескольких зубов. Иногда мы провожали ее по улице и дальше, через луг, и смотрели, как ловко она несет узел; шляпа на его верхушке никогда, бывало, не дрогнет, не шелохнется, даже когда она спускалась в ров и снова из него выбиралась или пролезала сквозь изгородь. Она становилась на четвереньки и проползала в дыру, запрокинув голову, и узел держался крепко, плыл над ней, словно воздушный шар; потом она поднималась на ноги и шла дальше.

Случалось, что за бельем приходили мужья прачек, но Иисус никогда не делал этого для Нэнси, даже еще до того, как отец запретил ему входить к нам в дом, даже тогда, когда Дилси была больна и Нэнси стряпала у нас вместо нее.

Чуть не каждое утро приходилось бежать к дому Нэнси и звать ее, чтоб она скорей шла и готовила завтрак. Мы останавливались у рва, так как отец не позволял нам разговаривать с Иисусом, – Иисус был приземистый негр со шрамом от удара бритвой на лице, – и отсюда принимались кидать камнями в дом Нэнси, пока, наконец, она, совершенно голая, не подходила к дверям.

– Это еще что такое, камнями швыряться! – говорила Нэнси. – Чего вам, чертенятам, надо?

– Папа сказал, чтобы ты скорей шла и готовила завтрак, – говорила Кэдди. – Папа сказал, что завтрак и так уже на полчаса запаздывает и чтоб ты шла сию минуту.

– Подумаешь, важность какая, ваш завтрак! – говорила Нэнси. – Выспаться не дадут.

– Ты, наверно, пьяная, – говорил Джейсон. – Папа говорит, что ты пьяная. Ты пьяная, Нэнси?

– Кто это выдумал? – говорила Нэнси. – Выспаться не дадут. Подумаешь, важность какая ваш завтрак!

Мы швыряли еще несколько камней, потом шли домой. Когда Нэнси, наконец, являлась, мне уже поздно было идти в школу. Мы думали, что это все из-за виски, до того дня, когда Нэнси арестовали и повели в тюрьму и по дороге им встретился мистер Стовел – он был кассиром в банке и старостой баптистской церкви, – и Нэнси, как только его увидела, так и начала:

– Когда же вы мне заплатите, мистер? Когда же вы мне заплатите, мистер? Были у меня три раза, а до сих пор ни цента не платите…

Мистер Стовел ударил ее так, что она свалилась, но она продолжала:

– Когда же вы мне заплатите, мистер? Были у меня три раза, а до сих пор…

Тут мистер Стовел ударил ее каблуком по лицу, и шериф оттащил его, а Нэнси лежала на земле и смеялась. Она повернула голову, выплюнула зубы вместе с кровью и сказала:

– Был у меня три раза, а ни цента не заплатил.

Вот как случилось, что она потеряла зубы. В тот день только и разговору было, что о Нэнси и мистере Стовеле, а ночью, кто проходил мимо тюрьмы, слышал, как Нэнси там поет и вопит. В окно были видны ее руки, уцепившиеся за решетку, а у забора собралась целая толпа. Все стояли и слушали, как она кричит, а надзиратель приказывает ей замолчать. Но она не замолчала и вопила всю ночь, а на рассвете надзиратель услышал, что наверху что-то колотится и царапается в стену; он пошел наверх и увидел, что Нзнси висит на оконной решетке. Он говорил потом, что дело тут не в виски, а в кокаине: негр ни за что не покончит с собой, разве что нанюхается кокаину, а когда он нанюхается кокаину, то и на негра становится не похож.

Надзиратель вынул ее из петли и привел в чувство, а потом побил ее, отстегал. Она повесилась на своем платье. Она все приладила, как следует, но когда ее арестовали, на ней только и было, что платье, так что связать себе руки ей уже было нечем, и она так и не смогла оторвать руки от подоконника. Тут-то надзиратель и услышал шум, побежал наверх и увидел, что Нэнси висит на решетке, совершенно голая.

Когда Дилси заболела и лежала у себя в хижине, а Нэнси у нас стряпала, мы заметили, что фартук у нее вздувается на животе; это было еще до того, как отец запретил Иисусу приходить к нам в дом. Иисус сидел в кухне возле плиты, и шрам на его черном лице был как обрывок грязной бечевки.

Он сказал нам, что у Нэнси под платьем арбуз. А была зима.

– Где ты зимой достал арбуз? – спросила Кэдди.

– Я не доставал, – ответил Иисус. – Это не от меня подарок. Но уж там от меня или нет, а вот я его возьму да взрежу.

– Зачем ты это говоришь при детях? – сказала Нэнси. – Почему не идешь работать? Хочешь, чтоб мистер Джейсон увидел, что ты торчишь тут, на кухне, да болтаешь невесть что при детях?

– Что болтаешь? Что он болтает, Нэнси? – спросила Кэдди.

– Мне нельзя торчать на кухне у белого, – сказал Иисус. – А у меня на кухне белому можно торчать. Он приходит ко мне, и я не могу ему запретить. Когда белый приходит ко мне домой, это не мой дом. Я ему не могу запретить, ладно, но выгнать меня из моего дома он не может. Нет уж, этого он не может.

Дилси все еще была больна. Отец запретил Иисусу приходить к нам.

Дилси все болела. Долго болела. Однажды после ужина мы сидели в кабинете.

– Что, Нэнси уже кончила? – спросила мама. – Кажется, за это время можно было перемыть посуду.

– Пусть Квентин пойдет посмотрит, – сказал отец. – Квентин, пойди посмотри, кончила Нэнси или нет? Скажи ей, чтоб шла домой.

Я пошел на кухню. Нэнси уже кончила. Посуда была убрана, огонь в плите погас. Нэнси сидела на стуле, возле остывшей плиты. Она поглядела на меня.

– Мама спрашивает, ты кончила или нет? – сказал я.

– Да, – сказала Нэнси: она поглядела на меня. – Кончила. Она опять поглядела на меня.

– Ты что, Нэнси? – спросил я. – Что с тобой?

– Я всего только негритянка, – сказала Нэнси. – Но это же не моя вина. Она сидела на стуле возле остывшей плиты в своей соломенной шляпе и глядела на меня. Я пошел обратно в кабинет. В кухне было так странно, наверно от остывшей плиты, потому что ведь обыкновенно в кухне тепло и весело и все суетятся. А тут плита погасла, и посуда была убрана, и в такой час никто не думал о еде.

– Ну что, кончила она? – спросила мама.

– Да, мама, – ответил я.

– Что же она делает? – спросила мама.

– Ничего не делает. Сидит.

– Я пойду посмотрю, – сказал отец.

– Она, наверно, ждет Иисуса, чтобы он ее проводил, – сказала Кэдди.

– Иисус уехал, – сказал я.

Нэнси рассказывала, что раз утром она проснулась, а Иисуса нет.

– Бросил меня, – сказала Нэнси. – Надо думать, в Мемфис уехал. От полиции, должно быть, прячется.

– И слава богу, что ты от него избавилась, – сказал отец. – Надеюсь, он там и останется.

– Нэнси боится темноты, – сказал Джейсон.

– Ты тоже боишься, – сказала Кэдди.

– Вовсе нет, – сказал Джейсон.

– Трусишка! – сказала Кэдди.

– Вовсе нет, – сказал Джейсон.

– Кэндейс! – сказала мама. Вошел отец.

– Я немного провожу Нэнси, – сказал он. – Она говорит, что Иисус вернулся.

– Она его видела? – спросила мама.

– Нет. Какой-то негр ей передавал, что его видели в городе. Я скоро приду.

– А я останусь одна, пока ты будешь провожать Нэнси? – сказала мама – Ее безопасность тебе дороже, чем моя?

– Я скоро приду, – сказал отец.

– Тут этот негр где-то бродит, а ты уйдешь и оставишь детей?

– Я тоже пойду, – сказала Кэдди. – Можно, папа?

– Да очень они ему нужны, твои дети, – сказал отец.

– Я тоже пойду, – сказал Джейсон.

– Джейсон! – сказала мама. Она обращалась к отцу – это было слышно по голосу. Как будто она хотела сказать: вот целый день он придумывал, чем бы ее посильнее огорчить, и она все время знала, что в конце концов он придумает. Я сидел тихонько, – мы оба с папой знали, что если мама меня заметит, то непременно захочет, чтобы пана велел мне с ней остаться. Поэтому папа даже не глядел на меня. Я был самый старший. Мне было девять лет, а Кэдди – семь, и Джейсону – пять.

– Глупости! – сказал отец. – Мы скоро придем.

Нэнси была уже в шляпе. Мы вышли в переулок.

– Иисус всегда был добр ко мне, – сказала Нэнси. – Заработает два доллара, всегда один мне отдаст.

Мы шли по переулку.

– Мне бы только переулком пройти, – сказала Нэнси, – а там уж ничего.

В переулке всегда было темно.

– Вот тут Джейсон испугался в день Всех святых, – сказала Кэдди.

– Вовсе не испугался, – сказал Джейсон.

– А тетушка Рэйчел ничего с ним не может сделать? – спросил отец. Тетушка Рэйчел была совсем старая. Она жила одна в хижине неподалеку от Нэнси. У нее были седые волосы, и она уже не работала, а только по целым дням сидела на пороге и курила трубку. Говорили, что Иисус – ее сын. Иногда она говорила, что да, а иногда – что он ей вовсе и не родня.

– Нет, ты испугался, – сказала Кэдди. – Ты струсил еще хуже, чем Фрони. Хуже всякого негра.

– Никто с ним ничего не может сделать, – сказала Нэнси. – Он говорит, что я в нем беса разбудила, и теперь он не успокоится, пока не…

– Ну ладно, – сказал отец, – ведь он уехал. Теперь тебе нечего бояться. С белыми только не надо путаться.

– Как это – путаться? – спросила Кэдди. – С какими белыми?

– Не уехал он, – сказала Нэнси. – Я чувствую, что он здесь. Вот тут, в переулке. Слышит, что мы говорим, каждое словечко. Спрятался где-нибудь и ждет. Я его не видела, да и увижу только один-единственный раз с бритвой в руке. Он ее носит на веревочке на спине под рубашкой. И когда увижу, так даже не удивлюсь.

– Вовсе я не испугался, – сказал Джейсон.

– Если бы ты вела себя как следует, ничего бы и не было, – сказал отец.

– Но теперь все прошло. Он теперь, вероятно, в Сент-Луисе и уже нашел себе другую жену, а о тебе и думать позабыл.

– Ну, если так, – сказала Нэнси, – так пусть же я об этом ничего не знаю. А не то я до него доберусь, будьте покойны! Попробуй он только ее обнять, я ему руки отрублю! Я ему голову отрежу, я ей брюхо распорю, я…

– Тсс! – сказал отец.

– Чье брюхо, Нэнси? – спросила Кэдди.

– Вовсе я не испугался, – сказал Джейсон. – Хочешь, я один пройду по переулку?

– Да, как же! – сказала Кэдди. – Ты бы сюда и носа без нас не сунул!

II

Дилси все хворала, и мы каждый вечер провожали Нэнси. Наконец мама сказала:

– До каких же пор это будет продолжаться? Я каждый вечер буду оставаться одна пустом доме, а ты будешь провожать трусливую негритянку?

Для Нэнси положили тюфяк в кухне. Раз ночью мы проснулись от какого-то звука – не то пенья, не то плача, доносившегося из темноты под лестницей. У мамы в комнате был свет, и мы услышали, что отец вышел в коридор, потом прошел на черную лестницу; мы с Кэдди тоже побежали в коридор. Пол был холодный. Пальцы на ногах у нас поджимались от холода, мы стояли и прислушивались к звуку. Это было как будто пенье, а как будто и не пенье – у негров иногда не разберешь.

Потом он затих, и мы услышали, что отец стал спускаться по лестнице, и мы тоже подошли и остановились у перил. Потом опять начался этот звук, уже на самой лестнице, негромко, и на ступеньках возле стены мы увидели глаза Нэнси. Они светились, как у кошки, словно у стены притаилась большая кошка и смотрела на нас. Когда мы сошли на несколько ступенек, она перестала издавать этот звук, и мы стояли там, пока, наконец, из кухни не вышел отец с револьвером в руке. Он вместе с Нэнси сошел вниз, потом они вернулись, неся нэнсин тюфяк.

Его разостлали у нас в детской. Когда свет в маминой комнате погас, опять стали видны нэнсины глаза.

– Нэнси! – шепнула Кэдди. – Ты не спишь, Нэнси?

Нэнси что-то прошептала, я не разобрал что. Шепот пришел из темноты, неизвестно откуда, словно родился сам собой, а Нэнси там и не было; а глаза были видны просто потому, что еще на лестнице я очень пристально на них смотрел и они отпечатались у меня в зрачках, как бывает, когда посмотришь на солнце, а потом закроешь глаза.

– Господи! – вздохнула Нэнси. – Господи!

– Это Иисус там был? – прошептала Квдди. – Он хотел забраться в кухню?

– Господи, – сказала Нэнси. Вот так: (Госссссссподи!..), – пока ее шепот не погас, как свеча или спичка.

– Ты нас видишь, Нвнси? – прошептала Кэдди. – Ты тоже видишь наши глаза?

– Я всего только негритянка, – сказала Нэнси. – Господь знает, господь зкает…

– Что там было на кухне? – прошептала Кэдди. – Что это хотело войти.

– Господь знает, – сказала Нэнси. – Господь знает. – Нам были видны ее глаза.

Дилси выздоровела. Она принялась готовить обед.

– Ты бы еще денек полежала, – сказал отец.

– Зачем это? – сказала Дилси. – Полежишь еще денек, так тут камня на камне не останется. Ну, уходите отсюда, дайте мне мою кухню привести в порядок.

Ужин тоже готовила Дилси. А вечером, как раз в сумерки, на кухню пришла Нэнси.

– Почем ты знаешь, что он вернулся? – спросила Дилси. – Ты ведь его не видела?

– Иисус – черномазый, – сказал Джейсон.

– Я чувствую, – сказала Нэнси, – я чувствую, что он спрятался там, во рву.

– И сейчас? – спросила Дилси. – Сейчас он тоже там?

– Дилси тоже черномазая, – сказал Джейсон.

– Ты бы съела чего-нибудь, – сказала Дилси.

– Я ничего не хочу, – сказала Нэнси.

– А я не черномазый, – сказал Джейсон.

– Выпей кофе, – сказала Дилси. Она налила Нзнси чашку кофе. – Ты думаешь, он сейчас там? Почем ты знаешь?

– Знаю, – сказала Нэнси. – Он там, ждет. Недаром я с ним столько прожила. Я всегда знаю, что он сделает, еще когда он и сам не знает.

– Выпей кофе, – сказала Дилси.

Нэнси поднесла чашку ко рту и подула в нее. Рот у нее растянулся, как резиновый, губы стали серые, словно она сдунула с них всю краску, когда стала дуть на кофе.

– Я не черномазый, – сказал Джейсон. – А, ты черномазая, Нэнси?

– Я богом проклятая, – сказала Нэнси. – А скоро я никакая не буду. Скоро я уйду туда, откуда пришла.

III

Она стала пить кофе. И тут же, пока пила, держа обеими руками чашку, она опять начала издавать этот звук.

Звук шел в чашку, и кофе выплескивался Нэнси на руки и на платье. Глаза ее смотрели на нас; она сидела, уперев локти в колени, держа чашку обеими руками, глядя на нас поверх полной чашки, и издавала этот звук.

– Посмотри на Нэнси, – сказал Джейсон. – Нэнси нам больше не стряпает, потому что Дилси выздоровела.

– Помолчи-ка, – сказала Дилси. Нэнси держала чашку обеими руками, глядела на нас и издавала этот звук, словно было две Нэнси; одна глядела на нас, а другая издавала звук.

– Почему ты не хочешь, чтобы мистер Джейсон поговорил по телефону с шерифом? – спросила Дилси. Нэнси затихла, держа чашку в своих больших темных руках. Она попробовала отпить кофе, но кофе выплеснулся из чашки ей на руки и на колени, и она отставила чашку. Джейсон смотрел на нее.

– Не могу проглотить, – сказала Нэнси. – Я глотаю, а оно не проходит.

– Ступай ко мне, – сказала Дилси. – Фрони тебе постелит, и я тоже скоро приду.

– Думаешь, он побоится каких-то чернокожих? – сказала Нэнси.

– Я не чернокожий, – сказал Джейсон. – Дилси, я ведь не чернокожий?

– Пожалуй, что и нет, – сказала Дилси. Она смотрела на Нэнси. – Пожалуй, что и нет. Так что же ты будешь делать?

Нэнси глядела на нас. Она совсем не двигалась, но глаза у нее так быстро бегали, словно она боялась, что не успеет все осмотреть. Она глядела на нас, на всех троих сразу.

– Помните, как я ночевала у вас в детской? – сказала она. – Помните, как я ночевала у вас в детской?

Она начала рассказывать, как мы проснулись рано утром и стали играть. Мы играли у нее на матраце, тихонько, пока не проснулся отец и Нэнси не пришлось идти вниз и готовить завтрак.

– Попросите маму, чтобы мне сегодня тоже с вами ночевать, – сказала Нэнси. – Мне и тюфяка не надо. И мы опять будем играть.

Кэдди пошла к маме, Джейсон тоже пошел.

– Я не могу позволить, чтобы всякие негры ночевали у нас в доме, – сказала мама.

Джейсон заплакал. Он плакал до тех пор, пока мама не сказала, что если он не перестанет, то три дня будет без сладкого. Тогда Джейсон сказал, что перестанет, если Дилси сделает шоколадный торт. Папа тоже был там.

– Почему ты ничего не предпримешь? – сказала мама. – Для чего у нас существует полиция?

– Почему Нэнси боится Иисуса? – спросила Кэдди. – А ты, мама, тоже боишься папы?

– Что же полиция может сделать? – возразил отец. – Где его искать, если Нэнси его даже не видела?

– Так чего она боится?

– Она говорит, что он тут, и она это знает. Говорит, что и сегодня он тут.

– Для чего-нибудь мы же платим налоги, – сказала мама. – А ты вот провожаешь всяких негритянок, а что я остаюсь одна в пустом доме, это ничего?

– Так я-то ведь тебя не подкарауливаю с бритвой за пазухой, – сказал отец.

– Я перестану, если Дилси сделает шоколадный торт, – сказал Джейсон.

Мама велела нам уйти, а отец сказал, что не знает, получит ли Джейсон шоколадный торт, но зато очень хорошо знает, что Джейсон получит, если не уберется сию же минуту из комнаты. Мы пошли в кухню, и Кэдди сказала Нэнси:

– Папа говорит, чтоб ты шла домой и заперла дверь, и никто тебя не тронет. Кто не тронет, Нэнси? Иисус, да? Он на тебя рассердился?

Нэнси все держала чашку обеими руками, опершись локтями о колени, опустив чашку между колен. Она глядела в чашку.

– Что ты сделала, что Иисус на тебя рассердился? – спросила Кэдди.

Нэнси выронила чашку. Чашка не разбилась, только кофе пролился, а Нэнси продолжала держать руки горсточкой, словно в них все еще была чашка. И опять она начала издавать этот звук, негромко. Как будто пенье, а как будто и не пенье. Мы смотрели на нее.

– Ну, будет! – сказала Дилси. – Довольно уже. Нечего так распускаться. Посиди тут, а я пойду попрошу Верша, чтоб он тебя проводил.

Дилси вышла.

Мы смотрели на Нэнси. Плечи у нее тряслись, но она замолчала. Мы смотрели на нее.

– Что тебе хочет сделать Иисус? – спросила Кэдди. – Ведь он уехал.

Нэнси взглянула на нас.

– Правда, как было весело, когда я у вас ночевала?

– Вовсе нет, – сказал Джейсон. – Мне совсем не было весело.

– Ты спал, – сказала Кэдди. – Тебя с нами не было.

– Пойдем сейчас ко мне и опять будем играть, – сказала Нэнси.

– Мама не позволит, – сказал я. – Поздно уже.

– А вы ей не говорите, – сказала Нэнси. – Скажете завтра. Она не рассердится.

– Мама не позволит, – сказал я.

– Не говорите ей сейчас, – сказала Нэнси. – Не надоедайте ей.

– Мама не говорила, что нельзя пойти, – сказала Кэдди.

– Мы ведь не спрашивали, – сказал я.

– Если вы пойдете, я расскажу, – сказал Джейсон.

– Мы станем играть, – сказала Нэнси. – Пойдем только до моего дома. Мама не рассердится. Я же сколько времени на вас работаю. Папа с мамой не рассердятся.

– Я пойду, я не боюсь, – сказала Кэдди. – Это Джейсон боится. Он расскажет маме.

– Я не боюсь, – сказал Джейсон.

– Нет, ты боишься. Ты маме расскажешь.

– Не расскажу, – сказал Джейсон. – Я не боюсь.

– Со мной Джейсон не будет бояться, – сказала Нэнси. – Правда, Джейсон?

– Джейсон маме расскажет, – сказала Кэдди. В переулке было темно. Мы вышли на луг через калитку.

– Если б из-за калитки что-нибудь выскочило, Джейсон бы заревел.

– Вовсе бы я не заревел! – сказал Джейсон. Мы пошли дальше. Нэнси говорила очень громко.

– Почему ты так громко разговариваешь, Нэнси? – спросила Кэдди.

– Кто? Я? – спросила Нэнси. – Послушайте-ка, что они говорят, Квентин, Кэдди и Джейсон, будто я громко разговариваю.

– Ты так говоришь, словно тут еще кто-то есть пятый, – сказала Кэдди. – Словно папа тоже с нами.

– Кто громко говорит? Я, мистер Джейсон? – сказала Нэнси.

– Нэнси назвала Джейсона «мистер», – сказала Кэдди.

– Послушайте, как они разговаривают, Кэдди, Квентин и Джейсон, – сказала Нэнси.

– Мы вовсе не разговариваем, – сказала Кэдди. – Это ты одна разговариваешь, как будто папа…

– Тише, – сказала Нэнси. – Тише, мистер Джейсон.

– Нэнси опять назвала Джейсона «мистер»…

– Тише! – сказала Нэнси.

Она все время громко говорила, пока мы переходили через ров и пролезали сквозь изгородь, под которой она всегда пробиралась с узлом на голове. Наконец мы подошли к дому. Мы очень быстро шли. Она открыла дверь. Запах в доме был как будто лампа, а запах от самой Нэнси как будто фитиль, как будто они ждали друг друга, чтобы запахнуть еще сильней. Нэнси зажгла лампу, закрыла дверь и задвинула засов. После этого она перестала громко разговаривать и посмотрела на нас.

– Что мы будем делать? – спросила Кэдди.

– А вы что хотите? – сказала Нэнси.

– Ты сказала, что мы будем играть. Что-то нехорошее было в доме Нвнси, это чувствовалось как запах. Даже Джейсон почувствовал.

– Я не хочу тут оставаться, – сказал он. – Я хочу домой.

– Ну и иди, пожалуйста, – сказала Кадди.

– Я один не пойду, – сказал Джейсон.

– Вот мы сейчас будем играть, – сказала Нэнси.

– Во что? – спросила Кэдди. Нэнси стояла возле двери. Она смотрела на нас, но глаза у нее были пустые, словно она ничего не видела.

– А вы во что хотите? – спросила она.

– Расскажи нам сказку, – сказала Квдди. – Ты умеешь рассказывать сказки?

– Умею, – сказала Нэнси.

– Ну, расскажи, – сказала Кэдди. Мы смотрели на Нвнси.

– Да ты не знаешь никаких сказок, – сказала Кэдди.

– Нет, знаю, – сказала Нэнси. – Вот я вам сейчас расскажу. Она пошла и села на стул возле очага. В очаге еще были горячие угли; она их раздула, и пламя вспыхнуло. Не пришлось даже зажигать. Нэнси развела большой огонь. Потом стала рассказывать сказку. Она говорила и смотрела так, как будто и голос и глаза была не ее, а чьи-то чужие, а ее самой тут не было. Она была где-то в другом месте, чего-то ждала там. Она была не в доме, а где-то снаружи, в темноте. Ее голос был тут, и ее тело – та Нэнси, которая умела проползти под изгородью с узлом на голове, плывшим над ней, как воздушный шар, словно он ничего не весил. Но только это и было тут.

– …И вот пришла королева ко рву, где спрятался злой человек. Она спустилась в ров и сказала: «Если бы мне только перебраться через ров…»

– Какой ров? – спросила Кэдди. – Как у нас? Зачем она спустилась в ров?

– Чтоб добраться домой, – сказала Нвнси. – Надо было перейти ров, чтобы добраться домой.

– А зачем ей нужно было домой? – спросила Кэдди.