Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Уильям Катберт Фолкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 44 страниц)

III

– Джордж Уилкинс? – сказал Эдмондс. Он подошел к краю галереи – человек еще молодой, но уже напоминавший старика Каса Эдмондса холерической вспыльчивостью, которой не было у Зака. По летам он годился Лукасу в сыновья, но как человек был неровня ему и по другой причине: не Лукас платил налоги, страховку, проценты, не он владел тем, что надо осушать, дренировать, огораживать, удобрять, проигрывать в карты, – Лукаса был только пот, а когда его проливать ради пропитания, он решал между собой и Богом. – Какого черта Джорджу Уилкинсу…

Не изменив интонации, без всякого видимого усилия и как бы даже невольно Лукас превратился из негра в Нигера, не столько скрытного, сколько непроницаемого, не раболепного и безликого, а окружившего себя аурой вечной тупой апатии, явственной почти как запах.

– У него самогонный аппарат в овражке за старым западным полем. А если вам и виски нужно, поищите под полом в кухне.

– Самогонный аппарат? – сказал Эдмондс. – На моей земле? – Он уже орал.

– Сколько раз я повторял каждому взрослому и ребенку, что я сделаю, если обнаружу здесь хоть каплю контрабандной сивухи?

– Можете мне не говорить, – ответил Лукас. – Я живу на этой земле с рождения, а родился раньше вашего отца. И ни вы, ни он, ни старый Кас не слышали, чтобы я имел дело с виски – кроме как с той бутылкой городского виски, которую вы с ним подарили Молли на Рождество.

– Знаю, – сказал Эдмондс. – Не думал, что Джордж Уилкинс… – Он умолк. Потом сказал: – Ага. Слышал я или мне приснилось, что Джордж хочет жениться на твоей дочери?

Лукас замешкался на секунду, не больше.

– Это так, – сказал он.

– Ага, – еще раз сказал Эдмондс. – И ты решил, что, если донесешь мне на Джорджа, пока он сам не попался, я разломаю его котел, вылью виски и на этом успокоюсь?

– Не знаю, – ответил Лукас.

– Ну так знай. И Джордж узнает – когда шериф… – Он ушел в дом. Лукас услышал твердый, частый, сердитый стук его каблуков, потом яростное долгое жужжание ручки телефонного аппарата. Потом Лукас перестал слушать и, прищурясь, неподвижно стоял в полутьме. Он думал: «Сколько беспокойства. Кто бы мог подумать». Эдмондс вернулся. – Ну ладно, – сказал он. – Можешь идти домой. Спать ложись. Я знаю, говорить об этом – толку никакого, но я хотел бы, чтобы к завтрашнему вечеру твой южный участок у речки был засеян. Сегодня ты копошился там, как будто не спал неделю. Не знаю, что ты делаешь ночами и что ты сам об этом думаешь, но стар ты шляться по ночам.

Он вернулся домой. И только теперь, когда все было сделано, кончено, почувствовал, до чего он устал. Как будто тревога и возмущение, злость и страх, вот уже десять дней волнами сменявшие друг друга и достигшие предельной остроты прошлой ночью, отданной лихорадочным хлопотам, в последние тридцать шесть часов, когда он даже не разделся ни разу, одурманили его и заглушили самое усталость. Но все это нестрашно. Если за тот миг вчерашней ночи требуется заплатить лишь физической усталостью, пусть еще десятью днями ее, пусть двумя неделями, он не возражает. Он вспомнил, что не сказал Эдмондсу о своем решении бросить работу на земле – чтобы Эдмондс сдал его участок другому арендатору и тот собрал его урожай. А может, и не стоило говорить; может, он за одну ночь найдет остальные деньги, которые должны были лежать в таком большом кувшине, и с землей, посевами не расстанется – по старой привычке, чтобы было чем заняться. «Если, конечно, не будет более важной причины», – угрюмо подумал он. – «Может, она мне еще и хвостика не показала, эта удача, раз она такая, что могла ждать до моих шестидесяти семи лет, когда и хотеть богатства почти поздно».

В доме было темно, только тускло тлел очаг в их с женой комнате. Темно было и по другую сторону передней – в комнате, где спала дочь. И пусто, судя по всему. Как он и ожидал. «Ну ладно, Джордж: Уилкинс имеет право провести еще одну ночь в женской компании, – подумал он. – Там, куда он завтра отправится, я слышал, у него этого не будет».

Когда он лег в постель, жена спросонок сказала: «Ты где был? Вчера всю ночь разгуливал. Нынче всю ночь разгуливал, а земля по семени плачет. Погоди, вот мистер Рос…» – и замолчала, так и не проснувшись. Немного погодя он проснулся. Было за полночь. Он лежал под одеялом на тюфяке, набитом лузгой. Там уже, наверно, началось.

Он знал, как это делается: белый шериф, его помощники и агенты налогового управления с пистолетами ползут и крадутся в кустах, окружают самогонный аппарат, как охотничьи собаки, обнюхивают каждый пень и неровность почвы, покуда не будет найден последний жбан и бочонок и перенесен к машине; может, даже глотнут раз-другой против ночного озноба до того, как вернутся к аппарату и сядут на корточки поджидать, когда придет, ничего не подозревая, Джордж Уилкинс. Он не торжествовал, не злорадствовал. Теперь у него появилось даже какое-то человеческое чувство к Джорджу. «Молодой еще», – думал он. – «Не будут же его всю жизнь там держать». Если бы спросили его, Лукаса, – то две недели хватит. «Год-другой отдать – ему не страшно. А когда его выпустят, может, поймет тогда, с чьей дочкой в другой раз дурака валять».

Жена стояла над кроватью, трясла его и кричала. Только-только рассвело. В трусах и рубашке он побежал за ней на заднюю веранду. На земле перед домом стоял латаный и мятый самогонный аппарат Джорджа Уилкинса; на самой же веранде целый набор банок, жбанов, бочонок, если не два, и ржавый двухведерный бидон из-под керосина – испуганным и затуманенным спросонок глазам Лукаса показалось, что этой жидкостью можно заполнить десятифутовое водопойное корыто. Он и саму ее видел в стеклянных банках – прозрачную, бесцветную, с кукурузной шелухой, словно и шелухи не мог отделить заезженный аппарат Джорджа.

– Где была Нат прошлой ночью? – закричал Лукас. Он схватил жену за плечо и встряхнул. – Старуха, где была Нат?

– Сразу за тобой ушла! – крикнула жена. – За тобой ходила – и позапрошлой ночью ходила. Ты что, не знал?

Теперь знаю, – сказал Лукас. – Тащи топор! Разбивать будем! Поздно уносить!

Но и разбивать было поздно. Они и шагу не успели сделать, как из-за угла дома вышел с помощником окружной шериф – громадный, толстый человек, который, видимо, не спал всю ночь и, видимо, был этим недоволен.

– Черт возьми, Лукас, – сказал он. – Я думал, ты умнее.

– Это не мое, – сказал Лукас. – Вы же понимаете, что не мое. А было бы мое, разве бы я стал тут держать? Джордж Уилкинс…

– За Джорджа Уилкинса не беспокойся, – сказал шериф. – Я его тоже забрал. Он в машине, с дочкой твоей. Надевай штаны. Поедем в город.

Через два часа он стоял перед комиссаром в федеральном суде города Джефферсона. Лицо у него было по-прежнему непроницаемое, и он только щурил глаза, прислушиваясь к глубокому дыханию Джорджа Уилкинса и голосам белых.

– Черт подери, Карозерс, – сказал комиссар, – что еще за эфиопские Монтегю и Капулеты у вас завелись?

– Спросите у них! – с яростью отозвался Эдмондс. – У них спросите! Уилкинс и дочка Лукаса хотят пожениться. Лукас почему-то слышать об этом не желает… кажется, я начинаю понимать почему. Вчера вечером пришел ко мне и сказал, что Джордж гонит водку на моей земле, потому что… – И, не переведя дыхания, без всякой паузы Эдмондс опять заорал: – Знал, как я с ним поступлю, потому что из года в год твержу всем моим неграм, как я поступлю, если найду хоть каплю самодельной…

– Да, да, – сказал комиссар, – хорошо, хорошо. Так вы позвонили шерифу…

– И мы приняли сигнал… – Это вступил один из помощников шерифа, упитанный человек, но далеко не такой, как шериф, говорливый, в заляпанных брюках и тоже немного осунувшийся за ночь. – Поехали туда, и мистер Рос сказал нам, где искать. Но где он сказал – в овраге, – котла не было, мы сели, подумали, где бы стали прятать самогонный аппарат, если бы были нигером мистера Роса, потом пошли туда и видим, он самый, все честь по чести – разобран, прикопан, ветками забросан у такого вроде кургана в долине. А дело уже к рассвету, и решили вернуться в дом Джорджа, посмотреть под полом в кухне, как сказал мистер Рос, а потом маленько побеседовать с Джорджем. Пришли мы, значит, к дому Джорджа, а Джорджа нет, и никого там нет, и в подполе пусто, – идем обратно к мистеру Росу, спросить, тот ли он дом указывал; а уже совсем рассвело, и вот метрах в ста от дома Лукаса видим, шагает вверх к дому Лукаса сам Джордж с Лукаса дочкой и в руках – по четырехлитровому жбану, но, пока мы к ним подошли, он их разбил о корень. А в это время в доме жена Лукаса закричала, мы подбежали сзади, а там на дворе стоит другой самогонный аппарат, и на веранде литров полтораста виски, как будто аукцион собрались открывать, а Лукас стоит в трусах и рубахе и кричит: «Тащи топор, разбивать будем! Тащи топор, разбивать будем!»

– Так, – сказал комиссар. – Но кого же вы обвиняете? Вы поехали ловить Джорджа, а все улики у вас – против Лукаса.

– Аппарата было два, – ответил помощник. – А Джордж и она клянутся, что Лукас двадцать лет гонит и продает виски чуть ли не на дворе у Эдмондса.

Лукас на секунду поднял глаза и встретил взгляд Эдмондса – уже не укоризненный и не удивленный, а полный мрачного и яростного возмущения. Потом отвернулся, щуря глаза, прислушиваясь к разговору, к Джорджу Уилкинсу, который дышал рядом так, как будто спал крепким сном.

– Но дочь не может давать показания против него, – сказал комиссар.

– Джордж зато может, – возразил помощник. – Джордж ему не родственник. К тому же он сейчас в таком положении, когда надо придумывать толковые ответы, и придумывать быстро.

– Том, – вмешался шериф, – пусть это решает суд. Я всю ночь провел на ногах и до сих пор без завтрака. Я доставил вам арестованного, сто или полтораста литров вещественных доказательств и двух свидетелей. Давайте кончим.

– Мне кажется, вы доставили двух арестованных, – сказал комиссар. Он начал что-то писать на бумаге. Лукас, прищурясь, следил за его рукой. – Я привлеку их обоих. Джордж может дать показания на Лукаса, а девушка – на Джорджа. Она ему тоже не родственница.

Он мог бы внести залог и за себя и за Джорджа, не изменив первой цифры на своем счету в банке. Когда Эдмондс сам выписал чек на сумму обоих залогов, они спустились к машине Эдмондса. На этот раз вел ее Джордж, а Нат сидела с ним впереди. До дома было семнадцать миль. Все семнадцать миль он сидел на заднем сиденье рядом с угрюмо кипящим Эдмондсом, и всю дорогу перед глазами были только эти две головы: дочери, которая забилась в угол, подальше от Джорджа, и ни разу не оглянулась, и Джорджа в сбитой на правое ухо ветхой панаме – он даже сидя сохранял свою наглую осанку. «Ладно хоть зубы не так скалит, как прежде бывало, когда на него смотрели», – со злобой думал он. – «Да бог с ними, с зубами». И он продолжал сидеть в машине, когда она остановилась перед воротами, а Нат выскочила и помчалась, точно испуганная лань, к его дому, не оборачиваясь, ни разу не оглянувшись на него. Потом машина подъехала к конюшне, они с Джорджем вылезли, и он опять услышал дыхание Джорджа за спиной, а Эдмондс, уже пересев за руль, выставил локоть из окна и поглядел на них.

– Выводи своих мулов! – сказал Эдмондс. – Какого черта ты ждешь?

– Я думал, вы чего-нибудь скажете, – ответил Лукас. – Значит, родственники не могут показывать в суде против человека.

– Насчет этого не беспокойся! Джорджу есть что порассказать, а он тебе не родственник. А если забывать станет, так Нат ему не родственница, и у нее тоже найдется что рассказать. Знаю, о чем ты думаешь. Но ты опоздал. Если Нат и Джордж попробуют сейчас пожениться, они и на тебя и на Джорджа наденут петлю. И вообще к черту. Когда с вами разберутся, я сам вас обоих отвезу в тюрьму. А теперь живо на южный участок у речки. Сегодня уж, черт возьми, ты послушаешься моего совета. Вот он: ни на шаг оттуда, пока не кончишь. А не успеешь до темноты – не бойся. Я пришлю кого-нибудь с фонарем.

Он управился с южным участком до темноты; он и так собирался сегодня там закончить. Он привел мулов в конюшню, напоил, обтер, поставил в стойла, задал им корма, а Джордж в это время только распрягал своих. Потом он вышел за ограду и в ранних сумерках направился к своему дому, над которым в безветренном небе стоял дым вечерней готовки. Шел он не спеша и, когда заговорил, не обернулся.

– Джордж Уилкинс, – сказал он.

– Сэр? – сказал позади Джордж Уилкинс. Они шли гуськом, почти в ногу, в двух шагах друг от друга.

– Чего ты добивался?

– Сам не очень понимаю, сэр, – сказал Джордж. – Это Нат придумала. Мы вам навредить не хотели. Она сказала, если мы заберем и унесем котел оттуда, куда вы с мистером Росом наладили шерифов, и вы его увидите у себя на заднем крыльце, а мы вам поможем от него избавиться, пока шерифы туда не пришли, тогда, может, вы передумаете и одолжите нам денег… ну, жениться нам позволите.

– Хе, – сказал Лукас. Они продолжали идти. Он уже слышал запах мяса на плите. У калитки он обернулся. Остановился и Джордж: поджарый, с осиной талией, шляпа набекрень – даже в выгоревшем комбинезоне франт. – Навредили-то не мне одному.

– Да, сэр, – сказал Джордж. – Выходит, что так. Надеюсь, это будет мне уроком.

– Я тоже надеюсь, – сказал Лукас. – Когда тебя посадят в Парчмен, у тебя будет время выучить его между хлопком и кукурузой, если не дадут ничего на третье и на четвертое.

– Да, сэр, – сказал Джордж. – Тем более вы мне поможете там учиться.

– Хе, – сказал Лукас. Он не двинулся с места; почти не повысил голоса:

– Нат! – И на дом не посмотрел, когда оттуда вышла девушка, босая, в чистом, застиранном ситцевом платье и яркой косынке. Лицо у нее распухло от плача, но в голосе была дерзость, а не слезы.

– Не я подговорила мистера Роса звонить шерифам! – крикнула она.

Только теперь Лукас посмотрел на нее. Он смотрел, пока дерзкое выражение не исчезло с ее лица, сменившись настороженностью и раздумьем. Он заметил, что ее взгляд скользнул мимо его плеча – на Джорджа, потом снова остановился на нем.

–. Я передумал, – сказал он. – Я разрешу вам с Джорджем пожениться.

Она пристально смотрела на него. Опять ее взгляд соскользнул на Джорджа и опять вернулся.

– Быстро ты передумал, – сказала она. Ее рука, длинная, гибкая негритянская рука с узкой светлой ладонью, прикоснулась к яркому ситцу, повязанному вокруг головы. Интонация и даже тембр голоса у нее изменились. – Жениться на Джордже Уилкинсе и жить в доме, когда там все заднее крыльцо повалилось и на родник за водой идти полмили туда и полмили обратно? Да у него и плиты нет!

– Очаг у меня хорошо жарит, – сказал Джордж. – А крыльцо подпереть могу.

– А за милю с двумя ведрами полными – могу привыкнуть, – сказала она. – Сдалось мне крыльцо на подпорках. Мне в доме Джорджа крыльцо нужно новое, плита и колодец. А где их возьмешь? Из чего заплатишь за печку, и за крыльцо новое, и чтобы колодец вырыли? – Но смотрела Нат по-прежнему на отца, ее высокое, чистое сопрано оборвалось не на спаде, и следила она за лицом Лукаса так, будто они схватились на рапирах. Его же лицо не было ни хмурым, ни спокойным, ни злым. Оно было непроницаемо, вообще лишено выражения. Может быть, он просто спал на ногах, как лошадь. И заговорил, можно подумать, с собой.

– Плита, – сказал он. – Крыльцо починить. Колодец.

– Новое крыльцо, – сказала она. Он ее будто не слышал. Как будто она ничего не сказала.

– Заднее крыльцо починить, – сказал он. Она отвела взгляд. Снова ее узкая, нежная, не знавшая работы рука прикоснулась сзади к косынке. Лукас чуть повернулся. – Джордж Уилкинс, – сказал он.

– Сэр? – сказал Джордж.

– Зайди в дом, – сказал Лукас.

Прошло время, и вот наступил назначенный день. Одетые по-выходному Лукас, Нат и Джордж стояли перед воротами; оттуда выехал автомобиль и остановился.

– С добрым утром, Нат, – сказал Эдмондс. – Когда ты вернулась?

– Я вчера вернулась, мистер Рос.

– Загостилась ты в Виксберге. Я и не знал, что ты уезжаешь, – тетя Молли сказала мне, когда ты уже уехала.

Да, сэр, – ответила она. – Я на другой день уехала, после того как шерифы к нам заявились… Я сама не знала. И ехать не хотела. Это папа выдумал, что бы я поехала, навестила тетю…

– Замолчи и полезай в машину, – сказал Лукас. – Здесь мне свой урожай собирать или чужой собирать в Парчмене – мне охота узнать про это поскорее.

– Да, – сказал Эдмондс. Он снова обратился к Нат: – Отойдите с Джорджем на минутку. У меня разговор к Лукасу. – Нат с Джорджем отошли. Лукас стоял возле машины, и Эдмондс глядел на него. Три недели прошло с того утра, когда он последний раз говорил с Лукасом – словно именно три недели понадобилось для того, чтобы ярость в нем сожгла самое себя или улеглась. И вот, облокотясь в окне, белый смотрел на загадочное лицо, в котором легко угадывалась кровь белых – та же самая, что текла в его жилах, но негру доставшаяся через отца, а не через женщину, как ему, и притом на три поколения раньше, – лицо спокойное, непроницаемое, даже несколько надменное – даже выражением напоминавшее его прадеда Маккаслина. – Ты, наверно, понимаешь, что тебя ждет, – сказал он. – Когда федеральный обвинитель разделается с Нат, Нат разделается с Джорджем, Джордж – с тобой, а судья Гоуэн – со всеми вами. Ты прожил здесь всю жизнь – вдвое дольше меня. Ты знал всех Маккаслинов и всех Эдмондсов, какие тут жили, – кроме старого Карозерса. Этот аппарат и виски на заднем дворе – твои были?

– Вы же знаете, что не мои, – сказал Лукас.

– Ладно, – сказал Эдмондс, – а тот, что нашли у речки, – твой?

Они смотрели друг на друга.

– Не за него меня судят, – сказал Лукас.

– Он твой, Лукас? – повторил Эдмондс. Они продолжали смотреть друг на друга. И по-прежнему лицо, которое видел Эдмондс, было застывшим, непроницаемым. Даже в глазах не выражалось никакой мысли. Он подумал, и не в первый раз: «Передо мной не просто лицо человека, который старше меня, повидал и просеял больше, но человека, чья кровь десять тысяч лет почти вся была чистой, а мои безымянные пращуры тем временем доскрещивались до того, что породили меня».

– Хотите, чтобы я ответил? – спросил Лукас.

– Нет! – с бешенством сказал Эдмондс. – Садись в машину.

Когда они приехали в город, улицы, ведущие к центру, и сама площадь были забиты народом, машинами и телегами; над зданием федерального суда в ясном майском небе трепетал флаг. Следом за Эдмондсом он, Нат и Джордж двигались сквозь толпу на тротуаре, и с обеих сторон на них смотрели лица – знакомые люди с их плантации, с других плантаций на речке или по соседству, тоже приехавшие в город за семнадцать миль, но без надежды попасть в зал суда, а для того лишь, чтобы постоять на улице и увидеть, как они пройдут, – и люди, известные только понаслышке: богатые белые адвокаты, судьи, начальники, которые переговаривались, не вынимая изо рта своих важных сигар, – сильные и гордые мира сего. Они вошли в мраморный вестибюль, тоже полный народу, гудевший от голосов, и тут Джордж в своих воскресных туфлях с твердыми каблуками зашагал не так уверенно. Лукас вынул из кармана толстый захватанный документ, все эти три недели пролежавший под секретным кирпичом в очаге, и дотронулся им до руки Эдмондса: бумага, изрядно толстая, изрядно захватанная, развернулась, однако, сама собой при этом прикосновении, туго и вместе с тем охотно раскрылась по замусоленным сгибам, явив между титулом и печатью, посреди писчей судорожной тарабарщины, натолканной рукою безымянного стрикулиста, те несколько слов, которые Лукас удосужился прочесть: «Джордж Уилкинс, Натали Бичем» и число октября месяца прошлого года.

– Это что же? – сказал Эдмондс. – Она у тебя все время лежала? Все три недели? – Но лицо под его разгневанным взглядом было по-прежнему непроницаемым, чуть ли не сонным.

– Покажьте судье Гоуэну, – сказал Лукас.

Он, Нат и Джордж тихо сидели на жесткой деревянной скамье в маленьком кабинете, а пожилой белый – Лукас знал его, не знал только, что он помощник пристава, – жевал зубочистку и читал мемфисскую газету. Потом дверь приоткрыл молодой, проворный, слегка забегавшийся белый в очках, блеснул очками и пропал; потом следом за старым белым они опять прошли через мраморный гулкий вестибюль, гудевший от голосов и медленных шагов, и опять, когда поднимались по лестнице, на них смотрели лица. Они прошли через зал суда без остановки и опять вошли в кабинет, только побольше, побогаче, потише. Там сидел сердитый мужчина, Лукасу неизвестный, – федеральный прокурор, приехавший в Джефферсон всего восемь лет назад, когда сменилось правительство, а Лукас стал реже наведиваться в город. Зато здесь же был Эдмондс, а за столом сидел еще один, которого Лукас знал, – этот и ним приезжал еще при старом Касе, сорок, пятьдесят лет назад, и жил неделями, перепелятничал с Заком, а Лукас им лошадей держал, когда собаки стойку делали и белые слезали стрелять. Дело разобрали мигом.

– Лукас Бичем? – сказал судья. – Средь бела дня выставил на заднем крыльце сто двадцать литров виски и самогонный аппарат? Чушь.

– А вот нате вам, – сердитый развел руками. – Я сам об этом узнал, только когда Эдмондс…

Но судья его не слушал. Он сидел, повернувшись к Нат.

– Девушка, поди сюда, – сказал он.

Нат подошла. Лукас видел, что она дрожит. Она казалась маленькой, худой, как хворостинка, – девочкой; восемнадцатый год всего, младшая у них, последняя – на склоне лет родила ее жена, не только своих лет, порою думал Лукас, но и его тоже. Слишком молода для женитьбы, для всех неприятностей, которые надо вытерпеть женатым людям для того, чтобы состариться и узнать вкус и радость покоя. Печка, новое крыльцо, колодец – это еще не все.

– Ты дочь Лукаса? – спросил судья.

– Да, сэр, – раздалось в ответ ее высокое, мягкое, напевно сопрано. – Меня зовут Нат. Нат Уилкинс, жена Джорджа Уилкинса. У вас в руках бумага про это.

– Вижу, – сказал судья. – От октября прошлого года.

– Да, сэр судья, – сказал Джордж Уилкинс. – Она у нас с прошлой осени, когда я хлопок свой продал. Мы поженились, только она ко мне не захотела переехать, покуда мистер Лук… ну, я, значит, не сложу печку, крыльцо не починю и колодец не выкопаю.

– Теперь ты это сделал?

– Да, сэр судья, – сказал Джордж. – Денег на это я набрал, теперь осталось всего ничего, только за топор за лопату взяться.

– Понятно, – сказал судья. – Генри, – обратился он к другому старику, тому, что с зубочисткой. – Где у тебя это виски? Можешь его вылить?

– Да, судья.

– И оба аппарата можешь уничтожить, разломать как следует?

– Да, судья.

– Тогда очисть мне помещение. Убери их. Хотя бы этого шута широкоротого убери.

– Про тебя говорят, Джордж Уилкинс, – шепнул Лукас.

– Да, сэр, – ответил Джордж. – Я так и подумал.