Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Уильям Катберт Фолкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 44 страниц)

Уильям Фолкнер
РАССКАЗЫ

ЭТИ ТРИНАДЦАТЬ

ПОБЕДА

I

Те, кто видел его в то хмурое утро на Лионском вокзале, когда он сходил с марсельского экспресса, видели высокого, несколько чопорного человека с туго закрученными усами на смуглом лице и почти сплошь седой головой. «Милорд какой-нибудь», – говорили они, глядя на его строгий, корректный костюм, корректную трость, которую он так корректно держал в руке, и на его очень небольшой багаж. «Милорд какой-нибудь, из военных. Но какие-то у него странные глаза». Впрочем, у многих теперь в Европе были странные глаза – и у мужчин и у женщин, – эти последние четыре года. Люди смотрели на него, когда он шел по перрону, – на полголовы выше толпы французов, взгляд напряженный, остановившийся, и сам весь напряженный, сосредоточенный и вместе с тем уверенный в себе, – и, проводив его глазами, пока он не сел в кеб, думали, если только он тут же не переставал для них существовать: «Вот такого можно увидеть где-нибудь в иностранной миссии, или за столиком на Бульварах, или на прогулке в Булонском лесу, в экипаже с красивыми английскими леди». И все.

А те, кто видел, как он выходил из этого кеба на Северном вокзале, думали: «Домой торопится милорд». Носильщик, взяв у него из рук чемодан, приветствовал его с добрым утром на чистом английском языке и сказал ему, что он сам собирается в Англию; в ответ его смерили холодным английским взглядом, но носильщик, по-видимому, принял это как должное и посадил его в купе первого класса в поезд, прибывающий в Кале к отбытию пакетбота. И все. И так оно шло и дальше. Все, как полагается, даже когда он сошел в Амьене. Английские милорды куда не заедут! И только в Розьере на него начали глазеть и оборачиваться ему вслед.

В наемной машине он трясся по разбитой улице между разбитых стен без окон и без дверей, торчавших изъеденными огрызками в вечерних сумерках. Там и сям улицу перегораживали груды кирпича, рухнувшие стены домов, в трещинах которых пробивалась чахлая трава. Они въезжали в запустелые, развороченные дворы; в одном из них среди густо разросшегося бурьяна стоял опрокинутый на бок умолкший заржавленный танк. Это был городок Розьер. Но приезжий не остановился здесь, потому что здесь никто не жил и остановиться было негде.

Машина, тяжело подскакивая, пробиралась среди развалин. Грязная немощеная улица вела в поселок из свежего кирпича, листового железа и толевых крыш американской выделки и упиралась в самый высокий дом. Дом был без двора, без забора: кирпичная стена, дверь, одно-единственное окно с американским стеклом, и на нем надпись: «Ресторан».

– Здесь, сэр, – сказал шофер.

Приезжий вышел из машины со своим чемоданом, пальто и корректной тростью. Вошел в довольно большую голую комнату, промозглую от еще не обсохшей штукатурки. Там стоял бильярд и играли трое мужчин. Один из них оглянулся через плечо и сказал:

– Bonjour, monsieur!

Приезжий не ответил. Он прошел через всю комнату, мимо новенькой металлической стойки, к открытой двери, за которой сидела женщина неопределенного возраста, лет так около сорока, и поглядывала на него поверх шитья, лежавшего у нее на коленях.

– Bonjour, madame, – сказал он. – Dormie, madame?[1]1
  Переночевать, мадам? – искаж. фр.


[Закрыть]

Женщина окинула его быстрым спокойным взглядом.

– Ce'est ca, monsieur, – ответила она, вставая.[2]2
  Да, мосье.


[Закрыть]

– Dormie, madame? – сказал он, немного повысив голос; на его закрученных усах блестели дождевые капельки, и под напряженными, но уверенными глазами тоже поблескивала влага.

– Dormie, madame?

– Bon, monsieur, – сказала женщина. – Bon. Bon.[3]3
  Хорошо, мосье. Хорошо, хорошо.


[Закрыть]

– Dor… – начал было снова приезжий. Кто-то тронул его за руку. Это был тот самый человек, который поздоровался с ним из-за бильярда.

– Regardez, monsieur l'Anglais,[4]4
  Взгляните, мосье англичанин.


[Закрыть] – сказал он и, взяв у него чемодан из рук, показал на потолок. – La chambre.[5]5
  Вот комната.


[Закрыть] – Он снова тронул приезжего за руку, положил лицо на ладонь, закрыл глаза. Затем снова показал на потолок и пошел через комнату к деревянной лестнице без перил. Проходя мимо стойки, он взял огарок и зажег свечу, стоявшую в подсвечнике внизу у лестницы (большая комната и комната, где сидела женщина, были освещены электрическими лампочками, которые свисали с потолка прямо на проводах, без всяких колпачков).

Они поднялись по лестнице, их вихляющиеся тени скользнули впереди них в узкий, холодный, сырой, как могила, коридор. На стенах еще не обсохла штукатурка. Пол был некрашеный, на голых сосновых досках не было даже половика. На дверях симметрично поблескивали дешевые металлические ручки. Спертый воздух, словно рукой, накрыл пламя свечи. Они вошли в комнату, где стоял тот же запах сырой штукатурки и было еще холоднее, чем в коридоре; и этот спертый холод ощущался как нечто почти вещественное, как если бы воздух между прежними и вновь возведенными стенами сгустился и застывал, как желе, состряпанное наспех из порошка. В комнате стояли кровать, комод, стол, стул и умывальник; таз, кувшин и ведро были американские, эмалированные. Когда приезжий потрогал постель, рука его нащупала не простыню, а что-то грубое, как мешковина, влажное, набухшее, слипшееся в этой промозглой сырости, где пар от их дыхания клубился в воздухе, в тусклом свете свечи.

Хозяин поставил свечу на комод.

– Diner, monsieur?[6]6
  Пообедать, мосье?


[Закрыть] – сказал он. Приезжий уставился на хозяина, невообразимо нелепый с этим своим чопорным, натянутым видом, в строгом, корректном костюме. Его нафабренные усы поблескивали, как острия штыков, над галстуком в полоску, на котором сочетались цвета и значки шотландского полка, о чем, конечно, не мог знать хозяин гостиницы. – Manger?[7]7
  Кушать?


[Закрыть] – крикнул хозяин и, стараясь помочь себе мимикой, стал яростно жевать.

– Manger? – гаркнул он, и его тень, кривляясь, повторила его жест, когда он, опустив руку, ткнул пальцем вниз.

– Да! – громко крикнул приезжий, хотя они стояли лицом к лицу, в двух-трех шагах друг от друга. – Да! Да!

Хозяин энергично закивал, ткнул указательным пальцем вниз, потом на дверь, опять закивал и вышел. Он спустился по лестнице. Женщина была уже в кухне, у плиты.

– Он будет есть, – сказал хозяин.

– Я так и знала, – ответила женщина.

– Чего это им дома не сидится, – сказал хозяин, – хорошо, что я не из этой породы, которой достался такой маленький клочок земли, что негде и разместиться всем сразу.

– Может, он приехал поглядеть на войну, – сказала женщина.

– Ясно, а то зачем же? Но только ему следовало бы приехать пораньше, этак годика четыре тому назад. Вот когда нам нужно было, чтобы эти англичане приехали поглядеть на войну.

– Он уже стар был, чтобы приехать тогда, – возразила женщина. – Разве ты не видел – весь седой?

– Ну и сидел бы себе дома и сейчас. Он ведь не стал моложе.

– Может, он приехал посмотреть на могилу сына.

– Кто? Этот-то? – сказал хозяин. – Да разве у такой деревяшки может быть сын?!

– Что ж, почему и нет, – сказала женщина. – В конце концов, его дело. Наше дело, только чтобы у него денежки были!

– Что правда, то правда! – сказал хозяин. – Человеку в нашем промысле выбирать не приходится.

– Нам бы только половчей обирать! – сказала женщина.

– Здорово! – подхватил хозяин. – Вот это так здорово сказано! Обирать! Вот так и скажи нашему англичанину!

– А зачем? Пусть лучше сам узнает, когда будет уезжать!

– И то, – сказал хозяин. – Еще того лучше! Ох и ловка!

– Тише, – промолвила женщина. – Идет!

Они прислушались к твердым, тяжелым шагам, и через несколько секунд приезжий появился в дверях. Его смуглое лицо и седая голова в тусклом освещении большой комнаты напоминали негатив.

Стол был накрыт на двоих. У каждого прибора стоял графин с красным вином. Когда приезжий уселся, вошел другой постоялец и сел напротив – маленький человечек с крысиным личиком, на котором как будто совсем не было ресниц. Он засунул салфетку в проем жилета. Взял разливательную ложку – миска с супом стояла между ними посреди стола – и подал ее своему соседу.

– Faites-moi l'honneur, monsieur,[8]8
  Окажите мне честь, мосье.


[Закрыть] – сказал он. Тот чопорно поклонился и взял ложку. Маленький человечек поднял крышку с миски. – Vous venez examiner ce scene de nos victores, monsieur?[9]9
  Осматриваете места наших побед?


[Закрыть] – сказал он, наливая себе супу вслед за ним. Тот поглядел на него молча. – Monsieur l'Anglais a peut-etre beaucoup d'amis qui sont tombds en voisinage.[10]10
  Очевидно, у мосье англичанина много друзей погибло в этих краях.


[Закрыть]

– Не говорю по-французски, – отвечал тот, занявшись супом.

Маленький человечек еще не начал есть. Он держал ложку над тарелкой, не опуская ее в суп.

– Очень отрадно для нас. Я говориль на английском. Я сам есть швейцарец. Я говориль все языки.

Тот не ответил. Ел сосредоточенно, не торопясь.

– Ви приехать навестить могили наш доблестний соотечественник? Быть может, ваш сын здесь?

– Нет, – ответил тот. Он не переставал есть.

– Нет? – Сосед покончил с супом и отодвинул тарелку. Выпил глоток вина. – Как горестно для шеловек, у который он здесь! – сказал швейцарец. – Но теперь конец это. Так? Правда?

И опять тот не ответил. И не смотрел на швейцарца. Казалось, он вообще ни на что не смотрел своими остановившимися глазами, и на неподвижном лице стояли туго закрученные вверх иголочки усов.

– Я тоже страдаль. Все страдать. Но я говорю себе: что можно хотеть? Это есть война.

Приезжий снова промолчал. Он ел сосредоточенно, не спеша. Кончив с едой, встал и вышел из комнаты. Зажег у стойки свою свечу, а хозяин, который стоял тут же, облокотившись рядом с другим постояльцем в плисовой куртке, приподнял свой стакан и сказал:

– Au bon dormir, monsieur.[11]11
  Доброго сна, мосье.


[Закрыть]

Приезжий повернул к хозяину освещенное свечой застывшее лицо с закрученными остриями усов, глаза остались в тени.

– Что? – сказал он. – Да! Да! – Повернулся и пошел к лестнице. Двое у стойки смотрели ему вслед, вслед его уверенной, чопорной спине.

С той минуты, как поезд отошел от Арраса, обе женщины не отрываясь глазели на третьего пассажира в их отделении. Это был жесткий вагон, потому что мягкие вагоны не пускают по этой линии. Они сидели закутанные в платки, неподвижно сложив грубые крестьянские руки на коленях поверх закрытых корзинок, и смотрели на человека, сидящего напротив них, – благородная седина волос над смуглым застывшим лицом, острия закрученных усов, заграничный костюм и трость. Он сидел на грязной, истертой скамье и смотрел в окно. Сначала они только поглядывали на него, готовые сейчас же отвести взгляд. Но так как он, видимо, не замечал их присутствия, они начали тихонько перешептываться, поднося руку ко рту. Но он как будто и этого не замечал, и они стали говорить вполголоса, следя быстрыми, ясными, любопытными глазами за этой застывшей, непостижимой фигурой, которая, опираясь на трость и чуть нагнувшись вперед, смотрела в замызганное окно. А там и смотреть-то было не на что, разве что промелькнет изрытый снарядами проселок или уцелевший обломок дерева, не выше человеческого роста, да кое-где узенькие полоски пашни, безрассудно льнущие к обширным островкам земли, отмеченным низкими колышками с красными опознавательными знаками, – пустынным заповедным островкам, господствующим над разорением вокруг. Затем поезд замедлил ход и вдруг въехал в груды кирпича, среди которых торчал маленький домик из рифленого железа, и на нем большими буквами было написано название станции. Они увидели, как пассажир нагнулся к окну.

– Гляди-ка, – сказала одна из женщин, – на губы гляди! Видишь, он название читает. Что я тебе говорила! Так и есть. Сына у него здесь убили.

– Так сколько ж у него сыновей-то, выходит, – отозвалась другая. – Он каждую станцию так читал, как только от Арраса отъехали. Эх ты! Это у него-то сын! У этакой ледышки!

– Да ведь у них тоже дети бывают!

– Для этого они виски пьют. А то…

– Так-то оно так. Ведь у них только и заботы – жрать да деньги копить, у этих англичан!

Тут они вышли. Поезд двинулся дальше. В вагон вошли другие крестьяне в залепленных грязью сапогах, с поклажей, с живой и битой птицей в корзинах. И они тоже с любопытством глазели на неподвижную фигуру, нагнувшуюся к окну. А поезд бежал по опустошенной земле, мимо кирпичных или железных станций, выраставших над грудами развалин. И они смотрели, как он шевелит губами, читая названия остановок.

– Пусть поглядит, что это за штука война; видно, он только теперь про нее услышал, – говорили они меж собой. – Что ему? Поглядит да и отправится восвояси. Воевали-то ведь не у него на гумне.

– И не у него в доме, – прибавила какая-то женщина.

II

Батальон стоит вольно под дождем. Два дня он был на отдыхе. Меняли снаряжение, чистились, пополняли ряды. И теперь он стоит вольно, с тупой покорностью овечьего стада, под проливным дождем, повернувшись лицом к старшему сержанту, с которого течет ручьями дождевая вода.

В дверях по ту сторону плаца появляется полковник. На секунду он останавливается, застегивая шинель, потом в сопровождении двух адъютантов бодро шагает по грязи в своих начищенных башмаках с крагами и подходит к батальону. «Смирно!» – командует старший сержант. Батальон весь разом сжимается с глухим отрывистым шарканьем. Старший сержант поворачивается, делает один шаг к офицерам и козыряет, зажав стек под мышкой. Полковник чуть притрагивается стеком к околышку фуражки.

– Вольно… – говорит полковник. И снова раздается тупой, слитный, хлюпающий звук. Офицеры подходят к первой шеренге первого взвода. Старший сержант идет позади. Сержант первого взвода делает шаг вперед и отдает честь. Полковник проходит, не отвечая. Сержант следует позади. И все пятеро идут вдоль строя роты, оглядывая по очереди застывшие, одеревенелые лица. Первая рота.

Сержант козыряет спине полковника, возвращается на свое место и становится навытяжку. Сержант из второй роты делает шаг вперед, отдает честь; ему не отвечают; он идет вслед за старшим сержантом. С шинели полковника вода хлещет прямо на его начищенные башмаки, грязь снизу всползает по башмакам, вода сверху подхватывает ее, и грязь ползет выше и выше по крагам.

Третья рота. Полковник останавливается против одного солдата. Шинель на спине полковника набухла и стоит бугром там, где дождь ручьем стекает с околыша фуражки; он похож на злую нахохлившуюся птицу. Два других офицера, старший сержант и сержант, тоже останавливаются, и все они смотрят на пятерых солдат, которые стоят против них. Пятеро солдат смотрят неподвижно, не мигая, лица у них как деревянные, и глаза тоже деревянные.

– Сержант! – говорит полковник обиженным тоном. – Что, этот солдат брился сегодня?

– Сэр?.. – звенящим голосом откликается сержант.

Старший сержант повторяет:

– Брился этот солдат сегодня, сержант?

И теперь все пятеро не сводят глаз с солдата, чей неподвижный взгляд, кажется, проходит насквозь через них куда-то дальше, будто их здесь и нет.

– На два шага вперед, когда говорите в строю! – командует старший сержант.

Солдат, который ничего не говорил, выходит из строя, еще более заляпывая грязью полковничьи краги.

– Фамилия? – спрашивает полковник.

– Ноль двадцать четыре сто восемьдесят шесть, Грей! – бойко отвечает солдат.

Батальон глядит, не мигая, прямо перед собой.

– Сэр! – грозно гаркает старший сержант.

– Сэр… – повторяет солдат.

– Утром сегодня брились? – спрашивает полковник.

– Не… сэр!

– Почему нет?

– Не бреюсь, сэр.

– Как?

– Года не вышли бриться.

– Сэр! – свирепо гаркает старший сержант.

– Сэр… – повторяет солдат.

– Года?.. – Голос полковника обрывается где-то позади его негодующего взора, вода капает у него с козырька. – Наложить взыскание, сержант! – говорит он и проходит дальше.

Батальон, не шелохнувшись, глядит прямо перед собой. Он видит, как полковник, два офицера, старший сержант шагают друг за другом обратно. Старший сержант останавливается там, где ему положено, и козыряет спине полковника. Полковник вскидывает стек к фуражке и быстро проходит в сопровождении двух офицеров к той самой двери, из которой он вышел.

Старший сержант снова поворачивается лицом к батальону. «Смирно!» – гаркает он. Неуловимое движение пробегает по рядам, неуловимо предваряющее тот влажный и тупой звук, который, не успев возникнуть, тут же и замирает. Стек старшего сержанта уже не зажат под мышкой, теперь он опирается на него, как это делали офицеры. Взгляд его некоторое время блуждает но первой шеренге строя.

– Сержант Канинхэм! – произносит он наконец.

– Сэр?

– Записали фамилию этого рядового?

Молчание – оно длится чуть больше, чем краткое мгновенье, чуть меньше, чем долгое мгновенье… Затем сержант откликается:

– Какого рядового, сэр?

– Вашего солдата, – говорит старший сержант.

Батальон стоит неподвижно. Дождь тихо моросит в грязь, как будто он уже выбился из сил и не может ни пойти сильней, ни остановиться.

– Вашего солдата, который не бреется, – говорит старшина.

– Грей, сэр, – отвечает сержант.

– Грей! Выйти из строя! Сюда!

Солдат Грей выходит не спеша из рядов, невозмутимо проходит перед строем, его шотландская юбка набухла, потемнела, обвисла, как намокшая попона. Он останавливается против старшего сержанта.

– Почему не брились утром? – спрашивает старший сержант.

– Года мне еще не вышли бриться, – отвечает Грей.

– Сэр, – добавляет старший сержант.

Грей неподвижно смотрит куда-то поверх плеча старшего сержанта.

– Говорить «сэр», когда разговариваете с унтер-офицером первого класса, – отчеканивает старший сержант.

Грей упрямо смотрит мимо его плеча, его лицо под шапочкой без козырька бесчувственно к холодным струям дождя, как будто оно из камня.

Старший сержант повышает голос:

– Сержант Канинхэм!

– Сэр?

– Наложить взыскание и за неподчинение тоже.

– Слушаюсь, сэр.

Старший сержант снова глядит на Грея.

– А уж я позабочусь, не миновать вам штрафного батальона. Становитесь в строй!

Грей не спеша поворачивается и возвращается в строй. Старший сержант провожает его взглядом. Он снова повышает голос:

– Сержант Канинхэм!

– Сэр?

– Вы не записали фамилию этого рядового, как вам было приказано. Еще раз повторится – сами попадете под взыскание.

– Слушаюсь, сэр.

– Выполняйте!

– Да чего же это ты не побрился? – спрашивает Грея сержант. Они уже вернулись в барак – каменный сарай с облупленными стенами, куда не проникает свет, – и теперь сидят на корточках вокруг жаровни в спёртом, пропахшем мочой воздухе, на мокрой соломе. – Ты же ведь знал, что у нас нынче проверка!

– Годами я не вышел, чтобы бриться, – отвечает Грей.

– Да ведь ты же знал, что полковник тебя все равно заметит?

– Не вышли мне года, чтобы бриться, – упрямо и невозмутимо повторяет Грей.

III

– Вот уже двести лет, – говорит Мэтью Грей, – каждый день, кроме воскресенья, корабли идут вверх по Клайду или выходят из его устья, и не было еще на Клайде такого корабля, в котором гвозди не забиты руками Греев.

Нагнув голову, он смотрел на юного Алека поверх очков в стальной оправе.

– И даже в их безбожные праздники мы клепаем и пилим. А коли можно было бы склепать корпус корабля в один день, это сделали бы мы, Грей, – добавил он с суровой гордостью. – И вот теперь, когда ты уже подрос и сам можешь пойти на верфь с дедом, со мной и стать рядом с мужчинами и тебе дадут в руки молоток и пилу, ты мог бы работать наравне с нами…

– Будет тебе, Мэтью! – вмешался старый Алек. – Малый и сейчас орудует пилой не хуже нас и гвоздей может забить в день не меньше, чем ты или даже я.

Мэтью не обратил внимания на слова отца. Он продолжал говорить, медленно, рассудительно, поглядывая на старшего сына поверх стальной оправы.

– А ведь Джону Уэсли нужно еще два года расти, а Мэтью – и все десять, а деду уже много лет, гляди, скоро совсем состарится…

– Да будет тебе, Мэтью! – сказал старый Алек, – какие мои годы, всего-то шестьдесят восемь. Выдумал тоже малого стращать, что дед в богадельню попадет, пока он прокатится в Лондон. Чего там! Все это к святкам кончится.

– Кончится оно к святкам или нет, – сказал Мэтью, – только Греям-корабелыцикам нечего делать в этой войне англичан!

– Постой-ка ты! – сказал старый Алек.

Он поднялся, подошел к шкафчику возле камина и вернулся на свое место со шкатулкой в руках. Шкатулка была деревянная, потемневшая и стертая до глянца от времени. Углы у нее были обиты железом, а спереди висел огромный замок, который и ребенок мог бы открыть простой шпилькой. Он порылся в кармане и вытащил ключ, такой же огромный, как и замок. Открыл шкатулку и бережно вынул оттуда маленькую коробочку с бархатной крышкой, как для ювелирных изделий. Внутри на атласной подушечке лежала медаль – бронзовый кружок на красной ленте. Крест Виктории.[12]12
  Крест Виктории – высший военный орден Великобритании (учрежден королевой Викторией в 1856 г.). Им награждаются солдаты и матросы, совершившие боевой подвиг.


[Закрыть]

– Я спускал корабли на воды Клайда, когда твой дядя Саймон служил королеве и получил от нее в награду вот этот кусочек бронзы. И не помню я, чтобы на меня кто-нибудь жаловался. А коли понадобится, так я и сейчас буду без задержки спускать их на воду, пока наш Алек послужит королеве. Отпусти малого!

Он спрятал медаль в шкатулку и запер на замок.

– Повоевать малость парню не во вред. Будь мне столько лет, сколько ему, – да чего там, даже и в твои годы! – я сам бы пошел. Слышь-ка, Алек, спроси их там, не возьмут ли они здорового молодца шестидесяти восьми лет. Вот мы тогда и пойдем с тобой, а старики, вроде Мэтью, пусть уж тут без нас управляются, как сумеют! Нет, Мэтью, ты малого не держи. Было ли когда-нибудь, чтобы Грей отказывались помочь королеве?

Итак, юный Алек записался в войска. И однажды в будний день, обрядившись по-праздничному и захватив с собой узелок с Библией и караваем домашнего хлеба, он спустился с родного холма на верфь, а дед Алек остался дома. И после этого в ясные дни, а иной раз и в непогоду, пока сноха, спохватившись, не уводила его в комнаты, дед Алек сидел, закутавшись в плед, к кресле на крыльце, поглядывая то на юг, то на восток и то и дело окликая жену сына, которая возилась в доме:

– А ну-ка, послушай, слышишь теперь, – пушки палят.

– Ничего я не слышу, – отвечала сноха, – просто море в Кинкедбайте шумит! Пошли-ка домой! А то мне от Мэтью достанется.

– Ш-ш! Помолчи ты! Ты что же, думаешь, если Грей где-нибудь там выпалит из пушки, так я здесь его выстрел не услышу?

Вскоре после того, как он ушел в солдаты, от него пришло письмо из Англии. Он писал, что быть солдатом в Англии – это совсем не то, что быть корабельщиком в Клайдсайде, и что он скоро напишет еще. И он писал им примерно раз в месяц и опять писал, что в солдатах служить – это не то что корабли строить и что дождь у них все идет. Потом семь месяцев от него не было ни слова. Но мать с отцом писали ему аккуратно в первый понедельник каждого месяца. Писали они вместе, и каждое письмо было точь-в-точь как предыдущее или как все предыдущие.

«Мы здоровы. Корабли выходят из устья Клайда скорее, чем те успевают их топить. Цела ли у тебя Библия?» – это было написано упрямой неторопливой рукой отца, а затем рукой матери: «Здоров ли ты? Не нужно ли тебе чего-нибудь? Джесси и я вяжем тебе чулки и скоро пошлем. Алек, Алек!» Это было единственное письмо, которое он получил за те семь месяцев, что он отбывал в штрафном батальоне; это письмо переправил его бывший командир, потому что Алек не написал домой о перемене в своей жизни. Он писал ответ на это письмо, примостившись на корточках в грязи, среди своих злополучных собратьев, обложенный снизу доверху газетной бумагой, засунутой под солдатскую куртку, – голова и ноги в обмотках из разорванного на лоскуты одеяла.

«Я здоров. Да, Библия у меня цела (он не писал им, что из нее здесь заворачивают цигарки и раскурили уже далеко за «Плач Иеремии»). Дождь все идет. Кланяюсь дедушке, Джесси, Мэтью и Джону Уэсли».

Наконец срок его пребывания в штрафном батальоне кончился. Он вернулся в свое прежнее отделение, в свою роту, увидел там новые лица, и ему вручили письмо из дома.

«Мы здоровы. Спускаем по-прежнему корабли на Клайд. У тебя появилась сестричка. Мать здорова».

Он сложил письмо и спрятал его.

– Новичков много у нас в батальоне, – сказал он сержанту. – И старшего нашего, видно, тоже сменили?

– Не-ет, – ответил сержант, – все тот же.

Он с любопытством приглядывался к Грею, уставившись на него пристальным, внимательным взглядом, и вдруг лицо у него прояснилось.

– А ты побрился нынче! – сказал он.

– Ага, – ответил Грей. – Теперь время вышло, можно бриться.

Это было вечером, а ночью батальон отправлялся в Аррас. Выступить должны были в полночь. Поэтому он сейчас же сел писать ответ.

«Я здоров. Кланяюсь дедушке, Джесси, Мэтью, Джону Уэсли и малышке».

– Приветствую, приветствую! – Генерал в плаще с капюшоном, высунувшись из автомобиля, машет рукой в перчатке и весело здоровается, в то время как они, хлюпая по грязи, обходят его машину на Бапомской дороге, сворачивая в канаву, чтобы пройти.

– Резвый папашка! – говорит кто-то.

– Офицерье! – ворчит другой и разражается ругательствами, поскользнувшись в вязкой глине и стараясь удержаться на скользком откосе канавы, где грязь по колено.

– Ничего, – отзывается третий. – Офицеры тоже воевать идут!

– Воевать? А чего же они тогда не туда идут? – говорит четвертый. – Война-то вон где, а они куда? Совсем не в ту сторону катят.

Взвод за взводом, хлюпая и съезжая в канаву, едва вытаскивая из вязкой глины облепленные башмаки, они обходят машину и снова с проклятьями карабкаются по откосу наверх, на дорогу.

– Он-то мне говорит: у бошей, говорит, новая пушка, как выстрелят, снаряд прямо до Парижа летит. А я ему говорю: это, говорю, что! У него и почище есть. Как выстрелит, так весь наш главный штаб разнесет!

– Приветствую, приветствую! – Генерал продолжает помахивать перчаткой и весело покрикивает проходящим колоннам, которые сворачивают в канаву и снова карабкаются наверх, на дорогу.

Они в окопе. Они не слышали ни одного выстрела, пока прямо у них под носом не щелкнула первая винтовка. Грей ползет третьим. Все время, пока они между вспышками ракет переползают от одной воронки к другой, он старается подползти поближе к старшему сержанту и к командиру своего отделения. В ярком огне первого выстрела он видит прорыв в колючей проволоке, куда их ведет командир, – разъятые, искореженные концы, отсвечивающие в тех местах, где пули сорвали с них ржавчину и грязь, – и высокую, неуклюже прыгающую фигуру старшего сержанта. И Грей с винтовкой наперевес прыгает за ним в окоп, туда, в свалку, где хрип, стоны, крики, возня и глухие удары.

Ракеты теперь вспыхивают пачками; в их мертвенном свете Грей видит, как старший сержант методично, одну за другой швыряет гранаты в ближний ход сообщения. Он бежит к нему, минуя командира, который стоит, согнувшись вдвое, прислонившись к стрелковой амбразуре. Старший сержант уже исчез за первым поворотом. Грей бежит за ним, нагоняет его. Откинув одной рукой конец брезента, старший сержант швыряет другой рукой гранату в землянку, точно он швыряет куда-то в подвал кожуру от апельсина.

Вспыхивает ракета, старший сержант оборачивается.

– Это ты, Грей, – говорит он. Глухо взрывается граната. Старший сержант сует руку в мешок, чтобы достать еще гранату, – штык Грея вонзается ему в горло. Старший сержант – человек рослый, грузный. Он валится на спину, схватившись обеими руками за ствол винтовки, прижатой к его горлу, зубы его сверкают, он падает и тянет за собой Грея. Грей не выпускает винтовку из рук. Он старается стряхнуть со штыка проткнутое тело, как будто это крыса, которую он проткнул кончиком зонта.

Наконец он выдернул штык. Старший сержант рухнул наземь. Грей поворачивает винтовку и молотит сержанта прикладом по лицу… Но земля в окопе слишком рыхлая, она оседает. Грей быстро оглядывается по сторонам. Взгляд падает на наполовину затопленную в грязи доску. Он подтаскивает ее под голову сержанта и снова молотит его прикладом по лицу. Позади, в первой траншее, раздается команда офицера:

– Сигнал отходить, старший сержант!