Текст книги "Нутро любого человека"

Автор книги: Уильям Бойд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

ДЖАКИНТА: Кстати, меня вовсе и не Джакинтой зовут. Валериной.

Я: Милое имя. Русское?

ДЖАКИНТА: Папка был русским. По-моему. Думаешь, это ничего?

Я: Конечно.

ДЖАКИНТА: В Америке с русским именем не больно-то развернешься. В наше время.

Я: Тоже верно.

Она выскальзывает из постели, подходит к подносу с завтраком, чтобы намазать тост маслом. „Хороший отель“, – говорит она раз, примерно, в четырнадцатый. Потом глаза ее загораются. „У меня идея, – говорит она. – Хочешь, я на тебя пописаю? Некоторым мужикам это нравится“.

Я: Правда?

Мы сходимся на 30 долларах, – день-то уже другой, говорит Джакинта: прошлая ночь это прошлая ночь. Она отводит меня в ванную комнату, я снимаю халат.

Я: А как это, вообще-то, делается?

ДЖАКИНТА: Ложись в ванну. Я подумала: пописать надо бы. А чего же зря добру пропадать, вдруг ему эта штука понравится.

Я (ложась в ванну): Заранее никогда не скажешь. Только постарайся в лицо не попасть.

ДЖАКИНТА: Я аккуратненько.

Джакинта встает надо мной, широко раздвинув ноги. „Готов?“. Я гляжу снизу на ее тело, сильно укороченное перспективой. Киваю и она пускает струю. Держу глаза открытыми, приказывая каждому органу чувств регистрировать и оценивать мельчайшие подробности. Такое со мной впервые. Эта ночь принесла мне нечто новое. И до странного унизительно сознавать, что жизнь все еще способна удивить тебя – после пятидесяти-то трех лет.

Она заканчивает и выбирается из ванны, а я задергиваю занавеску и принимаю душ. Обильно намыливаясь. А когда выхожу – и вправду начиная испытывать некоторую игривость, – Джакинта оказывается уже облаченной в ее скудную одежку. „Мне пора, – говорит она. – Надо забрать у сестры моего малыша“. Я даю ей 200 долларов.

– Спасибо, Джакинта, – говорю я. – Это было изумительно, все это. Правда.

– Ага. В любое время, Логан, – говорит она, уходя. Ей удается заставить голос звучать с поддельным энтузиазмом, однако с мертвой улыбкой своей она ничего поделать не может. – Было отлично.

Воскресенье, 9 августа

Мистик-Хаус. Как ни твержу себе, что мне хорошо здесь одному, а все же неизменно сознаю – наполовину, что Аланны и девочек больше нет, и они никогда сюда не приедут. У Петермана квартира над рекой Гудзон. Надо признать свое поражение. Как выяснилось, Аланна и Петерман, прежде чем я их застукал, спали друг с другом почти уже год. Знать об этом по-настоящему мучительно – даже живот подводит. Ты снова и снова возвращаешься к тому времени, отмечая и регистрируя ложь и двуличие, которое тогда проглядел; понимая и осознавая, что те мгновения радости, покоя, счастья, плотской любви, были подделкой и обманом, что связь этих двоих зачумляла, точно моровое поветрие, твою повседневную жизнь, отравляя в ней все. Я перечитываю мой дневник, думая: вот тогда, тогда и тогда она встречалась с Петерманом. Это к вопросу о твоей баснословной наблюдательности, Маунтстюарт. Да, но из этих страниц явствует также, что и я деятельно ей изменял, что моя ложь ослепляла меня, не давая увидеть ложь Аланны. Когда я расшумелся, гневаясь на ее неверность, Аланна сказала: „Брось, Логан. Я прекрасно знаю, что ты годами трахал Джанет Фелзер. Так что не читай мне нотаций“.

Написал для Удо статью о Раушенберге. Это второе поколение представляется мне более интересным, более глубоким: Раушенберг, Марта Хьюбер (не думаю, что Тодд стоит в первом ряду), Джонс, Риверс. Похоже, что они весомее в смысле интеллекта: им известны традиции искусства, пусть даже они отходят от этих традиций или видоизменяют их, приспосабливая к собственным целям.

Сегодня вечером спустился к берегу, постоял на скалах, глядя на Пролив и потягивая из фляжки джин. Теплый солнечный вечер, плеск и бурление волн в скальных заводях, глотки холодного джина. И я впервые задумался о моем романе, заброшенном на долгие годы, и в голову мне само собой пришло совершенное название. „Октет“. „Октет“ Логана Маунтстюарта. Возможно, я еще удивлю их всех.

Следует отметить здесь еще один странный поворот в моей карьере директора галереи. В пятницу на прошлой неделе ко мне заглянул Жан-Карл Ланг [из галереи „Фулбрайт-Ланг“] и спросил, нет ли у нас каких-нибудь Пикассо. Как выяснилось, у нас их три, но основной интерес вызвала у него худшая и самая недавняя из этих картин. Большая стилизованная ню перед окном, с заливом и пальмами на заднем плане. Очень стремительная, кое-где Пикассо прошелся по ней ручкой кисти, подчеркивая текстуру краски, но в конечном счете, поверхностная: чувствуется, что Пикассо может валять такие весь день, по одной за час с небольшим. На ценнике значилось: 120 000 долларов. Жан-Карл сказал, что у него есть клиент, который купил бы ее за 300 000. Мне интересно послушать дальше?

Жан-Карл это высокий, лысеющий блондин лет сорока с лишним – тщеславный, обаятельный, безупречно одетый во всякое время года. Мы отправились с ним выпить в отель „Карлайл“, и там он подробно изложил мне свою идею. „Коллекционер“, называть которого он не станет, это европеец, живущий в Монте-Карло, некий обладающий огромным богатством крупный коммерсант. Интрига выглядит следующим образом. „Липинг и сын“ продает Пикассо коллекционеру Х за неслыханную сумму – извещения в торговых журналах, пресс-релизы, интервью, – но на самом деле, никакие деньги из рук в руки не переходят. Тем не менее, картина „Обнаженная у окна“ становится знаменитой, прославленной, общеизвестной и, самое главное, ее источник – это достопочтенная французская галерея, подвизающаяся в Нью-Йорке. Год спустя, два года спустя, картина выставляется где-то на аукцион. А! „Обнаженная у окна“ кисти Пикассо. Так это не та ли, которая и т. д. и т. п. При том что представляет собой рынок произведений искусства, посредственная, но знаменитая картина стоит больше превосходной, но неизвестной. Устанавливается низшая отправная цена в 500 000 долларов. Она может еще и подняться. 50 процентов получает „Липинг и сын“ – за предоставление картины и выполнение роли ее источника; по 25 процентов – Жан-Карл и коллекционер Х (подозреваю, вовсе не такой уж и богатый). Все зарабатывают кучуденег, а новый покупатель испытывает счастье оттого, что у него есть теперь такая знаменитая картина.

Жан-Карл с элегантной точностью движений закурил сигарету. „От нас требуется лишь одно – создать картине славу. Можете, если хотите, назвать таковую прискорбной известностью“. Я улыбнулся: „Я бы назвал это нечестностью. Все мы окажемся повинными в мошенничестве“. Он хмыкнул: „Не будьте таким привередой, Логан. Мы эксплуатируем рынок. Делаем это каждый день. Вы делаете это каждый день. Если богач хочет покупать только знаменитые картины, мы-то тут в чем виноваты?“. Я сказал, что еще свяжусь с ним, мне надо обсудить все с Беном. Спешить некуда, ответил Жан-Карл. Времени в вашем распоряжении предостаточно.

Пятница, 4 декабря

Вчера вечером ко мне на квартиру заявился непрошеным Нат Тейт. Не пьяный – на самом деле, вполне спокойный и собранный. Предложил 6 000 долларов за две его картины, которыми я располагаю, – много больше того, что они стоят. Я ответил, что картины не продаются. Ладно, сказал он: ему только и хотелось, что переделать их (идея, вдохновленная посещением студии Брака [185]185
  В сентябре 1959-го Тейт и Баркасян посетили студию Брака в Варенжвиле.


[Закрыть]), – и он объяснил, что у него на уме. Я с некоторой неохотой позволил ему забрать картины. Перед уходом он предложил мне 1500 долларов за три моих рисунка из серии „Мост“; я ответил, что обменял бы их еще на одну картину, но продавать не хочу. Тут он вдруг впал в раздражение – пустился бессвязно разглагольствовать о целостности художника, ее очевидном отсутствии в Нью-Йорке и т. д., – я налил ему выпить и снял холсты со стены: мне не терпелось выпроводить его.

Затем, сегодня утром, позвонила Джанет, сообщила, что он приходил и к ней – с той же идеей о „переработке“ Она позволила ему забрать все картины, какие были в галерее – мысль о переработке представляется ей замечательной.

Я попросил ее о свидании, но она сказала, что встречается с другим мужчиной. Влюбилась в него. Кто это? – поинтересовался я. Тони Колоковски. Так он же голубой, сказал я, с таким же успехом ты могла влюбиться и в Фрэнка. Не будь таким циником, Логан, ответила она: он, кстати сказать, бисексуал. Эти мне нью-йоркские женщины.

Суббота, 19 декабря

Иду на 47-ю, надеясь поймать Розу или Джакинту. С ума я, что ли, спятил? Сколько клиентов они перепробовали за те полгода, что прошли после нашей ночи? Как бы там ни было, найти их мне не удается, и я не без облегчения смываюсь. У меня от Таймс-скуэр и ее боковых улочек мурашки по коже бегут. И неужели я столь нелепо сентиментален, что думаю, будто разделил с этими девушками нечто исполненное значения? Что мы могли бы встретиться, повспоминать то да се, что между нами существует некая связь? Да, я столь нелепо сентиментален. Нет дурнее старого дурня, Маунтстюарт.

Ситуация с Жаном-Карлом разрешилась сама собой. Я, наконец, получил от Бена чрезвычайно загадочное письмо, в котором он говорит, что „швейцарское приключение“, возможно, и стоит того, чтобы им заняться. Затем следует весьма иносказательный пассаж: „Если ехать отдыхать в Швейцарию, то ехать придется только тебе. Я туда отправиться не смогу. Однако, если все пройдет успешно, тогда я мог бы, анекдотическим образом, притвориться, что тоже был там. Если же, с другой стороны, тебе там не понравится, то с этим разочарованием тебе придется справляться самостоятельно“. Надо полагать, все это означает, что коли дело обернется дурной стороной, вину на себя должен буду взять я – и грязь прилипнет только ко мне. Бену требуется „возможность все отрицать“, так, по-моему, это называется. Однако, если мы наживем состояние, Бен его примет. Необходимо все обдумать.

Четверг, 31 декабря

Собираюсь сегодня ночью на вечеринку к Тодду Хьюберу и обнаруживаю, что перспектива эта меня угнетает, и не только потому, что болит челюсть. Мне удалили вчера три коренных зуба. И мой дантист говорит, что я должен быть осторожен: десны оседают, я могу потерять много зубов. Занятно, как леденит душу мысль об утрате зубов. Я ласкаю языком болящую пустоту там, где были зубы, потом ополаскиваю рот виски. Ух! Новое десятилетие и ужасное предчувствие, что тело мое скоро уже затеет разваливаться; старая надежная машина начинает давать сбои. Новогоднее решение: привести себя в форму, сократиться по части пьянки и таблеток. Возможно, мне стоило бы снова заняться гольфом.

1960

Пятница,15 января

Джанет позвонила в галерею, страшно расстроенная. Похоже, Нат Тейт „пропал без вести“, хотя все указывает на то, что он покончил с собой. Во вторник [12-го] молодой человек, очень похожий на Тейта, прыгнул в воду с парома, ходящего на Стейтен-Айленд. Кроме того, Джанет обнаружила, что все работы, которые Тейт намеревался подправить, были систематически уничтожены – сгорели в Уиндроузе на большом костре. Она попросила меня приехать в студию, где у нее назначена встреча с Питером Баркасяном.

В студии. Баркасяну, это бросалось в глаза, удается держаться только тем, что он изо всех сил старается не глядеть в лицо реальности. Нат никогда не совершил бы такого безумного поступка – у него просто нервный срыв, – он вернется, начнет все сначала. Мы побродили немного по студии: безупречная чистота, все убрано, приведено в порядок. На кухне аккуратно составленные один в другой чисто вымытые бокалы, мусорные корзинки пусты. В самой студии стоит у стены всего один холст, явно начатый совсем недавно, он весь испещрен перекрестными стремительными мазками синего, красного и черного. На тыльной его стороне нацарапано название: „Оризаба / Возвращение на Юнион-бич“, однако ни Джанет, ни Баркасян отсылки не уловили. Я сказал им, что „Оризаба“ это название судна, на котором Харт Крейн [поэт, которого Тейт боготворил] совершил, возвращаясь в 1932-м из Гаваны, свое последнее роковое путешествие. „Роковое? – переспросил Баркасян. – А как умер Харт Крейн?“. Джанет пожала плечами – без понятия. Я понял, что придется им рассказать. „Он утонул – сказал я, – прыгнул за борт“. Баркасян был потрясен, расплакался. Картина, незаконченная, загадочная, стала вдруг единственной предсмертной запиской самоубийцы. Если бедный Нат не смог продолжать вести жизнь художника, он, по крайней мере, позаботился о том, чтобы конец ее обрел соответствующую весомость – и был должным образом отмечен.

Все это, разумеется, очень печально, но состояние его было безнадежным – и кто я такой, чтобы говорить, что ему следовало собраться с силами, держаться, не поддаваться отчаянию? Он уничтожил все, подтвердил Баркасян, – включая и две принадлежавших мне картины. По крайней мере, у меня остались рисунки серии „Мост“. Джанет распирают теории по части заговора, но я думаю, самое простое объяснение состоит в том, что бедняга спятил. Кстати, о теории заговора. Я засек Жан-Карла завтракающим с Морисом Липингом. Завтракают два галерейщика – ничего странного в этом нет. Но почему мне все кажется, что жульничество с коллекционером Х припахивает Морисом Липингом? Я позвонил Жан-Карлу и сказал, что его предложение меня не интересует – Пикассо не продается. Он утратил изрядную часть своей прославленной выдержки. Сказал, что я дурак, что я уже участвую в деле и не могу теперь пойти на попятный, все готово, им нужен только Пикассо. Я напомнил ему сказанное мной: мне нужно все обдумать, – я и обдумал, и меня его предложение не интересует. Очень по-английски, презрительно фыркнул он. Я сказал, что воспринимаю это, как комплимент. „Вероломный Альбион“ живет и процветает. Телеграфировал Бену: ОТДЫХ ШВЕЙЦАРИИ ОТМЕНЯЕТСЯ.

Понедельник,18 января

Позвонил Джерри Шуберту [поверенный галереи „Липинг и сын“], просто чтобы убедиться в том, что Жан-Карл Ланг никаких прав на Пикассо предъявить не сможет. „Контракт отсутствует, купчая тоже, – сказал Джерри, – он вас и пальцем тронуть не посмеет. Это был всего лишь разговор. Мало ли кто о чем разговаривает“.

Письмо от Лайонела – возможно, он приедет в Нью-Йорк, нельзя ли остановиться у меня на несколько дней? Моя первая реакция – конечно, нельзя. Но он же твой сын, дубина ты этакая, идиот. Почему его приезд так тебя растревожил? Потому что он мне чужой. Но, может быть, все сложится к лучшему, вы сойдетесь, он тебе понравится. Может быть… Только гены Маунтстюарта и могли привести его в музыкальный бизнес.

[Летом 1960 года два молодых независимых кинопродюсера, Марцио и Мартин Канталеры выбрали повесть ЛМС „Вилла у озера“ для экранизации их голливудской компанией „МКМК Пикчерз“. ЛМС слетал в Лос-Анджелес, чтобы встретиться с ними и выяснить возможность того, что сценарий напишет он сам. Так совпало, что там же оказался и Питер Скабиус, ведший переговоры о правах на экранизацию своего последнего романа „Уже слишком поздно“ (футуристической фантазии об угрозе, которую представляет для планеты ядерная война).]

Воскресенье, 24 июля

Отель „Бель-Эйр“, Лос-Анджелес. Это – Шангри-Ла в миниатюре. Стоит мне только перейти по небольшому мостику к стоянке автомобилей, и я чувствую, что начинаю стариться, а когда возвращаюсь в отель, время останавливается снова. Совершенный покой, приземистые здания, укрытые пышным, с тесно посаженными деревьями парком, бледно-синий плавательный бассейн.

Вчера зазвал сюда Питера, завтракать, – видно было, что солидная роскошь отеля вывела его из душевного равновесия. Кто оплачивает счет? – пожелал узнать он. „Парамаунт“? „Уорнер Браз“? МКМК, сказал я. А ты где остановился? „Беверли“ в Уилшире, ответил он. О, роскошно, сказал я, и Питер успокоился, снова обретя самоуверенность и самодовольство. Им до того легко управлять, Питером, полагаю, потому я так его и люблю. С ходом лет в нем развилось поистине грандиозное, величавое эго, поразительное самомнение, вполне отвечающее всему, с чем можно столкнуться в этом городе. Когда я вспоминаю, каким нервным пареньком он был в школе…

Самая интересная новость – Глория бросила его ради итальянского аристократа, графа Такого-или-этакого. Питер намерен как можно скорей развестись с нею. А с католической церковью осложнений не предвидится? – спросил я. „Я утратил веру в Алжире“, – ответил он с мрачным видом уставшего от битв человека. Он в хорошей форме – в лучшей, чем я, – загорелый, худощавый, хотя волосы у него что-то подозрительно темные, не седые, весьма необычно. Мои теперь имеют оттенок перца с солью, и лоб у меня становится все выше и выше.

Понедельник, 25 июля

Встреча с Марцио и Мартином в их офисе в Брентвуде. Марцио тридцать пять, Мартину тридцать два. Оба добродушны, оба слегка полноваты, Мартин лысеет, у Марцио копна кудрявых волос, как у эстрадного певца. Они заплатили мне 5 000 долларов за годовые права на „Виллу“ с оговоркой о возможности их продления еще на год.

МАРЦИО: Ну, Логан, как провели уик-энд?

Я: Завтракал со старым другом, Питером Скабиусом.

МАРЦИО: Великий писатель.

МАРТИН: Подписываюсь.

Я: Был на шоу. И в художественной галерее.

МАРТИН: Мы любим искусство. Кто там нынче выставлен?

Я: Дибенкорн.

МАРЦИО: По-моему, у нас есть одна его вещь.

МАРТИН: На самом деле, две, Марцио.

Вот так они здесь и сбивают тебя с панталыку. Ты думаешь, что идешь на никому не нужную встречу с двумя учтивыми болванами, а кончаешь тем, что полчаса обсуждаешь с ними Ричарда Дибенкорна. По их словам, им хочется, чтобы я написал сценарий, но не хочется платить, пока я его не закончу, а они не прочтут. А если он вам не понравится? – спрашиваю я. Вы же не станете платить за сценарий, который вам не нравится. Это не вопрос, Логан, заверяет меня Марцио. Мы знаем – нам понравится все, что вы сделаете, добавляет Мартин.

Позже звоню Уолласу в Лондон и прошу его совета. Ни на что не соглашайтесь, говорит он, скажите им, что все предложения должны идти через меня. Чувствую, он немного рассержен тем, что я проконсультировался с ним только теперь. Я ваш агент, Логан, говорит он, Господи-боже, это же моя работа.

Суббота,30 июля

В самолете „Пан-Ам“, возвращаюсь в НЙ. Вчера вечером отправился в Санта-Монику, побродил по берегу океана. Пропустил пару стаканчиков в баре на пирсе, глядя, как опускаются сумерки и небо с морем начинают приобретать обличие цветастого поля Ротко. Чувствовал я себя хорошо, слегка загорелый, спокойный, наслаждающийся медленным теплом спиртного, и вдруг начал фантазировать, как перееду сюда – открою „Липинг и сын на Западе“… По мере того, как стареешь, и существование твое становится все более упорядоченным, все большую привлекательность приобретает уютный, умеренный, лишенный хлопот вариант Примерной Жизни. Может, познакомлюсь с милой калифорнийкой – похоже, число красавиц здесь превышает справедливую меру. Однако, поразмыслив, я понял – все это фантазии и ничем иным быть не может: через месяц-другой я просто сойду с ума – как уже сходил в сомерсетском коттедже или на тосканской ферме. Моя натура по сути своей – городская, а хоть Лос-Анджелес и является, вне всяких сомнений, городом, нравы в нем по какой-то причине совершенно не те. Может быть, это климат его внушает ощущение пригорода, провинциальности: городам необходимы погодные крайности, вызывающие в тебе потребность куда-нибудь удрать. Думаю, я мог бы жить в Чикаго, – я несколько раз ездил туда, мне понравилось. Кроме того, в настоящем городе должно присутствовать нечто брутальное, равнодушное – жителям надлежит ощущать себя уязвимыми, – а в Лос-Анджелесе нет и этого, по крайности, если довериться моему недолгому опыту. Я чувствую себя здесь чертовски уютно, словно меня в одеяло укутали. Это не те ощущения, которые насылает истинный город: его природа просачивается под дверь и в окна – ты никогда не чувствуешь себя защищенным от него. Опять-таки, настоящий горожанин или горожанка всегда любопытны – их интересует жизнь, идущая снаружи, на улицах. И это к Лос-Анджелесу не относится: живя в „Бель-Эйр“ ты не спрашиваешь себя, что происходит в Пасифик-Пэлисейдс – или я что-то проглядел?

Со сценарием решилось: 10 000 долларов аванса, еще десять после приемки. Уоллас хорошо поработал, что заставило меня задуматься: почему бы не воспользоваться им еще раз? Разговаривая с ним по телефону, я рассказал о моей идее „Октета“ и поинтересовался, не может ли он получить аванс в „Спраймонт и Дру“? Он ответил, что издательства „Спраймонт и Дру“ больше не существует. Компания эта была продана, и как издательский дом отошла в прошлое. А Родерик? Родерик вынырнул у „Майкла Казина“ – но с гораздо меньшим жалованьем. Уоллас предложил мне изложить идею на бумаге, обещал посмотреть, что можно сделать, однако прибавил: „Это будет не просто, Логан. Должен вас предупредить – многое переменилось, а ваше имя давно уже не на слуху“. Верно. Верно…

Четверг,15 сентября

Последние четыре дня здесь провел Лайонел. У него неопрятные длинные волосы, свисающие ниже ушей, и крохотная пегая бородка. Я мог бы столкнуться с ним на улице и не признать в нем своего сына. Он по-прежнему молчалив и робок, со времени его появления в квартире воцарилось настроение застенчивой сдержанности и скрупулезной учтивости: „Посолю после тебя“, „Нет, возьми, я настаиваю“. Похоже, Лайонел знает в городе довольно многих связанных с музыкальным бизнесом людей. Я спросил его о работе, и он пустился в объяснения, которые я слушал вполуха. Его первая группа, „Зеленые рукава“ сменила название на „Выдумщики“ и сделала успешную запись – чуть-чуть не дотянули до верхней двадцатки, сказал он. В Америку Лайонела пригласила маленькая независимая компания – посмотреть, не сможет ли он и здесь провести аналогичные преобразования. Его это очень взволновало, говорит он: по его уверениям, человек, работающий в современной музыке, должен жить в Америке, – как и современный художник. Англия наполнена бледными подражаниями звездам американской звукозаписи. Я с заинтересованным видом кивал. Лайонел поставил мне запись главного хита „Выдумщиков“ – достаточно приятная мелодия, живой и броский хор. Мне эта музыка ничего не говорит; или скажем так: я получаю от нее такое же удовольствие, какое мог бы получать от духового оркестра. Ganz ordinär. В общем-то, стоило узнать его поближе, но я буду рад снова остаться один. На следующей неделе он переезжает в квартиру в Вест-Виллидж.

Несколько раз мы с ним обедали вместе – странной, должно быть парой мы выглядели, проходя по улицам верхнего Ист-Сайда. По его словам, с Лотти все хорошо, впрочем, я чувствую, что видится он с ней нечасто. Две ее дочери от Леггатта – как же их зовут-то? – процветают: одна вот-вот закончит школу, другая работает кем-то вроде секретарши в журнале мод. То есть жизнь продолжается.

Сидим в ресторане и пытаемся вести непринужденную беседу. Пытаемся: интересно, сможем ли мы когда-либо узнать друг друга настолько, что нам больше не придется предпринимать усилия обратить наши разговоры в нечто инстинктивное, бездумное. Но, говорю я себе, с какой стати это вообще должно произойти? С моими родителями я никогда подобной легкости не испытывал: я ее не ожидал и они тоже. Вследствие развода с Лотти, Лайонел – человек для меня практически чужой. То, что он мой сын, плод моего союза с Лотти, кажется почти невероятным. С Гейл у меня были отношения куда более близкие. Если честно, я буду рад, когда он покинет мою квартиру – рад, но, разумеется, не без чувства вины.

Письмо от Марцио и Мартина – у них серьезные затруднения с моим первым вариантом сценария. Еще бы не затруднения – впрочем, не такие серьезные, как у меня. Неблагодарная, каторжная работа: чувствую, голливудский период моей жизни только что завершился.