Текст книги "Нутро любого человека"

Автор книги: Уильям Бойд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)

5 февраля 1924

Письмо от мамы, извещающее, что супруги Маунтстюарт уезжают на Пасху в Австрию, а точнее, в Бад-Ригербах, где отец будет принимать водные ванны. „У него что-то вроде анемии“, – пишет мама, он исхудал и стал очень быстро уставать. Выходит, теперь его болезнь признана официально, перестала быть тайной, известной только мне и ему, – но что такое, господи-боже, „что-то вроде анемии“?

У Бена состоялось вчера с отцом Дойгом первое свидание, которое он охарактеризовал как „кошмарное“. То, что рассказывает Бен, очень, как мне представляется, похоже на Дойга, человека, исполненного плохо скрываемого довольства самим собой, отыскавшим возможность добыть еще один скальп, и даже не потрудившимся вникнуть в религиозные сомнения юного Липинга. Им предстоит встречаться у миссис Кейтсби по меньшей мере раз в неделю. По словам Бена, Дойг, узнав, что Бен происходит из выкрестов, не смог утаить великого своего разочарования. Англиканец для него – добыча не Бог весть какая. По крайней мере, сказал он Бену, вы похожина еврея. По-моему, он ожидал увидеть бородатого талмудиста с длинными, свисающими вдоль физиономии локонами. Бен считает, что теперь пройти испытание ему не составит никакого труда, уж больно Дойгу не терпится. Мы оба согласились, что моя задача – самая сложная из всех.

Сочинил спенсерианскую оду на утрату веры. Так себе. Хотя мне нравится строка: „Коль вера умерла, так значит мыдолжны теперь расцветить небеса“.

11 февраля 1924

Скабиус, я, Лейси, Райдаут, Сандал и Тотхилл отправились поездом в Оксфорд, держать экзамены на стипендию. Одиннадцать других поехали в Кембридж – выпускники Абби всегда были в фаворе у кембриджских коллег, что же до „Города дремлющих шпилей“ мы в нем величина скорее неизвестная. Мы с Питером нарочно задержались в поезде до последнего момента, чтобы отделиться от прочих, а после наняли пони с двуколкой (больше похожих на клячу с телегой), которые и повезли нас и наш багаж к соответственным колледжам. Нас ссадили на Брод-стрит – „Брод“, как я должен научиться ее называть, – и Питер отправился в Бейллиол, а я со своим чемоданчиком побрел по Терл-стрит, разыскивая Джизус. Нашел я в итоге совсем не то (почему эти колледжи не указывают свои названия на парадных дверях?) и швейцар Линкольна, здоровенный грубиян, указал мне правильное направление.

Джизус не вдохновляет, но и не разочаровывает: два довольно элегантных четырехугольных дворика и абсолютно приемлемая часовня. Впрочем, любой колледж, даже самый величественный, в сырой, дождливый февральский день выглядел бы не самым лучшим образом – дождь делал выходящие в дворик закопченные фасады почти черными, а лужайки клочковатыми и словно некошеными. Мне показали мою комнату, и я пообедал в столовой колледжа. Здесь, похоже, немало бородатых, усатых и не таких уж и молодых студентов – мне сказали, что это ветераны, вернувшиеся в университет после отбывания воинской повинности. Я выскользнул из здания колледжа и направился в Бейллиол, чтобы встретиться с Питером, но колледж оказался накрепко запертым. По-моему, начинать знакомство с Оксфордом с этого здания не стоит: оно выглядит мрачным, грязным и замкнутым. Больно говорить, но в Абби я мог бы найти куда больше родных душ, чем здесь. Да и Джизус со всеми этими зрелыми мужчинами – они, с их трубками, твидом и растительностью на лицах, смахивают на дядюшек, – тоже не вдохновляет. Возможно, Липинг прав: зачем нам тратить три драгоценных года жизни на эти заведения?

12 февраля [1924]

Утро и половина дня ушли на экзамены по истории, которые я, похоже, выдержал неплохо. Я ответил на вопросы о втором правительстве Пальмерстона, о Французской революции и финансовых реформах Уолпола (штука скучная, но полная загадочных фактов) и, думаю, произвел хорошее впечатление. После полуденного экзамена меня призвали на встречу с членом совета колледжа, историком Ле-Мейном – „Ф. Л. Ле-Мейн“, сообщала табличка на двери. Это и есть тот „знакомец“, о котором говорил Х-Д. Задиристый, коренастый, бородатый человек, окинувший меня взглядом, выражение коего можно описать лишь как смесь отвращения с умеренным любопытством.

– Хоулден-Доз говорит, нам следует принять вас, а там будь что будет, – сказал он. – Почему?

– Что „почему“?

– Почему мы должны принять вас, юноша из Абби?

Я забормотал какие-то общие места – Оксфорд, выдающийся колледж, огромные преимущества, честь, – но он меня оборвал.

– Вы их теряете, – сказал он.

– Теряю что?

– Те остатки хорошего мнения о вас, какие у меня еще сохранились, – мнения, внушенного Джеймсом. Почему вы хотите изучать историю в Оксфорде? Убедите меня.

Не знаю, что на меня нашло, – возможно, дело было в ощущении, что все уже потеряно, возможно, в обидном безразличии Ле-Мейна, не говоря уж о его явной ко мне неприязни, – но я, махнув на все рукой, сказал:

– За историю я не дал бы и ломаного гроша. Единственная причина, по которой я хочу попасть в это гнетущее место состоит в том, что оно даст мне время – время, чтобы писать.

Ле-Мейн застонал, откинул голову назад и погладил себя по бороде.

– Да охранят меня небеса, – сказал он, – еще один клятый писатель.

Я подумал, не хлопнуть ли мне дверью, однако решил дотерпеть этот спектакль до конца.

– Боюсь, что так, – с обновленной отвагой резко ответил я. – И извиняться за это я не собираюсь.

Он остался невозмутимым, помолчал, утомленно разглядывая в меня, потом перебрал мои экзаменационные документы.

– Ну ладно, – устало вымолвил он. – Можете идти.

Позже. Скабиус сказал, что познакомился с тремя преподавателями и даже декан Бейллиола, Эркарт, лично пожал ему руку. Я провел с Ле-Мейном пять минут, самое большее. Сдается, моя оксфордская карьера не успеет даже начаться. Перед моим приездом сюда отец написал мне, что в „Фоули“ для меня всегда найдется место младшего управляющего. Думаю, я скорее вскрыл бы себе вены.

13 февраля [1924]

Мы с Питером нашли таверну у канала, пили в ней пиво, закусывали хлебом и сыром перед тем, как сесть на поезд, который повезет нас обратно в Норидж. Под конец беседы с Питером его тьютор пожал ему руку и сказал, что с нетерпением предвкушает их сентябрьскую встречу. Я этим утром видел переходящего дворик Ле-Мейна, так тот смотрел сквозь меня, делая вид, будто мы не знакомы.

Пишу это в поезде, борясь со все нарастающим чувством подавленности. Райдаут и Тотхилл играют в кункен. Питер спит сном уверенного в будущем человека. Если мне не удастся поступить в Оксфорд, что я буду делать? Уеду с Беном в Париж? Поступлю в фирму отца? Все это чертовски разочаровывает. Слава Богу, нам хватило ума придумать себе на этот триместр „испытания“: почти стыдно сказать, но сейчас единственное в жизни, что я с некоторым волнением предвкушаю, это завтрашний матч с командой „О’Коннор“. Янгер сказал, что, может быть, придет посмотреть. Не первый ли это шаг?

14 февраля [1924]

Скабиус и сладострастная Тесс несколько минут держались за ручки, прогуливаясь после ленча по некой тропинке. Питер говорит, что она сама взяла его за руку, а он ничего предпринять не осмелился, и когда они дошли до дверей, Тесс выпустила его ладонь, тем все и кончилось. Я сказал, что это очень хороший знак и что в будущем ему надлежит проявлять в подобных случаях побольше предприимчивости.

Тем временем у Липинга, пока мы были в Оксфорде, состоялась вторая встреча с Дойгом (Бен говорит, что миссис Кейтсби совершенно очаровательна), прошедшая не совсем гладко: по словам Бена, ему кажется, будто отец Дойг проникся на его счет подозрениями. „С какой стати? – спросил я. – Да он ждет не дождется возможности обратить тебя в свою веру“. „Я думаю, проблема в том, что у меня отсутствуют сомнения“, – ответил Бен. Тогда я сказал ему, что он должен сочинить какие-нибудь сомнения, и все будет отлично. Да, но он не может придумать никаких убедительных сомнений, возразил Бен; он и понятия не имеет, в чем следует сомневаться человеку, которому предстоит обратиться в католическую веру, – и Бен попросил, чтобы я подкинул ему какое-нибудь сомнение. Я думаю, пресуществление штука слишком очевидная, возможно, надежнее будет держаться Чистилища и Ада. Ад всегда оставался своего рода головоломкой. Надо будет подыскать что-нибудь – что-нибудь доктринально смачное, способное успокоить Дойга, порадовать его.

Мои же собственные успехи продолжаются, приобретая характер триумфальный. Сегодня после полудня на матче школьной лиги между командами „Сутер“ и „О’Коннор“ присутствовали и Янгер и Бродрик (также играющий в первом составе). К середине второго тайма ничем не интересной игры (мы вели в счете: 11:3), в которой я не совершил ничего, сколько-нибудь примечательного, мне вдруг передали мяч, я принял его и во время рака полетел вверх тормашками и приземлился на голову. Должно быть, я ненадолго отключился, потому что в глазах у меня почернело, а когда я пришел в себя, игра уже сместилась на другой конец поля, к линии „О’Коннор“.

Я встал на ноги, меня поташнивало и качало, а от линии „О’Коннор“ на меня уже с топотом неслись контратакующие игроки. Целая группа форвардов накатывала на меня, на бегу пиная ногами мяч. Наш защитник (тощий малый по имени Гилберт) попытался перехватить мяч и, естественно, промазал, оставив меня последней линией обороны.

Думаю, я все еще был слегка оглушен, потому что происходящее воспринималось мной как исполненное точности и логичной замедленности. Я видел с громом приближающуюся плотную массу нападающих „О’Коннор“ и сознавал, что наша команда мчится следом за ними, стараясь отыграть потерянное поле. Атаку „О’Коннор“ возглавлял здоровенный черноволосый зверюга, слишком далеко отпускавший перед собой мяч, и я мгновенно, с абсолютной ясностью понял, что должен сделать. Каким-то образом я заставил мои ноги прийти в движение, побежал вперед, и как раз когда он собирался ударить снова, упал на мяч и схватил его в руки.

Я услышал треск, но боли не почувствовал. Я прижимал мяч к груди, а сверху на меня тяжело валилось тело за телом. Свисток. Здоровенный форвард „О’Коннор“ (Хопкинс? Пью? Левковиц? – не могу припомнить фамилию) стонал и плакал, – он сломал ногу, и серьезно: обычно прямая линия правой голени теперь изгибалась под носком. А по моему лицу, как я вскоре обнаружил, струилась кровь. Я ухитрился встать, судья, пока кто-то бегал за носилками, чтобы унести на них пострадавшего, пытался носовым платком остановить кровотечение. Игра закончилась.

Этим вечером, во время обеда, когда я с перевязанной головой (четыре шва) вошел в столовую, ко мне отовсюду понеслись иронические приветствия. Восторг однокашников был вызван не столько моими ранами, сколько увечьем, которые я сам того не желая нанес противнику. „Он сломал этому парню ногу, начисто“ – таким был истинный символ моей временной славы – вместо: „Ему здорово рассадили лоб над глазом“. Снова слышались ликующие шуточки по поводу моего предположительного сумасшествия, тяги к смерти, самоубийственной жажды преставиться прямо на регбийном поле.

После обеда ко мне подошел Янгер: как только рана заживет, я начну тренироваться во втором составе. Не могу поверить, что мне хватило двух матчей, чтобы продвинуться в иерархии регбистов так высоко, однако вот вам – возможно школьной команде необходим спятивший хукер. Впрочем, бок о бок с довольством собой начинает шевелиться смутная тревога: репутацией маниакального храбреца-самоубийцы я обзавелся с поразительной быстротой, однако единственная поощрительная награда, полученная мной доныне, это довольно противная рваная рана, и меня несколько беспокоит мысль о будущих увечьях, которые я, может быть, получу при исполнении новых моих обязанностей – не могу же я теперь вновь обратится в разумного скромника. Липинг радостно предсказывает дальнейшую мою страшную участь – сломанный позвоночник, кома, оторванное ухо. Но, как бы ни был я озабочен, я сознаю, что должен идти дальше. Мне нужно одержать победу: нужно выдержать испытание.

21 февраля 1924

Письма, которые шлет мне Люси, либо странно абстрактны, либо сводят меня с ума своей прозаичностью. Я пишу ей о том, что случилось с нами на Рождество и ночью в гольф-клубе, а Люси отвечает длинным описанием вечера в соборе Св. Джайлза, куда она ходила слушать григорианское пение. Я пишу – с горечью, прочувствованно – о том, как скучаю по ней, как ненавижу школьную жизнь, а она в ответ излагает подробные планы на будущее, в котором станет археологом, либо философом, либо – что-то новенькое – хирургом-ветеринаром.

Бен Л. говорит, что его новообретенные сомнения по части Чистилища сотворили с Дойгом чудо. Они провели целый вечер, препираясь насчет того, как долго ему – Бену – придется проторчать там после целой жизни, исполненной заурядной, мещанской греховности. Он говорит, что находит мою религию „положительно эксцентричной“, что его изумляет, насколько уравновешенным я выгляжу, пройдя через всю эту бессмысленную белиберду. Да, сказал я, бред, не правда ли? Х-Д был бы мной горд.

Через неделю день моего рождения – восемнадцать лет. Думать я могу только о том, чтобы покинуть школу и начать жизнь заново – в Оксфорде. Оставаясь здесь, я чувствую себя неспособным строить какие бы то ни было планы; как будто годы, проведенные в школе, свелись к утомительной, совершенно бессмысленной подготовке к чему-то настоящему, что все еще ждет меня впереди. Действительно ведь, эти наши испытания обнаружили всю глубину моей – нашей – скуки. Эта система определенно представляет собой самый чудовищный и увечащий способ обучения интеллигентного юноши (вполне возможно, что для юноши тупоумного или отставшего в развитии она попросту превосходна) – четыре пятых того, что я обязан здесь делать, поражают меня, как пустейшая трата времени. Если бы не общество нескольких друзей, не английская литература, не история да не возможность изредка потолковать с человеком высокого ума (Х-Д), я относился бы к школе – и к расходам, которых она потребовала от моих родителей, – как к скандалу национальных масштабов.

Посылка от мамы – книги, которые я просил: Бодлер, Де Куинси, Майкл Арлен – шоколад и колбаса „чоризо“ в два фута длиной. Не забывай, Логан Гонзаго Маунтстюарт, об уникальности твоего происхождения. Колбаса упоительна: жгучая, во весь голос орущая о перце и чесноке – устоять перед ней невозможно. Я жевал кусочки в часовне, мучимый страшным чувством, что чесночные миазмы растекаются по всей моей скамье. Рана заживает быстро: очень скоро мне предстоит вернуться на регбийное поле. От нее останется довольно интересный шрам.

После утренней службы у нас с Питером осталась пара свободных часов, и потому, когда я вернулся в Аббихерст, мы зашли к „Ма Хингли“ – выпить чаю и полакомиться сдобными лепешками. Горячие лепешки с маслом и джемом – что может быть прекраснее? В тот день, когда они перестанут доставлять мне наслаждение, я пойму, что душа моя умерла. В заведении было пусто, лишь парочка местных старикашек обменивалась сведениями о своем геморрое и артрите. По словам Питера, ему кажется, что он влюбился в прелестную Тесс. Я не стал смеяться над ним. Это испытание, вызов, сказал я, нечто холодно объективное – мы не вправе приплетать к нему какие бы то ни было чувства. Однако Питер все распространялся о ее доброте, врожденной чувствительности, крепенькой, полной фигурке, о том, как он, когда они молча обхаживают лошадей, ощущает странное единение с нею. Я прощупал его на предмет дальнейших подробностей. Оказывается, работая в конюшне, Тесс предпочитает переодеваться в мужскую одежду: кавалерийские саржевые штаны, сапоги по колено с растяжками по бокам, а под курткой – еще и помочи. Пока он говорил, я все яснее понимал, что Питера волнует именно образ девушки, обращающейся в конюшенного мальчика, что само отсутствие сексуального шарма и возбуждает его. Я так ему и сказал, однако это его не смутило. „Вы просто-напросто пара работников, – сказал я, – она видит в тебе деревенского трудягу, такого же грума, как она сама, ровню. Как же вы сможете стать любовниками, если ты позволишь этому продолжаться?“.

И тогда он сделал признание, а вернее, стыдливо пролепетал, шумно прихлебывая чай: „Когда мы заканчиваем, – сказал он, – она позволяет мне целовать себя. Собственно, первый шаг сделала Тесс. Позволяет трогать ее за грудь, – но только после того, как мы покончим с лошадьми“.

„Пожалуйста, Питер, не ври мне, – сказал я, – стыд какой“. Однако он начал протестовать, и по некоторым частностям его поведения, я понял: не врет. Питер клялся, что каждое его слово – чистая правда, потому-то он в Тесс и влюбился. „Это храбрая, редкостная душа“, – сказал он, и я ощутил, как кислая, желчная зависть сжимает мне сердце. Ну что же, ответил я, поздравляю, ты свое испытание выдержал. Теперь тебе осталось только придумать способ, который позволит мне и Бену засвидетельствовать ваши любовные игры. Питер серьезно кивнул: похоже, рассказав мне все, он испытал большое облегчение. Фактически, он выглядел человеком сбившимся с толку, запутавшимся в странном романе с фермерской дочкой. Позже мы с Беном от души посмеялись над ним, как умудренные жизнью люди, однако я уверен: Бен поражен – и невнятно рассержен, – не меньше моего. Вещи подобного рода, такое фантастическое везение, все это должно было выпасть не Питеру, – а нам. Впрочем, мы согласились друг с другом в том, что нам его жаль: бедный старый Питер Скабиус, внезапно лицом к лицу столкнувшийся с сексом. Возможно, мы оказали ему услугу.

25 февраля 1924

Второй состав играл с Аппингамом. Холодный, ледяной день, сильный восточный ветер. Я был запасным – бегал вдоль боковой линии, а во время перерыва подтаскивал игрокам дольки апельсинов. Полагаю, то, чего я достиг за несколько недолгих недель, достаточно необычно (даже Ящер с похвалой отозвался о моем „неслыханном спортивном рвении“), однако, как и всегда, преобладающая моя эмоция – разочарование. Хукер второго состава – это нелюдимый, светловолосый малый по фамилии ффорд – уверен, дай срок, я смогу занять его место: в ффорде нет ничего, даже близкого к моей напористости, моей безумной отваге. Однако, следом идет первый состав, в котором хукером состоит некто по фамилии Вандерпол – невысокий, жилистый, спортивный, – он еще и капитан нашей команды по сквошу. До конца триместра осталось всего несколько недель, и я не уверен, удастся ли мне продвинуться выше того положения, которое я занимаю теперь, удастся ли вытеснить настоящего спортсмена – я не уверен даже, что имеет смысл попытаться проделать это… Ужасная мысль: не таков ли удел всей предстоящей мне жизни? Каждый честолюбивый порыв приводит в тупик, каждая мечта оказывается мертворожденной? Хотя, если поразмыслить, чувства, которые я ныне испытываю, присущи любому разумному, обреченному на страдание человеческому существу за исключением очень и очень немногих: истинно одаренных – странных, редкостных гениев – ну и, разумеется, каждой на редкость везучей свиньи.

Пока писал это, мне пришло в голову, что Питер Скабиус прекраснейшим образом укладывается во вторую категорию. Он зашел так далеко, что назвал нам место, в котором мы сможем „засвидетельствовать поцелуй“. Согласно его уверениям, таковой состоится послезавтра, на верховой тропе, идущей по соседствующему с фермой лесу. Бен, между тем, расстроен не меньше моего: Дойг проникся к нему враждебными чувствами и настоял на том, чтобы их встречи происходили теперь не у миссис Кейтсби, а в доме приходского священника собора Св. Джеймса. Бен убежден, что это просто-напросто вид испытания, мысль Дойга (написанная, по словам Бена, на его физиономии) сводится к тому, что, если Бен действительно искренен, визиты в дом приходского священника не будут для него непосильными.

Х-Д сказал мне сегодня, что Ле-Мейн нашел меня „неуверенным в себе, но обладающим подспудным обаянием и интеллигентностью“. Полная чушь: более неточного описания моей персоны я и примыслить не могу.

26 февраля 1924

Мы с Беном встретились после второго чая и поспешили на место прославленного „засвидетельствованного поцелуя“. Питер был очень точен в указаниях, мы быстро отыскали низинную тропу – неподалеку от „Школьной фермы“, – а там и расколотый молнией дуб, и муравчатую лощинку слева от него. Мы спрятались ярдах в пятидесяти, на возвышении; плотные, безлиственные, все в гнусных колючках кусты хорошо укрывали нас. Сгорбясь под своими плащами, мы курили одну сигарету на двоих, гадая, как именно Питер приступит к эротическим поползновениям. Бен, с типичной для него предусмотрительностью, прихватил с собой театральный бинокль, чтобы можно было разглядеть все в подробностях. Мы с ним поговорили также и о наших испытаниях и, соответственно, о разочарованиях, сойдясь, впрочем, в том, что овчинка стоила выделки и что нам удалось, по крайней мере, оживить скучнейший, унылейший из триместров года. Миссис Кейтсби, оказывается, пригласила Бена на „чай с булочками“ – sans [14]14
  Без ( франц.) – Прим. пер.


[Закрыть]Дойг, как интересно.

Прождав с полчаса, мы увидели идущих по тропке Питера с Тесс. Питер расстелил на траве свой плащ, они уселись спинами к расколотому дубу. Тесс вытащила пачку сигарет, они закурили – до нас доносились неразборчивые обрывки их разговора и довольно глубокий (довольно привлекательный) горловой смех Тесс. Вдруг просияло бледное солнце, и вся эта зимняя сцена окрасилась в тона скромной буколической идиллии. Некоторое время они продолжали беседу, – впрочем, оба, похоже, посерьезнели, поскольку смеха уже слышно не было, – а потом Тесс сбросила с плеч свой плащ и полезла за чем-то в карман Питера.

Как выяснилось, за носовым платком, и тут Бен, – глядевший в театральный бинокль, – прошептал: „Глазам не верю. Она расстегивает ему ширинку“.

Мы с Беном по очереди, пятисекундными урывками, наблюдали, как старательная Тесс окунает руку в ширинку Питера и извлекает оттуда его вялый, белесый пенис. Затем она обвязала свою добычу носовым платком и начала подбрасывать ее на ладони – вся процедура заняла секунд тридцать, не больше (Питер, зажмурившись, откинул назад голову). Когда все закончилось, лицо его выражало скорее изумление, чем восторг, затем – дело сделано – Тесс вручила ему платок, аккуратно сложенный в плотный, двухдюймовый квадратик, и Питер просто-напросто сунул его в карман своего плаща, не помедлив и не удостоив платок взглядом. Потом оба, улегшись на плащ, целовались – минут десять или около того, впрочем, мы с Беном дальше смотреть не стали: мы были слишком изумлены и слишком, согласились мы позже, обозлены. Обозлены из-за того, что назначили это испытание Скабиусу (могли бы и сами попробовать), из-за того, что победа далась ему без всяких, по-видимому, усилий, – а дополнительное вознаграждение, которое он только что на наших глазах получил, представлялось нам и вовсе клубничиной, добавленной к сливкам.

Мы ушли раньше их, пронизав сучковатый подлесок, а они между тем катались по плащу Питера, обжимаясь, целуясь и лаская друг дружку. И я, и Бен согласились с тем, что Скабиус – самый везучий сукин сын в нашей школе, не говоря уж обо всех Британских островах.

Позже. Во весь обед Питеру так и не удалось согнать с лица идиотскую улыбку. Он то и дело наклонялся к нам и шептал: „Она его трогала, правда, в руку брала“. Мы оба заплатили ему по причитающемуся победителю фунту, – что оставило меня до конца триместра на серьезной мели (придется занять у Бена). И тем не менее, мы с Беном решили продолжить наши испытания, не столько из энтузиазма, сколько для сохранения реноме. Тут не просто пари – во всей этой затее присутствует философическая непреложность и значительность. Когда мы покидали столовую, Питер сказал мне, что теперь он „определенно влюблен“ в Тесс. Даже мысль об этом представляется мне совершенно отвратительной.

29 февраля 1924

Бен вернулся со встречи с Дойгом в Глимптоне раньше времени и сообщил, что Дойг его выставил. Я напомнил ему, что мы договорились пройти наши испытания до конца. „Но Питер уже победил, – устало сказал Бен. – Я просто не вижу смысла сидеть и слушать, как этот греховодник разглагольствует об ангелах и непорочном зачатии“.

По правде сказать, трудно с ним не согласиться. Оказывается, Бен раз за разом возвращал разговор к приносимому священником обету безбрачия и к сложностям, связанным с его выполнением. В конце концов, Дойг вышел из себя и велел ему удалиться, – а Бен стал протестовать, говоря, что раз уж он чувствует в себе истинное призвание к священническому служению, то, значит, имеет полное право выяснить все связанные с таковым „за“ и „против“. Дойг же, по словам Бена, впал в пугающее остервенение и практически вышвырнул его из двери.

Как бы там ни было, я сказал Бену, что намерен, будь что будет, держаться до последнего, и поскольку ему теперь заняться нечем, он мог бы помочь мне: до конца триместра осталось всего несколько недель, а я еще не попал в первый состав, и уж тем более не сыграл за него так хорошо, чтобы получить поощрительную награду. Бен ответил, что на его взгляд я просто-напросто рехнулся, однако, если мне угодно продолжать, я могу рассчитывать на его полную и безоговорочную поддержку.

Воскресенье [2 марта 1924]

После мессы я попытался ускользнуть из церкви незамеченным, однако на паперти дорогу мне преградил Дойг.

– Что происходит, Маунтстюарт, – с нескрываемым бешенством осведомился он, – с вами и вашим еврейским другом?

– Вы как-то не очень милосердны, отче, – ответил я.

– Какую игру вы затеяли, мальчишка?

– Никакой игры мы не затевали.

– Дерьмовый пустомеля!

– Липинг, – сказал я, – абсолютно искренен в своем желании обратиться в нашу веру. Просто мне кажется, что выего разочаровали. Я подумываю о том, чтобы написать епископу о вашей неспособности привлечь человека к вере…

Ну, в общем, тут он полез в бутылку и пригрозил нажаловаться на меня Ящеру. Я же продолжал сохранять на физиономии выражение благочестивое и праведное. Когда я рассказал об этом Бену и Питеру, оба поздравили меня с очередным недопотрясающим достижением. Все мы сошлись в том, что разговор получился преуморительный.

После этой ссоры, пока мы ждали на остановке автобуса, который отвезет нас обратно в Абби, мимо нас прошел под ручку с молодой женщиной – очень красивой – Хоулден-Доз. Я поздоровался, он смерил меня обычным сардоническим взглядом, однако с возлюбленной своей не познакомил. Я смотрел им, продолжавшим воскресную прогулку, вслед и думал о том, как странно видеть Х-Д в обществе женщины; я, почему-то, всегда считал его совершенно бесполым.

4-е марта [1924]

Бен сказал, что тишком навел о Вандерполе кое-какие справки, выясняя, не существует ли возможности шантажировать его, однако, насколько способен судить Бен, человек он безгрешный и очевидной страсти ни к кому из наших шпингалетов не питает. Я поинтересовался, нельзя ли подсунуть ему юного Монтегю, но Бен с присущей ему мудростью высказался за осторожность – развращение малолетних, то да се. И тут меня осенила роскошная мысль – не шантаж, но подкуп. Я мог бы подкупить Вандерпола, чтобы тот притворился больным, тем самым открыв для меня путь в первый состав команды. Но сколько же денег понадобится, чтобы совратить безгрешного Вандерпола? Обязанности посредника я возложил на Бена.

Приятная новость в письме от мамы: Люси собирается присоединиться к нам в Австрии. Мама полагает, что мы могли бы потешить себя „горной прогулкой“. О чем это она?

7-е марта [1924]

Наконец-то. Меня ставят хукером в завтрашнем матче с „Уолкотт-Холл“ (у ффорда ссопли). Бен прощупал Вандерпола и выяснил, что тот не богат (отец его, оказывается, служит клерком в адвокатской конторе), и все-таки Бен считает, что соблазнить его может только чрезвычайно щедрая взятка. Насколько щедрая, спросил я? Пять гиней, сказал Бен. Катастрофа: даже втроем мы сможем осилить лишь треть этой суммы. Напишу отцу, спрошу, не даст ли он мне взаймы, – если, конечно, сумею придумать для этого убедительный и достойный предлог. Хотя нет, лучше обратиться к маме.

8-е марта [1924]

Как это ни удивительно, „Уолкотт-Холл“ мы победили – 64:0, своего рода школьный рекорд. Ряды их опустошила ветрянка, им пришлось набирать замену из числа негодных и немощных. В общем, это был веселый разгром, я и сам закатил бы гол, если бы трое-четверо игроков противника не свалили меня прямо у линии. Второй состав расхаживает по школе с довольством и важностью. ффорд уверяет, что к следующей субботе выздоровеет, но только дурак станет производить замены в победившей команде.

Люси написала мне, что приедет в Австрию при том условии, что наши „романтические фантазии“ будут сочтены отошедшими в прошлое. Я ответил ей неохотным, приятно меланхолическим согласием. Способный привести в исступление успех, которым Скабиус пользуется у фермерской дочки, сообщает мне мужество и отвагу. Люси будет моей.

С некоторым изумлением замечаю, что мысли мои все чаще и чаще обращаются к следующей субботе, и понимаю – я с нетерпением жду матча с Харроу, который состоится на их поле. Самое главное для меня – не утратить большевистского задора.

11-е марта [1924]

Мы с Беном получили мамин почтовый перевод – пять гиней (благослови ее Бог: я написал, что хочу подарить Люси на день рождения нечто особенное) и порадовали себя чаем и тостами с анчоусами у „Ма Хингли“. Бен сказал, что Вандерпол согласен сказаться больным только на один матч, однако хочет познакомиться с человеком, готовым заплатить столь высокую цену. „Он, конечно, подозревает тебя. А может, эту задницу ффорда. Думаю, тебе придется пойти на это“. Бен, вынужден признать, говорит дело. Кстати, мы сыграли с Харроу вничью, 9:9, а первый состав игру продул – 3:27 – похоже, звезда моя на подъеме.

Бен говорит, что сразу после школы уедет в Париж – ему, вроде бы, предложили место в художественной галерее, он хочет заняться торговлей картинами. Я ощутил укол зависти: быть может, Бен прав? Быть может, мы просто совершаем глупость, откладывая настоящую, взрослую жизнь на три года, которые проторчим в универе? Три года, которые, насколько я в состоянии судить, могут разочаровать нас не меньше, чем школьная жизнь…

Новость по-настоящему приятная: дружба Питера с Тесс вызвала у Клафа подозрения, и он стал препятствовать их встречам. В три своих последних визита на ферму Питер занимался измельчением кормовой свеклы – или еще каким-то черновым трудом (у него все руки в пугающих мозолях), – а упоительной Тесс, которая могла бы развлечь его или утешить, даже не видел. Мы с Беном втайне радуемся, хотя, надо сказать, это дурно сказывается на нас обоих.