Текст книги "Нутро любого человека"

Автор книги: Уильям Бойд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)

Вчера за завтраком произошел запоминающийся эпизод (Геддес и Карло отсутствовали, Кипрен отправился в Биарриц, чтобы забрать из ремонта очки). Мы съели и выпили довольно много, когда Алиса вдруг расстегнула крючок на лифчике купальника, перенесла свое кресло на солнце и уселась там, гологрудая.

– Ты хорошо себя чувствуешь, дорогая? – самым безмятежным тоном осведомился Тим.

– Ты же знаешь, я люблю это, – ответила она. – Так приятно ощущать обдувающий титьки ветерок.

И тут же все сидевшие вкруг стола женщины обменялись взглядами и мгновенно стянули с себя верхние одеяния, так что завтрак мы закончили в окружении выставленных напоказ, соразмерных и прекрасных грудей. Поначалу меня это сильно возбудило, но спустя десять минут уже казалось самой естественной вещью в мире. Я поймал взгляд Фрейи – солнце и тени, отбрасываемые бамбуковой решеткой, под которой мы сидели, исполосовали ее, как тигрицу. Она подняла руки к затылку, чтобы поправить заколку на волосах, и я увидел, как приподнимаются и уплощаются ее груди, как, прилаживаясь к новым их очертаниям, смещаются полоски тени. Когда завтрак закончился и все отправились играть в мяч, мы улизнули в нашу комнату.

Четверг, 9 августа

Геддес и Карло на несколько дней отправились в горы, на этюды. „Слишком много света с океана“, – сказал Годдес. Я думаю, талант у него есть – работает он определенно много, – и вообще он мне нравится, – прямой, непреклонный человек, хотя мне кажется, что ко мне он относится с некоторой настороженностью. Он сказал, что все еще видится с Лэнд, и дал понять, что у нее роман с Оливером Ли.

Утро сегодня было немного облачное, поэтому мы с Тимом Фарино отправились в Биарриц, поиграть в гольф в клубе „Плато дю Фар“. Тим играет неплохо, однако из-за отсутствия практики оба мы покрылись ржавчиной. Я как раз закатил мяч в девятую лунку и собирался ударить с „ти“ по десятой, когда к нам приблизился мужчина в белой фланели и блейзере, представился – секретарь гольф-клуба – и спросил, не будем ли мы возражать, если высокопоставленный гость пройдет впереди нас половину поля. Деньги, уплаченные нами за поле, будут нам возвращены, добавил он в виде стимула, и указал на двух мужчин, шедших к нам в сопровождении мальчиков с клюшками по гравиевой дорожке от здания клуба.

– Вы англичане или американцы? – спросил секретарь.

– Я англичанин, – ответил я.

Он наклонился ко мне и прошептал:

– Это принц Уэльский.

И конечно, едва он подошел поближе, я немедля узнал его. Невысокий, изящного сложения господин в безупречных брюках гольф и коротких сапожках. Плоская твидовая шляпа на голове, густые светлые волосы набриолинены и разделены безукоризненным пробором. С ним был мужчина повыше и постарше, одетый с некоторой небрежностью; он не представился – какой-нибудь конюший, я полагаю.

Секретарь, кланяясь и расшаркиваясь, объяснил, что вот эти английские джентльмены были так любезны, что согласились уступить площадку.

Мы обменялись рукопожатиями, я представился, представил Тима.

– Вы ужасно добры, – сказал Принц. – Мы просто думали на скорую руку пройти перед ленчем девять лунок. Не хочется заставлять дам ждать.

Мы отошли в сторонку и стали наблюдать за игрой. У Принца туговатый, неловкий свинг – я бы не назвал его прирожденным спортсменом. Они пошли вперед – потом Принц трусцой вернулся с незаженной сигаретой в руке.

– У вас не найдется огня? – спросил он. Я вытащил коробок спичек, зажег одну и поднес к его сигарете.

– А коробок вы мне уступить не могли бы? – спросил он и улыбнулся своей знаменитой улыбкой.

– К вашим услугам, сэр, – сказал я, протягивая коробок.

– Спасибо. Как ваше имя, еще раз?

Я ответил ему. Логан Маунтстюарт, сэр.

Позже. Бен говорит, что Принц снял здесь дом и что с ним американка, миссис Симпсон, состоящая под присмотром своей тетки. Последовали кое-какие скабрезные разглагольствования. Тим говорит, что был с ней немного знаком до того, как она вышла за Симпсона, – знал ее первого мужа, жуткого, по общему мнению, пьяницу. Фрейя наших инсинуаций не поняла, и мы объяснили ей насчет отставки леди Фернесс и новой фаворитки. Фрейя была поражена: она ничего об этом не знала. Я вдруг сообразил, что слышал все сплетни на сей счет от Ангуса Касселла. Бен сказал, что в Париже об этом известно всем.

Такие встречи, я думаю, стоит записывать, сколь бы непригодными для описания они ни были – ну, подарил коробок спичек будущему королю Англии, и что? Но ведь все потом забывается. Что еще? Он был без галстука.

Пятница, 17 августа

Завтра Фрейя уедет, а я намереваюсь остаться здесь до конца месяца – может быть, скатаю в Ло, поживу у Кипрена. „Подумай обо мне, в понедельник утром шагающей в Би-би-си, – сказала Фрейя, когда мы лежали в постели, то постанывая, то вскрикивая. – И подумай обо мне, думающей обо всех вас здесь. ЭТО НЕЧЕСТНО!“

– Бросила бы ты свою работу, – сказал я, приникая к ней.

– И что я буду делать? – ответила она. – Писательницей стану?

Суббота, 18 августа

Фрейя уехала поездом в Париж. Я попросил ее остановиться на Дрейкотт-авеню, считать эту квартиру своей, и она обещала подумать. „Если я переберусь туда, – сказала она, – то буду вносить часть платы за жилье“. Я вяло запротестовал – не помогло. „Я не стану твоей содержанкой, Логан“, – твердо сказала она. Как я буду по ней скучать.

Это были волшебные дни, здесь, на побережье. Я загорел дочерна, но Фрейя, моя северная богиня, любит солнце меньше, чем я. Запомнить: рука об руку мы входим в большую волну в Андайе. Я стою голышом у окна, глядя в ночной парк, ощущая всем телом прохладу воздуха, вслушиваясь в пронзительный стрекот цикад, а Фрейя зовет меня обратно в постель. Долгие разговоры за столом во время завтрака – приносят еще вина, чтобы мы могли досидеть до вечера – Кипрен, Бен и я спорим о Джойсе; Геддес отстаивает Брака против Пикассо; разговоры о недоброжелательности Блумзбери – Фрейя упорно защищает перед всеми миссис Вулф; мы разбираем новый роман Скотта Фицджеральда [83]83
  „Ночь нежна“.


[Закрыть](похоже, его жена – сумасшедшая, говорит Алиса). Ночи в казино, танцы под джаз-банд. Фрейя выигрывает в очко тысячу франков – и безудержно радуется этим даровым, незаработанным деньгам.

Бен показал себя скромным, настоящим другом, даром что был распорядителем на моей свадьбе. Я попытался рассказать ему о ситуации с Лотти, но он не пожелал ничего слышать. „Мне все равно, Логан. Ты живешь своей жизнью, а я буду жить своей. Я тебе не судья – до тех пор, пока ты счастлив. Надеюсь, и ты будешь так же относиться ко мне“. Я заверил его, что буду.

Он много рассказал мне о Грисе, как тот болел под конец жизни. Сказал, что если мне интересно, он мог бы наложить лапу на маленький „но совершенный“ натюрморт, из последних. Сколько? – спросил я. 50 фунтов, – ответил он, наличными. Мне это не по карману, но что-то внутри меня сказало мне, что натюрморт я возьму. Бен тут же отправился звонить в Париж.

В голове у меня толкутся смутные идеи о том, чтобы сделать обстановкой моего нового романа такой вот летний дом с гостями.

[Ноябрь]

„Керамический кувшин и три абрикоса“ Хуана Гриса висит у меня над камином на Дрейкотт-авеню. Стены увешаны другими принадлежащими мне картинами и рисунками. В августе Фрейя окрасила комнату в темно-оливковый тон и этими хмурыми вечерами, ожидающими прихода зимы, кажется, что лампы источают свет еще более теплый, подстилаемый окружающей их землистой прозеленью.

Фрейя решила жить здесь на тех условиях, что станет вносить некую часть квартирной платы (5 фунтов). В первый день каждого месяца она пунктуально вручает мне пятерку (я не стыжусь признаться, что любая, даже маленькая помощь… вижу, впрочем, что уже упоминал об этом выше, – отчего сказанное не становится менее правдивым). Под аванс за „Космополитов“ я назанимал все, что можно. Все деньги, полученные мной за „Конвейер женщин“, вложены в прибыльные акции и страховые полисы, преобразовать их в наличность, не встревожив Лотти или, того хуже, Элтреда, я не могу. Уоллас подгоняет меня со сдачей „Космополитов“, но я все повторяю ему, что не могу найти для этого время, поскольку слишком занят журналистикой, позволяющей мне хоть как-то сводить концы с концами. Я сунулся к нему с предложением написать монографию о Грисе, однако Уоллас отверг его с порога – сказав, что мне еще повезет, если я получу за нее 10 фунтов.

На днях за ленчем:

УОЛЛАС: По-моему, вы говорили, будто у вас есть идея нового романа.

Я: Просто расплывчатая мысль. О компании молодых людей, молодых пар, проводящих лето на вилле в Биаррице.

УОЛЛАС: Звучит великолепно. Я бы это почитал.

Я: Я думал назвать роман „Лето в Сен-Жан“.

УОЛЛАС: Если в названии книги стоит „лето“, промашки не будет. Я могу хоть завтра раздобыть для вас 500 фунтов.

Я: Замечательно. Но когда я его буду писать?

УОЛЛАС: Набросайте синопсис. Две страницы. Несколько строк. Время уходит, Логан.

А вот это прозвучало зловеще – ясно, что кредит, полученный мной за „Конвейер женщин“, почти исчерпан. Поэтому я сел и попытался соорудить что-нибудь на бумаге. В виде эксперимента, я взял ситуацию в Биаррице, переменил все имена, внес дополнительные трения, давление извне (жены, бывшие любовницы). Неожиданно я, как и Уоллас, увидел в этой идее огромный потенциал – сексапильность, заграница, свобода под летним зноем у океана, – но как ни тужился, высвободить этот потенциал не сумел.

1935

[Январь]

Показался в Тропе. Сугробы ростом до подоконников. Все это казалось бы, пожалуй, красивым и романтичным, будь я здесь с Фрейей, а не с Лотти и Лайонелом, у которого, похоже, коклюш. Слышу хриплые, насмешливые крики грачей в ильмах: „Фрейя-Фрейя-Фрейя“, – мне кажется, что кричат они именно это.

Удо Фейербах попросил меня написать о „Баухаусе“ и одолжил фотографии из своего собрания. Любуюсь девушками в ткацких классах – прекрасными и свободными. Одна из них похожа на Фрейю. Никуда мне не деться.

Вторник, 4 марта

Мы обедали в „Луиджиз“, а оттуда отправились в „Кафе Ройял“. Там было людно, много знакомых лиц. Заметил Сирила и Джин и коротко переговорил с ними – они были с Лайманом? Лиландом? [неустановленное лицо]. Вскоре после этого они ушли. Затем появился Адриан Дейнтри [84]84
  Друг художника Дункана Гранта.


[Закрыть]с компанией в вечерних туалетах, – включавшей и Вирджинию Вулф [85]85
  См. „Дневник Вирджинии Вулф. Том IV: 1931–1935“.


[Закрыть], которая курила сигару. Я уступил им наш столик и пока все кружили вокруг него, рассаживаясь, представил Вулф Фрейю. „Вы здесь только вдвоем? – спросила она у Фрейи. – Что за жуткая толпа. Как все переменилось“.

– Минуту назад с нами был Сирил Коннолли, – ответила Фрейя.

– Со своим черным бабуином? – спросила ВВ.

Фрейя не поняла, о ком она говорит.

– Его черномазой женушкой.

Я повернулся к Фрейе:

– Теперь ты понимаешь, почему миссис Вульф так славится своим обаянием.

И к ВВ:

– Вам следовало бы стыдиться себя.

Мы ушли, а когда добрались до дома, между нами произошла первая серьезная размолвка. Злобность ВВ несколько шокировала Фрейю. Я сказал: невозможно даже представить себе, что человек, который пишет дышащую такой лиричностью прозу, настолько пропитан ядом. „По крайней мере, она пишет“ – ответила Фрейя, без всякой задней мысли. Однако меня это ранило, так что мы поозирались по сторонам, ища, по какому бы поводу поцапаться, и во благовременьи нашли. Теперь вот пишу это, готовясь улечься спать на софе, и слышу, как Фрейя плачет за дверью спальни.

Среда, 20 марта

На скучной выставке коллажей и фотографий в галерее „Мэйор“. Единственный живой эпизод – меня проигнорировала миссис Вулф, попросту повернулась на каблуках, лишь бы меня не видеть. Ясно, что мне нет прощения.

Пошел в „ artrevue“, пил вино с Удо. Он терпеливо слушал мои гневные обличения посредственности английского искусства. Потом рассказал, что теперь во всех немецких городах появились таблички с надписью „ Die Juden sind hier unwünscht“ [В евреях здесь не нуждаются]. Трудно поверить, что такое возможно. Однако Удо сказал, что это дает более широкий взгляд на вещи: отживающее искусство можно сносить без особых страданий, жизнь в Лондоне имеет свои утешительные стороны.

[Март – Апрель]

Разъезды: Норфолк – Лондон – Норфолк. Париж – Рим (на Пасху. Три дня с Фрейей). Мы обдумываем наше лето: Греция. Что я скажу Л. в этом году?

[Апрель]

Мои героические усилия привели к тому, что „Космополиты“, наконец, закончены. Отнес рукопись Родерику, сказавшему несколько довольно язвительных слов о ее краткости; книга получилась объемом под 150 страниц. (Я объяснил, что задумал было, но потом отказался от этой идеи, дать в виде приложения антологию стихотворных переводов, тогда книга получилась бы попухлее). Ну, по крайней мере, ты ее из себя выдавил, сказал он. А теперь, как насчет того довольно сексуального романа, которым искушал меня Уоллас? Я оставил его при уверенности, что такая возможность существует.

Фрейя с зачарованным интересом следит за развитием романа п. Уэльский/миссис Симпсон – читает о нем в американских газетах, которые получают в Би-би-си. То, что население страны остается об этом романе в почти полном неведении, кажется ей совершенным безобразием. „Я рассказываю о нем всем, – говорит она, – каждому встречному“. Должен признаться, что я и сам питаю к нему курьезный интерес – со времени встречи с Принцем на поле для гольфа. Ангус, вот надежный источник, – он, должно быть, знаком с кем-то из внутреннего круга, – говорит, что Принц совершенно одурманен миссис С. – таскается за ней по пятам, как собачка.

[Июль]

В конце концов, я соврал. Сказал, что направляюсь во Францию, поработать. Мы встретились с Фрейей в Париже и полетели в Марсель. Потом из Марселя судном в Афины. Взяли напрокат машину и поехали: Дельфы – Навплия – Микены – Афины. Сильная жара: мы томились по дождю и прохладной погоде. Решили никогда больше не проводить наш отпуск подобным образом, в постоянном движении. Прошлогодний, в Биаррице, был идиллией. И я просто не могу жить на постоянной диете из древней культуры – экскурсия за экскурсией по очередным руинам, как бы прекрасны они ни были, как бы ни были нагружены историей. В моем сознании Греция свелась к одной огромной дрожащей в знойном мареве груде растрескавшегося мрамора. Пыль, в которую укутаны оливковые рощи, душные спальни отелей, мухи. И заметьте, все невероятно дешево. Перелет Афины – Рим. Оттуда поездом в Париж и в Лондон. Измотанные, издерганные – все сложилось вовсе не так, как мы себе навоображали. А теперь еще мне придется провести месяц с семьей. Думаю, Фрейя будет наслаждаться одиночеством.

[Август]

На помощь пришел Дик [Ходж]. Тихий месяц в Килдоннане с Лотти и Лайонелом. На две недели приезжали Ангус и Салли. Играл в Галлэйне и Мьюирхеде с приятелем Ангуса по Сити, Яном Флемингом [86]86
  Писатель (1908–1964). Создатель Джеймса Бонда.


[Закрыть]. Он собирается в Кицбюхель. Я рассказал ему об испепеляющей жаре Греции, и он посоветовал ездить на лето в Альпы – любит австрийский Тироль. Я написал Фрейе и попросил выбрать на следующий год ее любимую гору.

Четверг, 26 сентября

Во время завтрака Питер [Скабиус] подарил мне экземпляр написанного им триллера – или его „пустячка“, как он с уничижительной скромностью отозвался о своей книге. Она называется „Берегись, злая собака!“, на следующей неделе выходит в „Браун и Олмей“. Это так, развлекаловка, сказал Питер, я не из вашей лиги. Мы довольно прилично выпили, отмечая это событие, и Питер признался, что у него роман с женой работающего в „Таймс“ журналиста. Говорит, что разлюбил Тесс, но никогда не оставит ее, из-за детей. „Она милая женщина и хорошая мать, просто я был слишком молод, когда женился на ней“. Спросил, как обстоят дела у нас с Лотти, я ответил – чудесно. Везучий человек, сказал он, не всегда ведь: „женись второпях и жалей на досуге“. Я чуть было не рассказал ему о Фрейе, однако удержался: сама мысль о том, чтобы здесь, сейчас, рассказать все Питеру, принижала наши с ней отношения. Моя жизнь с Фрейей это не „роман“, не гуляние на стороне. К тому же я ощущал неясную боль за Тесс; чувствовал, что ее предали, и негодовал на Питера, пристегнувшего к своему двуличию и меня. И, разумеется, от всего этого я погрузился в размышления о моей собственной ситуации. Я не чувствую к Лотти ничего. Но и никаких дурных чувств к ней не питаю. Сексуальная наша жизнь практически прекратилась – хотя в последнее время она начала поговаривать о маленьком братике или сестричке для Лайонела. Со времени рождения Лайонела я перед нашими редкими соитиями неизменно надеваю презерватив. В последний раз (в Шотландии) она сказала: „Разве это обязательно, дорогой? Не сегодня“. Я ответил, что второго ребенка мы себе позволить не можем. Она расплакалась и необходимость предохраняться отпала.

А параллельно с этим, мы с Фрейей ведем на Дрейкотт-авеню странное, полное любви, ото всех укрытое существование. Когда я не с ней, она возобновляет свою прежнюю холостяцкую девичью жизнь с подружками, – ни с одной из которых я не знаком. Когда же я с ней, мы ведем эгоистическую, замкнутую на себя жизнь новобрачных. По утрам она уходит на работу, а я отправляюсь по моим Лондонским делам: встречаюсь с людьми, заглядываю в офисы журналов, на которые работаю, почитываю кое-что в Лондонской библиотеке, завтракаю с друзьями. Ко времени ее возвращения из Би-би-си я неизменно дома. В какой-то из дневных часов я звоню Лотти, и мы несколько минут разговариваем. Лотти кажется вполне довольной, ничего не подозревающей – да к тому же Лондон ей не по душе.

И однако ж, я понимаю, что это положение сохраняется уже больше года, и думаю о том, как я не прав, просто позволяя ему тянуться и дальше. Что-то вдруг переменится – что-то сломается или свернет в сторону – и пока этого не случилось, мне действительно следует самому сделать некий ход.

Пятница, 11 октября

Завтрак с Флемингом в „Савой Грилл“. Следует упомянуть о том, что я еще раз играл с ним в гольф в Хантеркумбе, – он вдруг позвонил и пригласил меня в четвертые игроки. Думаю, у него имелась какая-то задняя мысль. Работой биржевого маклера он недоволен, кроме того, ему любопытна моя писательская жизнь. Он спросил, интересуюсь ли я порнографией, я ответил, что не особенно. А у него целая коллекция, с гордостью сообщил он. Затем, по непонятной причине, словно бы для того, чтобы объяснить мое полное безразличие к эротике, я рассказал ему о Фрейе, квартире и о нашей тайной жизни по будням. Теперь я чувствую отвращение к себе за то, что так вот исповедался перед ним, я, собственно, и не знаю, почему я это сделал. Думаю, потому, что он один из тех людей – подчеркнуто мужской складки, завсегдатаев клубов, высокомерных и неколебимо, с виду, уверенных в себе, – которые вызывают в тебе желание произвести на них впечатление. Впечатление-то я произвел, да еще какое, но мне от этого только хуже. Боже мой, сказал он, у вас жена в деревне и любовница в городе. Я ответил, что отношусь к этому несколько иначе и, чтобы сменить тему, порекомендовал ему прочесть книгу Питера (действительно очень неплохую – я проглотил ее, не отрываясь, за два часа). Затем он спросил, не хочу ли я прийти этим вечером к нему, поиграть в бридж; я напомнил ему, что должен вернуться в Торп, к жене и ребенку. „Значит ваша девушка сегодня вечером не у дел, – он рассмеялся, показывая, что пошутил. – Быть может, ей захочется прийти вместо вас?“. Я улыбнулся: Фрейе Флеминг внушил бы лишь неприязнь. Никак не могу понять сущность его натуры. Человек он довольно статный – смуглый, худощавый, – но это стать из тех, что исчезает при ближайшем рассмотрении, и начинаешь замечать изъяны: слабый рот, скорбные глаза. Он любезен, широк и, по видимости, интересуется мной, – однако в нем нет ничего, что можно любить. Слишком избалован, слишком хорошие связи, слишком заласкан: все в жизни дается ему слишком легко.

[Ноябрь]

Фрейя – внезапно – попросила меня познакомиться с ее отцом. Для чего? – спросил я. Чтобы он тебя знал, ответила она. Зачем ему меня знать? Затем, что рано или поздно ты станешь его зятем. Я рассмеялся, однако Фрейя по-прежнему смотрела на меня этим ее неколебимым взглядом. Надо что-то делать.

1936

Вторник, 21 января

Прошлой ночью умер Король, а на той неделе – Киплинг [87]87
  Король Георг V и Редьярд Киплинг (1865–1936). Принц Уэльский стал теперь королем Эдуардом VIII.


[Закрыть]. Кажется, что вдруг ушла вся старая Англия, и я, по какой-то странной причине, испытываю смутный страх. Наверное, просто привыкаешь постепенно к тому, что эти старики где-то рядом, и ты всегда осознаешь их присутствие на заднем плане твоей жизни. А потом они умирают и в комнате становится чуть тише, и ты озираешься по сторонам в попытках понять, кто же ее покинул.

Странно думать о Принце, как о нашем Короле, – об этой тонкой фигуре на поле для гольфа.

Четверг, 27 февраля

Le trentième an de mon âge. Тридцать лет, Боже ты мой. Следовало бы провести этот день в Лондоне, с Фрейей, но Лотти приготовила мне сюрприз – бал в Эджфилде. Все устраивалось втайне и с великим искусством: приехал Бен с Сандрин и их ребенком, с юга прикатил Дик Ходж; Ангус и Салли, разумеется, мама, Элтред и Энид, множество местных. Питер с Тесс приехать не смогли, что и хорошо, поскольку мне и так было неловко из-за того, что Бен и Сандрин известно о Фрейе, я чувствовал себя неуютно, томился ощущением вины. Ладно, и что с того? Все это твоих рук дело, не так ли? Нельзя же знакомить Фрейю с друзьями, а после жаловаться, что тебе становится неудобно, когда они оказываются в одной комнате с твоей женой. Ты сам сделал выбор – вот и живи с ним – и перестань ныть.

Итак, тридцать лет и неизбежное чувство разочарования, вызванное тем, что я ничего толком не добился, точит меня, словно вирус. Изданы две книги, вот-вот выйдет третья, я приобрел определенную журналистскую репутацию. Я здоров, у меня достаточно денег, чтобы вести комфортабельную жизнь (дом в деревне, квартира в городе), я женат, у меня есть сын. И я люблю прекрасную женщину, которая в свой черед любит меня. И все же два обстоятельства грызут меня, поочередно. Во-первых, за последние годы не сделано никакой настоящей, добротной работы. В двадцать лет я ощущал в себе безграничную энергию, но использовать ее себе во благо не сумел. „Конвейер женщин“ был счастливой случайностью, а „Космополитов“ мне практически пришлось вытягивать из себя слово за словом. И во-вторых, все мое подлинное счастье зависит от Фрейи, но счастье это подпорчено, ему угрожает целый мир лжи и уловок, двуличия и измены, который его окружает. Это все равно, что повесить прекрасную картину в темной комнате. Какое расточительство, думаешь ты, – и зачем все это?

[Март]

Вышедшие на прошлой неделе „Космополиты“, встречены оглушительным молчанием. Я чувствую, что литературный мир призадумался, не понимая, как ему быть с этой книгой, – ему не удается соотнести автора „Конвейера женщин“ с любовным, далеко не научным исследованием полудюжины малоизвестных французских поэтов. Может, это розыгрыш? Кто такие Ларбо, Леве, Дьюдонне, Фарг? А я гадаю, не оказалось ли все пустой тратой времени – весь труд, который потребовался, чтобы породить на свет эту маленькую jeu d’esprit [88]88
  Игра ума ( франц.)  – Прим. пер.


[Закрыть]… Нет, не оказалось. Я всегда понуждал себя делать то, что хочу, а не то, что, как мне кажется, должен. Ну вот, и соврал. Уоллас загодя продал „Спраймонту и Дру“ еще ненаписанное „Лето в Сен-Жан“ за 1000 фунтов – 500 при подписании договора, 500 при сдаче рукописи. Огромная сумма, пугающе большая, и я вдруг затревожился, а удастся ли мне сочинить этот роман? Ну и, разумеется, снова почувствовал себя богачом – даже пущим, чем когда-то. Лотти ничего об этой сделке не знает. Я спросил у Фрейи: что мы будем делать с таким количеством денег? А она ответила: почему бы не купить симпатичный маленький домик?

Вчера в „Куаглиноз“ столкнулся с Питером. С ним была молодая женщина, которую он представил как Энн Вайз. Когда она ненадолго отлучилась – попудрить носик, – я спросил, не об этом ли романе он мне говорил. О нет, сказал он, с тем романом покончено, это другая женщина. „Осторожно, злая собака!“ продана почти в 10 000 экземплярах. Он без малого закончил другую книгу „Ночной поезд в Париж“, и если она будет расходиться так же хорошо, Питер вполне сможет забросить журналистику. Сказал, что ему очень понравились „Космополиты“, он и не думал, что я столь тонок, – все напуганы изысканной ученостью книги, сказал Питер, и стыдятся признать, что в их знании культуры имелась такая брешь. Он до того мило расхваливал меня на все лады, что я с удовольствием посидел бы с ним подольше, но мне нужно было повидаться с Удо – да и подружка Питера должна была вот-вот вернуться. Думаю, если бы мы завтракали только вдвоем, я рассказал бы ему о Фрейе. Двое искушенных литераторов – старых друзей – какая гадость!

[В июле 1936-го испанские генералы подняли мятеж против законного, хоть и левого правительства Испании, и разразилась кровавая гражданская война, которая на поверхностный взгляд представляла собой классический конфликт между силами левых: Республиканцами – и правых: Роялистами. Левые – Народный Фронт – всегда отличались большей разъединенностью, чем их противники, поскольку состояли из разных партий (коммунисты, анархисты и трейд-юнионисты, если назвать только три из них), далеко не всегда сходящихся во взглядах. По мере продолжения войны и географического разделения Испании, в хрупкой коалиции левых стали проступать признаки слабости и напряженности. Фашисты – правые – получали, как было хорошо известно, военную помощь от диктатур Италии и нацистской Германии. Франция и Британия придерживались позиции невмешательства. Только Советский Союз и направлял помощь осажденным Республиканцам.

Многие идейные молодые европейцы вступили добровольцами, чтобы сражаться с фашизмом, в Интернациональную Бригаду, а дело Народного Фронта пользовалось почти всеобщей поддержкой писателей, художников и интеллектуалов.

Вскоре после начала войны Уоллас Дуглас подписал для ЛМС контракт с американским агентством печати „Дазенберри пресс сервис“, и это агентство поручило ему отправиться в Испанию, дабы разъяснять суть конфликта американским читателям. В итоге, он дважды ездил туда, чтобы освещать войну – один раз в ноябре 1936-го, другой в марте 1937-го).]

Понедельник, 2 ноября

Барселона. Дикая неразбериха в Бюро для иностранцев. Мне предложили проехаться по госпиталям: я сказал, что уже был в госпитале в пятницу, теперь мне нужна поездка на фронт. Приходите завтра, говорят, – я слышу это от них четвертый день подряд. Так что, сижу в кафе на Рамбла, пью вермут с сельтерской, и разглядываю женщин.

Странное зрелище представляет собой во время войны этот хорошо знакомый мне город. Каждое окно каждого здания перечеркнуто крест-накрест клейкой лентой, чтобы во время воздушных налетов не трескались стекла. Красные и черные флаги свисают с балконов. На каждом втором перекрестке красуется огромный плакат с портретом Маркса, или Ленина, или Троцкого, и все расписано заглавными буквами: НКР [89]89
  Национальная конфедерация рабочих– Прим. пер.


[Закрыть], ОСТ [90]90
  Объединенный союз трудящихся – Прим. пер.


[Закрыть], ИКА [91]91
  Испанская конфедерация анархистов – Прим. пер.


[Закрыть], ЕПРМ [92]92
  Единая партия рабочих-марксистов – Прим. пер.


[Закрыть], ККП [93]93
  Каталонская коммунистическая партия – Прим. пер.


[Закрыть]. Впрочем здесь, в Барселоне, преобладают НКР и ИКА – анархисты.

А на улицах царит настроение лихорадочного энтузиазма. Люди выглядят почти больными от волнения, внушаемого им новым обществом, которое они создают, – можно подумать, что здесь происходит революция, а не гражданская война. Проблема Барселоны в том, что война ведется далеко от нее и потому у каждого остается слишком много свободного времени на то, чтобы разговаривать, анализировать, устраивать заговоры и интриги. И любые слова обретают звучащую форму в бесконечных хвастливых заявлениях, которые льются из громкоговорителей, развешанных по домам и деревьям. Вокруг с важным видом расхаживают молодые люди в кожаных куртках, на поясных ремнях у них висят револьверы, придающие им сходство с вооруженными бандитами. И девушки, столь же уверенные в себе, простоволосые, губы их красны, в облике присутствует нечто бесстыдное. Барселона en fête [94]94
  Праздничная ( исп.) – Прим. пер.


[Закрыть]: происходящее здесь походит скорее на праздничную демонстрацию, фиесту, чем на что-либо более серьезное – или смертельно опасное.

Вернулся в отель. Я живу, что только естественно, в „Мажестик де Инглатерра“ на Пасео де Грасиа. Тут полно журналистов, все больше французских и русских. Англичан я по возможности сторонюсь. Что такое английские коммунисты? Ganz ordinär, я бы сказал. Здесь они проникаются самодовольством и заносчивостью, которые в Лондоне им никогда не сошли бы с рук. Самое что ни на есть: „Видите? А что я вам говорил?”.

Написав статью для „Дазенберри пресс сервис“ – 1000 слов об атмосфере города, – еду трамваем на почтамт, чтобы ее отослать. Совершенно необходимо побывать до отъезда на фронте.

Среда, 4 ноября

Ко мне приставили личного помощника (вот что значит писать для американских газет). Ему за сорок, зовут его Фаустино Анхел Передес. Когда мы встретились в Министерстве информации, на нем была стандартная униформа анархиста – широкие хлопчатобумажные брюки и короткая кожаная куртка, – должен сказать, впрочем, что чувствовал он себя в ней несколько неловко. Его седеющие волосы намаслены и волнами уходят ото лба к затылку, у него приятное лицо, рябое, как у переболевшего в детстве оспой человека. Я разговариваю с ним по-испански, он отвечает на вполне сносном английском – интеллектуал, стало быть, не рабочий. Я сказал ему, что хочу отправиться на мадридский либо на арагонский фронт – куда будет легче попасть. Он вежливо ответил, что сделает максимум возможного, чтобы мое желание осуществилось.

Встретил Джефри Бреретона, корреспондента „Нью стейтсмен“. Он сказал, что здесь со дня на день появится Сирил Коннолли.

Четверг, 5 ноября

Фаустино – он настаивает, чтобы я звал его именно так (мы все теперь братья), – сказал, что получил для нас пропуск, позволяющий отправиться поездом в Альбацете. Я на радостях пригласил его позавтракать со мной. Он человек занятный, но замкнутый. Я спросил, чем он занимался до войны, и он ответил, что был администратором в „Ла Лонха“, школе изящных искусств. Администратором, подчеркнул он, не преподавателем. Мы поговорили о современной живописи, и я сказал, что знаком с самым прославленным из питомцев „Ла Лонха“. „А, Паблито, – не без сердечности откликнулся Фаустино. – Как он? Все еще отсиживается в Париже, я полагаю“. Он объяснил мне некоторые тонкости касательно сражающегося с фашистами и с Франко Народного Фронта. Забудьте о разного рода профсоюзах, сказал он, они вас только сильнее запутают. Основу Республиканцев составляют анархисты, коммунисты и троцкисты. „Здесь, в Каталонии, – не без сожаления сообщил он, – мы сильно увлечены анархизмом. И к несчастью, все мы очень подозрительны по отношению друг к другу. Одна фракция входит в другую, та в третью. Коммунисты из Валенсии называют нас, барселонцев, фашистами. А мы называем фашистами коммунистов из Валенсии“. Он пожал плечами. Но вы же все объединились для борьбы с фашистами, сказал я. „Конечно. Однако это очень удобное ругательство“. А что вы думаете о коммунистах, спросил я (делая заметки). „ Buenos y bobos“, – улыбнувшись, ответил он. Есть хорошие, есть дураки.