Текст книги "Нутро любого человека"

Автор книги: Уильям Бойд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 36 страниц)

Подошел автобус, я влез в него, купил билет, занял сиденье. В первый раз я позволил себе немного расслабиться и ощутил малый, но приятный прилив гордости, омывший меня. Фаза один завершена. Я глядел в окно на проплывающие мимо пригороды Женевы: самое опасное позади. Теперь надо просто заняться моей работой.

С автобуса я сошел на маленькой площади, сочтя, что уже добрался до центра, и с помощью бывшей при мне карты города, отыскал дорогу в отель „Коммерческий“. К этому времени я успел обратиться в одного из служащих, в своих пальто и шляпах спешащих в начале дня на работу. Я вошел в вестибюль отеля и сразу же вышел. С портье беседовали двое полицейских.

Это могло быть обыкновенной рутиной, совпадением или невезением. Возможно, мне следовало просто подойти к стойке и представиться, но я счел это глупым и ненужным риском. Я зашел за угол и увидел полицейский фургон с полудюжиной ожидающих чего-то людей. Это уже выглядело зловеще. Я пошел по смежным улицам, отыскивая другой отель – не слишком роскошный и не слишком захудалый. И, наконец, нашел: отель „Космополит“ – я счел это название добрым знаком.

Большую часть дня я провел в номере, стараясь успокоиться, оценить мое положение. После полудня поспал. А потом позвонил в отель „Коммерческий“ и отменил заказ номера, сказав, что вынужден задержаться в Мадриде.

Вечером я отправился в ресторан, съел телячью отбивную с жареной картошкой, запив их стаканом пива. Прогулка по улицам Женевы оставила ощущение непривычное. После десяти вечера вступает в силу затемнение (выключаются уличные фонари), однако делается это скорее из чувства долга, чем по необходимости. Жизнь города полна ограничений – это видно даже по еде: пиво оказалось водянистым, а половину картошки я оставил на тарелке, как несъедобную, – и тем не менее, вся здешняя атмосфера близка к нормальной. Война идет где-то еще и даже не близко, ощущение владеющего людьми скрытого напряжения, постоянной, сосущей тревоги в самой глубине сознания, которая так заметна в Лондоне, здесь отсутствует. Я вернулся в отель и хорошо выспался.

Утром позвонил в банк „Фелтри“, чтобы увериться, что встреча, назначенная на утро понедельника, состоится. „ Ah, oui, Monsieur Peredes, – сказала секретарша. – C'est noté“ [137]137
  А, да, месье Передес… У меня отмечено ( франц.) – Прим. пер.


[Закрыть]. Что же, пока все хорошо.

После полудня я спустился вниз, погулял вдоль озера, потом выпил чашку кофе и съел кусок яблочного пирога. Помню, я размышлял о том, как все это причудливо, – я здесь, в Женеве, изображаю уругвайского судовладельца. Я почувствовал, как в горле у меня закипает смех, и на миг ощутил – быть может, она-то и влечет к себе всех настоящих шпионов, – стихию игры, бушующую под поверхностью всего этого риска и серьезности намерений, ощутил опьянение ею. В конечном счете, чем я здесь занимаюсь? – играю в прятки.

Когда я вернулся в отель, девушка-портье сказала, что мне оставили записку. Я развернул листок бумаги: „ Café du Centre, midi, demain [138]138
  Кафе „Центральное“, в полдень, завтра ( франц.)  – Прим. пер.


[Закрыть]“. „Тут, должно быть, ошибка, – сказал я. – Записка не ко мне“. Но тот мужчина был здесь, сказала она, всего двадцать мнут назад и спрашивал вас, синьор Передес. Нет-нет, ответил я, стараясь оставаться спокойным. И попросил ее выписать счет – сказал, что должен срочно выехать в Цюрих.

Я поднялся наверх, чтобы уложить вещи и, открыв дверь номера, обнаружил в нем четверку ожидающих меня мужчин: двоих полицейских в форме и с автоматами и двоих детективов. Один из них показал мне удостоверение и сказал по-испански: „Вы арестованы, синьор Передес“.

Меня отвезли в пригородный полицейский участок, провели в комнату. Там на столе лежал мой парашют с комбинезоном, меня попросили опознать их, как принадлежащие мне. Я сказал, по-французски, что эти вещи мне не известны, я приехал по делам из Испании. Говоривший по-испански детектив похвалил мой французский, но больше ничего не сказал.

В этой комнате я оставался до наступления ночи. Мне позволили выйти в уборную и принесли кружку черного кофе без сахара. В голове моей неистово бушевала сумятица мыслей, гипотез, догадок, и контр-догадок. Я изо всех сил старался не спешить с заключениями – слишком рано, быть может, меня отпустят? Но один вопрос возвращался раз за разом, угрызая меня: откуда Людвиг узнал, что я в отеле „Космополит“? Единственным человеком в Женеве, в Западной Европе, в мире, знавшим, что я остановился в нем, был я сам.

Вечером меня вывели из комнаты, отвели на зады полицейского участка, подсадили в крытый кузов фургончика и заперли за мной дверь. Окна отсутствовали. Фургончик тронулся; после трех, примерно, часов езды он остановился и заглушил двигатель.

Выйдя наружу, я увидел перед собой porte cochère [139]139
  Ворота ( франц.)  – Прим. пер.


[Закрыть]большой виллы, парадную дверь которой охраняли вооруженные солдаты. Детективы передали меня настоящим, насколько я был способен сказать, тюремным офицерам. Меня отвели в раздевалку, попросили снять одежду и выдали взамен нижнее белье – кальсоны и нижнюю рубашку, – черные саржевые брюки, серую фланелевую рубашку без ворота и грубый, застегивающийся до самой шеи китель. На ноги я получил толстые носки и сильно удивившую меня пару тяжелых деревянных сабо. Я почувствовал себя какой-то помесью голландского крестьянина с комиссаром революционной России.

Облаченный таким образом, я проследовал за моим тюремщиком по коридору и вверх по лестницам в большую, очень скудно обставленную комнату. Здесь сохранились кое-какие следы прежнего убранства – держалка для штор, расписной карниз, – составлявшие полнейший контраст функциональности оставшейся в комнате мебели: железной койке (заправленной одеялами), столу со стулом и ночному горшку. Единственное большое окно украшала крепкая решетка, у стены имелся радиатор центрального отопления – теплый.

Уходя, охранник сказал: „ Buenas noches [140]140
  Спокойной ночи ( исп.) – Прим. пер.


[Закрыть]“. Дверь за собой он запер.

Этой комнате предстояло стать мои новым домом, и я не мог не гадать, как долго я в нем проживу.

Жизнь на вилле. Из моего окна хорошо виден край озера и оснеженные горы за ним. Люцернского озера, как я впоследствии выяснил. Каждое утро охранник в семь часов отпирает дверь и меня отводят в умывальню, где я опустошаю мой ночной горшок, бреюсь и ополаскиваюсь над раковиной. Раз в неделю мне предоставляется душ, тогда удается помыть голову. Полная перемена одежды выдается раз в две недели. Когда я возвращаюсь в свою комнату, меня уже ждет завтрак: хлеб, сыр и эмалированная кружка теплого кофе – всегда теплого, никогда не горячего. Следующая интерлюдия происходит в полдень – обед: неизменно какой-нибудь овощной суп и опять-таки хлеб. После полудня меня выводят во внутренний дворик виллы, где имеется прямоугольная, окруженная гравиевой дорожкой лысоватая лужайка. Мне дозволяется походить, под призором охранника, по дорожке или посидеть, если погода тому благоприятствует, на лужайке. Когда мне приказывают вернуться в дом, я порой мельком вижу другого обитателя виллы (одетого так же, как я), выходящего во дворик для променажа. Со временем я пришел к выводу, что нас таких в доме всего с полдюжины – разбросанных на большом расстоянии друг от друга по трем его этажам – я редко слышу в моем коридоре громкий перестук сабо. Итак, я возвращаюсь в комнату, и в семь вечера мне приносят ужин: тарелку тушеного мяса или отбивную котлету с непременной картошкой и очередной порцией хлеба и сыра. Свет выключают в девять. Охранников, похоже, постоянно меняют, они неизменно пытаются разговаривать со мной на дурном испанском: „ Hola [141]141
  Привет ( исп.) – Прим. пер


[Закрыть]“, „ Vamos [142]142
  Пошли ( исп.) – Прим. пер.


[Закрыть]“, „ Está bien? [143]143
  Все в порядке? ( исп.) – Прим. пер.


[Закрыть]“ – на каком бы языке ни обращался к ним я, – и всегда называют меня Передесом.

Очень простой, очень эффективный и очень надежный режим. Очень швейцарский, можно было б сказать, и поначалу я испытывал странное облегчение. Все отменилось: операция „Судовладелец“ провалилась, не успев толком начаться. Меня схватили, я больше не могу ничего предпринять – игра окончена, они победили. В конце концов, Швейцария – страна нейтральная: меня не будут пытать в Гестапо, и разумеется, надо лишь подождать и меня переведут в обычный лагерь для интернированных (я знал, что в Швейцарии уже интернировано около 12 000 солдат и летчиков Союзников). Где-то придут в движение колесики покрякивающей бюрократической машины, которая ведает делами заключенных военного времени, и в конце концов, меня отыщут и соответственным образом поступят со мной. Однако проходили дни и недели (охранники всегда сообщают мне, какой нынче день и какое число), и я начинал тревожиться все сильнее. Рутина оставалась неизменной и выглядела так, словно она может продолжаться целую вечность, а скука моя обращалась в полную апатию: ни книг, ни газет, ни бумаги с карандашом, чтобы хоть что-то записывать. Впрочем, меня выводили на прогулки и хорошо кормили – я даже располнел от пожираемого в немалых количествах хлеба и сыра.

Недель примерно через шесть я попросил встречи с начальником тюрьмы – сказал, что хочу сделать признание. Прошло несколько дней. Наконец, как-то вечером меня отвели вниз, в одну из просторных гостиных первого этажа. Гостиная была наполовину пуста, однако там и сям в ней наблюдались разрозненные предметы обшарпанной, но хорошей мебели. Высокий, худощавый человек лет пятидесяти с лишком, в легком сером двубортном костюме, причесанный с такой скрупулезностью, что больно было смотреть, стоял у камина.

–  Habla inglés? [144]144
  Говорите по-английски? ( исп.) – Прим. пер.


[Закрыть]– спросил я, и получив утвердительный ответ, рассказал ему все: что меня зовут Логан Маунтстюарт, что я лейтенант королевских ВМС, прикомандированный к Морской разведке, что меня послали в Швейцарию на предмет предотвращения бегства из Европы – под конец войны – высокопоставленных нацистов. Все о чем я прошу, это встреча с кем-либо из работников консульства, которые заботятся здесь об интересах Британии, или даже с главой бернского УСС Алленом Даллесом. И все быстро выяснится.

Мужчина оглядел меня и улыбнулся:

– Вы же, на самом-то деле, не ожидаете, что я поверю в эту чушь, не так ли, синьор Передес?

– Мое имя: Логан Маунтстюарт.

– Кто такой Людвиг?

– Мой женевский связник. Я с ним так и не увиделся.

– Это ложь. Кто такой Людвиг? Где он?

Я начал протестовать, уверяя, что ничего больше о Людвиге не знаю. Начальник вызвал охрану и меня вернули в мою комнату.

И жизнь моя пошла своим чередом. Больше я этого человека не видел, хоть подавал о том регулярные просьбы (теперь я думаю, что это был полковник Массон, глава швейцарской военной разведки). Скука моя достигла новых уровней нестерпимости. Единственное развлечение состояло в том, что я обзавелся небольшим стадом насекомых, которых наловил в комнате – серебристые мокрицы, таракан, несколько маленьких бурых муравьев, – я держал их в подобие конверта, сооруженного из угла одеяла на постели. Я присвоил каждому имя (хотя отличить одного муравья от другого было трудно) и в течение дня позволял им странствовать, под пристальным моим присмотром, по комнате. Очень увлекательное препровождение времени. Они, конечно, раз за разом удирали, а я раз за разом пополнял мое стадо, хотя для меня каждый побег представлял собой словно бы миг свободы по доверенности, как если бы это я сам, стоило мне повернуться спиной к беглецу, протискивался сквозь щель между половицами или улепетывал под плинтус. Время от времени я просил о возможности повидаться с кем-либо из представителей власти, но все впустую.

Я впал в подобие терпеливой апатии – знакомой, думаю, каждому заключенному. Ты подчиняешь свой индивидуальный дух рутине заведения, в котором находишься. Я не имел представления, где я, за что меня здесь держат (помимо шпионажа, наверное) и какие блага приносит народу Швейцарии дорогостоящее содержание моей персоны под стражей. Я питал веру – почти такую же наивную, как вера религиозная, – что предпринимаются усилия для моего освобождения, что Фрейя знает о случившемся со мной, о том, что я жив и благополучен. Я сознавал, что должен просто ждать.

А потом внезапно, уже под конец лета, мне разрешили курить. Несколько унций рассыпного табака и стопка папиросной бумаги. Я научился скручивать тончайшие сигаретки, тонкие, как коктейльные трубочки, с несколькими плотно упакованными в них крохами табака. Когда мне требовался огонь, приходилось звать охранника. Я начал копить сэкономленную папиросную бумагу. В умывальне стояла старая закопченная плита, на которой грели воду для ванн и душей. Уходя оттуда, я соскребал с нее несколько хлопьев сажи и уносил их с собой под ногтями. Эта сажа, смешанная с мочой, давала приемлемые, хоть и вонючие чернила. У меня имелась английская булавка, удерживавшая ширинку на штанах в закрытом состоянии – она и стала моим пером. Итак, перо, чернила и бумага. Так начался „Тюремный дневник Логана Маунтстюарта“. На то, чтобы записать несколько предложений, выводимых крохотными буковками на папиросной бумаге, у меня уходили часы, и тем не менее, впервые со времени ареста во мне зашевелилось и высвободилось мое прежнее „я“. Я снова стал писателем.

Октябрь. Умер Пилигрим (одна из мокриц). Нашел его утром свернувшимся в плотный комочек, а когда попытался развернуть, он развалился надвое. Бедный Пилигрим, он был самым послушным из насекомых моей команды, менее всех склонным к авантюрам. Огненный, яростный закат над озером. Острый, до физической боли, приступ тоски по Фрейе и Стелле. Конечно, они знают, что я жив, это самое малое. Мое прошение о бумаге и ручке снова отвергнуто, без объяснений. Охранники принимают просьбы, не возражая, и всегда извиняются, возвращаясь с пустыми руками. ОМР должен знать, что я схвачен. Таинственному „Людвигу“ известно было, где я остановился. (Откуда? Он находился у отеля, когда я туда пришел, и проследил меня до „Космополита“?). Он должен был сообщить, что меня взяли. Ночами я иногда слышу гудение тяжелых бомбардировщиков, идущих на север, в Германию. Напряженные вкусовые воспоминания о яблочном пироге, которым я завтракал в день ареста, – последнем сладком, что я съел. Вкус свободы? Яблочный пирог.

14 ноября. Дату назвал мне Хьюго. Я называю его Хьюго, хоть и не имею никакого представления о его настоящем имени. Он не представился. Теперь все охранники, обращаясь ко мне, говорят „Гонзаго“, несмотря на мои протесты. Хьюго, похоже, заступает на вахту каждые три-четыре дня. Я спросил у него по-французски, как идет война, он улыбнулся и ответил „ très bien [145]145
  Хорошо ( франц.) – Прим. пер.


[Закрыть]“. Создается впечатление, что дежурства организованы здесь так же толково, как и все остальное. Сегодня после полудня я пять минут колотил в дверь, пока не появился охранник. Потребовал встречи с начальником тюрьмы. Прошение отклонено.

Сегодня меня водили вниз, для встречи с „человеком из посольства“. Занятно, три дня прошло после моего тщетного требования свидания с начальством. Ты думаешь, что тебе отказали, а они просто очень медленно поворачиваются.

Человек этот представился как синьор Фернандес и сказал, что работает в испанском консульстве Лозанны, ведает там делами уругвайцев. Он сообщил, что я всего лишь пятый уругваец, появившийся в Швейцарии с начала войны. Я рассказал ему мою историю, назвал настоящее имя. Но если вы британец, с разочарованным видом сказал он, то вы – вне сферы моей компетенции. Можете вы передать весточку моей жене? – спросил я. Конечно, ответил он, ваша жена живет в Монтевидео? Нет, сказал я, в Лондоне. Он развел руки, „ es muy dificil [146]146
  Могут возникнуть трудности ( исп.) – Прим. пер.


[Закрыть]“. Я назвал ему имя Фрейи и некоторое время упрашивал записать адрес, что он, в конце концов, и сделал. „Просто черкните одну строчку, – сказал я. – Сообщите, что я жив, вот и все. Это вы сделать сможете?“. Он нервно улыбнулся и сказал, что постарается.

1945

Январь

Новый год прошел в одиночестве и безмолвии. Я написал обращенное к Фрейе стихотворение, потом свернул из этого листка сигарету и символически выкурил ее. Я здесь уже почти год и меня начинают томить кое-какие малоприятные подозрения. Во мне крепнет уверенность в существовании связи между моим арестом и заточением и тем, что произошло на Багамах, Я не забыл слов Герцогини: у нас еще есть влиятельные друзья. К примеру, почему меня так быстро отозвали после ареста де Мариньи? Кто такой полковник Мэрион, придумавший операцию „Судовладелец“? И как получилось, что Ян знал о происходящем так мало? Я размышляю над цепочкой событий, и вопросы, которые у меня возникают, мне нимало не нравятся: как насчет полиции, поджидавшей меня в отеле „Коммерческий“? Или быстроты, с которой был найден мой парашют? Что это, злая судьба или работа неких темных сил?

Эта жизнь походит на медленную, мягкую пытку, и самая для меня ужасная сторона моего заключения это то, что я совсем один. Впервые в жизни я чувствую себя по-настоящему одиноким: лишенным утешения, которое могли бы дать мне другие, те, кого я люблю, друзья. Дело не в отсутствии людей, его перенести можно, а вот ощущение полного одиночества вряд ли придется кому-либо по душе.

Что до сексуальной жизни, мое либидо управляется неким сумасшедшим ритмом. Иногда я, с бездумной удалью школьника-подростка онанирую по шесть-семь раз на дню. А затем проходит три недели, за которые в голове у меня не появляется ни одной похотливой мысли.

Я лишился моего насекомого ранчо: все перемерли от холода – или, когда я подносил их к батарее отопления, от жары.

Очень странно владеть в мире столь немногим. Можно сказать, что одежда, которую я ношу, кровать и постельное белье, стол и стул, ночной горшок (и тряпка для подтирки), жестянка табаку, тонкая стопка папиросной бумаги и английская булавка составляют полный перечень моих земных богатств. Так ведь и они-то, на деле, не мои – мне их ссудили. Я думаю о набитом вещами доме в Баттерси, о тысячах моих книг, о моих картинах, бумагах, переполненных ящиках стола и одежных шкафах… То, что мой мир, мое имущество свелись вдруг к подобной скудости, внушает мне ощущение, будто я лишился устойчивости, подлинности.

Озером, которое я вижу из окна, владеет множество переменчивых настроений, и этот скромный вид стал фокальной точкой моего эстетического существа. Вся красота, все нездешние мысли, все стимулы и оценки порождаются ограниченной панорамой Люцернского озера. Думаю, если бы им пришло в голову заложить окно кирпичом, я бы сошел с ума. Сегодня свет солнца падает под таким углом, что озеро обратилось в лист отполированного серебра. Высокие жидкие облака лишь слегка мутят синеву неба. Мне видна половина пшеничного поля с оттенками от светло-зеленого до первого намека на зрелый, песочно-желтый. Хорошо бы там была еще дорога и ходили бы какие-нибудь люди. Я могу часами наблюдать за птицами, а однажды, всего лишь однажды, увидел пароходик с багряной трубой – он показался, развернулся и уплыл назад, за край оконницы.

Хьюго проболтался сегодня, что у тюрьмы теперь новый директор. Я попросил о встрече с ним. Прошение отклонено.

Август. Примерно в два часа утра я проснулся от завываний сирены и сразу решил, что это воздушный налет. Пришли двое охранников и приказали мне одеться. Меня торопливо свели вниз, вытолкали в парадную дверь, на гравий. Там уже были еще трое заключенных: мы моргали и смотрели друг на друга, словно встретившиеся в джунглях Африки викторианские землепроходцы, – скованно и безмолвно. К нам присоединялись другие, приводимые с разных этажей большого дома: всего одиннадцать, одетых сплошь в серые кители, черные брюки и тяжелые сабо. Тревога была настоящая – что-то загорелось на кухне. Подобие пожарной машины проехало, огибая виллу, к тыльной ее стороне, мы услышали крики и звон стекла. Такой суеты и возбуждения я не видел уже многие месяцы, да и охрана выглядела взволнованной и полной любопытства. Пока вся эта суматоха отвлекала ее, я повернулся к своему соседу и спросил, по-английски: „Как ваше имя?“. „ Nicht verstehen, – прошептал он. – Deutsche“ [147]147
  Не понимаю… Немец ( нем.) – Прим. пер.


[Закрыть]. Стало быть, передо мной стоял враг. „ Englander“, – сказал я. Он недоуменно воззрился на меня, потом указал еще на одного заключенного: „ Italiano“ [148]148
  Англичанин… Итальянец ( нем.) – Прим. пер.


[Закрыть], – сказал он. Охранник крикнул на нам, чтобы мы замолчали. Кто мы? – думал я. Что делаем здесь, на вилле у Люцернского озера, охраняемые столь строго и педантично? В чем виноваты?

Август

Как обычно, моя отклоненная просьба о встрече с новым директором породила знакомые отсроченные результаты. Меня отвели в гостиную и представили молодому американцу в круглых очках в роговой оправе. „Я никак не пойму, что с вами делать, мистер Передес“, – извиняющимся тоном сказал он. Я снова отбарабанил мои объяснения. „По сути, это вопрос безопасности – разведки, – сказал я. – Если бы вы могли заставить УСС передать все в Лондон, уверен, там что-нибудь предприняли бы“. И тут он сказал мне, что Даллес закрыл УСС. „Когда?“ – спросил я. Он удивленно заморгал: „После окончания войны в Европе“. Он сказал, что война закончилась уже несколько месяцев тому назад, и я ощутил и панику, и огромное облегчение сразу. Теперь конец уже близко, – но почему же нас так и держат здесь без связи с внешним миром? Я назвал ему имя и адрес Фрейи и слезно попросил послать ей весточку о том, что я жив и здоров. Он пообещал сделать все, что сможет. Пожалуйста, сказал я, когда охранник повел меня к двери, сделайте это для меня. „Баттерси, Англия?“ – крикнул он, в уже начавшую закрываться дверь. „Баттерси, Лондон“, – крикнул я в ответ. Надеюсь, он расслышал.

Мне все реже и реже удается обнаруживать признаки существования других заключенных (а у меня только признаки всегда и были) и это начинает внушать мне тревожную мысль, что я остался на вилле один. Я спросил у Паулюса (еще одного окрещенного мной охранника), что творится на свете теперь, когда война завершилась. „О, нам рассиживаться не приходится“. Попросил о встрече с директором и услышал, что офис директора находится ныне в Берне. Я сказал, что если не увижу директора, то объявлю голодовку. „ Hey, Gonzago, – с обиженным видом ответил он. – Tranquilo, hombre“ [149]149
  Эй, Гонзаго… Спокойнее, мужик ( исп.) – Прим. пер.


[Закрыть].

15 декабря 1945

Прошлой ночью я, одетый в свежевыстиранную одежду, в которой меня арестовали, покинул виллу у озера. Я получил официального облика документ, подобие временного удостоверения личности, в котором сказано, что я – Гонзаго Передес, гражданин Уругвая. Меня отвезли грузовиком на железнодорожную станцию близ итальянской границы, где я присоединился к группе, состоящей из двух сотен перемещенных лиц (преимущественно хорватов и румын): всех нас усадили в товарный поезд и повезли в Милан. Теперь сидим в лагере для интернированных (Кампо 33) под Чертозой и ждем, когда нас начнут допрашивать. Мои дни на вилле у Люцернского озера пришли к концу. Наконец-то я вступил на путь, ведущий к дому.

[ПОЗДНЕЙШАЯ ВСТАВКА. 1975. Недавнее чтение убедило меня в том, что обстоятельства моего ареста и тюремного заключения в Швейцарии в 1944-45 годах были осложнены паникой, обуявшей швейцарскую военную разведку. Еще в начале войны Швейцария обзавелась шпионом, пребывавшим в самом сердце нацистского режима и поставлявшим первоклассные разведывательные данные. В 1943-м было совершено грубое нарушение режима секретности, поставившее этот тайный источник под угрозу, и швейцарцев стала все сильнее тревожить вероятность того, что им скармливают ложную информацию, и что возможность немецкого вторжения в Швейцарию с целью обратить эту страну в несокрушимое ядро вынашиваемого немцами более обширного плана „Европейской крепости“, становится все более и более правдоподобной. Эта крайняя нервозность не ослабла даже после наступления дня „Д“ – 6 июня 1945 года. Худшего времени, чем начало 44-го, для моего нелегального появления в стране нельзя было и выбрать. Я спрыгнул на парашюте в змеиную яму паранойи, военных опасений и оголенных нервов. Все во мне – уругвайское происхождение, таинственный „Людвиг“ и мое собственное признание, что я прибыл для контактов с высокопоставленными нацистами – сделали меня объектом серьезнейших подозрений. Кто бы меня ни предал, он и понятия не имел, какой я внушу ужас.]

Среда, 19 декабря

Кампо 33. Чертоза. Так странно вновь обзаводиться вещами. Мой собственный чемодан, перемена одежды, бритвенный прибор, несколько американских журналов – знаки того, что я вновь вступаю в реальный мир. Сегодня под вечер мне удалось поговорить с прикомандированным сюда английским офицером по фамилии Кроузьер. Человек разумный, он сумел понять, что рассказ мой правдив, каким бы фантастическим тот ни казался, когда слышишь его в первый раз. Я чуть не расплакался от радости, увидев как скептицизм сменяется в его глазах доверчивостью. Он сказал, что немедленно телеграфирует в Лондон. Я попросил его отправить телеграмму и Фрейе и вручил ему написанное к ней письмо. Кроузьер пообещал доставить его и выдал мне тетрадь, перо и чернила. Он предложил записать все в виде меморандума, пока подробности еще относительно свежи в моей памяти, и предупредил, что прежде, чем меня отправят домой, придется пройти через допросы и беседы, которые потребуют от меня немалых усилий. Итак, сегодня вечером я записал все, что смог припомнить об операции „Судовладелец“. И все же, после разговора с Кроузьером на сердце у меня значительно полегчало: я возвращался в свой барак по лагерю, переполненному подонками общества, переселенцами и les misérables [150]150
  Отверженные ( франц.) – Прим. пер.


[Закрыть]Европы, поглядывая по сторонам с благожелательностью и любовью. Гитлер мертв, зло искоренено, мы победили в войне. Жизнь Логана Маунтстюарта может начаться заново.