Текст книги "Нутро любого человека"

Автор книги: Уильям Бойд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)

Появился Хью Фодергилл – в ослепительно алой рубашке и без галстука. Поджарый, тощий, волосы всклокочены, нижняя челюсть торчит вперед. Он только что вышел из медицинского факультета, стало быть, лет ему двадцать пять, двадцать шесть. Через несколько минут после нашего знакомства, он сообщил мне, что привержен социализму. Миссис Фодергилл („Зовите меня Урсулой“) тоже высока – и не очень общительна, словно бы погружена в какие-то свои мысли, – присутствующим она уделяет лишь 75 процентов своего внимания. Затем появился старик Вернон – плотный, краснолицый, похожий скорее на содержателя паба, чем на художника. С собой он привел друга по имени Генри Лам [27]27
  Генри Лам (1883–1960), художник.


[Закрыть], кажется, так, – собрата-художника. За завтраком Лам спросил меня, знаком ли я с леди Оттолайн Моррелл и бывал ли в Гарсингтоне [28]28
  [28] Леди Оттолайн Моррелл (1873–1938), хозяйка салона и покровительница искусств. Ее загородный дом находился в Гарсингтоне, деревне неподалеку от Оксфорда, там она принимала и развлекала писателей и художников.


[Закрыть]. Лэнд сказала: „Не думаю, что Логану понравился бы Гарсингтон“. С чего она это взяла, я себе и представить не мог, а потому промолчал. Лам после этого поглядывал на меня косо, как на некое напыщенное ничтожество. Она умеет вывести человека из себя, Лэнд. Мы ели холодный ростбиф с хреном и салатами, из напитков было вино и пиво, на выбор. Я, дабы показать, какое я ненапыщенное не ничтожество, налегал на пиво.

После завтрака мы с Лэнд взяли двух псов и пошли прогуляться по пустоши. Сидели на траве в тени дерева, курили. В какую-то из минут она откинулась на спину, развела в стороны руки и мне показалось, будто она ожидает, что я ее поцелую, – однако мне почему-то не хватило храбрости. День оказался слишком долгим, да и ее родные сильно на меня подействовали.

Так что я спросил:

– Почему мне не должен понравиться Гарсингтон? Я-то думаю, как раз наоборот.

– Да нет, не понравится. Что бы ты собой ни представлял, Логан, ты не сноб.

– Откуда ты знаешь, что я не сноб?

Она уставилась на меня обычным ее неотрывным взглядом:

– У меня на них чутье. Ненавижу снобизм. Если бы я заподозрила тебя в нем хоть на секунду, то никогда не пригласила бы к нам завтракать.

– Но я думаю, что во мне, возможно, сидит интеллектуальный снобизм, – сказал я.

– Ну, это простительно. Это продукт ума, а не классовых предрассудков. Именно социальный снобизм портит нашу страну. Во всяком случае, так говорит Хью.

К чаю мы вернулись в дом. Договорились вместе сходить в синематограф. Возможно, там я ее и поцелую, так я теперь думаю, – в темном зале, где мне не будет виден этот ее взгляд.

Пятница, 24 июля

К обеду пришел мистер Прендергаст. Он начинает мне нравиться – сдержанный, рассудительный, вдумчивый человек. Со мной он немыслимо вежлив, – взвешивает каждое оброненное мной замечание, как если бы то представляло собой глубокую философскую мысль. „Да, определеннейшим образом, здесь прохладно не по сезону, Логан“, „И действительно, почему англичане подают к баранине мятный соус?“. Не хочу никого обидеть, однако я и до конца дней моих не сумею понять, что он нашел в маме – и наоборот.

Неожиданная телеграмма, а следом звонок от Родерика Пула. Мы с ним завтракаем на следующей неделе. Прошло лет, наверное, десять с тех пор, как я в последний раз видел его – в Монтевидео, моем утраченном доме, на моей родине. А следом почтовая карточка от Лэнд – из Корнуолла. Что она там делает? Почему ничего мне не сказала? И как же наш поход в синематограф? Прежде чем она вернется, я уеду с Диком в Испанию. Как это утомительно.

Среда, 29 июля

Родерик стал таким гладким. Пополнел, волосы поредели, однако на мир он по-прежнему взирает сквозь призму присущего ему ленивого цинизма. Мы отправились в „Этуаль“ на Шарлотт-стрит – очень приятное место. Родерик работает редактором в издательской фирме „Спраймонт и Дру“, отвечает там за учебники и детские книжки. „Эгоманию детского писателя надо испытать на себе, иначе в нее ни за что не поверишь“, – сказал он.

Перед самым входом в ресторан мы остановились на тротуаре, и он основательно оглядел меня, заставив поворачиваться так и этак.

– Ну, что же, ты определенно получшел, – сказал он, – да еще и такой нарядный.

Мы начали с устриц.

– Как подвигается твоя книга? – спросил он.

– Какая книга?

– Ну, ты ведь наверняка пишешь книгу?

– Между прочим, пишу. Как ты догадался?

– Так ты же еще десятилетним мальчишкой говорил мне, что собираешься стать писателем.

Меня это сообщение странно порадовало: как некое подтверждение моей дальнейшей судьбы. Или я просто сентиментальный юный дурак? Родерик был в ударе. Сказал, что я обязан отдать „Воображенье человека“ в „Спраймонт и Дру“, иначе он перестанет со мной разговаривать.

Понедельник, 3 августа

Благословенный сплав августовского Парижа: туристы и жара на бульварах, – впрочем, ресторан, в котором мы с Беном обедали, был почти пуст. После мы гуляли по quais [29]29
  Набережные ( франц.) – Прим. пер.


[Закрыть]Сены – в сладостном, ласковом ночном тепле. Бен уже выглядит лет на десять старше меня, однако, похоже, с искренним интересом слушает мои рассказы об Оксфорде и о запутанной ситуации Питер-Тесс.

Он работает в маленькой, но довольно солидной галерее, „Огюст Дар“, занимающейся самыми современными художниками: Грис, Леже, Пинсент, Бранкузи, Дакс и т. д. – и разумеется, любые Пикассо и Брак, на каких удастся наложить лапу. Бен считает, что ехать в Испанию в августе это безумие, а довод (принадлежащий, признаю, Дику), что узнать и опробовать жизнь в чужой стране можно, лишь испытав крайности ее погодных условий, – палящий жар лета и железную хватку зимы, – представляется ему неубедительным.

Вторник, 4 августа

В поезде Париж – Биарриц. Перед моим отъездом Бен настоял, чтобы я купил маленький, не обрамленный набросок маслом Дерена. Он ссудил мне необходимые 7 фунтов и пообещал упаковать набросок и послать его на Самнер-плэйс (я телеграфировал маме, прося вернуть Бену деньги). Я твердил ему, что, строго говоря, не могу себе это позволить, при моих-то оксфордских долгах, однако Бен настоял. Поверь мне, все время повторял он, ты об этом не пожалеешь. Это наш большой шанс, сказал он, то, что мы оказались здесь, в Париже, со всеми его художниками и хоть с небольшими, но деньгами. Что-то в его манере говорить убедило меня – Бен еще составит состояние. Я заметил, что на его визитной карточке стоит имя „Бенедикт“ Липинг – стало быть, он уже больше не Бенджамин. Когда он спросил, почему я так стеснен в средствах, я объяснил, что это сделано преднамеренно. Я путешествую всего с 10 фунтами в кармане – еще одно из условий Дика. Слишком большие деньги, считает Дик, отгораживают тебя от страны, которую ты навещаешь. А некоторое количество лишений, необходимость экономить, даже небольшие страдания, – все это приближает тебя к с ней и к духу ее народа. „Надеюсь, ты не попал к этому Дику Ходжу в рабство“, – сказал Бен. На этот счет не волнуйся, успокоил я его. Дик с семьей пребывает в Остенде – не понимаю, почему он захотел, чтобы мы встретились в Биаррице?

Среда, 5 августа

Биарриц. Дик приезжает поздней ночью. Я же пока что прошелся по восхитительному station balnéaire [30]30
  Морской курорт ( франц.) – Прим. пер.


[Закрыть], производя последние закупки провизии. Мы путешествуем налегке – у каждого по одному рюкзаку, содержащему чтение, большой флакон одеколона (купаться, говорит Дик, мы сможем не часто, а пахнуть, как какие-нибудь батраки, негоже), бриллиантин для волос (причина та же), две сменных рубашки, пару галстуков, запасные башмаки, носки, белье и аккуратно сложенные полотняные брюки в тон к полотняным же курткам, в которых мы станем странствовать. У меня еще есть панама от солнца, а Дик предпочел берет. В дневное время мы будем разгуливать в шортах и походных ботинках, но по вечерам – преображаться в относительно прилично одетых молодых джентльменов.

План у нас такой: перейти Пиренеи по одному из перевалов, а после пешком или автобусом добраться до Сеговии. Оттуда мы поедем поездом в Мадрид и дальше, на юг, к Средиземному морю, останавливаясь дорогой там, где нам понравится. Я купил мех для вина и несколько твердых жирных колбас, способных, уверен, сохранить свежесть в течение нескольких дней. Из окна нашего отеля видны сквозь просвет в кровлях кремовые буруны, накатывающие на grand plage [31]31
  Большой пляж ( франц.) – Прим. пер.


[Закрыть]. Это свобода странствий – чувство новизны, очищения, сбрасывания старой кожи. Оксфорд стал давним воспоминанием, Лондон почти забыт. А Лэнд – кто она, эта Лэнд Фодергилл, покрывающаяся плесенью где-то в банальном Корнуолле?

Четверг, 13 августа

Я измотан, сиплю. Потерял не меньше половины стоуна и загорел под солнцем до цвета тикового дерева. Сеговия – Мадрид – Севилья – теперь Альхесирас. Мне нужно обдумать это путешествие в спокойствии и одиночестве. Где сейчас Дик – Бог весть.

Начиналось все замечательно. Мы встретились на вокзале, пообедали в бистро у vieux port [32]32
  Старая гавань ( франц.) – Прим. пер.


[Закрыть], послонялись по казино, не решаясь ввязываться в игру. На следующее утро, очень рано, проехались на шедшем к предгорьям Пиреней автобусе и стали подниматься на перевал. В полдень остановились, перекусили хлебом с сыром, поболтали о том, о сем, взбодренные тем, что забрались так высоко в горы, и я сказал, ни к селу, ни к городу – хотя нет, на самом деле, мы разговаривали о „Жизнях поэтов“ Джонсона (книге, которую взял с собой Дик), – и я сказал:

– А ты знаешь, что кота Джонсона звали „Ходжем“?

Он посмотрел на меня как-то странно:

– Ты что этим хочешь сказать? Давай, выкладывай.

Я рассмеялся:

– Господи, да я это так, между прочим.

Он огляделся по сторонам, потом прихлопнул севшую ему на лоб муху и показал ее мне.

– А вот эту муху зовут Логаном.

– Ты совсем ребенок, – сказал я.

– Если я похож на кота, то ты – на раздавленную муху.

– Послушай, трогательное дитя, я вовсе не говорил, что ты похож на кота.

– Еще бы! – взревел он. И вскочил. Он был в совершенной ярости. – Увидимся 28-го в Авиньоне.

И полез в гору. Я прождал его с полчаса, уверенный, что он опомнится, однако Дик так и не появился, было похоже, что он и вправду ушел. О том, чтобы идти за ним, не могло быть и речи – дорогу знал он один, – поэтому я вернулся назад и сел в автобус на Биарриц.

С того дня я путешествовал поездом – третьим классом, Дик бы меня одобрил, – примерно по тому маршруту, который мы с ним наметили, через Испанию на юг. Осматривал города, посещал церкви и мечети, дворцы и картинные галереи, всегда наполовину ожидая увидеть Дика, его большое ухмыляющееся лицо под беретом, однако не увидел. Я переезжал из города в город скорее, как автомат, чем как любопытный турист, – настроение у меня было вовсе не то, в котором мы надеялись совершить это путешествие, так или иначе впечатление от него было испорчено. Но в Авиньоне, в отеле „Лондон“, я к 28-му появлюсь, а там будь что будет. Завтра отправляюсь в Барселону, из нее в Перпиньян, Нарбон, Арль и, наконец, в Авиньон. Я обнаружил, что мысли мои вертятся в основном вокруг Франции. Испания была идеей Дика. Я еще вернусь в нее, когда захочу, когда мне это будет удобно. Бен был прав – я попал в рабскую зависимость к Дику, к его причудам и замыслам. Отныне буду путешествовать лишь по собственному почину.

Пятница, 28 августа

Авиньон. Позавтракал на площади у Папского дворца, затем прошелся вдоль маленького канала к отелю. И там увидел Дика, расписывавшегося у конторки портье. Выглядел он как человек, пострадавший от несчастного случая: лицо багровое, в волдырях и шелушащейся коже. Он приветствовал меня крепким рукопожатием и широкой улыбкой – о ссоре нашей ни слова. Сказал, что три дня назад заснул в полдень на пляже, в обширной, как ему показалось, тени. Ну и, разумеется, проспал дольше, чем собирался, солнце сдвинулось, тень постепенно сползла с Дика. У него обгорели лицо и колени, однако боль, по его словам, уже начинает стихать. Завтра мы возвращаемся домой. Я простил Дику его ребяческую вспышку – он достаточно за нее наказан.

Вторник, 8 сентябряСамнер-плэйс

Сегодня в синематографе поцеловал Лэнд (фильма называлась „Карусель“). Наши губы соприкоснулись лишь на секунду, и она сразу оттолкнула меня и прошипела: „Никогда так больше не делай!“. Первое блюдо мы съели у „Каттнера“ в полном молчании. В конце концов, я сказал:

– Послушай, извини. Просто ты мне нравишься, я думал, что и я тебе тоже.

– Нравился, – сказала она. – И нравишься. Но…

– У тебя есть кто-то еще, – я вдруг почувствовал себя очень зрелым, как если бы мы были персонажами пьесы Ноэла Кауарда.

– Кто тебе сказал?

– Я догадался. Кто он? Один из тех, с кем ты познакомилась в Корнуолле?

– Да. Ты как-то очень неприятно ведешь это разговор.

Ну и я предоставил ей возможность рассказать свою историю, и пока та разворачивалась, пока меня охватывала все большая и большая подавленность, Лэнд начинала казаться мне все более и более прекрасной. Почему жизнь должна быть такой предсказуемой? Его зовут Бобби (омерзительно). Бобби Джарретт. А отца – сэр Лукас Джарретт, член парламента.

– Сэр? Полагаю, он баронет, – устало сказал я.

– Да.

– Тогда понятно: „леди Лэнд Джарретт“. Да, в этом присутствует определенное благозвучие. И что, он красив?

– Пожалуй, можно сказать и так.

– Красив, как Крез?

С мгновение мне казалось, что Лэнд запустит в меня остатками майонеза, а она вместо этого прыснула. Я улыбнулся в ответ, прежние наши ласковые отношения были восстановлены, и все же мне стало тоскливо: большинство девушек просто ушли бы, или обругали меня, или устроили какую-нибудь сцену. А Лэнд сказанное мной показалось смешным – и, наверное, как раз поэтому я ее и люблю. Ну вот – написал. И никогда бы не поверил, что напишу еще и следующее: жду не дождусь возвращения в Оксфорд.

Воскресенье, 10 октябряДжизус-Колледж

Я чуть было не отправился сегодня к католическому капеллану – послушать мессу и исповедаться, однако летевший со всех сторон скорбный звон колоколов (почему в Оксфорде так много дурацких колоколов?) и гнилая чернота сырых домов (лил сильный дождь) отпугнули меня. В общем и целом, я решил остаться нераскаянным, мои грехи принадлежат мне и только мне одному.

Я втайне вступил в „Гольф-клуб“ колледжа и нынче вышел после полудня на поле в Кидлингтоне со скучнейшим малым по фамилии Парри-Джонс, прошел с ним девять лунок Дождь прекратился, я легко обыграл Парри-Джонса, три и два. Он сказал, что мне не составило бы труда войти в команду университета. Мог бы даже добраться до сборной – или тут она называется малой сборной? Не попробовать ли – хотя бы ради того, чтобы объявить эту новость Ле-Мейну.

Бен приглашает меня в январе приехать в Париж. А до тех пор мне помогут выжить Шелли и гольф. Сегодня вечером обедаю с Питером в Бейллиоле – через четыре месяца ему стукнет двадцать один год.

1926

Вторник, 26 января

Я все думаю и думаю о Париже, гадая, на самом-то деле, может, в нем оно и кроется – будущее. Время я там провел замечательно, погода стояла сырая, холодная, ну и тем лучше. Я спал на софе в квартире Бена на рю де Гренелль – всего-навсего большой комнате с печкой для обогрева в одном углу и отвратительной уборной снаружи, на лестничной площадке, – уборной, которой пользуются все прочие жильцы. Все свои деньги Бен тратит на картины, и стены его комнаты в четыре-пять слоев заставлены холстами. По большей части посредственными, как признает сам Бен, однако, говорит он, надо же с чего-то начинать. Боюсь, абстракция оставляет меня равнодушным – в живописи должна присутствовать некая связь с человеком, иначе нам останется говорить только о форме, рисунке и тоне, – а этого для произведения искусства попросту недостаточно. В доказательство моего мнения я купил за 30 сантимов изящный карандашный набросок кофейника, сделанный Мари Лорансен. И сказал, что не променяю этот клочок бумаги на все его холсты. Бена это позабавило. „Поживем, увидим“, – ответил он.

На рю де Гренелль живет Джеймс Джойс – Бен немного знаком с ним, они часто сталкиваются на улице. Как-то ночью Бен указал мне на него в местном ресторане. Джойс был в глазной повязке и выглядел усталым, напряженным, – однако весьма франтоватым. У него, заметил я, очень маленькая голова, меньше, чем у его жены, тоже там бывшей. На следующий день я отправился в „Шекспир-энд-Ко“ и купил экземпляр „Улисса“. Поначалу он шел у меня хорошо, но потом, должен покаяться, я начал понемногу застревать и, в итоге, осилил лишь треть романа.

Среда, 27 января

Пожалуй, стоит записать и это. Мы покидали ресторан в Сен-Жермен – „У Луака“, – а в него как раз входил Джойс с тремя друзьями, одного из которых Бен знал. Мы остановились поболтать, меня представили. Бен, хорошо говорящий по-французски, аттестовал меня как „ Mon ami, Logan, un scribouillard“, [33]33
  Мой друг, Логан, бумагомаратель ( франц.) – Прим. пер.


[Закрыть]– озадачив Джойса, который этого французского слова явно не знал. „Как?“ – переспросил он. Я выступил вперед: „Бумагомаратель“, – сказал я. „Писатель?“ – переспросил он обращая на меня подслеповатый взгляд. „Вроде того, – ответил я, – скажем так: бумагописатель“. Джойс одарил меня редкостной улыбкой. „Мне это нравится, – сказал он, – предупреждаю, могу украсть“. Улыбка преобразила его бледное тонкогубое лицо, а я вдруг осознал, что говорит он с ирландским акцентом. „Магу, – сказал он, – магу украсть“.

Четверг, 28 января

Джизус-Колледж. Зверский холод. Отправляясь нынче утром в умывальню, надел, чтобы пересечь дворик, шляпу и пальто с шарфом, а после еще пришлось разбивать в раковине умывальника лед. Мы живем в средневековых строениях.

Долги Питера растут просто пугающе. Оказывается, под рождество у Тесс приключился бронхит, три недели она не могла ходить на работу и, соответственно, ничего не получала. Он попросил у отца в долг, однако отец отказал да еще и потребовал ревизии личного счета Питера. Я ссудил ему очередную пятерку (любовное гнездышко Тесс и Питера уже обошлось мне в 25 фунтов).

Съездил, прихватив клюшки, в Порт-Медоу, запустил несколько десятков старых мячей для гольфа в направлении Осни. Заливные луга замерзли все до одного, я слышал, как трещит при падении мячика лед. Свинг у меня все еще имеет свойство затягиваться, зато мои дальние удары невероятно надежны. Я был один – несколько дрожащих пони не в счет, – и поначалу, ореховый треск ударов, далекие шлепки и дребезг льда при падении мячика замечательно бодрили меня. Однако гольф всегда напоминает мне об отце, и вскоре я обнаружил, что думаю о последних месяцах его жизни, о том, как Ящер высек меня в день его смерти, и на меня начала наваливаться все большая и большая подавленность. И то, что было задумано, как послеполуденная забава, вылилось в самое мрачное состояние духа. Теперь вот сижу, пью виски и размышляю, не заглянуть ли мне к Дику, благо до Уодема всего несколько сот ярдов. Дику всегда удается развеселить меня, однако наше катастрофическое лето привело к определенной холодности между нами, и большую часть времени он проводит теперь с собравшейся в Нью-Колледже компанией воспитанников Харроу.

Суббота, 30 января

Мистер Скабиус приезжал в Оксфорд – поговорить с главой Бейллиола и с деканом. Питер вне себя, поскольку Тесс опять заболела, на сей раз инфлюэнцей, а он не смеет и близко подойти к ее дому. Он попросил меня съездить в деревню, объяснить Тесс, что происходит, и сказать, что он не знает, когда сможет снова увидеться с ней. Питер прав: после визита отца власти колледжа приглядывают за ним с особым тщанием. Я пообещал, что куплю завтра чего-нибудь вкусненького и велосипедом съезжу к Тесс.

Воскресенье, 31 января

Писать об этом нелегко, но придется. Руки дрожат.

Поездка в Айслип была трудной, – холод, порывистый ветер, а примерно за милю до деревни полил дождь. Тесс выглядела не такой уж и больной, хоть и сказала, что у нее начинается простуда; в домике было уютно и достаточно тепло, – огонь в камине, опущенные шторы. Она засуетилась: взяла мой влажный плащ и расстелила его по креслу, заварила свежего чаю, поставила передо мной жестянку с крекерами. Мы с ней впервые оказались наедине – странное чувство – было приятно, что она так хлопочет, мне словно бы мельком показали, что значит иметь жену – кого-то, к кому ты приходишь домой, кто снимает с тебя плащ и расправляет его на кресле у огня, кто приносит тебе чай. Эти фантазии становились все более волнующими, – я имею в виду, сексуально волнующими, – мы с Тесс поговорили со всей откровенностью о Питере, о его отце и подозрениях отца. Тесс сказала, что очень благодарна мне за прямоту и помощь, – она знает о моей финансовой поддержке их союза. Сказала, что я именно таков, каким и должен быть „настоящий друг“.

Она была необычайно говорлива, радовалась компании, возможности излить душу. И совсем оставила тон вежливой сдержанности, который обычно окрашивал ее разговоры со мной. В какой-то миг Тесс наклонилась, чтобы подлить мне чаю, концы ее шали разошлись и я обнаружил, что пожираю глазами ее тело, плавность его изгибов – Господи, ну почему я пишу, точно автор любовных романов? Дневник требует окончательной прямоты, полной искренности. Я украдкой поглядывал на груди и зад Тесс и пытался представить ее голой. Она „порядочная“ девушка, Тесс, сдержанная, учтивая. Но она ведь не знает, что я видел ее с Питером совсем другой, видел, как она расстегнула его брюки, как держала в руке член. Существует иная Тесс, интересующая меня гораздо больше.

Потом она спросила, когда снова приедет Питер, и я сказал, что не знаю, возможно, через пару недель, а может, и позже – через месяц? – просто нужно подождать, пока улягутся все подозрения. Это ее огорошило, она отвернулась к огню и тихо заплакала, повторяя: „Месяц? Целый месяц?“. Мне стало по-настоящему жалко ее. Тесс одинока, ни друзей, ни родных, и в конце концов, это ведь она покинула дом, пошла на лишения, это ей приходится проводить каждый день в напряжении, притворяясь „мисс Скабиус“, у которой учится в Оксфорде „брат“.

Я опустился рядом с ней на колени, обнял рукой за плечи – и тихий плач Тесс тут же обратился в громкие рыдания, и она обхватила меня, зарывшись лицом мне в плечо, у самой шеи.

Жаль, но приходится сообщить, что соприкосновение с ее телом страшно возбудило меня. Эта теплая, хорошенькая, рыдающая девушка в моих объятиях – я ничего не мог с собой поделать. Я прижал ее к себе, тронул губами шею, и не успел даже что-либо подумать или сделать, как мы уже целовались с несдержанностью почти животной.

Размышляя над этим сейчас (только что подлил себе виски), я чувствую уверенность в том, что мое поведение с Тесс было выражением всех испытанных мной с Лэнд разочарований – думаю, и Тесс выплеснула все свои разочарования по части Питера. Мы оказались рядом друг с дружкой, наедине, у нас была общая тайна… Нам требовалось какое-то физическое выражение нашей подавленности. Потребность и возможность – ингредиенты всех измен.

Бог знает, как далеко это могло бы зайти, но я пришел в себя и мягко разъял наши объятия. Я встал и несдержанность мгновенно сменилась неловкостью и смущением. Мы оба тяжело дышали. Тесс завернулась в шаль, разгладила под нею смявшееся на груди платье. Но на один краткий миг, перед тем, как она отвернулась, я увидел другую Тесс. Она взглянула на меня, я бы сказал, с беспримесной, волнующей чувственностью.

Я извинился. Она извинилась. Я сказал, что оба мы были расстроены и немного забылись. Она согласилась. Я сказал, что мне лучше уйти и натянул теплый, влажный плащ.

– Ты придешь ко мне снова, Логан? – спросила она. – Я к тому, что теперь, когда Питер…

– Я могу время от времени заглядывать к тебе, – осторожно ответил я. – Но только если ты этого хочешь.

– С работы я возвращаюсь после шести, – сказала она, – однако по воскресеньям всегда дома.

– Хорошо, может быть, в воскресенье. Послушай, я сказать не могу, как мне жаль.

– Не думай об этом, – отозвалась она. – Это касается только нас двоих. И никому другому об этом знать не обязательно.

– Ладно, значит, я приеду в следующее воскресенье, – сказал я голосом, почему-то вдруг ставшим сухим и хриплым.

В колледж я возвращался, предаваясь похотливым мечтаниям.

Разумеется, сейчас, когда я это пишу, меня одолевают сомнения – и стыд. Откуда мне, собственно знать, что такое взгляд, полный беспримесной чувственности? И чем я занимаюсь, погружаясь в пылкие, лихорадочные мечты о молодой женщине, которую любит Питер, самый старый из моих друзей? Почем знать, быть может, то, что я счел заманчивым обещанием, было не более чем сочувствием и участливостью.

Вторник, 2 февраля

Ле-Мейн очень зло отозвался о моем последнем эссе, посвященном Питту-младшему. „Четверка с минусом – тройка, тройка с двумя плюсами, – сказал он. – Совершенно бесцветно. Что значит, он умер от подагры? От подагры не умирают, да и в любом случае, какое это имеет отношение к его карьере? Продолжайте в том же духе, и я гарантирую вам звание бакалавра с отличием третьей степени. Что с вами творится?“.

Я промямлил нечто лживое о семейных проблемах. Он понял, что я вру.

– Да, но вы не прилагаете ни малейших усилий, – сказал Ле-Мейн. – Уж это-то я вижу за милю. Вы можете заблуждаться, можете упорствовать в заблуждениях, это пожалуйста. Однако терпеть человека, который даже и не старается чего-то добиться, я отказываюсь.

Я принес обычные сконфуженные обеты. Он и пугает, и раздражает меня, наш Ле-Мейн: я замечаю, что одновременно хочу и порадовать его, и сказать, что мне наплевать на его одобрение. Это и есть определение хорошего учителя? Очень похоже на Х-Д.

Пил в Бейллиоле чай с Питером, изложил ему отредактированную версию моего посещения Тесс. По словам Питера, отец думает, что он попал в лапы шулеров или спился с круга: отец и на секунду не заподозрил, что в жизни сына есть какая-то другая сторона. И все же, ему придется быть очень, очень осторожным. Я вызвался поддерживать связь между ним и Тесс. Наш разговор прервал студент по имени Пауэлл [34]34
  Энтони Пауэлл (1905–2000), романист. Его близким другом был Генри Йорк, более известный как романист Генри Грин (1905–1973).


[Закрыть], как выяснилось, тоже историк, я его где-то видел. Его тьютор – Кеннет Белл. Питер, похоже, очень близок с бейллиолскими итонцами – их тут едва ли не десятки. Я начал жаловаться на Ле-Мейна, на отупляющую скуку курса по истории, и Пауэлл предложил мне перебраться на английскую литературу. Он сказал, что у него есть друг на этом курсе, так тот превозносит до небес молодого эксетерского преподавателя по имени Когхилл [35]35
  Невилл Когхилл (1899–1980), влиятельный молодой преподаватель английской литературы в Эксетер-Колледже. Среди прочих его протеже был У. Х. Оден.


[Закрыть]. „Всего-то через дорогу перейти“, – сказал он. Пригласил меня выпить с ним: его друг все мне расскажет.

Неплохая идея, этот возможный переход. Очень хочется расплеваться с историей, хотя я, надо полагать, потеряю стипендию. Может, еще не слишком поздно?

Среда, 3 февраля

Почтовая карточка от Тесс: „Дорогой Логан, пожалуйста, постарайся приехать в воскресенье до ленча. После полудня я буду занята. Искренне твоя, Тесс“. Она не хочет, чтобы я появился, когда свет начнет уже меркнуть. Уж такие-то сигналы я понимаю. Вот тебе и „беспримесная чувственность“ ее взгляда.

Выпивал с Пауэллом и его другом Генри Йорком в их обители на Кинг-Эдуард-стрит. Пауэлл любезен; Йорку присуща несколько вялая сдержанность, у итонцев нередкая. Так и не знаю, является ли она результатом хронической застенчивости или величавой самоуверенности. Йорк сказал, что пишет роман – „Как и все в Оксфорде“, – заметил я и получил от него в награду свирепый взгляд. Он считает, что Когхилл великолепен. Думаю, прежде, чем знакомиться с Когхиллом, мне следует переговорить с Ле-Мейном.

Четверг, 4 февраля

День в Бодлианской библиотеке, писал для Ле-Мейна эссе о Генрихе VIII, – хочу получить „отлично“. Нужно, чтобы он понял, – я перехожу на курс английской литературы не потому, что не справляюсь с историей. В „Королевской голове“ столкнулся с Диком – старая дружба восстановлена. У него ступня в гипсе, передвигается с палочкой. Говорит, что сломал два пальца. На вопрос – как, ответил „рыбу ловил“.

Воскресенье, 7 февраля

Поехал велосипедом в Айслип. Вез подарки от Питера – сотню сигарет, бутылку джина, пять банок тушенки, баночку сливового джема и бумажку в пять фунтов. Тесс попросила наколоть дров для камина, и я провел час в саду за домиком, рубя подаренные ей соседом зеленоватые дубовые поленья. Другой сосед выставил из-за садовой ограды голову и поинтересовался – не я ли и есть мистер Скабиус.

– Я друг мистера Скабиуса. Мистеру Скабиусу нездоровится.

– Печально слышать, – сказал он и, понизив голос, добавил: – Мисс Скабиус очаровательная юная леди. На нашей улочке ее все очень любят. Ужасное потрясение вот так потерять родителей – да еще и в молодые годы.

Я согласился, озадаченный, и вернулся к дровам.

Когда спина и плечи у меня заныли, а на ладонях начали набухать мозоли, я решил остановиться.

Моя руки в маленькой кухоньке, я крикнул, не оборачиваясь:

– Тесс, на твоем месте я занес бы дрова в дом, их надо просушить, а то гореть будут плохо.

И тут же в моих ушах зазвучал голос Тесс, совсем близкий:

– Не надо кричать, Логан, я стою у тебя за спиной.

И я почувствовал, как тяжесть ее мягкого тела привалилась ко мне, как меня обвили ее руки. Я завернул кран – это шум текущей воды заглушил шаги Тесс. Губы ее коснулись моей шеи.

– Пойдем в постель, Логан, – прошептала она.

Первый раз был ужасен. Голые, мы скользнули в постель, обнялись, и я почти сразу же опрыскал все простыни. Она поднялась, принесла джин Питера, мы выпили по стаканчику и выкурили по сигаретке. Я мог лишь дивиться на ее наготу. Мне кажется мгновения, когда ты первый раз обнажаешься вместе с женщиной, должны сохраняться в памяти дольше, чем воспоминания о самом акте любви. Зрелое, теплое, мягкое тело Тесс, прижимавшееся к моему, – ее груди, бедра, живот, – это чувственный отпечаток, который останется во мне после нашего свидания. Во второй раз получилось лучше: все произошло быстро (я, кажется, успел пробыть в ней всего несколько секунд и не смог удержаться), но произошло; это было настоящее. „Мне бывает так одиноко“, – вот и все, что она сказала в объяснение. Я никаких вопросов не задавал: я отключил все рациональное, аналитическое, морализирующее, что есть у меня в голове. Мы перекатывались под одеялами и покрывалами, целуясь и приникая друг к дружке, я изучал тактильные возможности ее тела. Потом Тесс без особых церемоний выставила меня из постели: „Мы не можем провести здесь весь день“, – сказала она. Мы разогрели банку тушенки, Тесс толстыми ломтями нарезала хлеб, намазала его маслом, мы пили чистый джин. Самое упоительное воскресенье в моей жизни. Назад, в Оксфорд я возвращался пьяным – во всех смыслах этого слова, но, помню, думал: умная девушка – рубка дров, воскресный ленч и раннее послеполуденное прощание – ни у кого из соседей не возникнет вопросов насчет незапятнанности ее репутации.

Сижу теперь в моей комнате, прислушиваюсь к топоту ног на лестнице, и мне кажется, что все колокола Оксфорда отзванивают за упокой этого зимнего вечера. И говорю себе: Логан Маунтстюарт, ты больше не девственник. Я ощущаю боль в мошонке – в „яйцах“, как называет ее Дик Ходж, – и стараюсь не обращать внимания на въедливый, неприятный голос, твердящий мне: это девушка, которую любит самый старый твой друг, девушка, на которой он хочет жениться… А я отвечаю: больше такого не случится, это было одно из тех безумных мгновений, которые выпадают, когда двое остаются наедине, мы оба вернемся к нашим прежним „я“, не изменясь. Может быть, если повторять это достаточно часто, мне, в конце концов удастся поверить, что так оно и будет. 7 февраля 1926-го. Дата, которая выжжена, вырезана, оттиснута на истории моей жизни.