Текст книги "Нутро любого человека"
Автор книги: Уильям Бойд
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)
Четверг, 25 января
Жуткое, ужасное мгновение вчера у купели, во время крещения, когда я вдруг осознал, что назвать моего сына Лайонелом, и уж тем более Лайонелом Элтредом, никак невозможно, – да было уже поздно. Надо будет придумать для него какое-нибудь прозвище: Бадж, Мидж, Бобо – какое угодно. Питер был крестным отцом, с Ангусом в помощниках; Бренна Абердин и Айнти Фордж-Доусон – крестными матерями. С Бренной довольно весело (когда принимаешь ее в малых дозах). Айнти – лучшую подругу Лотти – я не перевариваю.
Питер остался на ночь. Мы засиделись допоздна за графином порта, разговаривали. Тесс приехать не смогла, она вот-вот родит второго ребенка. Нечто в тоне Питера – он теперь проводит в Лондоне с понедельника по пятницу, – заставило меня заподозрить, что в браке их не все ладно. Он сказал, что в свободное время пишет детективный роман – решил последовать моему примеру.
Пятница, 16 февраля
Добрых десять минут простоял в изножии колыбельки Лайонела, глядя на него, спящего. Попытался по возможности честнее проанализировать свои чувства, но не обнаружил в себе ничего, кроме банальностей: как все младенцы схожи в первые три месяца их жизней; какие у них изумительно крохотные ноготочки на пальчиках рук и ног; какая жалость, что говорить они начинают так поздно. Дурь, конечно, но мне больше всего хочется побеседовать с ним именно сейчас. Представьте, что благодаря какому-то чуду, младенец мог бы заговорить в первые недели жизни, – мы увидели бы мир сызнова, совершенно иным.
За ужином Лотти рассуждала о том, куда бы мы могли отправиться этим летом, и сказала, что нам потребуется дом, достаточно большой, – чтобы в нем были комнаты для младенца и няни, и еще нужны по меньшей мере две запасные спальни, на случай если нас навестят „мама и папа“ или приедут погостить Фордж-Доусоны. В Корнуолле могло бы быть хорошо, как по-твоему, Логи?
[Февраль]
Вот в чем моя проблема, вот почему застопорилась работа. Всю вторую половину дня я провел, пытаясь перевести пять строк из „ Afrique occidentale“ [73]73
„Западная Африка“ ( франц.) – Прим. пер.
[Закрыть]Анри Леве:
Dans la vérandah de sa case, à Brazzavile,
Par un torride clair de lune Congolais
Un sous-administrateur des colonies
Feuillette les ‘Poésies’ d’Alfred de Musset…
Car il pense encore à cette jolie Chillienne…
Это срабатывает лишь по-французски, обращаясь на английском в банальность, становясь неуклюжим и утрачивая всю свою томительную, меланхоличную романтичность. Этим-то и взяли меня “ Les Cosmopolites” – жара, Африка, литература, cafard [74]74
Хандра ( франц.) – Прим. пер.
[Закрыть], секс… но срабатывает это лишь по-французски. „В знойном свете луны конголезской / Мелкий чиновник колонии / Перелистывает „стихи“ Альфреда де Мюссе“. Нет-нет-нет. Сдавайся, Маунтстюарт.
Среда, 21 февраля
Вчера, после ленча, так и не сумев никуда продвинуться с третьей главой „Космополитов“, я решил съездить в Норидж, купить стопу бумаги для пишущей машинки – какое-никакое, а занятие для писателя на вечер вторника. Сказал Лотти, что вернусь к ужину, и покатил. Когда я въезжал в Норфолк, ударил град, сильный, но недолгий, всего несколько секунд, а затем снова показалось яркое, чистое солнце. Из-за дорожных работ – прокладки газовых труб – машины шли в объезд, мимо вокзала, и я вдруг, ни с того ни с сего, заехал на привокзальную стоянку. Посидел там немного, думая о моей жизни, о том, как мне быть дальше, а после вылез из машины и купил билет в один конец, до Лондона.
Я прохаживался по перрону, вспоминая окончание триместра в Абби, и то, как этот вокзал всегда олицетворял для меня лишь разочарование и поражение. Сегодня же я, дожидаясь лондонского поезда, стоял здесь с пустыми руками, ничем не обремененный – не считая плаща и шляпы, – и ощущал свободу и волнение, каких никогда еще не знал. Нориджский вокзал: ворота в мир. Восхитительная, чистая форма эгоизма; я думал только о себе – не о Лотти, не о Лайонеле, не о маме. Все, чего я хотел, это отбросить прежнюю жизнь и начать новую.
Отговорил меня от этого Уоллас. Я пришел в его контору на Странде, рассказал о своем поступке и попросил найти газету или журнал, которые согласятся послать меня за границу, куда угодно, но только сию же минуту. Уоллас успокоил меня, спросил, что произошло. Я рассказал.
– Где ваша машина? – спросил он.
– Стоит у вокзала.
– Ключи у вас в кармане?
– А… Да, – я вытащил их: свидетельство моей бездумности.
– Паспорт?
– Дома.
Достойный, основательный, прагматичный Уоллас. Итак, мы разработали план Б. Я телефонировал Лотти, сказал, что нахожусь в Лондоне, сплел историю о том, как позвонил Уолласу, и он вызвал меня сюда по срочному делу. Пообещал назавтра вернуться. Уоллас пригласил меня провести ночь в его доме в Уондзуорте, там я впервые увидел его жену (Хидер) трех их сыновей и двух дочерей, все в возрасте от девяти до пятнадцати лет. Мне почему-то никогда не приходило в голову поинтересоваться семейной жизнью Уолласа и теперь я не без изумления увидел его посреди большой и веселой семьи.
После обеда мы сидели в гостиной. По стенам комнаты тянулись книжные полки, заполненные всякого рода изданиями сочинений его клиентов. Он спросил, куда бы я хотел отправиться. В Африку, в Японию, в Россию, ответил я. Но куда бы вам по-настоящему хотелось попасть? – мягко настоял он. В Испанию. Правильно, сказал Уоллас, это будет не так уж и трудно устроить.
[Март]
Отель „Рембрандт“. Париж. Уоллас раздобыл для меня заказ на три статьи для „Грэфик“: 5 фунтов за 500 слов о Гранаде, Севильи и Валенсии. Расходы не оплачиваются. Немного меньше моей обычной ставки, но я не в том положении, чтобы торговаться. Я также выбил пару заданий из „Арт Ревю“, чтобы можно было немного заработать на этой поездке. Попрощался с Лотти и Лайонелом, стараясь не позволить лицу расплыться в улыбке глупого ликования. И чего я столько времени ждал? Надо постараться, чтобы это опасное душевное расстройство никогда больше не повторилось. Следует признать, что я попросту не приспособлен, по темпераменту моему, к тому, чтобы сидеть дома и вести обстоятельную, сельскую, английскую жизнь. Мне просто-напросто необходимы разнообразие и сюрпризы; в моей жизни должен быть город – я, по сути своей, существо городское, – ну и еще, перспектива и реальная возможность путешествий. Иначе я иссохну и умру.
Вчера Бен свел меня в ателье Пикассо, знакомиться. Бен знает его не так уж и близко, и Пикассо казался поначалу рассерженным и необщительным, – пока Бен не упомянул, что я здесь по пути в Испанию, тут Пикассо оживился и дал мне адреса двух превосходных ресторанов в Барселоне. Я спросил, над чем он работает, Пикассо ответил, что там видно будет. По-французски он говорит с сильным испанским акцентом. На нем белая рубашка с галстуком – странно, по-моему, надевать галстук, когда пишешь. Внешне это низкорослый, напористый человек, я почувствовал в нем настороженность по отношению ко мне и Бену. Зачем явились в его ателье эти двое молодых англичан? Наверное у них есть какой-то скрытый мотив. Полагаю, он прав, до некоторой степени. Впрочем, мне все равно: я просто радуюсь тому, что выбрался из Англии.
Обедал с Пьером Ламартином, моим издателем из „Кайе Нуар“. Это худощавый, задумчивый человек с клоком волос, пристроенным поперек лба, совсем как у герра Гитлера. Разговаривая, делает очень долгие паузы. Я рассказал ему о „Космополитах“, он изобразил вежливый интерес, хотя ясно, что как и другие мои издатели, он предпочел бы получить еще один роман. „ Les Cosmopolites sont… – долгая пауза. – Un peu vieux jeu“ [75]75
Космополиты, стали… Немного устарели ( франц.) – Прим. пер.
[Закрыть]. И он, словно извиняясь, пожал плечами.
Завтра уезжаю с вокзала д’Орсэ на юг. Я должен поспеть в Бордо к обеду в „Шапон-Фин“. Затем маршрут запланирован такой: Бордо – Тулуза – Перпиньян, пересекаю границу в Портбоу и оттуда по побережью: Барселона – Валенсия – Гранада – Севилья. Думаю отправиться из Севильи в Лиссабон и, возможно, сесть на идущий в Саутгемптон пароход.
Среда, 4 апреля
Отель „Метрополь“, Лиссабон. Вчера ездил поездом в Синтру. День был мглистый, прохладный, отчего виды, слегка расплывавшиеся по краям, приобретали еще большее очарование. Правда, днем у меня непонятным образом украли плащ, в карманах которого лежали паспорт и бумажник. Случилось это в Кастело-да-Пена. Я положил плащ у стены внешней галереи и вышел на подобие выступающего балкона, чтобы сделать снимок уходящих на юг гор Аррабида. Сделать-то я его сделал, но, когда возвратился, плаща уже не было. Я побродил по замку, вглядываясь в каждого посетителя, проделал то же в парке снаружи, однако ничего и никого подозрительного не заметил. Загадка – и чертовски неудобная к тому же. В итоге, утром пошел в консульство и рассказал о моем затруднительном положении. Временный паспорт мне выдадут сегодня после полудня. Отбил в мой банк телеграмму с просьбой выслать деньги.
Позже. Вот что со мной приключилось.
Я отправился в консульство (улица до-Феррегаль-дю-Байша), меня попросили подождать в приемной – несколько деревянных кресел, стол с наваленными на нем старыми газетами и журналами плюс экземпляры „Таймс“ за прошлую неделю. Дверь отворилась, я поднял взгляд, ожидая увидеть чиновника, но увидел молодую женщину. Поразительно, как мгновенно это действует, – должно быть, тут проявляется глубоко укоренившая в нас атавистическая тяга к спариванию. Один взгляд и ты думаешь: „Да, это она, это как раз для меня“. И кажется, что все инстинкты твоего тела принимаются петь в унисон. Какие, собственно, составные элементы порождают в тебе, соединяясь, это чувство? Изгиб бровей? Чуть выпяченные губы? Поворот лодыжки? Тонкость запястий?.. Мы вежливо улыбнулись друг дружке – два иностранца, завязших в бюрократическом аппарате, – я развернул газету и поверх нее пригляделся к женщине повнимательнее.
С первого взгляда остается впечатление длинноватого, тонкого, сильного лица. Круто изогнутые брови, выщипанные и подведенные, губная помада. Волосы густые, непослушные, каштановые, у висков и лба они светлеют и словно светятся. Представляю, как она поутру продирает их щеткой, а затем, до конца дня, оставляет любые попытки справиться с ними. На ней полотняный костюм, бледно-зеленый, весьма элегантный. Она извлекла из сумочки портсигар и закурила, прежде чем я успел подскочить к ней с зажигалкой. И хорошо, подумал я, это и есть мой шанс: я могу попросить у нее огоньку, – я уже раскрывал портсигар, когда появился секретарь консула, сказавший: „Мистер Маунтстюарт, консул готов вас принять“. Я вошел в кабинет консула и, ничего толком не видя, расписался во временном паспорте. На обратном пути заглянул в приемную, однако женщины там уже не было.
Я ощутил безотчетную, нелепую панику и тревогу. Чуть ли не бегом возвратился к секретарю и спросил, куда подевалась молодая женщина. Пошла к другому служащему, последовал ответ. Выяснилось, что она путешествовала с отцом на машине, машина разбилась, отец пострадал (сломал ногу) и возникли требующие разрешения запутанные проблемы со страховкой. Я возвратился в приемную и стал ждать, оставив, чтобы видеть коридор, дверь открытой.
Заметив, что она выходит из кабинета, я вышел тоже, стараясь, чтобы это выглядело случайностью. Я улыбнулся: у меня не было решительно никакого представления о том, что я собираюсь сказать. Она нахмурилась, сведя превосходно прорисованные брови.
– Вы случайно не Логан Маунтстюарт?
– Да, – я не мог поверить в такую удачу – читательница.
– Я так и думала.
Затем она наградила меня тем, что можно назвать только презрительной усмешкой, и, стронувшись с места, прошла мимо. Я последовал за ней до ведущей на улицу лестницы.
– Подождите секунду, – сказал я. – Как вы узнали? Мы с вами встречались?
– Разумеется, нет. Зато мне известен случай, когда вы не соизволили приехать в Лондон за сумму, меньшую десяти гиней.
Мне удалось уговорить ее зайти со мной в кафе. Я попросил стакан vhino tinto [77]77
Красное вино ( исп.) – Прим. пер.
[Закрыть], она – минеральной воды, и я узнал, о каком случае шла речь. Она работала секретаршей в Отделе интервью Би-би-си, отвечала за приглашение гостей; они попытались заполучить меня для разговора о „Новых веяниях в европейском искусстве“, а получили всего лишь сведения о моем гонораре. Весь отдел, сказала она, счел эту сумму нелепой.
– То есть, кто вы, по-вашему, такой? – поинтересовалась она. – Стравинский? Голсуорси? [78]78
В 1932 году Джон Голсуорси получил Нобелевскую премию по литературе.
[Закрыть]
– А, так это мой агент виноват, – сказал я. – Он вечно пытается поднять мой гонорар, не спросясь у меня. Безобразие.
– Могу вам сообщить, что услугу он вам оказал дурную, – агрессивно произнесла она. – Вы попали прямиком в черный список. Десять гиней? С ума можно сойти. Я бы его уволила.
Я заверил ее, что уже сто лет как собираюсь уволить Уолласа. Потом спросил, как ее зовут.
– Фрейя Доверелл, – сказала она.
Фрейя Доверелл. Фрейя Доверелл. Мне кажется, что сердце мое колотится, кровь закипает, и я начинаю хватать ртом воздух просто оттого, что вывожу ее имя. В ее красоте присутствует нечто наступательное. Губы чуть выставлены вперед – не надуты, это не гримаска, – она как будто того и гляди выпалит что-то. Высокая, худощавая, я бы сказал, немного за двадцать, и очень уверенная – для столь юного возраста – в себе. У отца, по ее словам, серьезный перелом ноги, он, наверное, пролежит еще неделю, прежде чем выпишется из больницы и сможет ехать дальше.
– Я завтра утром уплываю в Саутгемптон, – сказал я, – однако нельзя ли мне пригласить вас пообедать со мной нынче вечером? – вдруг мне удастся уговорить вас вычеркнуть мое имя из черного списка Отдела интервью?
Я сижу и пишу все это, ожидая, когда можно будет пойти в ее отель, чтобы встретиться с нею. Хрупкость подобных мгновений ужасает меня. Если бы я не лишился паспорта. Если бы ее отец не разбил машину и не сломал ногу. Если бы она не пришла в консульство именно в тот час… Мы видим впереди лишь пустоту, вакуум и только брошенный вспять взгляд показывает нам полную наобумность, случайность возникновения таких переменяющих всю нашу жизнь встреч.
[Апрель]
„Гаруджа“. Судно французское, команда португальская. Половина кают пустует. Я написал мои три статьи для „Грэфик“ и, в виде дополнения, рассказ о посещении ателье Пикассо, который, я уверен, Уоллас куда-нибудь да пристроит. Утро провел на палубе – расхаживал по ней, пытаясь собраться с мыслями и привести их в порядок, придать хоть какую-то форму и связность моему ближайшему будущему.
Обед с Фрейей прошел хорошо, я многое о ней узнал. Отец ее вдов, живет с братом Фрейи в Чешире. Раз в год она отправляется вместе с отцом отдыхать. Больше всего им нравятся Германия и Австрия, однако из-за теперешней политической ситуации [79]79
В 1933 году Гитлер стал канцлером Германии.
[Закрыть]она туда ехать не захотела – отсюда и злополучное путешествие в Португалию. Фрейя – женщина убеждений куда более левых, нежели мои, и я, поняв вдруг, насколько отдалился от политики, ощущаю неопределенный стыд за мое безразличие и апатию. Ей двадцать один, в Би-би-си она работает уже два года. Хочет стать самостоятельным продюсером программ – „Что в этой конторе очень не просто, уверяю вас“. По некоторым предметам, которые мы затрагивали, она со мной решительно не согласна. Пикассо – „шарлатан“; Вирджиния Вулф – „величайшая из наших живых писателей“; Мосли – „наше национальное бедствие“. Я проводил ее до отеля и, когда мы пожелали друг дружке спокойной ночи, она с силой потрясла мою руку. Я спросил, смогу ли увидеться с нею в Лондоне, и Фрейя дала мне адрес – она живет в Чизике, в подобии меблированных комнат, вместе с еще восемью молодыми незамужними женщинами. Ей известно, что я женат, что у меня ребенок. Я дал ей мою визитную карточку, она прочитала адрес: „Торп-Кастрингэм… Похоже, это где-то очень далеко“. Я сказал, что подыскиваю квартиру в Лондоне.
– Вы читали хотя бы одну из моих книг? – спросил я ее в какое-то из мгновений того вечера.
– Нет.
– Так почему же вам захотелось пригласить меня в программу?
– Не знаю. Кто-то прочитал написанную вами статью. Думаю, меня заинтриговала ваша фамилия.
Не самая многообещающая основа для отношений, но я целиком и полностью захвачен этой женщиной. Фрейя. Фрейя. Фрейя.
Вторник, 15 мая
Снова в Челси. Только что внес трехмесячную плату за маленькую скудно обставленную квартирку на Дрейкотт-авеню. Пристойных размеров гостиная, которая может заодно исполнять роль моего кабинета, махонькая спальня, уборная (ванна отсутствует) и узкая кухня, камбуз камбузом, с раскладным столом. Придется прикупить кой-какую мебель – кровать (односпальную – двойная не влезет), софу и всякие там кастрюли со сковородками. Надо мной проживает средних лет полячка, белошвейка, а подо мной – двое государственных служащих, состоящих, подозреваю, в „гармонических“ отношениях. Улица мрачно безлика, все держатся особняком. Думаю, для моей новой жизни она окажется местом идеальным.
Фрейя любит балет, поэтому в прошлую пятницу мы ходили смотреть „Жизель“. Во всем, что касается танца, я откровенный неуч (интересно, почему? любое другое искусство меня зачаровывает), тем не менее я получил настоящее наслаждение – полагаю, перед грацией, изяществом и чарующей музыкой устоять трудно. После, в ресторане, Фрейя порасспросила меня и мое невежество ее напугало. „А если я заявлю, что не интересуюсь искусством или литературой? – сказала она. – Что вы тогда обо мне подумаете?“. Я с радостью признал свое поражение.
Помимо прочего, я открыл новый банковский счет, на который Уоллас станет перечислять все мои литературные заработки. Элтред выплачивает нам – Лотти – годовое пособие в 300 фунтов, которых должно вполне хватать на нашу норфолкскую жизнь. Я сказал Лотти, что собираюсь проводить в Лондоне „много больше, значительно больше“ времени, она против этого особенно не возражала – единственное ее условие состоит в том, чтобы по уик-эндам я был дома. Я воспользовался этой ее самоудовлетворенностью, чтобы тишком перетаскать на Дрейкотт-авеню большую часть моих книг и картин – не думаю, что она это заметила. Уоллас продал мою „Встречу с Пикассо“ журналу „Лайф“ за 200 долларов.
[Май]
Осторожно и неспешно ухаживаю за Фрейей. Дотошно просчитываю наперед проводимое с нею время, всегда заранее договариваюсь о встрече, не оставляя ничего на волю случая. Она с удовольствием обедает в ресторанах и пьет наравне со мной. До поры до времени, я избегаю обычных моих пристанищ, а потому – никаких „Кафе Ройял“, „Плюща“, „Превиталиса“, – мне не хочется давать повод для сплетен. Мы ходим по кинематографам, картинным галереям, в театры, на балет. На прошлой неделе зашли перед спектаклем выпить на Дрейкотт-авеню, квартира ей очень понравилась. В Би-би-си есть один „молодой человек“, который неравнодушен к ней, не думаю, впрочем, что он способен составить мне конкуренцию.
Пятница, 8 июня
Вчера один из начальников Фрейи по Отделу интервью, устроил коктейль, и она пригласила меня с собой. Переоделась на Дрейкотт (приобретя в темно-синем креповом платье и туфлях на высоких каблуках вид неожиданно изысканный), и мы поехали на такси в Хайгейт, в его дом. Его зовут Тервилл Стивенс – лет сорока, но с копной совершенно белых волос. Вечер стоял теплый, гости высыпали в парк. По какой-то причине, выпитое ударило мне в голову (перед появлением Фрейи я, чтобы поуспокоить нервы, тяпнул чистого джина) и я, пытаясь протрезветь, прохаживался в одиночестве по парку. И вот, стоя ласковой летней ночью посреди английского парка, я ощутил, как все мое тело омывает волна чистейшего благополучия. Трепетный поток счастья и благожелательности пронизывал меня. Я оглянулся и увидел, что Фрейя смотрит на меня через лужайку. Это любовь. Это то, что любовь способна с нами сделать. И глядя друг на друга, мы сказали друг другу все – одними глазами. Потом Тервилл окликнул Фрейю, и она отвернулась.
Я побрел, как автомат, к другой группе людей, мне показалось, что я заметил в ней Томми Битти. И со смутным испугом увидел среди них Лэнд. Мы поговорили, довольно дружелюбно: она сказала, что собирается на следующих выборах баллотироваться в Парламент. Спросила о Лотти и Лайонеле, о том, что я сейчас пишу, ну и так далее, я в свой черед расспрашивал ее о других Фодергиллах. Странно было, после такой близости, ощущать веющий между нами холодок. Думаю, если ты просишь руки женщины, а она тебя отвергает, отношения ваши уже никогда не смогут стать прежними – слишком велик нанесенный им ущерб: любой человек способен сносить неприятие лишь до определенных пределов. Потом, пока мы разговаривали, подошла Фрейя, и я представил их друг дружке. В таких ситуациях скрыть ничего не возможно: не знаю, какие тут передаются сигналы, – вероятно, это что-то такое, к чему женщины чувствительны более мужчин, – но я мгновенно понял, что (а) Лэнд знает о моих чувствах к Фрейе, и (б) Фрейя знает, что Лэнд была когда-то моей любовницей. Трехсторонний разговор получился очень неловким, натянутым, и мы разошлись так скоро, как позволила вежливость.
Чем еще понравился мне этот вечер, так это возможностью понаблюдать за продолжающими расходиться по воде кругами, созданными даже моим малозначительным литературным всплеском. Элизабет Боуэн спросила, – с некоторой, как мне показалось, недоброжелательностью: „Вы, наверное, теперь страшно богаты?“, и не меньше полудюжины людей поинтересовались у меня, когда появится моя следующая книга. Тервилл Стивенс очень хвалил „Воображение“ и выразил уверенность, что когда выйдут „Космополиты“, мы сможем сделать на радио какую-нибудь передачу.
Мы с Фрейей ушли около девяти, поймали на Хай-стрит такси. Я спросил, где ей хотелось бы поужинать. „На Дрейкотт-авеню“, – ответила она.
Нагая Фрейя. Еще более прекрасная. Веснушки на груди и плечах. Выступающие косточки бедер. Не понимаю почему – в конце концов, нам обоим за двадцать, – но мне кажется, что я намного старше ее. Мы прижимаемся друг к дружке на моей узкой кровати. „Давай никогда не ложиться в двуспальную кровать, Логан, – сказала она. – Никогда. Всегда будем спать в одиночной“.
Она осталась на ночь, а утром, в восемь, ушла на работу. Я записываю это, сидя в халате за раскладным кухонным столом, передо мной лежат на тарелке недоеденные ею корочки тостов, и сердце мое ликует. Я думаю о Лотти, о нашей жизни, о ребенке, и понимаю, какую безобразную ошибку совершил, женившись на ней. Но прошлого не переделаешь. Все, чего я хочу, это быть с Фрейей: время вдали от нее это безвозвратно утраченное время.
[Июнь]
Торп. Лето предстоит очень трудное. Лотти сняла на июль и август дом в Фауи, в Корнуолле. Я сказал ей, что большую часть августа должен буду провести во Франции, чтобы собрать материалы для „Космополитов“, – она согласилась, но вид у нее до конца дня оставался надутым. Я знаю, она ни о чем не подозревает.
И с деньгами не все ладно. Мы превысили остаток нашего счета в банке, а когда Лотти попросила отца увеличить ее содержание, обеспокоенный Элтред тайком переговорил со мной: он не может понять, каким образом при моем доходе и при том, что получает Лотти, молодая чета (не выплачивающая никаких ссуд), ухитряется залезать в долги. Лотти, объяснил я, тратит деньги, не задумываясь, а затем сказал, что сам я сейчас зарабатываю очень мало – жизнь писателя это, знаете ли, либо пир, либо голодуха. Конечно, никакие мои заработки на общий наш счет не поступают. Я убеждаю Лотти в необходимости экономить, но это чуждое ей понятие. „ВЧ“ и „КЖ“ в настоящее время приносят мне мало (хотя „Конвейер женщин“ идет во Франции на удивление хорошо), а деньги за права на экранизацию истаяли, точно снег под солнцем. Квартира на Дрейкотт и расходы, которых требует моя лондонская жизнь с Фрейей, съедает большую часть того, что я зарабатываю журналистикой, а между тем, новой приличной суммы – порядка 150 фунтов – мне не получить, пока я не сдам „Космополитов“. Пока же я занимаю под эту сумму деньги (при посредничестве Уолласа), чтобы нам было на что провести лето. Везу Фрейю в Биарриц.
[ПОЗДНЕЙШАЯ ВСТАВКА. 1965. Довольно интересно, это был первый в моей жизни раз, когда я начал беспокоиться по поводу денег и оказался вынужденным планировать мою бюджет. Можно с уверенностью сказать, что до июня 1934-го я никогда не задумывался о том, чем я – или кто-то иной – смогу оплатить любой предъявленный мне счет.]
[Июнь]
У Лайонела круп. Похоже, ребенок он болезненный. Пару дней назад он сидел на моих коленях и смотрел на меня мрачным, угрюмым, неузнающим взглядом.
Уоллас говорит что в „ artrevue [80]80
От французского art revue:художественное обозрение – Прим. пер.
[Закрыть]“ (да, все в одно слово) есть место главного литературного обозревателя – 10 фунтов в месяц. Плюс доплата за все, что я напишу. По-видимому, это моя статья о Пикассо произвела на них впечатление. Журнал дорогой, с претензией, (поддерживаемый, соответственно, претенциозным миллионером-филантропом), но там, по крайней мере, сознают, что и за пределами нашего маленького острова существуют люди, творящие искусство. Я принял предложение, не задумываясь, – хоть и понимаю, что должен как можно скорее закончить „Космополитов“. Вести двойную жизнь – занятие дорогостоящее. А что потом, после „Космополитов“?
Понедельник, 30 июля
Вернулся из Фауи. Господи, что это было за испытание. Одно только наше семейство я почти способен сносить, но гости делают его непереносимым. Я чувствовал себя отбывающим некое сложно задуманное тюремное заключение. Ангус и Салли [81]81
Салли Росс, его невеста.
[Закрыть], затем Айнти с семейством. Хорошо хоть я не увижу Элтреда и Энид. Уехал в Лондон самым ранним поездом и отправился прямиком в Броадкастинг-Хаус, к Фрейе. Мы пошли в паб за углом, держались за руки, пили джин с тоником. Она может уехать только на две недели – необходимо сохранить какую-то часть ее ежегодного отпуска для отца.
Навестил маму. В Самнер-плэйс уже четыре семьи пансионеров. Мама с Энкарнасьон занимают первый этаж, а остальные три сдают и цокольный тоже. О Прендергасте уже год как ни слуху ни духу. Я заставил маму показать мне все документы, относящиеся до ее финансовых дел. Отец оставил ей дом в Бирмингеме и капитал в почти 15 000 фунтов. Даже после покупки и отделки дома на Самнер-плэйс денег должно было остаться более чем достаточно, – они могли на всю жизнь обеспечить ее приличным доходом (по меньшей мере в 1000 фунтов в год), а мне позволили бы получить обещанное отцом наследство. Я так и слышу его слова: „Вы оба будете хорошо обеспечены“. Оба. Это были не только мамины деньги, но и мои тоже. Но с учетом ее мотовства – автомобили, слуги, мое содержание, – Крах, как я подсчитал, лишил нас почти всего. Прендергаст с его безрассудными вложениями средств в ценные бумаги США обошелся нам в 8000 фунтов – целое состояние, – не говоря уж о пропавшей квартире на 62-й стрит. Наверное, я должен испытывать гнев, но всегда ведь трудно представить себе потерю того, чего у тебя никогда не было. По крайней мере, у мамы остался дом на Самнер-плэйс, как ни грустно видеть ее делящей этот дом с чужими людьми – и небольшой доход от жильцов, позволяющий хоть как-то сводить концы с концами. Я заметил в кухне пустую бутылку из-под джина – и потихоньку переговорил с Энкарнасьон. Бесконечные стенания, стоит ли говорить, насчет того, что она редко видится с внуком.
Пишу это на Дрейкотт-авеню: Фрейя жила здесь, пока я был в Корнуолле. Цветы в вазах, квартира дышит и пахнет чистотой. На нашей узкой кровати свежие простыни. Слышу, как ключ Фрейи поворачивается в замке. В среду мы уезжаем во Францию.
Вторник, 31 июля
Совещание в „ artrevue“. Удо [Фейербах, редактор] мне понравился – смуглый, умудренный жизнью беженец из Германии, некоторое время преподававший в школе искусств „Баухаус“ в Дессау, – мне кажется, ему нравятся мои статьи. Оценочные критерии Удо сводятся всего к двум фразам: художник или произведение искусства либо ganz ordinär(очень заурядны), либо teuflische Virtuosität(дьявольски виртуозны) – сверх этого я от него ничего не слышал. Что ж, это позволяет быстро выработать суждение о любом художнике. Он заказал мне большую статью о Хуане Грисе [82]82
Хуан Грис (1887–1927), художник.
[Закрыть]– мое предложение, причем подсказанное вовсе не тем, что у меня имеется пара его рисунков углем. Грис сильно недооценен, – а теперь, когда он умер, два сияющих луча, которые исходят от Пикассо и Брака, погружают его в незаслуженную тень. Удо хочет также, чтобы я взял интервью у Пикассо, если сумею договориться с ним через Бена. Мне по душе эгалитаризм, приобретенный Удо в „Баухаусе“. Офис „ artrevue“ это одна большая комната с трапезным столом посередке, за которыми сидят все – редактор, секретарь, художник журнала, корректоры и заглянувшие в редакцию авторы. Ни один журнал Англии никогда не устроился бы на подобный манер.
Я соскочил с автобуса на Бропмтон-роуд и почти уже свернул на Дрейкотт-авеню, когда услышал, как кто-то окликает меня по имени. Оглянувшись, я увидел вылезающего из полицейской машины Джозефа Даркера. Мы поболтали немного, я рассказал ему о Лотти и Лайонеле, о переезде в Норфолк, извинился, что совсем потерял его из виду.
– Как семья? – спросил я.
– Вот тут у нас не все ладно, – опустив глаза, ответил он. – Тильда умерла в прошлом году. Дифтерит.
Не знаю, отчего это известие так меня поразило. Я даже отпрянул на шаг-другой, как будто меня толкнули. Я помнил эту застенчивую женщину, вечно извинявшуюся, а теперь вот она умерла, ушла навсегда. Я пробормотал что-то бессвязное, впрочем, он видел, конечно, как оглушила меня эта новость. Мы обменялись еще несколькими словами, я дал ему мой новый адрес. Домой я вернулся, чувствуя себя искренне опечаленным. Рассказал Фрейе о моей реакции, и она сказала: „Мы не готовы к этому – к смертям людей нашего возраста. Думаем, что мы пока в безопасности, но это пустое мечтание. Никто ни от чего не застрахован“. Она провела пальцами по моим волосам, обняла меня и встала на мои ступни. Потом обвила своей ногой мою. Есть у нее такое обыкновение, одна из ее причуд – „ножное объятие“, так она это называет. „Попался, – иногда говорит она, – вот так люди и цепляются за добрую старую жизнь“.
Пятница, 3 августа
Биарриц. Бен снял между Биаррицем и Бидаром стоящую примерно в полумиле от берега большую виллу с пространным, полным деревьев запущенным парком и бетонным плавательным бассейном. Общество состоит из Бена и Сандрин, Алисы и Тима Фарино, меня и Фрейи, Кипрена Дьюдонне и его подруги, Миты, танцовщицы из Гваделупы, и Геддеса Брауна (ныне одного из художников Бена) и его друга, итальянца – также художника – по имени Карло.
Каждый день у бассейна сервируется – для тех, кто присутствует в доме, – завтрак на манер пикника, однако мы вольны в своих передвижениях – можем уйти на пляжи Сен-Жан-де-Люз, а можем отправиться на прогулку в горы.
