Текст книги "Нутро любого человека"

Автор книги: Уильям Бойд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)

1964

Четверг, 30 января

Одна из редких тайных встреч с Гейл. Она растет [194]194
  В 1964-м Гейл исполнилось семнадцать лет.


[Закрыть], черты лица ее становятся резче, и я все яснее вижу в ней Аланну. Волосы у нее теперь длинные – как и у всех, похоже, но милый характер остался прежним. Она сама подготавливает наши встречи, приглушенным голосом сообщая мне по телефону: „Встретимся в закусочной на углу Мэдисон и 79-й. Я смогу остаться на час“. Мы сидим в глубине закусочной (я – спиной к входу), пьем кофе, Гейл курит сигарету. Она хорошо разбирается в искусстве и хочет поступить в художественную школу, однако Аланна и Петерман даже слышать об этом не желают. „Как жаль, что вы с мамой развелись, – с почти взрослой горечью говорит она. – Даже Арлен (Гейл выкатывает глаза) того же мнения“. И она перечисляет мои достоинства: англичанин, работает в мире искусства, знаком со всеми обалденными художниками, где только ни жил, писал романы, сидел в тюрьме. Даже я начинаю думать, что малый я хоть куда. Я говорю, что все еще могу помочь ей, если будет такая нужда. Потом делаю небольшое заявление, и пока я произношу его, держа Гейл за руку, в горле у меня стоит комок. Мы несколько лет были одной семьей, говорю я. Я люблю вас, девочки, я видел, как вы росли. И этого ничто изменить не способно. То, что я и твоя мама не сумели ужиться, к нам с тобой, к чувствам, которые мы питаем друг к другу, никакого отношения не имеет. Я здесь для тебя, милая, говорю я, когда бы я тебе ни понадобился – всегда и навсегда здесь. Я вижу, что на глаза ее наворачиваются слезы, и потому меняю тему, невесть почему спрашивая, где она была, когда застрелили ДжФК. В школе, говорит Гейл, на уроке математики. Вошел директор и сообщил нам новость. Все заплакали, даже мальчики. А где был ты? Разговаривал по телефону с Парижем, с Беном. У него, видимо, работал телевизор, потому что он вдруг сказал: „Иисусе-Христе, кто-то застрелил вашего президента“. „Да-да, очень смешно, Бен“. И тут я услышал, как в галерее вскрикнула Хельма, и понял, что это правда.

Четверг, 27 февраля

Пятьдесят восемь. Господи помилуй. Не думаю, что стоит предпринимать очередную оценку прошедшего года – слишком гнетущее занятие.

Здоровье: приличное. Зубов больше не лишался. „Декседрин“ не принимал уже несколько месяцев. Выпивка под контролем. Удовлетворяюсь одним коктейлем во время ленча, хотя по вечерам, пью, наверное, все еще многовато. Курение: пачка в день, если никуда не выхожу. Немного лишнего веса, брюшко. Волосы редеют и седеют. Во мне еще можно признать прежнего ЛМС, в отличие, скажем, от Бена Липинга, ныне толстого старика, совершенно облысевшего.

Сексуальная жизнь: удовлетворительная. Моя нынешняя подружка это Наоми Митчелл [куратор Музея современного искусства]. Исполненный уважения и терпимости роман, – мог бы быть и повеселее. Мы встречаемся раз или два в неделю, когда то позволяет распорядок ее и моего дня.

Душевное состояние: отчасти подавленное. По какой-то причине стал больше тревожиться за будущее. Ничто не мешает мне оставаться здесь, в Нью-Йорке до бесконечности, управляя галереей так долго, как захочу и смогу. Жалование у меня хорошее, жилье удобное. Моя журналистская продукция и влияние пребывают на приятно высоком уровне. Я вращаюсь в интересном, изысканном обществе; езжу, когда захочу, в Европу; у меня маленькая квартира в Лондоне. Так на что же ты жалуешься? Думаю… в сущности, я никогда, почему-то, не ожидал, что жизнь моя сложится именно так. Куда подевались те юношеские мечты и амбиции? Что случилось с полными жизни, чарующими книгами, которые я собирался написать?

Я считаю, что на моем поколении лежит проклятие войны, этого „великого приключения“ (для тех из нас, кто пережил его и остался неискалеченным), удара, направленного прямо в середку наших жизней – в наше лучшее время. Война продлилась так долго, она расколола наши жизни надвое – на неотвратимые „до“ и „после“. Когда я думаю о том, каким был в 1939-м, и кем стал в 1946-м – человеком, потрясенным жуткой трагедией… Разве я мог продолжать жить так, будто ничего не случилось? Возможно, с учетом этих обстоятельств, я, в конечном счете, проявил себя не так уж и плохо. Я сохранил ЛМС в движении, – а время для „Октета“ у меня еще осталось.

[Июнь]

Лайонел умер. Вот, я написал эти слова. Глупый, бессмысленный несчастный случай. Произошло следующее.

Около шести утра мне позвонила Монди – подвывая, ревя и визжа в трубку: Лео плохо, он не приходит в себя и не шевелится. Я велел ей вызвать врача, поймал такси и понесся по городу. Когда я приехал, врач уже был там, он и сказал мне, что Лайонел мертв. Захлебнулся собственной рвотой.

Они с Монди поссорились, и та ушла слушать группу, игравшую в каком-то бруклинском клубе. Лайонел наглотался амфетамина и был пьян еще до ее ухода – бутылка из-под джина и несколько пустых пивных банок на кухне. Совершенно пьяный, он отключился на одном из разложенных по полу матрасов, голову его неудобно заклинило между ними, – в сущности, это было вызванным амфетамином и алкоголем коматозным состоянием. Потом организм его взбунтовался, Лайонела начало рвать, а бессознательное состояние и угол, под которым лежала голова привели… в общем, он захлебнулся. Легкие наполнились жидкостью, извергавшейся желудком, и он захлебнулся. Бедный глупый мальчишка. Бедный горестный Лайонел.

Я позвонил Лотти. Она закричала. А потом сдавленным, скрежещущим голосом сказала – я никогда, никогда не прощу ей этого – она сказала: „Ты ублюдок. Это ты во всем виноват“.

На похороны пришло человек сорок с лишним, я почти никого не знал, трогательно было видеть собравшийся вместе мирок Лайонела. Лотти прислала венок. Меня как-то отнесло к Монди, и мы с ней вдосталь наплакались. Она сказала, что сегодня день ее рождения – девятнадцать лет, – из-за него-то они и поругались. Ей хотелось отпраздновать событие на озере Тахо, а ему – в Нью-Орлеане. Сказала, что не может больше оставаться в квартире, и я предложил ей пожить у меня, в свободной комнате. С тех пор она здесь и, думаю, это помогает нам обоим. Она повсюду таскает с собой принадлежавший Лайонелу экземпляр „Виллы у озера“ („Он любил эту книгу, Логан“) – как талисман.

[Июль]

Решил не ездить этим летом ни в Лондон, ни в Италию. Намеренно ухожу с головой в работу: покупая – с умом, как мне представляется, – кое-какие картины художников Поп-Арта, но по преимуществу, и в немалых количествах, добротные полотна второго поколения Абстрактных экспрессионистов: мода меняется и покровители искусства вместе с коллекционерами гоняются за Уорхолом, Дайном, Тэйцци, Олденбургом и прочими.

Монди нашла место в кафе в Виллидж, и на работу мы с ней отправляемся одновременно. У нее свои ключи, приходит и уходит, когда пожелает. Хотя, должен сказать, бóльшую часть вечеров она проводит дома. Мне нравится ее присутствие здесь – простая, теплая девушка. Мы смотрим телевизор, заказываем еду в китайском ресторане или в пиццерии, разговариваем о Лео, – она удивилась, узнав, что он был сэром Лайонелом („Так если бы мы поженились, я была бы вроде как леди?“). Она познакомила меня с изысканными радостями марихуаны, и я практически забросил барбитураты и снотворное. Джон Фрэнсис Берн одобряет. Когда по вечерам я куда-нибудь выхожу – на открытие выставки или на званный обед, – она дожидается моего возвращения. Немного жаль, что я не сохранил Мистик-Хаус, впрочем, мы достаточно счастливы и в жарком городе. Я получаю немало приглашений на уик-энды, однако не думаю, что и вправду могу появиться у Хьюберов или у Энн Гинзберг с Монди на буксире, – и просто отвечаю всем, что погрузился в сочинительство.

[Август]

Проблемы. Проснулся в шесть утра и пошел на кухню варить кофе. У открытого холодильника стояла Монди – глаза со сна смутные, волосы встрепаны, голая. Взяла картонку с апельсиновым соком и побрела мимо меня назад в свою комнату, сказав с совершенным безразличием: „Привет, Логан“.

К сожалению, сколько бы я ни притворялся, во мне никакое безразличие и не ночевало. Быть может, общинная жизнь, которую она вела с Лайонелом, его музыкантами и их подружками, и сделала небрежную наготу чем-то самим собой разумеющимся. Во мне же словно переключатель щелкнул, я вдруг со всей остротой осознал, что делю квартиру с хорошенькой девятнадцатилетней девушкой. Образы ее тела наполнили мое сознание. Я обнаружил, что атмосфера в доме полностью переменилась – теперь сам воздух в нем заряжен эротическим электричеством. Христос милосердный страдающий, Маунтстюарт, она же тебе во внучки годится. Да, но я человек из плоти и крови, из плоти и крови. В этот вечер я украдкой следил за ней, расхаживавшей по гостиной, подбирая с пола журнал, прихлебывая чай со льдом. Было жарко, и она подошла к кондиционеру, поближе к потоку холодного воздуха. Она рассказывала мне о каком-то противном клиенте, с которым ей пришлось иметь в этот день дело, – я не слушал, я смотрел. Говоря, Монди обеими руками свила сзади длинные пряди волос в толстый моток и уложила спиралью на макушке, открыв влажный загривок, чтобы его охладить. Когда она собирала волосы, мне было видно, как приподниялись под майкой ее груди. Меня перестал слушаться язык, в горле пересохло, я ощутил желание, столь откровенное и недвусмысленное, что перехватило дыхание. Я жаждал, чтобы ее молодое, сильное тело оказалось подо мной, на мне, рядом со мной.

И потому в этот вечер, за ужином, я предпринял упреждающие шаги. Сказал, что должен отправиться по делам в Лондон и Париж, что меня не будет недель шесть или около того, и что, возможно, она сочтет для себя более удобным перебраться, на время моего отсутствия, к друзьям. „А как же твоя квартира? – удивленно спросила она. – Твои вещи? Растения?“. Обращусь снова в агентство, сказал я. (Когда ко мне переехала Монди, я расторг контракт с агентством, проводившим уборки в моей квартире. Интересно почему?). „Нет-нет, – сказала она. – Я за всем присмотрю. С удовольствием“. И слизнула с большого пальца каплю кетчупа. Эти естественные жесты мне теперь переносить нестерпимо трудно. Хорошо, сказал я. Отлично. Если ты не будешь чувствовать себя одиноко. Главное, чтобы ты была счастлива.

Пятница, 21 августа

Все произошло прошлой ночью. И должно было произойти. Это было неизбежно и чудесно. Оба мы много выпили. Я стоял посреди кухни, она подошла ко мне сзади, обвила руками и положила голову мне на спину. Я думал, позвоночник мой сейчас с треском надломится. Она сказала „обиженным“ тоном: „Я буду скучать по тебе, Логан“. Я повернулся. Тут уж надо из камня быть сделанным, что ли. Евнухом надо быть, чтобы сдержаться в такой ситуации. Мы поцеловались. Мы пошли в мою спальню, разделись и стали любить друг дружку. Покурили ее травки. Полюбили еще раз. А проснувшись утром, снова любились, потом завтракали. Теперь она ушла на работу, а я вот сижу, записываю. Монди сказала, что хотела этого практически с тех пор, как переехала ко мне. Думала, оно, в каком-то смысле, сделает ее ближе к Лео. Однако она видела отсутствие во мне всякого интереса и относилась к этому с уважением, ей хватало и того, что мы друзья. А потом все изменилось, сказал она, ей стало вдруг ясно, что я тоже хочу ее, а остальное – только вопрос времени. Это был тот миг на кухне, щелчок переключателя. Когда все взаимно, мужчина и женщина знают это – инстинктивно, без слов. Они могут ничего не предпринимать, но знание о разделяемом ими желании всегда здесь, рядом с ними – явственное, как неоновая вывеска, твердящая: я хочу тебя, я хочу тебя, я хочу тебя.

Вторник, 25 августа

Пересекая по пути на работу Парк-авеню, – с головой, наполненной Монди, – я бросил взгляд влево и увидел, как сияет, ударенный утренним солнцем, шприц для подкожных впрыскиваний, „Крайслер-билдинг“ – серебристый космический корабль в манере „ар деко“, готовый вот-вот взорваться. Это и есть мой любимый в Манхэттене вид?

Четверг, 27 августа

6:30 вечера. С плоским чемоданчиком в руке возвращаюсь домой с работы, иду по моей улице и замечаю мужчину в летнем полосатом костюме – стоит, уперев руки в бока, и разглядывает мой дом. Могу я вам чем-то помочь? – спрашиваю. У него отвислое, в складках лицо, тяжелый, синеватый, нуждающийся в бритве подбородок. Ага, говорит он. Живет в этом доме Лаура Шмидт? Я качаю головой и говорю, что здесь никого с таким именем нет – я знаю всех моих соседей. Спасибо, говорит он, и уходит. Теперь мне известно настоящее имя Монди. „Монди Смит“ это Лаура Шмидт. Решаю пока не делиться с ней этим открытием.

Суббота, 29 августа

И вот чем все кончилось. Я оказался беспечным дураком. Вчера мы с Монди, как обычно, вместе выходим из дому, отправляясь на работу. На другой стороне улицы стоит „Полосатый“, ожидая чего-то, а с ним еще один мужчина – в соломенной шляпе. Монди, едва увидев их, припускается бежать, точно заяц, в сторону Лексингтон-авеню. „Соломенная шляпа“ кричит: „Лаура, солнышко! Подожди!“, и оба бегут за ней. Я бросаюсь, растопыря руки, наперерез, преграждаю им дорогу. Эй! Какого черта тут происходит? Лаура/Монди уже свернула за угол, им ее не догнать. „Соломенная шляпа“ орет на меня: „Подонок! Мерзкий развратник! Извращенец! Это моя дочь!“. Ну и что? – говорю я. „Ей шестнадцать лет, вот что, ты, отвратный кусок дерьма“. Я отступаю на шаг. Нет-нет-нет, говорю я, она сказала, что ей девятнадцать. Мы отпраздновали девятнадцатый день ее рождения. „Мы сейчас в полицию пойдем, – шипит на меня „Полосатый“. – Английский неудачник“. НЕУДАЧНИК! Он выкрикивает еще кое-что, и оба они удаляются.

Возвращаюсь в квартиру, пытаюсь успокоиться. Иисус Христос задроченный. Да она выглядит на все двадцать пять, какие там девятнадцать – не говоря уже о шестнадцати. Как я, в мои лета, при такой разнице в возрасте, мог бы понять, что девятнадцатилетней женщине на самом деле шестнадцать? Лайонел – и тот не смог. Эти девочки, эти юные женщины подрастают так быстро. Взять ту же Гейл – я бы сказал, что на вид ей уже немного за двадцать. Впрочем, все эти оправдания, все ссылки на особые обстоятельства ничего уже не изменят. Звоню Джерри Шуберту, описываю ситуацию. Он выслушивает меня. Выглядит все не очень, Логан, сдержанно сообщает он. В штате Нью-Йорк половые отношения допускаются лишь после семнадцати лет. По взаимному согласию или нет, они могут предъявить тебе обвинение в изнасиловании третьей степени. В изнасиловании? И что мне делать, Джерри? – спрашиваю я. Он молчит. Что мне делать? Я тебе этого не говорил, произносит он, но я бы на твоем месте убрался из города, и побыстрее.

Что я и сделал. Сижу теперь в потеющем, лишенном кондиционеров Лондоне, Англия, в гостиной моего дома на Тарпентин-лейн.

Я повесил телефонную трубку. Уложил все самое необходимое в три чемодана. Выставил растения на пожарную лестницу и по телефону вызвал такси. Заехал в галерею, оставил ключи, сказав, что у меня внезапно возникла необходимость съездить в Европу. Меня отвезли в „Айдлуайлд“ [195]195
  24 декабря 1963 года переименован в аэропорт Джона Ф. Кеннеди.


[Закрыть], и я купил билет до Лондона, „Ти-даблью-эй“. Позвонил в кафе Монди, чтобы оставить ей сообщение. Как это ни поразительно, она оказалась на месте. Они придут за тобой, сказал я: раз они знают, где ты живешь, так знают и где работаешь. Мне все равно, ответила она. Я рассказал ей о том, что собираюсь сделать, дал мой лондонский адрес и номер телефона и попросил вернуться в семью, подождать, пока ей не исполнится семнадцать. Откуда ты? – спросил я. Из Аламиды, – ответила она. Возвращайся в Аламиду, сказал я, и напиши мне, когда тебе и в самом деле исполнится семнадцать. Я люблю тебя, Логан, сказала она. И я тебя тоже люблю, ответил я, и ложь эта слетела с моих губ без малейших усилий.

Африканский дневник

Следующие несколько месяцев Логан Маунтстюарт провел в Лондоне, пытаясь утрясти – на расстоянии – свои нью-йоркские дела. Были написаны письма к друзьям; Хельма, следуя инструкциям ЛМС, распродала его мебель, упаковала все имущество в ящики и отправила их в Лондон. Банковские счета были закрыты, просто счета – оплачены и так далее. Насколько знал ЛМС, ордер на его арест не выписывался, громкого скандала не произошло и никакой речи о возможности привлечения его к суду не шло. По сообщению Хельмы, в следующий за отъездом ЛМС понедельник двое мужчин заходили в галерею, разыскивая его, но им было сказано, что он уехал в Европу. ЛМС встретился в Париже с Беном Липингом и рассказал ему о случившемся. Бен проявил типичное для него понимание, сказал, чтобы ЛМС ни о чем не тревожился, и сразу начал искать на замену ему человека, который мог бы управлять нью-йоркской галереей. Чтобы обзавестись какой-то начальной наличностью, ЛМС продал „Братьям Липинг“ свою коллекцию картин и рисунков. Он написал Наоми Митчелл, что его внезапно отозвали в Лондон и получил в ответ вежливые сожаления. Сердце ЛМС не разбилось и, как то было совершенно ясно, ее тоже. Казалось, все находится более-менее под контролем. Однако ЛМС никак не мог успокоиться окончательно, он пребывал в постоянном ожидании того, что длинная рука правосудия США протянется через Атлантику, выдернет его из Лондона и вернет назад. Именно поэтому, весной 1965 года он подал заявление о приеме на должность лектора Отделения английской литературы Университетского колледжа Икири, Нигерия. После проведенного в Лондоне собеседования ЛМС этот пост получил. Друзья думали, что он сошел с ума, ЛМС же твердил, что ему необходимо как-то изменить свою жизнь. Кроме Бена Липинга, Джерри Шуберта и семейства Шмидтов, никто так никогда и не узнал истинной причины его стремительного бегства из Нью-Йорка. В Нигерию ЛМС выехал 30 июля 1965 года. Африканский дневник начат в 1969-м.

1969

Воскресенье, 20 июля

Дэвид Гаскойн [196]196
  Дэвид Гаскойн (1916–2001), поэт и переводчик.


[Закрыть]сказал мне однажды, что единственный смысл ведения дневника состоит в том, чтобы сосредоточиться на личных, повседневных мелочах, а о великих и значительных событиях, происходящих в мире в целом, попросту забыть. О них все равно напишут в газетах, сказал он. Мы вовсе не хотим знать, что „Гитлер вторгся в Польшу“, – нам куда интереснее, чем вы сегодня завтракали. Если, конечно, вы не находились в Польше, когда Гитлер вторгся в нее и помешал вам позавтракать. Полагаю, это не лишено справедливости, но я почувствовал, что мне стоит снова взяться за дневник, хотя бы потому, что, вот сию минуту, я выходил в мой африканский сад, чтобы посмотреть на луну. Посмотреть и подивиться тому, что двое молодых американцев прогуливаются сейчас по ее поверхности. Думаю, даже Гаскойн простил бы мне это.

Ночь стояла ясная, лунный свет заливал сад. Привычная старая луна висела, окруженная смутным ореолом, над моей головой, белесоватая в мирном черном небе. Я прошел в сад, подальше от света, который отбрасывался моим домом. И направился к соснам-казуаринам, стоящим в конце подъездной дорожки, там, где земля начинает уходить вниз. Порыв ветра качнул ветви огромных деревьев, заставив их зашептаться. Я потопал ногами, вдруг вспомнив о риске нарваться на змей и скорпионов, и глянул вверх, дивясь.

Я слушал новости по „Всемирной службе Би-би-си“, в приемнике потрескивали обычные помехи, и я впервые в жизни пожалел, что у меня нет телевизора. Возможно, стоило дойти до дома Кваку [197]197
  Доктор Кваку Окафор, ближайший сосед ЛМС.


[Закрыть]. Однако, в конечном итоге, я отдал предпочтение моему воображению.

Странное – головокружительное – чувство охватило меня, пока я смотрел в небо и думал об этих людях на луне. Я испытывал и грусть, и странную уничиженность. Грусть, потому что если и существует для человека моего возраста пример безудержно галопирующего прогресса, так это, наверное, он и есть. Когда я родился, первые домодельные летательные аппараты из дерева и парусины всего четыре года как поднялись в небо. А ныне, через семьдесят семь лет после братьев Райт, я стою здесь, в африканском саду, и гадаю, каково оно – быть там и смотреть сюда. И уничиженность при мысли, что мы, бедные вилкообразные существа ухитрились свершить такое. Соображения эти банальны, я знаю, но менее справедливыми они от того не становятся. К тому же, они, вероятно, подтверждают своим примером закон Гаскойна насчет ведения дневника. События великой важности в пересказе что-то теряют. Ужинал же я омлетом и пивом.

Вернулся в дом, запер дверь и записал это, усевшись за стол в большой комнате. Сквозь противомоскитную сетку окна различалось тление сигареты Самсона у дверей гаража [Самсон Ике, ночной сторож ЛМС]. Все тихо, в мире все благополучно. В конце следующей недели буду уже в Лондоне – первое мое возвращение домой за два с половиной года. Полагаю, все угрозы со стороны закона теперь уже улеглись. Дело Лауры Шмидт, должно быть, завершено, наконец, и закрыто. Надо думать, я в безопасности.

Пятница, 25 июля

Тарпентин-лейн. С тех пор, как я был здесь последний раз, в конце улицы открылся гараж, и из его переднего двора несется музыка, под которую молодые механики ковыряются во внутренностях потрепанных машинах и по чему-то там колотят. Приходится держать фасадные окна закрытыми, хотя лето стоит жаркое, воспаленное. Надо мной поселилось семейство сикхов, – очаровательные, всегда готовые помочь люди, – но у них трое маленьких детей, которые, похоже, занимаются только одним: носятся над моей головой по комнатам. Я скучаю по моему большому африканскому дому с его затененной верандой и садом в два акра.

Я заново покрасил квартиру и настлал поверх гуммированной пробковой плитки ковер. Если не считать Пикассо над камином, здесь все по-прежнему голо и функционально. И все же, несмотря на городские шум и беспокойство, я чувствую, что здесь мой дом. Не была ли покупка этой простенькой квартирки самым умным, что я сделал за мою полуразвалившуюся жизнь? Ночами я читаю в моем покойном кресле, слушаю музыку. За оставшиеся от отпуска недели нужно будет навестить тех немногих старых друзей, какие у меня еще остались – Бена, Родерика, Ноэля, Уолласа, – привести в порядок мелкие, незаконченные дела. В настоящее время я обеспечен довольно прилично – ухитрился сэкономить немалую часть жалования, которое получаю в У. К. Икири, – однако я вдруг осознал, что запасы моих средств уменьшаются. Уоллас договорился о встрече с редактором нового посвященного злобе дня и экономике журнала „Форма правления“ (название неудачное, но достаточно сентенциозное). Им нужен кто-то, способный писать о Биафре и о тамошней войне [198]198
  Гражданская война в Нигерии – война с Биафрой – началась в 1967-м, когда восточные штаты Нигерии в одностороннем порядке откололись от этой республики, прихватив с собой большую часть нигерийских запасов нефти.


[Закрыть].

Понедельник, 4 августа

Уоллас говорит, что уходит в конце года в отставку – ему скоро исполнится шестьдесят пять. Господи-боже. Агентств будет по-прежнему носить его имя, а сам Уоллас намеревается сохранить с ним мало к чему обязывающую связь в качестве своего рода консультанта, – однако заправлять всем будет молодая женщина по имени Шейла Адрар. Я познакомился с ней: за тридцать, немного фальшивые, деловые, суетливые манеры. И ненужно крепкое, подумал я, рукопожатие. Худое, смахивающее на череп лицо. Уоллас расхваливал меня на все лады – „старый, старый друг“, „представитель великого поколения“ и так далее, – но очевидно было, что она и понятия не имеет, кто я такой, и вряд ли считает меня полезным активом фирмы. За ленчем я сообщил Уолласу о моих подозрениях на сей счет, он помялся, поерзал, однако признал, что я прав. „Все изменилось, Логан, – сказал он. – Их теперь интересует только одно – продажи и авансы“. В таком случае, ничего не изменилось, сказал я: все и всегда вертелось вокруг авансов и продаж. Ах, ответил Уоллас, но в прошлом издатели хотя бы делали вид, что это не так. Как бы там ни было, Уоллас сумел добиться для меня хорошего контракта с „Формой правления“: 250 фунтов предварительной выплаты и по 50 фунтов за статью в 2000 слов – с пропорциональным изменением гонорара.

Редактора – бывшего университетского преподавателя, бородатого шотландца, немного смахивающего на Д. Г. Лоуренса, – зовут Напье Форсайт. Отчасти догматичный и лишенный чувства юмора, так показалось мне поначалу, – впрочем, когда я сказал, что он напоминает мне ДГЛ, с которым я пару раз встречался, Форсайт оттаял. Только борода у ДГЛ была порыжее, сказал я, и пить он совсем не умел. Думаю, благодаря этому я, собственно, и получил работу: Форсайт никак не может поверить, что нанимает человека, который и вправду знаком с Лоуренсом. Для ровного счета, я сообщил, что знал почти всех – Джойса, Уэллса, Беннетта, Вулф, Хаксли, Хемингуэя, Во. И пока имена слетали с моего языка, я видел, как глаза его расширяются, и все в большей и большей мере ощущал себя музейным экспонатом, кем-то, на кого в помещениях „Формы правления“ будут показывать пальцем – „Видишь того старикана? Он был знаком…“. У Форсайта связаны с журналом большие надежды: хорошее финансирование, хорошие авторы, в мире происходит брожение, которое требует объяснений – здравомысленных и рациональных. Я поаплодировал его энтузиазму – энтузиазму, который испытывают новые редактора новых журналом всего света. Пока чеки вдруг не оказываются недействительными.

Четверг, 21 августа

Ла Фачина. После смерти Чезаре и Энцо [199]199
  Чезаре ди Кордато скончался в 1965-м, в возрасте семидесяти семи лет.


[Закрыть]начинаешь понимать ограниченность талантов Глории по части ведения хозяйства. Парк зарос, по дому шастают собаки. Все выглядит обшарпанным, ободранным, изжеванным. И Глория вдруг постарела, лицо стало одутловатым, покрылось морщинами. Тело сотрясает безудержный бронхиальный кашель, начинающийся едва ли не от лодыжек. Я совершил ошибку, заглянув на кухню, – тут же и вышел. Каждая поверхность в ней засалилась и потускнела от грязи; по полу валяются жестянки из-под собачьей еды.

И все же, когда сидишь в прохладной тени террасы, играя в нарды и потягивая „Кампари“, а солнце Тосканы сияет снаружи, это неизменно успокаивает душу. В доме остановились две подруги Глории – гостьи с острова Лесбос, я бы сказал, но при всем том, общество их довольно занятно. Марго Транмер (пятидесяти лет) и Сэмми (?) Петри-Джонс (шестидесяти). У них дом в Умбрии, живут они там, сколько я могу судить, не без комфорта – на капитал, переданный на доверительное управление Петри-Джонс. Курят и пьют они столько, что я ощущаю себя человеком умеренных привычек. Сэмми уверяет, будто читала „Конвейер женщин“ („Разочарование: я ожидала чего-то совершенно иного“.)

Как-то вечером, когда они отправились спать, Глория спросила меня: может, мне стоит в лесбиянки податься, как по-твоему? Я чуть бокал не выронил от изумления. Тебе? – переспросил я. Это не такая штука, которую можно приобрести, словно новую шляпку, тут необходимо предрасположение иметь. Да нет, меня увлекает мысль обзавестись крепенькой молодой девицей, которая присматривала бы за мной, когда я стану старой и немощной, сказала Глория. Меня тоже, согласился я, заметив при этом, что ее, – Глории, – положение усугубляется тем обстоятельством, что она самая, быть может, гетеросексуальная особа, какую я когда-либо встречал. И я с тревогой увидел, как на глазах ее блеснули слезы. Однако все, чего я достигла, это вышла замуж за свинью, а после за трясучего аристократишку, сказала она. Ну а на меня посмотри, ответил я, и принялся перечислять мои беды. Да насрать мне на тебя. – сказала она. С тобой все будет отлично, и всегда было. Я за себя беспокоюсь.

Воскресенье, 14 сентября

Икири. Триместр уже в разгаре. Прочитал третью лекцию курса „Английский роман“ – Джейн Остин (которой предшествовали Дефо и Стерн). Я рад возвращению в Африку, рад снова оказаться в моем доме – Данфодио-роуд, 3. Кампус велик и спланирован с продуманным тщанием, с заботой о красоте открывающихся в нем видов. Широкий, обсаженный пальмами бульвар ведет от главных ворот к группе строений, теснящихся вокруг высокой башни с часами. Здесь вы найдете админ. центр, столовую, комнаты отдыха студентов, театр. Стиль современно-функциональный – белые стены, красные черепичные крыши. Вдоль бульвара выстроились четыре студенческих общежития – три мужских, одно женское – а от этой основной оси расходятся затененные листвой дороги, ведущие к зданиям отделений университета – гуманитарные науки, право, образование, науки естественные – и домам преподавателей. Имеется также клуб, три теннисных корта и плавательный бассейн. А на окраине кампуса расположены деревни, в которых живут младшие члены персонала (читай „слуги“). Ухоженный, толково управляемый, несколько искусственный мир. Если вы желаете чего-то более экзотического, более реального, более нигерийского, – можете отправиться за три мили в Икири или, рискнув напороться на мину, поехать по дороге на Ибадан, – час езды – там имеются клубы, казино, кинотеатры, универсальные магазины и несколько превосходных ливанских и сирийских ресторанов – плюс все louche [200]200
  Сомнительный ( франц.) – Прим. пер.


[Закрыть]развлечения африканского города.

Мой дом это низкое бунгало с двумя спальнями, стоящее посреди пышного сада, окаймленного изгородью из шестифутового красного молочая. Сосны-казуарины, хлопчатное дерево, аллигаторова груша, гуайява, красный жасмин и дынное дерево, разросшиеся с неуемностью сорняков. У дома – полы из бордового бетона и длинная, затянутая противомоскитной сеткой веранда. Меня обслуживает повар – Симеон, „бой“, – Исаак, его брат – садовник – Годспид – и ночной сторож – Самсон.

Когда я вернулся сюда, приехав из аэропорта в Лагосе, час был уже поздний. По пути нас три или четыре раза останавливали армейские дорожные заставы, машину обыскивали. Все четверо слуг ожидали меня, встревоженные. „Добро пожаловать в вашу семью, сар“, – сказал Симеон, когда я пожимал им руки. Он был рад увидеть меня. Беспокоился из-за того, что война может помешать мне вернуться.

Четверг, 25 сентября

Почтой отправил в „Форму правления“ мой первый опус – статью, в коей я попытался проанализировать и объяснить то обстоятельство, что война, которая теоретически должна была завершиться после взятия Энугу, биафрийской столицы, продолжает свирепствовать и поныне, два года спустя. Напье хочет получать от меня по статье каждые две недели, что едва-едва выполнимо. Чеки выплачиваются агентству, которое переводит их на мой лондонский банковский счет.

Нынче под вечер в гольф-клубе Икири с доктором Кваку. Мы отыгрываем девять лунок, Кваку побеждает, три и два. Он продвигается по полю с большей против моей толковостью, низко посылая мяч к „браунам“ (смесь гудрона с песком, лучшая поверхность для „паттинга“). Потом мы сидим с ним на террасе клуба, пьем пиво „Стар“ – из больших, холодных, запотелых бутылок. Вспомнив о моей статье, я интересуюсь его мнением о том, почему война все еще продолжается. Он отвечает, что если у вас имеется армия повстанцев, сражающихся за спасение своих жизней и противостоящих другой армии, которой сражаться неохота, – более того, которую можно склонить к совершению необходимых телодвижений, только раздавая даровые сигареты и пиво, – тогда вы, по определению, получите затяжной военный конфликт. И пожимает плечами: какой из сторон терять уже нечего?