Текст книги "Вальс в темноту"
Автор книги: Уильям Айриш
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)
Но его любовь держала его в объятиях, и ему было все равно. А может, уже и смерть положила ему на плечо костлявую руку; с приближением смерти все переживания тоже иногда исчезают.
Шаг за шагом вверх по лестнице. Можно было только восхищаться ее силой, желанием помочь ему.
На верхней площадке, перед последним поворотом, он, задыхаясь, произнес:
– Остановись на минутку.
– Что такое?
– Дай мне еще раз посмотреть на нашу гостиную. Может, я ее никогда больше не увижу. Я хочу с ней попрощаться. – Он нетвердой рукой махнул через перила. – Видишь, вот за этим столом мы так часто сидели по вечерам. Видишь, вот лампа… Я всегда знал – когда еще был молодым и неженатым – что эта лампа будет светить на хорошенькое личико моей жены, сидящей напротив. Так оно и было, Бонни, она светила на твое лицо, и я ей за это благодарен. Неужели я никогда больше не порадуюсь ее свету? – Он провел пальцами по пустому пространству, повторяя очертания лампы. – Гаснет свет домашней лампы, гаснет свет любви. Для меня он никогда уже больше не зажжется. Прощай…
– Пошли, – прошептала она.
Спальня распахнула им двери, будто склеп, принимающий мертвеца.
Усадив его на постель, она опустила его голову на подушку. Вслед за тем положила на кровать его ноги, сняла туфли, сняла пиджак. Потом медленно, словно саваном, накрыла его одеялом.
– Тебе удобно, Лу? Постель мягкая? – Она положила ему руку на лоб. – Эта твоя дурацкая выходка отняла у тебя все силы.
Он не отрывал от нее странного, млеющего взгляда. Такой взгляд бывает у раненой собаки, которая просит облегчить ее страдания.
Она отвела глаза в сторону, но затем их, словно магнитом, опять притянуло к нему.
– Дорогой мой, почему ты так глядишь на меня? Что ты хочешь сказать?
Он движением пальца попросил ее наклониться к нему поближе.
Она склонила голову набок, чтобы лучше слышать.
Он провел слабеющей рукой по ее челке, по светлым шелковистым завиткам, окаймлявшим ее гладкий, прохладный лоб.
Затем, словно на гребне нахлынувшей волны, приподнялся на локте.
– Я люблю тебя, Бонни, – ожесточенно прошептал он. – Другой любви у меня в жизни не было. С самого ее начала и до конца, с первого до последнего дыхания. Она никогда не кончится. Никогда, слышишь, Бонни? Никогда. Я умру, но любовь моя не умрет.
Ее голова медленно, неуверенно, еще ближе наклонилась к нему, словно она ступала на новый путь, двигалась навстречу неизведанным ощущениям. С ней что-то произошло, что-то происходило; он никогда раньше не видел в ее лице такой нежности. Словно другой, заново рожденный лик проступал сквозь маску, за которой он так долго скрывался; ее истинный лик, который она никогда не показывала. Лик души, который превратности жизни изменили до неузнаваемости.
Она несмело приблизила свое лицо к его, словно преодолевая доселе неведомую ей дорогу чувств.
В глазах ее стояли слезы. Настоящие, они ему не чудились.
– Хочешь немного любви, Лу?
– Хоть чуть-чуть.
– Тогда знай, что было мгновение, когда я тебя любила. Вот оно.
Она поцеловала его добровольно, без просьб и требований, и сладкий поцелуй ее отдавал горечью недостижимой любви. И он понял, сердцем понял, что она впервые поцеловала его по-настоящему.
– Больше мне ничего и не нужно, – удовлетворенно улыбнулся он. – Большего я и желать не могу.
Прижимая к себе ее руку, он на время погрузился в беспокойный сон, в лихорадочное забытье.
Когда он проснулся, день уже клонился к закату; небо окрасилось в светло-пепельный цвет. Она по-прежнему сидела на постели лицом к нему, не отнимая у него руки. Казалось, все это время она просидела неподвижно, не шевельнувшись, испытывая это новое для нее ощущение: боль непритворную – за другого человека; деля часы бодрствования с обреченным на смерть и со своими мыслями.
Он выпустил ее руку.
– Бонни, – изнеможенно вздохнул он, – приготовь-ка мне еще немного твоего напитка. Я готов его принять. Лучше будет… если ты сама…
Она невольно на мгновение вскинула голову. Посмотрела ему глаза в глаза. Потом снова опустила взгляд.
– Почему ты меня об этом просишь? Я же ничего не предлагала.
– Я страдаю, – просто объяснил он. – Я не могу больше терпеть. Если не по доброте, то из милосердия…
– Потом, – уклончиво ответила она. – И не надо так говорить.
На его лице выступили капельки пота. Дыхание со свистом вырывалось из ноздрей.
– Когда я не хотел пить, ты меня принудила… Теперь, когда я тебя умоляю, ты не хочешь… – На мгновение оторвав голову от подушек, он снова уронил ее. – Ну же, Бонни, я так больше не вынесу. Давай покончим с этим прямо сейчас, зачем дожидаться ночи? Избавь меня от этой ночи, Бонни! Она такая долгая… темная… одинокая…
Она медленно поднялась, рассеянно потирая озябшие пальцы. Потом еще медленнее направилась к двери. Открыв ее, она остановилась на пороге и обернулась к нему. Потом вышла.
Он услышал, как она спускается по лестнице. Дважды она останавливалась, словно силы ее иссякали, а затем, собравшись с духом, снова пускалась в путь.
Она отсутствовала не больше десяти минут. Эти десять минут обжигающей боли показались ему кошмаром.
Потом дверь открылась и она появилась на пороге, держа в руке стакан. Приблизившись к постели, она поставила его на туалетный столик, до которого Дюрану было не дотянуться.
– Не надо… Пока не надо… – произнесла она сдавленным голосом, когда он попытался его достать. – Потом. Давай подождем немного.
Она зажгла лампу и, подойдя к камину, чтобы выбросить спичку, задержалась, опустив взгляд на языки пламени. Он знал, что она не видит того, на что смотрит, ее глаза застилали воспоминания.
Он тоже устремил взгляд в прошлое. Снова все повторилось. Снова он кружился с ней в вальсе на их свадьбе «У Антуана»… Бесконечный крылатый вальс. Вальс любви и света, в пене белоснежных кружев. Снова за дверью их спальни раздавался ее шутливый вопрос: «Кто стучит?» – «Твой муж». Снова она возникла в гостеприимном полумраке. «Скажи ему, что он может войти». Снова они шли рука об руку по набережной в Билокси, и, когда морской ветер сорвал с него шляпу, она, сама кружась в водовороте раздутых юбок, от души хохотала. Снова он осыпал ее, спящую, дождем из стодолларовых купюр. Снова…
Снова, снова, снова… в последний раз.
Смерть жестока, но самое страшное наступает не тогда, когда гибнет тело, а когда улетучиваются воспоминания.
В сумрачных дебрях его воспоминаний, словно жаркая золотая звезда, вспыхнуло яркое пламя. Он поднял глаза и увидел, что она стоит боком к камину, держа в вытянутой руке горящую головню. Нет, не прут и не палку, а плотно скрученный бумажный рулон. А когда пламя медленно подобралось к ее руке, она ловко перевернула бумагу, взяв ее за обугленный конец, чтобы сгорел другой.
Наконец, уронив ее на пол, яростно растоптала ногами, растерла в пепел то, что осталось.
– Что ты делаешь, Бонни? – обессиленно прошептал он.
Она не повернула головы, словно ей было все равно, заметил он или нет, чем она занимается.
– Я сожгла бумагу.
– Какую бумагу?
Голос ее был совершенно бесстрастным:
– Страховой полис – на твою жизнь – на двадцать тысяч долларов.
– Ты зря себя утруждала. Я же сказал тебе, что он недействителен.
– Он снова вступил в силу. Я заложила свое кольцо и выплатила взносы.
Она вдруг закрыла лицо ладонями, как будто, даже уничтожив документ, не могла глядеть на оставшийся от него пепел.
Он вздохнул, но не очень взволнованно:
– Бедняжка Бонни. Неужели тебе так хотелось денег? Я бы… – Он не докончил.
Минуту-другую он лежал в неподвижности.
– Что ж, выпью я это, пожалуй, – мягко произнес он наконец.
Вытянув руку во всю длину, он взял стакан и поднес его к губам.
Глава 64
Вдруг она повернулась и бросилась к нему. Он не знал, что люди бывают способны на такие стремительные движения. Ее рука взметнулась у него перед лицом белой ракетой. Стакан полетел прочь из его рук, загрохотав по полу где-то за пределами его поля зрения.
Ее лицо, казалось, растаяло в потоках скорби, словно он смотрел на него сквозь залитое дождем оконное стекло. Она судорожно схватила его и прижала лицом к своей мягкой груди. Он никогда не чувствовал такой силы в ее объятиях. Наверное, чтобы ее проявить, ей не хватало любви.
– Боже милосердный! – неистово вскричала она. – Взгляни на меня и прости! Останови этот ужас, верни все назад, переделай! Лу, мой Лу! Я только сейчас поняла! У меня наконец открылись глаза! Что я наделала?
Она упала перед ним на колени, так же как в ту ночь в Билокси, перед их воссоединением. Но тогда ее мольбы были столь же притворными, ее поза столь же наигранной, сколь искренним было теперь ее раскаяние, сколь мучительными ее угрызения совести, которые он ничем, ни единым словом не мог облегчить.
Она сумбурно, захлебываясь словами, неразборчиво, как ребенок, бормотала сквозь рыдания. Возможно, это действительно плакал ребенок, ее новорожденная сущность, маленькая девочка, которая двадцать лет пребывала в молчании и у которой теперь прорезался голос:
– Это затмение какое-то было… сумасшествие… как я могла его послушаться? Но когда я была с ним, я только его и видела, а о тебе забыла… Он разбудил во мне все самое низменное… Дурное он представил в таком свете, что оно мне показалось правильным…
Ее трясущиеся пальцы обвели очертания его лица, с мольбой коснулись губ, опущенных век, словно пытаясь вновь вдохнуть в них жизнь. Ничто, ни лихорадочные поцелуи, которыми она его покрыла, ни брызнувшие из ее глаз слезы, не могло его вернуть.
– Я убила тебя! Я убила тебя!
И, не сдаваясь до последнего, она пала ничком и забарабанила по полу кулаком в бессильном споре с судьбой, сыгравшей с ней такую злую шутку.
Внезапно ее рыдания затихли, так внезапно, будто страх вдруг коснулся ее склоненной головы. Ее колотившая по полу рука остановилась.
Она вскинула голову. В ней появились силы, хитрость, настороженность. Что она замышляла, ему было невдомек. Обернувшись, она поглядела в окно, что-то прикидывая в уме.
– Никто тебя у меня не отнимет, – процедила она сквозь сомкнутые зубы. – Я тебя не отдам. Никому. Еще не поздно. Я увезу тебя отсюда, где ты будешь в безопасности… Собирайся поскорее. Поедем вместе. Сил у меня на двоих хватит. Ты будешь жить. Слышишь, Лу? Ты будешь жить.
Она подобралась к окну, двигаясь крадучись вдоль стены, пока не дошла до края занавески; осторожно отведя ее, выглянула в образовавшуюся щель. Видимо получив подтверждение того, что ожидала увидеть, она слегка наклонила голову.
– Что такое? – прошептал он. – Кто там?
Она, не отвечая, резко отдернула голову, словно испугавшись, что ее обнаружили.
– Может, погасить лампу? – предложил он.
– Нет! – в страхе воскликнула она. – Ради Бога, не делай этого. Мы договорились, что это будет сигналом. Наш единственный шанс – немедленно выбраться из дома и оставить лампу зажженной, будто мы еще здесь.
Она бегом вернулась к нему, бросив по дороге еще один испуганный взгляд на окно; села на кровать, взмахнув юбками, и, взяв в руки его приготовленную ногу, подняла ее, пока он тем временем возился с другой.
– Быстрей натягивай ботинок! Все… Больше времени нет.
Она помогла ему подняться с края кровати и встать на ноги рядом с ней наподобие застывшего манекена или игрушечного солдатика, готового упасть, если его хоть на мгновение отпустят, предоставив самому себе.
– Обопрись на меня, я тебе помогу. Вот так. Вот так. Передвинь ногу – вот хорошо. У тебя же уже получилось выйти из дома. Попробуй еще разок. Мы же теперь вместе. Мы же теперь не только спасаемся сами, мы спасаем нашу любовь.
Он улыбнулся ей в ответ, с трудом, дюйм за дюймом, переступая ногами по скрипящему полу.
– Нашу любовь, – прошептал он. – Спасаем нашу любовь. Куда мы теперь?
– Все равно куда, на любой поезд. Только бы выбраться из дома…
Она героически боролась за него, словно воплощала в себе саму жизнь, пытающуюся отвоевать его у овладевающей им смерти. Поддерживала его, когда он слишком низко наклонялся вперед, подталкивала, когда он готов был свалиться назад. Так она вывела его из комнаты и подвела к лестнице. Когда они начали спускаться, она чуть было не выпустила его. На мгновение он, потеряв равновесие, повис на перилах, угрожая кубарем скатиться вниз, и она, собрав всю свою силу до последней капли, отчаянно вцепилась в него, пытаясь исправить допущенную оплошность.
В тот страшный момент она не издала ни звука, и, безусловно, если бы он покатился вниз, навстречу своей гибели, она бы последовала за ним, но не отпустила бы. Но отчаяние сделало ее объятия такими крепкими, что ей удалось потихоньку притянуть его к себе и вернуть в вертикальное положение.
А затем, когда они в изнеможении облокотились на перила, чтобы на минутку передохнуть, она нашла время, чтобы откинуть волосы с его лба и прошептать:
– Мужайся, любовь моя. Я не дам тебе упасть. Тебе очень трудно?
– Нет, – едва слышно прошептал он, закатывая глаза, чтобы увидеть склоненное над ним лицо, – ведь ты же со мной.
И снова вниз, шаг за шагом, теперь уже с большей осторожностью, как пара балетных танцоров, которые, крепко держа друг друга в объятиях, натягивают носки и нетвердо, вслепую, выделывают чудовищное, гибельное па-де-де.
Когда они приблизились к подножию лестницы и до пола оставалась всего одна ступенька, она вдруг остановилась как вкопанная. И в воцарившейся тишине, кроме своего шумного дыхания, они услышали еще один звук.
Торопливый тихий стук во входную дверь. Предназначенный только для одной пары ушей, которая ждала его, давно уже прислушиваясь. Производимый двумя пальцами, а может, одним; легкое постукивание по дереву, скорее даже поскребывание, тайное, едва различимое.
Вместе со стуком раздался свист. Тоже очень тихий, очень осторожный. Просто струйка воздуха, пошевелившая верхнюю губу. Меланхолично, жалобно, как крик совенка. Или порыв ночного ветра, рвущегося на свободу.
Свист прервался. Наступила пауза. Затем снова зазвучал. Снова затих и снова послышался после минутного ожидания.
– Ш-ш, не шевелись! – Он почувствовал, как сжались ее руки, обнимавшие его, словно хотели защитить. Инстинктивно защитить от чего-то неведомого ему, но понятного ей. – Задняя дверь, – прошептала она. – Придется выйти через нее… Задержи дыхание, дорогой. Ради всего святого, ни звука, а то… а то нам обоим конец.
Осторожно, вплотную прижимаясь друг к другу, теперь уже не для того, чтобы поддержать его в вертикальном положении, а чтобы не производить лишнего шума, они сошли по лестнице и пробрались в столовую. Там она потратила драгоценное мгновение на то, чтобы, достав с полки графин, круговым движением встряхнуть его и, вытащив стеклянную пробку, смочить ему губы тонизирующим напитком. Другая рука ее при этом продолжала обнимать его.
– Я боюсь давать тебе слишком много, – с сожалением произнесла она. – Ты так измучился.
– Со мной моя любовь, – пробормотал он, словно разговаривая сам с собой. – Я все выдержу.
Дальше они проследовали на неосвещенную кухню, погруженную в голубоватый мрак ночи, сквозь который поблескивал стеклянный квадратик двери – черного хода.
Цепко обхватив пальцами засов, она аккуратно отодвинула его. Дверь распахнулась внутрь, и их лица обдало прохладным воздухом свободы.
Вслед им снова раздался звук, донесшийся через весь дом от входной двери – тихое постукивание, возобновившееся после долгого ожидания. Теперь чуть более торопливое, чуть более настойчивое. А сопровождавший его свист, казалось, шептал: «Открой. Открой мне, ты же знаешь, кто я. Ты меня знаешь. Почему же ты медлишь?» Свист чуть более резкий, требовательный, показывающий, что терпение истощилось.
Он не стал спрашивать, что это. О столь многом в жизни было уже поздно спрашивать, столь многое было уже поздно знать. Он хотел знать, ему необходимо было знать только одно, то, что он наконец услышал: она его любила.
Выбравшись на задний двор, они вышли за калитку, а оттуда, по дорожке, которая вела вдоль всех домов, в переулок. А оттуда, завернув за угол, попали на улицу, которая шла параллельно той, что находилась перед их домом.
– Теперь на вокзал, – повторяла она. – На вокзал… Ну, давай же, Лу. Еще совсем немного осталось, несколько улочек. Если мы туда доберемся, то будем в безопасности. На вокзале всегда кто-нибудь есть, и днем и ночью… Там светло там нас никто не тронет. Сядем на поезд… Все равно какой, все равно куда.
Все равно какой, повторял он в такт биению своего сердца, все равно куда.
Дальше и дальше вперед двигались две шаткие фигуры, всхлипывая и задыхаясь, как пьяные. Да, пьяные желанием жить и любить в мире и покое. Ничьи глаза их не видели, ничьи руки не могли им помочь.
И когда этот центр сосредоточения городской жизни уже показался вдали, на другой стороне площади, привокзальной площади, – как она ему сообщила, поскольку сам он уже на таком расстоянии не видел, – вдруг сказалось невероятное перенапряжение. Ни ее руки, ни ее воля больше вынести не могли, и он упал рядом с ней лицом на землю.
Она сделала отчаянную попытку поднять его, но ослабела настолько, что повалилась на колени рядом с ним, как будто это он тянул ее к себе, а не она его.
– Не трать попусту времени, – вздохнул он. – Я не могу. Мне больше и шагу не сделать.
Она, снова поднявшись на ноги, рассеянно провела рукой по волосам и огляделась.
Тебя нужно спрятать в каком-нибудь помещении. Ах, любовь моя, если мы здесь слишком долго пробудем, нас могут схватить.
Она склонилась к нему и, приободрив его поцелуем, убежала прочь, оставив его лежать на месте. Она исчезла за дверью окаймлявшего площадь здания, на фасаде которого висел фонарь и была прибита вывеска: «Меблированные комнаты для путешественников».
Через минуту она снова появилась, кивком поторапливая кого-то, кто следовал за ней. Не дожидаясь своего спутника, она бегом поспешила к Дюрану, обеими руками подобрав юбки и скомкав их перед собой, давая таким образом возможность ногам беспрепятственно двигаться. Минуту спустя из здания вышел мужчина в одной рубашке и, на ходу натягивая куртку, направился вслед за ней.
– Сюда! – крикнула она. – Сюда, он здесь.
Мужчина присел рядом с ней у распростертого на земле тела.
– Помогите мне донести его к вам в гостиницу.
Человек, к которому она обращалась, здоровенный детина, схватил его в охапку и направился обратно к зданию. Она, забегая то с одной стороны, то с другой, пыталась помочь ему поддержать ноги Дюрана.
– Не надо, я справлюсь, – сказал он. – Вы только пойдите вперед и подержите дверь.
Над обращенными вверх глазами Дюрана покачивалось то в одну сторону, то в другую темное ночное небо, испещренное звездами. У него возникло ощущение, что оно находится где-то совсем близко. Затем оно сменилось светом газовой лампы на штукатурке потолка. Затем потолок накренился, а свет постепенно померк. Его несли вверх по лестнице. Рядом с ним раздавался частый топот ее каблучков, вклинивавшийся в промежутки между тяжелыми шагами того, кто его нес. А один раз две маленькие ручки схватили его свисавшую вниз ладонь, и он почувствовал жаркое прикосновение бархатистых губ.
– Прошу прощения, что это так высоко, – сказал ее помощник, – но других комнат у нас нет.
– Не важно, – ответила она. – Нам все равно.
Они вошли в дверь; и потолок, вначале темный, после того как зажгли свет, озарился мягким золотистым мерцанием. По стенам заплясали их тени.
– Положить его на постель, мадам?
– Нет, – слабо возразил Дюран. – Никаких больше постелей. На постелях умирают. Постель – это смерть. – Когда его опустили в кресло, он встретился с ней глазами и улыбнулся. – Я ведь не умру, правда, Бонни? – страстно прошептал он.
– Никогда! – хрипло ответила она. – Я тебе не позволю! – Она сжала крошечные кулачки, стиснула зубы, и в глазах ее вызывающе вспыхнули искорки.
– Послать за доктором, мадам? – осведомился их спутник.
– Пока больше ничего. Оставьте нас одних. Я дам вам знать. Вот, возьмите. – Протянув руку за дверь, она сунула ему деньги. – Я потом зарегистрируюсь.
Заперев дверь, она бегом вернулась к Дюрану. Упав перед ним на колени, она испытующе вгляделась в его лицо.
– Луи, Луи, помнишь, как я когда-то желала денег, нарядов, украшений? Сейчас бы я все это отдала за то, чтобы ты снова встал на ноги. Я бы даже свою внешность за это отдала… – Схватившись руками за свои упругие щеки, она оттянула их, как будто хотела передать ему их красоту и свежесть… – А чем же еще я могу поделиться?
– Обрати свои мольбы к Богу, а не ко мне, дорогая, – произнес он слабым, умиротворенным голосом. – Ты мне нужна такая, как ты есть. Я не хочу, чтобы ты менялась, даже если это спасет мне жизнь. Мне не нужна добропорядочная, благородная женщина. Мне нужна моя Бонни, моя тщеславная эгоистка… Я люблю именно тебя, такую плохую, такую хорошую, мне не нужны все эти пресловутые женские добродетели. Всегда оставайся такой, не меняйся. Потому что я люблю тебя такой, какой знаю, и, если Бог есть любовь, он меня понимает.
По ее лицу стремительным потоком струились слезы, она, никогда в жизни не плакавшая, теперь рыдала, не таясь. Эти слезы, сдерживаемые в течение всей жизни, теперь хлынули наружу в порыве раскаяния и сожаления.
Он смочил в ее слезах свои дрожавшие пальцы.
– Не надо больше плакать. Ты и так уже наплакалась. Я хотел принести тебе счастье, а не слезы.
Она, задержав дыхание, попыталась совладать с собой, подавить рыдания.
– Я впервые узнала любовь, Луи. Еще только полдня прошло. За двадцать три года жизни – всего полдня. Луи, – с детским удивлением спросила она, – так всегда бывает? Всегда так больно?
Он мысленно прокрутил в голове всю их историю.
– Больно. Но это стоит того. Это любовь.
За окном, где-то совсем близко, раздалось странное фырканье, словно огромный бык, гремя привязывавшей его цепью, с шумом плескался в воде.
– Что это? – спросил он, слегка приподняв голову.
– Это поезд. Поезд прибыл на вокзал.
Он приподнялся на подлокотниках кресла:
– Бонни, это наш поезд, он приехал за нами. Все равно какой поезд, все равно куда… Помоги мне. Помоги мне отсюда выбраться. Я смогу, я доберусь до него…
Всю жизнь ею двигали страсти, внезапные перемены и быстрые решения. И, привыкнув к ним, она и теперь не колебалась ни минуты. Его слов было достаточно, чтобы воспламенить ее, разжечь в ней огонь бурлящей энергии.
– Все равно куда. Хоть в Нью-Йорк. Ты меня защитишь, если они попытаются…
Просунув ему руку за спину, она подняла его с кресла. Снова начинался нескончаемый побег. Сплетя руки, они шагнули вперед, к двери. Всего один шаг…
Он упал. На этот раз окончательно, тут ошибки быть не могло. Так падают на землю мертвые. Он лежал лицом кверху. Обмякший, отчаявшийся, покорно ожидая своей участи и устремив на нее безнадежный взгляд.
Она быстро наклонилась к нему.
– Время кончилось, – прошептал он сквозь неподвижные губы. – Не говори ничего. Прижмись ко мне губами. Попрощаемся.
Прощальный поцелуй. В нем, казалось, слились их души. Или попытались навсегда слиться воедино. Отчаявшись, они разъединились – одна погрузилась в темноту, другая осталась в освещенной комнате.
Она оторвала от него губы просто для того, чтобы вдохнуть воздуху. На его лице навсегда застыла бесконечно довольная улыбка.
– Вот моя награда, – вздохнул он.
Смерть закрыла его глаза.
По ее телу пробежала судорога, как будто это она билась в смертельной агонии. Она изо всех сил встряхнула его, как будто его тело могло обрести способность двигаться, которую только что потеряло, потеряло навсегда. Она в отчаянии прижала его к себе, но ее объятия заключали лишь бездыханное тело, которое он уже покинул. Она взывала к нему, умоляла вернуться. Она и с самой смертью пыталась поторговаться, получить у нее отсрочку.
– Нет, подождите! Еще минутку! Дайте мне одну минуту, и я его отпущу! О Боже! Кто-нибудь! Кто-нибудь, послушайте! Еще минуту! Я хочу ему еще что-то сказать!
Нет безутешнее столкнувшегося со смертью язычника. Ибо для язычника со смертью кончается все.
Она упала на него, и ее волосы, золотистые волосы, которые он так любил, рассыпались по его лицу, накрыв его, словно саваном.
Ее губы нашли его ухо, и она прошептала слова, которые предназначались только для него.
– Я люблю тебя. Я люблю тебя. Ты слышишь меня? Где ты? Ты же этого всегда хотел. Так что же ты теперь?
Ее горе выступило на первый план, заслонив все на свете, а где-то в отдалении, на заднем плане, возник приглушенный шум. Кто-то колотил в дверь, кричал – Бог знает откуда они появились здесь, в этом месте, как раз в этот момент? Может, наконец, принесли плоды долго зревшие подозрения их соседей; может, их настигло то, давнее преступление в Мобиле – слишком поздно, слишком поздно. Ибо она так же, несомненно, как и он, ушла от возмездия.
– Эй, там, откройте! Это полиция! Откройте дверь, слышите!
Эти слова не произвели на нее никакого впечатления, угрозы не испугали. Потому что она уже находилась в плену – но не у них. От них она ушла.
И теперь безутешно стонала в неслышащее ухо:
– О, Луи, Луи! Слишком поздно я тебя полюбила. Слишком поздно.
Стихли крики, шум, стук, стихло горе, и ничего не осталось.
– И вот мое наказание.
Беззвучная музыка остановилась. Танцующие в изнеможении падают. Вальс закончился.