Текст книги "Вальс в темноту"

Автор книги: Уильям Айриш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Непонятно, почему он испытал в эту минуту такое облегчение, хотя и уверял себя, что его это не касается; но ему тем не менее стало гораздо легче.

– Джулия, – с упреком протянул он, как будто не поверил ни единому ее слову, – и ты хочешь, чтобы я в это поверил. Джулия, Джулия.

– Не зови меня Джулией, – едва слышно прошептала она. – Это не мое имя.

– А у тебя есть имя?

Она провела языком по губам.

– Меня зовут Бонни, – призналась она. – Бонни Касл.

Он насмешливо наклонил голову, притворяясь, что верит ей.

– Для полковника – Бонни. Для меня – Джулия. Для Билли – еще как-нибудь. А для следующего еще что-нибудь выдумаешь. – Он с отвращением отвернулся от нее, а затем снова обратил на нее взгляд. – Тебе это имя дали при крещении?

– Нет, – сказала она. – Меня вообще никогда не крестили. И не давали имени.

– А я полагал, что у всех есть имя.

– У меня даже этого никогда не было. Чтобы получить имя, нужны отец и мать. А у меня была только бельевая корзина под дверью. Теперь ты понял?

– Откуда же тогда взялось это имя?

– С открытки, – ответила она, и воспоминания о каких-то былых обидах заставили ее на мгновение с вызовом вскинуть голову. – С открытки из Шотландии, которая однажды пришла в приют, когда мне было двенадцать лет. Я взяла ее, чтобы посмотреть. На ней был нарисован чудесный пейзаж – поросшие плющом стены и голубое озеро. И надпись: «Бонни Касл».[1]1
  Castle – замок (англ.).


[Закрыть] Я не знала, что это значит, но решила, что теперь у меня будет такое имя. До тех пор меня в приюте звали Джози. Я терпеть это имя не могла. Во всяком случае, я имела не больше оснований зваться так, чем Бонни Касл. С тех пор я и пользуюсь этим именем и, может быть, за это время получила на него право. Какая разница – окропили тебя в церкви святой водой или нет? Что ж, смейся, если хочешь, – покорно добавила она.

– Боюсь, что я разучился смеяться, – мрачно заметил он. – И это – твоя заслуга. И сколько ты там пробыла, в этом заведении?

– Наверное, лет до пятнадцати. Или около того. Видишь ли, я ведь и дня своего рождения точно не знала. Ни имени, ни дня рождения. Так что день рождения мне тоже себе пришлось выдумать. Я выбрала День святого Валентина, потому что это такой красивый праздник. Но через какое-то время мне это надоело, и я вообще перестала отмечать этот день.

Он глядел на нее, не произнося ни слова.

Она изможденно вздохнула и, снова набрав в легкие воздуха, продолжала:

– В общем, в пятнадцать лет я оттуда сбежала. Они обвинили меня в воровстве и побили. Так уже и раньше бывало. Но в тринадцать лет мне ничего больше не оставалось, как терпеть их побои, а в пятнадцать я решила, что хватит. Однажды ночью я перелезла через стену. Кое-кто из девочек мне помог, но у них не хватило смелости бежать вместе со мной. – И тут она с какой-то странной, задумчивой отстраненностью, словно речь шла о ком-то другом, добавила: – Одно, по крайней мере, могу сказать точно: трусихой я никогда не была.

– Трусихой ты никогда не была, – согласился он, не видя в этом особого повода радоваться.

– Это было в Пенсильвании, – продолжала она. – Стоял дикий холод. Я помню, как несколько часов плелась вдоль обочины, пока меня не подобрал ломовой извозчик.

– Так ты с севера? – удивился он. – Не знал. По твоей речи не скажешь.

– С севера, с юга. – Она передернула плечами. – Какая разница? Я говорю так, как говорят там, где я нахожусь.

Но всегда неправду, подумалось ему, всегда ложь.

– Я добралась до Филадельфии. Меня подобрала одна старуха – старая ведьма. Она нашла меня, когда я уже просто с ног валилась от усталости. Сначала я решила, что она добрая. Она накормила меня, дала мне несколько дней отдохнуть, а потом одела меня в детскую одежду – я была тогда совсем худенькая, – и мы вместе пошли по магазинам. – «Смотри, что я делаю», – сказала она и показала, как можно незаметно таскать товар с прилавка. От нее я в конце концов тоже сбежала.

– Но прежде ты и сама этим промышляла. – Он вперил в нее пристальный взгляд, чтобы посмотреть, не вызовет ли у нее ответ затруднений.

Ей даже не понадобилось переводить дыхание.

– Но прежде я и сама этим промышляла. Иначе она меня не стала бы кормить.

– А потом что было?

– Я кое-где работала, девочкой на побегушках, мыла полы, в булочной работала, хлеб помогала печь, однажды как-то в прачечной помогала. Мне чаще приходилось спать под открытым небом, чем под крышей. – Она на мгновение отвернула голову, и шея ее вытянулась в тугую линию. – Много еще чего было, всего не упомнишь. Да я и не хочу вспоминать.

Она, наверное, торговала собой на улице, подумал он, и при этой мысли у него защемило сердце, словно было о ком беспокоиться.

Она как будто каким-то сверхъестественным чутьем угадала, что у него на уме.

– Мне оставался только один путь, но я по нему не пошла.

Он готов был поклясться, что она опять лжет, но сердце его радостно встрепенулось.

– Однажды ночью я в ужасе сбежала от одной женщины, которая уговорила меня зайти к ней в дом на чашку чаю.

– Похвально, – сухо произнес он.

– Да, но тогда хвалить меня надо не за добродетель, – возразила она в неожиданном порыве искренности, – а скорее за извращенность. В то время я ненавидела всех и каждого за то, что со мной происходило: и мужчин, и женщин, и детей. И ни для кого не делала того, чего от меня хотели, потому что никто мне не давал того, чего хотела я.

Он безмолвно опустил взгляд, который говорил о том, что ей, хоть ненадолго, удалось заставить его поверить ей; на этот раз не только сердцем, но и умом.

– Что ж, буду краткой. Ты ведь хочешь знать в основном, что же произошло на пароходе. Я встретилась с труппой бродячих артистов и прибилась к ним. В театрах они не играли. У них на это не было денег. Они переходили с места на место и раскидывали палатки. А через них я познакомилась с человеком, который промышлял игрой в карты на речных пароходах. У него раньше была другая партнерша, но она, как он сказал, вышла замуж за плантатора, и теперь он искал ей замену. Он предлагал мне вступить с ним в долю. – Она махнула рукой. – В конце концов, это была та же работа актрисы. Но в более приличных условиях. – Она замолчала. – Вот это и был тот самый человек, – добавила она.

– Как его звали? – В нем вдруг пробудился интерес.

– Какая разница? У него, как и у меня, наверняка было вымышленное имя. Он их каждый раз менял. Ради предосторожности. То его звали Макларник, то Ридо. Вряд ли он за все время нашего знакомства называл мне свое настоящее имя. Вряд ли оно вообще у него было. Его больше нет. Не заставляй меня вспоминать.

Выгораживает его, подумал он.

– Но ты ведь его как-то звала.

Она насмешливо улыбнулась своим воспоминаниям.

– «Милый братец». Так, чтобы слышали окружающие. Это входило в мою роль. Мы путешествовали как брат и сестра. Я на этом настояла. У нас у каждого была своя каюта.

– И он согласился. – Это был не вопрос, а недоверчивое утверждение.

– Сначала он возражал. Видимо, с его предыдущей партнершей было по-другому. Но когда я разъяснила ему, что так будет лучше в его же собственных интересах, он с готовностью согласился. Он всегда в первую очередь пекся о своих делах. У него в каждом городе на реке была подружка, так что он мог обойтись и без меня. Я для него играла роль магнита, приманки. В мои обязанности входило уронить на палубу носовой платок, или столкнуться с кем-нибудь в узком коридоре или же заблудиться и попросить кого-нибудь показать мне дорогу. Завязать знакомство с чьей-то незамужней сестрой – в этом для добропорядочного джентльмена ничего плохого не было. В то время как будь я его женой – или вроде того, – это их, возможно, отпугнуло бы. А затем, как требовали приличия, я при первой же возможности представляла их своему брату. А вскоре они садились за карточный стол.

– Ты тоже играла?

– Никогда. Я не какая-нибудь бесстыжая потаскушка, чтобы играть в карты с мужчинами.

– Но ты присутствовала при игре.

– Я разливала выпивку. Немного флиртовала, чтобы они оставались в хорошем настроении. А когда возникал спор, я вставала на их сторону, против собственного брата.

– Ты ему подавала сигналы.

Она чуть шевельнула плечами и философски заметила:

– Для того я с ними и сидела.

Он сложил руки на груди, как человек, выносящий суровый приговор – или скорее как тот, кто уже безвозвратно принял решение и которого уже не в состоянии поколебать никакие мольбы и доводы подсудимого. Его пальцы беспрерывно барабанили по согнутым локтям.

– А как же Джулия? Другая Джулия, настоящая?

– Сейчас расскажу, – тихо пролепетала она. Она сделала глубокий вдох, на котором, видимо, собиралась поведать ему эту часть своего повествования. – Мы обычно ходили вниз по реке раз в месяц, не чаще. Надо было соблюдать осторожность. Немного выжидали, а потом отправлялись обратно. В последний раз мы отплыли из Сент-Луиса восемнадцатого мая, на пароходе «Новый Орлеан».

– И она тоже.

Она кивнула.

– В первый же вечер игра не заладилась. Ему попался такой же хитрец, как и он сам. Никак не могло быть, чтобы его партнеру просто везло, поскольку он располагал массой верных способов этому помешать. Он наконец встретился с мошенником, который плутовал не хуже его самого. Мне никак не удавалось заглянуть этому человеку в карты, он держал их сложив лицом внутрь и, казалось, играл по памяти. И все сигналы, которые я обычно подавала моему партнеру, трогая цепочку, браслет, кольцо или теребя сережки, чтобы передать масть, оказались бесполезными. Игра продолжалась полночи, и мой партнер продолжал проигрывать до тех пор, пока ему уже нечего было поставить на кон. А поскольку те, кто участвует в подобных играх – случайные попутчики и друг с другом не знакомы, то игра идет только на живые деньги, и проигрыш был нешуточным.

– Обманщиков самих обманули, – прокомментировал он.

– Но задолго до того, как игра закончилась, несколькими часами раньше этот человек попросил меня оставить их наедине. Настоятельно, но в такой вежливой форме, что, если бы я не послушалась, то только укрепила бы подозрения, которые у него уже успели зародиться. Он притворился, будто не привык играть в присутствии дам, и сказал, что хочет снять пиджак и жилет, а когда я немедленно разрешила ему это сделать, отказался, так что мне пришлось уйти. Мой партнер отчаянно сигнализировал мне всеми возможными средствами, чтобы я осталась, но в этом уже не было никакого смысла, так что я ушла. Боюсь, что мы попали в свою же собственную ловушку.

Я, не зная, что делать, бродила по палубе, вдоль перил, и вскоре ко мне подошла какая-то женщина, у которой тоже не было спутника, и завязала беседу. Я не привыкла болтать с другими женщинами, мне в моей работе этого не требовалось, так что поначалу я слушала невнимательно.

Она была дура набитая. Сразу же все мне про себя выложила, хотя ее никто не просил. Кто она такая, куда направляется и с какой целью. Судя по тому, как она мне доверилась, у нее не было опыта общения с посторонними. Во всяком случае, с такими, что встречаются на речных пароходах.

Сначала я попыталась от нее отделаться, но безуспешно. Она прицепилась ко мне как репей и следовала по пятам. Ей, видно, не терпелось кому-нибудь излить душу, ее так и распирало от романтических ожиданий. Она назвала мне твое имя, а потом остановилась у фонаря, показала мне твою фотографию и заставила выслушать несколько отрывков из твоих писем. Она их читала так, словно это было Святое Писание.

Наконец, когда я уже почувствовала, что еще немного – и я не выдержу и сорвусь, и уж тогда она, в конце концов, заткнется, она обнаружила, что уже – для нее – слишком поздно, и поспешила к себе в каюту, на каждом шагу оборачиваясь и махая мне рукой, так я ей приглянулась.

В ту ночь у нас с ним произошла серьезная ссора. Он обвинил меня в том, что я игнорирую свои «обязанности». Защищаясь, я, не подумав, рассказала ему про нее. Что она едет выходить замуж за человека, которого в глаза не видела, с состоянием в сто тысяч долларов…

Он настороженно выпрямился.

– Как она могла это знать? – резко возразил он. – Я сказал это тебе, думая, что ты – это она, только когда ты приехала в Новый Орлеан.

Она невесело рассмеялась:

– Она навела справки задолго до того, как покинула Сент-Луис. Я тебя, может быть, одурачила гораздо сильнее, но и она тоже оказалась не такой уж простушкой.

Она замолчала, давая ему возможность осмыслить ее слова и, может, найти в этом вновь открывшемся ему свидетельстве всеобщего женского коварства оправдание ее собственным поступкам.

Выждав необходимое, по ее расчетам, для этого время, она продолжала:

– Я заметила, как он посмотрел на меня, когда я ему об этом рассказала. Он тут же перестал ругаться и какое-то время молча расхаживал по палубе. Я сейчас рассказываю тебе, как все происходило, но тогда я не понимала, в чем дело. Я только сейчас, глядя назад, могу об этом догадаться. А тогда не могла. Поверь мне, Лу. Ты должен мне поверить.

Умоляюще заломив руки, она поднесла их к самому его лицу.

– Должен? Это почему же?

– Сегодня я говорю тебе правду. Чистую правду, что бы там ни было и что бы ни случилось дальше.

«Что бы там ни было и что бы ни случилось дальше». Он поймал себя на том, что мысленно повторил вслед за ней эти слова.

– Я вышла из каюты, чтобы разыскать его и спросить, намеревается ли он в ту же ночь возместить свои убытки, нужна ли я ему еще или мне можно запереть дверь и лечь спать. Он стоял, в глубокой задумчивости опершись на перила. Луна зашла, и над рекой сгущалась темнота. Мы шли вдоль берегов нижней Миссури, к рассвету мы, кажется, должны были из нее выйти. Пока я вплотную к нему не подошла, мне было даже не разглядеть, он ли это.

Он прошептал: «Постучи к ней в дверь и пригласи ее прогуляться с тобой по палубе».

«Но уже поздно, – возразила я, – она, наверное, уже спит. Она привыкла ложиться гораздо раньше нашего».

«Делай что тебе говорят! – прикрикнул он. – А не то мне придется пустить в ход кулаки. Вытащи ее сюда, придумай сама, как это сделать. Скажи, что тебе одиноко и хочется с кем-нибудь поговорить. Или скажи, что скоро откроется прекрасный вид на ночной город и ей обязательно нужно на него посмотреть. Если она такая простушка, как ты говоришь, то сгодится любой предлог».

И он толкнул меня так, что я чуть было не упала лицом на палубу.

– И ты пошла?

– И я пошла. А что мне оставалось делать? С какой стати я стала бы терпеть побои ради незнакомой мне женщины? Разве ради меня кто-нибудь соглашался страдать?

Он ничего не ответил.

– Я подошла к двери ее каюты и постучала; она отозвалась, спросила, кто это, и я медовым голосом ответила: «Это ваша новая подруга, мисс Шарлотта».

– Так тебя звали, когда ты работала на пароходе?

– В тот раз да. Она сразу же открыла, так она ко мне прониклась. Одежду она еще не сняла, но поведала мне, что как раз собиралась раздеться. Если бы она это сделала чуть пораньше!

– Ах, теперь в тебе проснулась жалость, – вставил он. – Поздновато!

Она и бровью не повела в ответ.

– Я передала ей свое приглашение. Пожаловалась на головную боль и, отказавшись от всех лекарств, что она мне предлагала, сказала, что я предпочитаю лечиться свежим воздухом, и попросила ее составить мне компанию, поскольку время уже позднее.

Я помню, что мне было не по себе, поскольку я не знала, каковы его намерения, ах, я знала, конечно, что они ей ничего хорошего не сулят, но я и мысли не допускала, что ей грозит чисто физическая расправа; я решила, что он замыслил, самое большее, какой-то хитроумный шантаж, который он собирался пустить в ход после того, как она вышла бы за тебя замуж, и, даже разговаривая с ней, я продолжала надеяться, что она не согласится и у меня будет перед ним оправдание. Но она, вероятно, сразу ко мне очень сильно привязалась. Она вся так и просияла от удовольствия и тут же согласилась. Второпях завернувшись в шаль, потому что было уже холодно, она закрыла за собой дверь и пошла со мной.

Ее рассказ, помимо его воли, все больше захватывал его.

– Ты меня не обманываешь, Джулия? Ты говоришь правду? – с замиранием сердца спросил он.

– Бонни, – с тихим упреком поправила она.

– Ты говоришь мне правду? Ты и в самом деле ничего не знала о его намерениях?

– Почему же я стою здесь перед тобой на коленях? Почему же у меня на глазах слезы раскаяния? Вглядись в них хорошенько. Что же мне еще тебе сказать, что же сделать? Я готова поклясться. Принеси Библию. Открой передо мной. Я положу на нее руку и буду говорить.

Он впервые видел, как она плачет. Может даже, и сама она делала это впервые в жизни. Не похоже было, чтобы ей часто доводилось пользоваться слезами для достижения своих целей, и они свободно лились из ее глаз по первому требованию; скорее она привыкла сдерживать их, прятать глубоко внутрь.

Он отогнал предположение, порожденное его собственным скептицизмом.

– А потом? Что потом? – поторопил он.

– Мы три раза прошли туда и обратно вдоль всей палубы, по-женски доверительно беседуя. – Она замолчала.

– В чем дело?

– Я кое-что вспомнила. Уж лучше бы не вспоминала. Пока мы так ходили, она обнимала меня за талию. Я-то ее – нет, а вот она меня обнимала. Она без умолку болтала о тебе. Только о тебе, ни о чем больше. – Она сделала глубокий вдох, как будто снова почувствовав напряженную темноту той ночи, ту прогулку по пустой, одинокой палубе. – Ничего не случилось. Он на нас не напал. Я вздрагивала от каждой тени и готова была закричать, но он не появлялся. Наконец она спросила, как моя голова, и я ответила, что все прошло. Она представить не могла, какое облегчение я при этом испытала. И больше не было предлога удерживать ее при себе.

Я проводила ее до двери в каюту. Я помню, что она обернулась ко мне и даже горячо поцеловала мне руку, так я ей полюбилась. Она сказала мне: «Я так рада, Шарлотта, что познакомилась с вами. У меня никогда не было настоящей подруги. Вы обязательно должны приехать в гости ко мне и моему… – она запнулась, – моему мужу, посмотреть, как мы живем. В новой жизни у меня будут новые друзья». А затем она открыла дверь и вошла в каюту. Целая и невредимая. Я даже услышала, как щелкнула задвижка.

И больше я ее не видела.

Она сделала долгую паузу, сознавая, что для того, чтобы достигнуть желаемого эффекта, необходимо время.

– И этим твое участие ограничилось? – медленно проговорил он.

– И этим мое участие ограничилось. Я больше никакого отношения не имела к тому, что произошло. Я с тех пор много об этом думала, – заговорила она после недолгого молчания. – Теперь я понимаю, что случилось и как все происходило. Но тогда я еще не знала, иначе бы ни за что ее не оставила. Я думала, что он собирается пристать к ней во время прогулки на палубе; поставить ее в неловкое положение, из которого она смогла бы выкрутиться, только заплатив деньги, или же стащить у нее какую-нибудь личную принадлежность, за которую он впоследствии потребовал бы выкуп под угрозой опорочить ее честное имя в твоих глазах. Когда я в полном одиночестве возвращалась в свою каюту, мне пришло в голову, что он мог передумать и полностью отказаться от своих намерений, каковы бы они ни были. Он и раньше так поступал – на полпути менял свои планы и не считал нужным ставить меня в известность. – Она мрачно покачала головой. – Но на этот раз я ошиблась. Должно быть, он пробрался в ее каюту, пока она была со мной, и стал ждать. Вот для этого-то ему и было нужно, чтобы я выманила ее оттуда.

– Но потом, неужели он потом хотя бы в двух словах не рассказал тебе о том, что произошло у нее в каюте?

Она твердо покачала головой:

– Он мне ни слова не сказал. И вытащить из него что-нибудь было невозможно. Ему неведомы были минуты откровения, минуты слабости, особенно с женщинами. Он отделался отговоркой, даже не рассчитывая, что я поверю; я это знала не хуже, чем он. Просто надо было что-то сказать, чтобы я больше к нему не приставала. Но того, что он сказал мне, было достаточно, чтобы я обо всем догадалась.

– Так что же он тебе сказал?

– Сейчас я расскажу тебе, слово в слово. За час до рассвета, когда все на пароходе еще спали, он разбудил меня, тихонько постучав в дверь. Он был полностью одет, но не могу сказать, оделся ли он утром или просто не успел раздеться с ночи. На лбу у него, над бровью, появилась маленькая царапина. В полдюйма величиной, не больше.

Он вошел, тщательно закрыл за собой дверь и в очень резком, приказном тоне обратился ко мне: «Одевайся, ты мне нужна. С твоей новой подружкой прошлой ночью произошла неприятность: она в темноте упала за борт. Больше она здесь не появится». И тут, чтобы поторопить меня, начал одну за другой кидать мне мои вещи – чулки и все остальное. Вот и все, что он мне сказал, и больше я от него ничего не слышала, ни тогда, ни потом; только что с ней произошла неприятность и она в темноте упала за борт.

– Но ты догадалась?

– Как же я могла не догадаться? Да я ему и сказала об этом, и он согласился, что я, возможно, догадалась. Но в ответ он спросил: «Ну и что ты собираешься делать?»

Я ответила, что это не входит в наше соглашение. «Одно дело – карточные игры, а другое…»

Сначала он снял с пальца кольцо, чтобы не повредить мне кожу, и несколько раз ударил меня ладонью по лицу, пока у меня не потемнело в глазах и, как он выразился, «из головы не вышла дурь». Он пригрозил мне. Он сказал, что, если я донесу на него, он сделает то же самое. И тогда мы оба сядем в тюрьму. К тому же это меня видели вместе с ней, а не его. Так что я этим ничего не добьюсь, мне самой только хуже будет. А еще он пригрозил, что, если я кому-нибудь проболтаюсь, то он собственными руками свернет мне шею, чтобы мне больше неповадно было.

Когда он увидел, что я перепугалась до смерти и готова выслушать его, он заговорил о деле. «Ее уже не вернешь, – заметил он. – А тебя завтра в Новом Орлеане, когда ты сойдешь на берег, будут поджидать сто тысяч долларов».

Он подождал за дверью, пока я оденусь и выйду вслед за ним.

Он перенес те немногие пожитки, что у меня были, в свою каюту, а ее вещи мы вместе перетащили ко мне. Не позабыв и о той птахе в клетке. Он достал из кармана твои письма к ней, фотографию, которую ты ей прислал, и положил их ко мне в сумочку. Нам оставалось только ждать, когда пароход прибудет на место.

Когда мы пришвартовались к берегу и началась высадка, то поднялась такая суматоха, что ее никто не хватился. Ни один пассажир о ней не вспомнил, все были заняты своими делами. И если кто-нибудь вообще и обратил внимание на ее пустую каюту, то он наверняка решил, что о ней и ее вещах уже позаботились. Мы покинули судно порознь; он – в самом начале, а я – одной из последних. И на это тоже никто не обратил внимания.

Я увидела, что ты стоишь на причале, и узнала тебя по фотографии, а когда все наконец разошлись, я подошла к тебе. Вот и все, Лу.

Она замолчала и откинулась назад, сев на пятки и устало уронив руки на колени, словно не в состоянии больше ими жестикулировать. И в этой позе, поверженная, безжизненная, она, казалось, ждала, когда он вынесет свое решение, когда объявит ей приговор. Все в ней было обращено к полу: плечи, голова и даже изгиб спины; наверх смотрели лишь глаза, прикованные умоляющим взглядом к его мрачному лицу.

– Не совсем, – покачал он головой. – Еще не все. А куда делся этот, как бишь его? Какие у вас были дальнейшие планы?

– Он сказал, что пошлет мне весточку, когда пройдет достаточно времени. А получив ее, я должна была…

– Сделать то, что ты сделала.

Она отчаянно затрясла головой.

– Не то, что я сделала. Хотя тебе, возможно, так показалось. Один раз я встретилась с ним на пару минут, тайком от тебя, когда ходила по магазинам – мы договорились заранее, – и я заявила ему, чтобы он больше на меня не рассчитывал, пускай забудет о своем плане, я его больше не в силах выполнить.

– Почему же ты передумала?

– Что проку тебе теперь это объяснять?

– А почему бы и нет?

– Какой смысл? Ты все равно не поверишь.

– Предоставь мне самому судить.

– Ладно, раз тебе так хочется знать, – почти с вызовом ответила она. – Я сказала, что не в состоянии исполнить задуманное им, потому что влюбилась в своего собственного мужа.

Вдруг словно разноцветная радуга вспыхнула на хмурых небесах. Он попытался уверить себя, что это ему только кажется, точно так же, как и настоящая радуга является лишь оптическим обманом. Но она не померкла, не исчезла; перед ним встала радуга надежды, предвещая своим сиянием появление солнца.

Она продолжала говорить, но благодарное потрясение, вызванное ее последней фразой, окутало его теплой волной, и он пропустил часть ее слов мимо ушей.

– …Засмеялся и сказал, что я знаю про любовь не больше, чем про жизнь на Луне. Потом он озлобился и заявил, что я – лгунья и просто хочу сама заполучить все денежки.

«Я влюбилась» – эти слова звучали в его ушах, заглушая ее рассказ. Как навязчивый контрапункт звучит на фоне основной мелодии, почти вытесняя ее.

– Я попыталась от него откупиться. Я предложила ему деньги, все, что могла бы заполучить, почти столько, на сколько он рассчитывал с самого начала, только чтобы он убрался из Нового Орлеана и оставил меня в покое. Да, я готова была обворовать своего собственного мужа, поставить под угрозу все, чем дорожила, лишь бы он от меня отстал, позволил мне впервые в жизни стать счастливой.

«Впервые в жизни стать счастливой», – пронеслось у него в голове. «Она была со мной счастлива».

– Если бы он только согласился принять выкуп, я бы придумала для тебя какое-нибудь объяснение – что у меня вытащили из кармана кошелек, как только я взяла деньги в банке; что моя «сестра» внезапно заболела и осталась без средств, и я отослала их в Сент-Луис, – ах, да все, что угодно, любую небылицу, лишь бы она не была такой позорной, как правда. Да, я готова была пойти на риск, навлечь твое неудовольствие, неодобрение, хуже того, возбудить у тебя подозрение, лишь бы мне позволили остаться с тобой, лишь бы мне оставили тебя.

«Оставили тебя». Он вспомнил тепло ее поцелуев, необузданную веселость улыбок. Какая актриса способна играть такую роль изо дня в день, с утра до вечера? Даже профессиональные актрисы проводят на сцене несколько часов в день, а в остальное время отдыхают. Скорее всего, она была искренна. Он вспомнил выражение ее лица, когда они прощались в тот последний день; в глазах ее застыла жалостливая, томительная грусть. (Но была ли она в них тогда на самом деле или он сейчас внушил себе все это?)

– Его мое предложение не устраивало. Ему нужно было все, все целиком. Выхода не было. Какую бы огромную сумму я ему ни предложила, он все равно бы думал, что себе я оставила гораздо больше. Он никому не доверял – я однажды услышала это от него во время ссоры, – даже самому себе.

Проговорившись, что я люблю тебя, я выдала себя с головой и дала ему в руки оружие против себя. Поняв это, он не замедлил им воспользоваться. Он пригрозил, что, если я не соглашусь довести до конца его план, он самолично выдаст меня тебе, написав анонимное письмо. Денег своих он, возможно, не получит, но зато и я не получу желаемого. И тогда мы оба вернемся к тому, с чего начали. «А если ты вздумаешь перехватить мое письмо, – предупредил он, – то это не поможет. Я самолично отправлюсь к нему и представлю ему обвинение. Скажу, что ты не только выдавала себя за другую, но и была моей любовницей». Это, конечно, вранье, – поспешно добавила она. – «Посмотрим, удастся ли тебе тогда его удержать».

И когда мы с ним в тот день расстались, – продолжала она, – я знала, что бы я ни сделала, все будет без толку. Я знала, что так или иначе, я все равно тебя потеряю.

Я провела бессонную ночь. Письмо и в самом деле пришло. Я это предвидела. В таких делах он крепко держал свое слово. Я его перехватила. Я стояла у двери, поджидая почтальона. Когда письмо принесли, я вскрыла его и прочла. Я до сих пор помню его наизусть. «Женщина, которая живет в вашем доме, – не та, за кого вы ее принимаете. Она – самозванка и к тому же – любовница другого мужчины. Этот мужчина – я, так что я отвечаю за свои слова. Приглядывайте хорошенько за своими деньгами, мистер Дюран. Если вы мне не верите, скажите ей неожиданно: „Бонни, иди сюда“ – и поглядите, как она побледнеет». Подписано было это письмо «Ваш друг».

Я сожгла его, но мне было ясно, что я получила отсрочку лишь на день или на два. Он бы послал другое. Или явился сам. Или подкараулил бы меня одну на улице, а потом меня нашли бы с ножом в боку. Я слишком хорошо его знала, он никогда не прощал тому, кто становился у него на пути. – Она попыталась улыбнуться, но у нее ничего не вышло. – Мой кукольный домик с грохотом развалился на кусочки.

Итак, я приняла решение: я сбежала.

– К нему.

– Нет, – уныло произнесла она, как будто эта подробность теперь, по прошествии столь долгого времени, уже ничего не значила. – Да, верно, я взяла деньги. Но, сбежав от тебя, я точно так же улизнула и от него. Он своего не добился; это единственное, что дало мне хоть какое-то удовлетворение. Все остальное разрушилось в прах. Счастье осталось в прошлом. Мне тогда пришло в голову, что из нас вышел странный треугольник. Ты воплощал любовь, он – смерть, а я находилась между вами.

Я попыталась убежать как можно дальше. Я села на пароход, плывущий на север, и не показывалась из своей каюты еще целый час после того, как мы вышли из Нового Орлеана. Сначала я отправилась в Мемфис, потом в Луисвилль и, наконец, в Цинциннати, и какое-то время пряталась там. Я знала, что если он разыщет меня, то наверняка убьет. А потом в Цинциннати я услышала от одного человека, который когда-то немного знал нас обоих, что он закончил жизнь во время перестрелки в игорном доме в Кайро. Опасность миновала. Но исправлять то, что я наделала, было уже поздно. К тебе я больше вернуться не могла.

И она наградила его взглядом, способным разжалобить даже камень.

– Теперь, когда мне больше ничего не грозит, я снова приехала на юг и всего лишь около месяца назад встретила этого полковника Ворта. Все остальное ты знаешь. Вот моя история, Лу.

Она ждала, и казалось, что молчание теперь, когда ее рассказ был закончен, будет продолжаться вечно.

Он глядел на нее не отрываясь, но не проронил ни слова. Но за этим спокойным, задумчивым, рассудительным фасадом, который он стоически выдерживал, царили смятение, хаос, смешение согласия и недоверия, обвинения и оправдания; все «да» и «нет», «за» и «против» кружились в бесконечном едином водовороте.

И все-таки деньги она у тебя стащила; почему же, если она «любила» тебя? Ей предстояло в ближайшие годы одной выживать в этом мире, а она слишком хорошо знала, как туго приходится в нем одинокой женщине; жизнь ее этому научила. Так можно ли ей ставить это в вину?