Текст книги "Вальс в темноту"
Автор книги: Уильям Айриш
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)
Глава 3
Река была пуста, а небо – ясно. И то и другое отражалось в его напряженно вглядывающихся в даль глазах. Затем появилась струйка дыма, крошечная, словно след, оставленный пальцем обыкновенного человека на этом гигантских размеров небе. Дым шел оттуда, где, казалось, не было реки, а только набережная; казалось, он возник над сушей, потому что именно в том месте река делала поворот, прежде чем, распрямившись, понести свои воды к Новому Орлеану и его пристани. И тем, кто на ней собрался.
Он ждал вместе с другими, такими же, как он. Кое-кто стоял так близко, что едва не касался его локтями. Все это – незнакомцы, люди, которых он не знал, никогда раньше не видел и больше никогда не увидит, собравшиеся в ожидании прибытия парохода.
Он облюбовал возвышавшуюся над пристанью головку сваи и держался ее, никуда далеко не отходя и никого к ней не подпуская, так как знал, что судно воспользуется ею при швартовке. Некоторое время он стоял, положив на нее одну ногу. Потом облокотился, нетерпеливо наклонившись вперед. На какое-то время он даже попробовал сесть на нее, но очень быстро поднялся, словно ему пришла в голову мысль, что, оставаясь на ногах, он ускорит прибытие парохода.
Дымок теперь вскарабкался высоко в небо грязными страусовыми перьями, теснящими и толкающими друг друга. Под этим опереньем сплошной чернотой обозначилась продолговатая шишечка – дымовая труба. Затем – другая.
– Вот он! – крикнул какой-то портовый рабочий, и этот ненужный, совершенно излишний возглас немедленно подхватили и повторили еще двое или трое стоявших рядом людей.
– Точно, вот он, – эхом пронеслось над пристанью. – Да, вот он идет.
«Вот он», – пронеслось у Дюрана в голове. «Вот она», – отдалось у него в сердце.
Дымовая труба, словно тупой нож, рассекла сушу и появилась над водной гладью. Под ней – темно-желтая конструкция, прорезанная двумя ровными рядами крошечных углублений, а еще ниже – казавшийся на таком расстоянии тонкой линией черный корпус корабля. Работали лопастные колеса; лопатки, дойдя до верхней точки, переворачивались и с брызгами падали в бурлящую воду.
Судно вышло из-за поворота и двинулось вперед, разрезая носом воду. Теперь оно выросло с игрушечных размеров до настоящих и держало курс на пристань, словно намереваясь разнести ее вдребезги. Воздух разрезал пронзительный фальцет гудка, бесконечно жалобный, похожий на стон терзаемой мучениями души, а над трубой взвилось белое облачко и растаяло в воздухе. Пароход «Новый Орлеан», три дня назад вышедший из Сент-Луиса, снова возвращался домой в родную гавань, в порт, давший ему имя.
Колеса перестали вращаться, и он заскользил по воде, словно бумажный кораблик, словно призрак. Развернувшись бортом к причалу, судно двинулось вдоль него, и в таком ракурсе казалось, что скорость его возросла, хотя на самом деле было наоборот.
Как частокол, замелькали перед глазами прорези-углубления, затем замедлили движение и, наконец, остановились, а потом пароход, казалось потеряв управление, подался немного назад. Вода, загнанная в ловушку между корпусом корабля и причалом, словно взбесилась: заметалась, заплескалась и запенилась в поисках выхода. Наконец сузилась до тонкой, как расщелина, полоски.
Исчезла река, исчезло небо, и то и другое вытеснила из виду темно-желтая громада. Кто-то, склонившись над перилами верхней палубы, энергично помахал рукой. Не Дюрану, поскольку это был мужчина. И, скорее всего, это дружеское приветствие никому конкретно адресовано не было. Однако один из стоящих на пристани принял его на свой счет и, наверное, от имени всех остальных помахал в ответ.
Бросили канат, и маленькая толпа расступилась, чтобы не попасть под его удар. Настала очередь докеров показать свое искусство – они подхватили канат и ловко обвязали его вокруг сваи прямо под Дюраном. Матросы на корабле проделали такую же операцию. Пароход пришвартовался.
Вперед выкатили сходни и убрали небольшой участок ограждавших палубу перил. Перекинули мостик. Едва лишь он встал на место, как по нему сошел на причал корабельный офицер и приготовился наблюдать за высадкой. С обеих сторон вдоль перил потекли потоки пассажиров, которые один за другим сходили с парохода по узкому мостику.
Дюран придвинулся вплотную к поручню и положил на него руку, словно заявляя свои права; он беспокойно вглядывался в каждое лицо, мелькавшее лишь в нескольких дюймах от его собственного.
Первым широкими шагами сошел на пристань какой-то мужчина с чемоданами в обеих руках, видимо спеша по делам. Затем, медленно и осторожно переставляя ноги, женщина. Седая и в очках – не она. За ней другая. Опять не она; следом за ней шел ее муж, держа ее под локоть. Затем – целая семья, в порядке старшинства.
Затем – еще мужчины, несколько человек один за другим. Ничего не значащие для него бледные лица. Затем – женщина, и на мгновение… нет, не она: другие глаза, другой нос, другое лицо. Быстро скользнула по нему неузнающим взглядом и тут же отвела его в сторону. Рябая и рыжеволосая, не она.
Затем – пустота, перерыв, ожидание.
Его сердце на мгновение замерло в преждевременной тревоге, потом снова забилось. По доскам застучали шаги какого-то зазевавшегося пассажира. Судя по их звуку – женщина. Шуршание юбок, лицо – не она. Всплеск лиловой воды, презрительный взгляд в ответ на его собственный – призывный и вопросительный. Не она.
И все. На мостике пусто. Как будто все кончилось.
Он поднял глаза и изменился в лице.
Он стоял, вцепившись в поручень уже обеими руками. Отпустив его наконец, Дюран обошел мостик и схватил за рукав прогуливавшегося с другой стороны офицера:
– Больше никого?
Офицер повернулся и, сложив ладони рупором, гулким криком передал вопрос на корабль:
– Еще кто-нибудь есть?
На палубу вышел другой офицер, возможно капитан, огляделся по сторонам и, перегнувшись через перила, поглядел вниз на пристань.
– Все сошли на берег! – крикнул он.
Эти слова прозвучали похоронным звоном. Дюран вдруг оказался в одиночестве, за которым последовала внезапно наступившая тишина, хотя вокруг него шума было достаточно. Но для него – тишина. Оглушительная и ошеломляющая.
– Но там ведь… Там должна…
– Да никого там больше нет, – усмехнулся капитан. – Можете сами подняться и посмотреть.
Тогда он повернулся и отошел от перил.
Начали сгружать багаж.
Он ждал, надеясь непонятно на что.
Больше никого. Только багаж, неодушевленные тюки и чемоданы. А потом и это кончилось.
Он наконец отвернулся и поплелся вдоль пристани, затем сошел с нее на твердую землю и сделал еще несколько шагов. Он глядел в одном направлении и не в силах был повернуть голову, как будто находившееся с другой стороны могло причинить ему боль сильнее той, что он испытывал.
Когда он остановился, то не осознал это, а когда осознал – не мог понять зачем. Он вообще не понимал, зачем он здесь бродит. Парохода для него больше не существовало, реки не существовало. Для него больше не существовало ничего. Ни здесь, ни в другом месте.
В глазах его стояли слезы, и, хотя рядом не было никого, кто мог бы их заметить, он все же медленно наклонил голову, чтобы скрыть их от посторонних глаз.
И так он стоял с опущенной головой, словно безмолвный плакальщик над гробом. Гробом, которого, кроме него, никто не видел.
Греющаяся в соломенно-желтых лучах солнца земля расплылась перед его невидящими глазами в неясное бурое пятно. Такой же неясной и мрачной представлялась ему его дальнейшая жизнь.
Потом на землю беззвучно наплыла тень, круглая тень от маленькой головки, появившаяся у него из-за спины. За ней последовали шея и плечи. Изящный изгиб талии. Тень замерла на месте не двигаясь.
Его затуманенные глаза не заметили этого. Они вообще не видели ни землю, ни того, что на ней вырисовывалось; у него перед глазами стоял дом на Сент-Луис-стрит. Он прощался с ним. Он никогда больше туда не вернется, не войдет в этот дом. Он обратится в агентство и попросит его продать…
Он почувствовал, как его плеча коснулась чья-то рука. Коснулась легко и невесомо, ненастойчиво и необременительно, словно прозрачное, бархатистое крыло бабочки. Тень на земле подняла руку, на мгновение сомкнувшуюся с другой тенью – его собственной – и тут же снова опустившуюся.
Он медленно поднял голову. И так же медленно повернул ее в ту сторону, откуда последовало прикосновение.
Словно диск граммофонной пластинки, крутящейся вокруг своей оси, прямо перед ним возникла фигура, как будто повернулся не он, а то, что его окружало.
Фигурка была миниатюрная, но вместе с тем обладала столь совершенными пропорциями, что в отсутствие других людей, которые могли бы послужить эталоном величины, ее можно было бы принять и за великолепную классическую статую, и за крошечную фарфоровую куколку.
Повернув голову, Дюран встретился с ее ясными голубыми глазами.
Лицо ее обладало редкой, невиданной им раньше красотой, красотой мрамора, застывшая холодность которого скрашивалась розовым лепестком губ.
Ей, наверное, едва минуло двадцать. Из-за своего маленького роста она могла казаться моложе, чем на самом деле, но вряд ли намного. О ее возрасте говорили невинные, доверчивые детские глаза и гладкая кожа юной девушки.
На голове у нее, словно букет маргариток, красовалась копна тугих золотистых кудряшек, которые она без малейшего намека на успех попыталась уложить в традиционную прическу. Пресловутая кучка на затылке держалась только с помощью многочисленных шпилек, а челка на лбу походила на бурлящую морскую пену.
Она стояла, слегка подавшись вперед, в позе, известной под названием «греческий наклон». Платье ее имело покрой, вошедший в моду несколько лет назад. Сверху оно плотно облегало фигуру, словно чехол, надетый на сложенный зонтик. Спереди шла широкая планка, присобранная по бокам, что придавало платью вид фартука или нагрудника, а сзади объемная юбка с многочисленными складками и бантиками поддерживалась каркасом – новомодное изобретение, без которого задняя часть женского тела имела бы неприлично гладкий вид. Не придать ей должной выпуклости было бы столь же возмутительно, как выставить на всеобщее обозрение лодыжки или – не дай Бог! – голени.
На золотых кудряшках пристроилась крошечная плоская шляпка из оранжевой соломы, размером не больше мужской ладони, шаловливо сдвинутая набок с намерением прикрыть одну бровь, левую, однако шляпка была столь мала, что сделать этого ее владелице не удалось.
На мочках ее миниатюрных и ничем не прикрытых ушек блестели аметистовые капельки, а шею охватывала узкая бархатная ленточка. Над ее головой будто фиолетовый нимб нависал надетый на длинную палочку соломенный диск парасольки, диаметром не больше тарелки для супа. Рядом с ней на земле пристроилась маленькая позолоченная клетка, нижняя часть которой была обмотана фланелевой тканью, а сквозь прутья оставленного открытым купола видно было, как порхает ее ярко-желтый обитатель.
Он поглядел на ее руку, затем – на свое плечо, не в силах поверить, что это она к нему прикоснулась, не в силах вообразить причину этого прикосновения. Его шляпа медленно поднялась вверх, вопросительно застыв над его головой.
Ее губы, не разжимаясь, сложились в очаровательную улыбку.
– Вы ведь меня не знаете, мистер Дюран?
Он слегка покачал головой.
Ее улыбка поднялась к самым глазам, и на щеках обозначились ямочки.
– Луи, я – Джулия. Можно я буду звать тебя Луи?
Шляпа выпала из его пальцев на землю и, перевернувшись, встала на поля. Нагнувшись, он поднял ее, но при этом пришли в движение лишь его плечо и рука, глаза его не отрывались от ее лица, словно притянутые невидимым магнитом.
– Но нет… Как может…
– Джулия Рассел, – настойчиво повторила она, продолжая улыбаться.
– Но… не может… вы… – путаясь в словах, пробормотал он.
Брови ее поднялись. Улыбка уступила место сочувственному выражению.
– Нехорошо я поступила, верно?
– Но… портрет… темные волосы…
– Я послала портрет своей тетушки. – Она покачала головой в знак запоздалого раскаяния. Опустив парасольку и закрыв ее с легким щелчком, она начала концом палочки вычерчивать на земле замысловатые узоры. И, опустив глаза, она с печальным видом следила за своими движениями. – Да, теперь я знаю, что мне не следовало этого делать. Но тогда я не думала, что это так важно, ведь ничего серьезного еще не было – просто переписка. Потом я много раз хотела вам послать свой настоящий портрет, объяснить вам – и чем дольше я ждала, тем меньше смелости у меня оставалось. Я боялась, что тогда я… я вас навсегда потеряю. Меня так терзала эта мысль, и чем меньше оставалось времени… в самый последний момент, когда я уже поднялась на борт парохода, мне захотелось повернуться и сойти обратно на берег. Меня удержала Берта – она заставила меня продолжать путешествие. Берта – это моя сестра.
– Да-да, – кивнул он, еще не оправившись от потрясения.
– На прощанье она сказала мне: «Он тебя простит. Он поймет, что ничего дурного у тебя на уме не было». Но всю дорогу сюда как я сожалела о том, что позволила себе эту… эту вольность. – Она совсем поникла головой и закусила губу, обнажив при этом маленькие белые зубки.
– Я не могу поверить… не могу поверить… – продолжал бормотать он, не в состоянии больше ничего вымолвить.
Она стояла как прехорошенькая раскаявшаяся грешница, робко водя зонтиком по земле в ожидании прощения.
– Но вы такая молодая, – восхищенно проговорил он. – И такая хорошенькая, что я даже…
– И из-за этого тоже, – пролепетала она. – На мужчин очень часто производит впечатление симпатичное личико. Я хотела, чтобы наши чувства были гораздо глубже. Долговечнее. Надежнее. Я хотела понравиться вам – если мне это удалось, – понравиться за то, что я о себе писала, за то, какие мысли высказывала, за мой характер, который проявился в письмах, а не за то, как я выгляжу на какой-то глупой фотографии. Я решила, что, возможно, если с самого начала поставлю себя в невыгодные условия, в смысле внешности, возраста и так далее, то потом будет меньше опасности, что ваш интерес ко мне окажется лишь мимолетным увлечением. Другими словами, я поставила препятствия в начале пути, чтобы избежать их в дальнейшем.
Как она разумна, отметил он про себя, как рассудительна, вдобавок к ее внешней привлекательности. Что же, такое сочетание может считаться образцом совершенства.
– Вы не представляете, сколько раз я порывалась написать вам правду, – сокрушенно продолжала она. – И всякий раз мне не хватало смелости. Я боялась, что это только отвратит вас от особы, которая, по ее собственному признанию, виновна в подлоге. Я не могла доверить бумаге такое важное объяснение. – Она беспомощно всплеснула руками. – И вот я здесь, и теперь вам все известно. Известно самое плохое.
– Ну что же здесь плохого? – с живостью возразил он. – Но вы, – продолжал он после минутной паузы, все еще не оправившись от изумления, – вы же все время знали то, о чем я узнал только теперь, что я намного – то есть значительно старше вас. И вы все-таки…
Она опустила глаза, словно намеревалась сделать ему еще одно признание.
– Кто знает, может, это, главным образом, меня в вас и привлекло. Сколько я себя помню, я была способна испытывать, ну, скажем так, романтические чувства, достаточно сильную привязанность и восхищение только к мужчинам старше себя. Меня никогда не интересовали мальчики моего возраста. Не знаю, чем это объяснить. У нас в семье все женщины такие. Моя матушка вышла замуж в пятнадцать лет, а моему отцу было тогда за сорок. И уже одно то, что вам тридцать шесть, меня в первую очередь… – Приличие не позволило ей закончить фразу.
Он не мог оторвать от нее недоверчивого взгляда.
– Вы разочарованы? – неуверенно спросила она.
– Как вы можете об этом спрашивать? – воскликнул он.
– Так, значит, вы меня простили? – последовал робкий вопрос.
– В вашем обмане не было ничего дурного. – Голос его потеплел от нахлынувших чувств. – Напротив, он кажется мне таким милым.
Он улыбнулся, и ее улыбка, все еще слегка смущенная, послужила ему ответом.
– Но теперь мне придется заново к вам привыкать. Заново узнавать вас. Вернуться в самое начало и идти в другом направлении, – весело произнес он.
Она отвернула голову и молча уткнулась ею в свое плечо. И этот жест, который у других мог бы получиться чрезмерно сентиментальным или слащавым, ей удалось представить как шутливую пародию, тем не менее показав, что упрек привел ее в замешательство.
Он усмехнулся.
Она снова повернула к нему лицо.
– И ваши планы, ваши… м-м… намерения не изменились?
– А ваши?
– Я же здесь, – с обезоруживающей простотой ответила она, теперь уже серьезно.
Он еще с минуту внимательно глядел на нее, словно вбирая в себя ее очарование. Затем, внезапно отважившись, он принял решение.
– Вы, наверное, почувствуете себя лучше и перестанете тяготиться, – выпалил он, – если я, в свою очередь, тоже сделаю вам признание?
– Вы? – удивленно спросила она.
– Я – я так же, как и вы, не сказал вам всей правды, – скороговоркой произнес он.
– Но… но ведь я вижу, что вы такой, каким себя описали, такой, как на портрете…
– Дело не в этом, дело в другом. У меня, наверное, были такие же мысли, как и у вас, я хотел вам понравиться, хотел, чтобы вы приняли мое предложение только ради меня самого. Другими словами, приняли бы меня таким, какой я есть.
– Но я вижу, какой вы, и принимаю вас, – недоуменно проговорила она. – Я не понимаю.
– Сейчас поймете, – с готовностью пообещал он. – Я должен признаться вам, что не работаю клерком в торговом доме по импорту кофе.
На ее лице не выразилось ничего, кроме вежливого недоуменного интереса.
– И что я не отложил тысячу долларов, чтобы начать… нашу семейную жизнь.
На ее лице ничего не отразилось. Ни следа разочарования или алчного раздражения. Он пристально наблюдал за ней. Прежде чем он снова заговорил, ее лицо озарила ласковая улыбка, обещавшая ему полное отпущение грехов. Заговорил он не сразу. Сделал долгую паузу.
– На самом деле я – владелец этого торгового дома.
На ее лице ничего не появилось. Кроме слегка натянутой улыбки, такой, с которой женщины слушают, когда мужчины говорят о своих делах, слушают без малейшего интереса, улыбаясь только из вежливости.
– На самом деле у меня почти сто тысяч долларов.
Он ждал, что она что-то скажет. Она молчала. Она, напротив, видимо, ждала, чтобы он продолжал. Словно сказанное было для нее настолько незначительным, настолько лишенным всякой важности, что она не понимала: он уже сказал самое главное?
– Ну вот, я вам тоже признался, – пробормотал он.
– Ах, – проронила она, будто опомнившись. – Ах, так вот в чем дело? Вы имеете в виду… – она беспомощно развела руками, – все, что касается ваших дел и денежных вопросов… – Она сложила вместе два пальца и поднесла их к губам. Чтобы подавить зевок, который он, не будь этого жеста, наверное, и не заметил бы. – Существуют две вещи, в которых мне никогда не хватало ума разобраться, – призналась она. – Одна – это политика, другая – дела и финансы.
– Но вы меня прощаете? – допытывался он. Внутренне ощущая при этом невероятную радость, почти ликование; почти случайно, сам того не ожидая, он встретился с таким бескорыстием, с таким равнодушием к деньгам, на какое не смел и надеяться.
На этот раз она звонко, с шаловливой ноткой в голосе, рассмеялась, как будто он оказывал ей больше доверия, чем она того заслуживала.
– Раз вам необходимо прощение, я вам его дарую, – смилостивилась она. – Но поскольку я не вчитывалась в то, что вы писали по этому поводу в ваших письмах, то вы сейчас просите у меня прощения за неведомую мне вину. Конечно же я прощаю вас, хотя и не совсем понимаю, в чем вы виноваты.
Он вгляделся в нее еще пристальнее, чем раньше, словно обнаружив в ней такое же внутреннее очарование, которое он с первого взгляда заметил в ее наружности.
Тени их сделались длиннее, и, кроме них, на пристани уже никого не осталось. Он огляделся, нехотя пробуждаясь к действительности.
– Я вас здесь уже столько времени задерживаю. – Это замечание было вызвано скорее чувством долга, а не искренним сожалением, ибо оно означало, насколько он мог судить, что им предстоит скорая разлука.
– Вы заставили меня позабыть о времени, – призналась она, не отрывая глаз от его лица. – Хорошая это примета или дурная? Я даже забыла о своем двойственном положении: одной ногой на корабле, другой на берегу, я должна переступить в ту или другую сторону.
– Об этом я позабочусь, – сказал он, нетерпеливо подаваясь вперед, – если вы дадите свое согласие.
– Но ведь и ваше тоже необходимо, правда? – лукаво спросила она.
– Я согласен, согласен, – поспешно заверил он, едва она успела договорить.
Она не столь торопилась с ответом.
– Не знаю, – протянула она, отрывая кончик парасольки от земли, затем снова опуская его, затем снова поднимая в нерешительности, показавшейся ему нестерпимой. – В случае, если бы вы выказали недовольство, обнаружив мой обман, я намеревалась вернуться на пароход и дождаться, когда он пойдет обратно в Сент-Луис. Может, все-таки разумнее было бы…
– Нет, что вы говорите, – встревоженно перебил он. – Какое недовольство? Да довольнее меня во всем Новом Орлеане не найдешь – я счастливейший человек в этом городе…
Ее опасения, казалось, не так просто было развеять.
– Время еще есть. Лучше теперь, чем после. Вы вполне уверены, что не желаете, чтобы я вернулась? Я не буду жаловаться, я ни слова не скажу. Я прекрасно понимаю, что вы должны испытывать…
На него вдруг нахлынул страх потерять ее. Потерять теперь, когда и получаса не прошло, как он ее обрел.
– Но я испытываю совсем иное! Умоляю вас мне поверить! Совсем наоборот. Что мне сделать, чтобы вас убедить? Вам необходимо время? Дело не во мне, а в вас? Вы это пытаетесь мне сказать? – допытывался он с возрастающим беспокойством.
Ее взгляд на мгновение оставался неподвижным, и он прочел в нем искреннюю доброжелательность и даже, можно сказать, нежность. Затем она покачала головой – очень легким движением, в которое, однако (если он ее правильно понял), она вложила истинно мужскую твердость намерений, а не девичье легкомыслие.
– Я приняла решение, – просто сказала она, – еще тогда, когда села на пароход в Сент-Луисе. Вернее даже, еще тогда, когда получила ваше письмо с предложением и ответила на него. А если уж я на что-то решилась, то не так-то просто передумываю. Вы в этом убедитесь, когда поближе меня узнаете. Если узнаете, – уточнила она, заставив его при этом замечании невольно вздрогнуть.
– Тогда я вот как отвечу, – порывисто произнес он. – Смотрите.
Он достал бумажник, вынул дагерротип, на котором была та, другая женщина – ее тетка, – и энергичными движениями разорвал его на мелкие кусочки, разлетевшиеся по всей пристани. Потом показал ей пустые ладони.
– Я тоже принял решение.
Она благодарно улыбнулась.
– Тогда?..
– Тогда поехали. Нас в церкви уже больше четверти часа дожидаются. Мы здесь порядком задержались.
Он с улыбкой и галантным поклоном предложил ей согнутую в локте руку. Этот жест на первый взгляд мог бы показаться насмешкой, добродушной пародией, но на самом деле все это было проделано серьезно и искренне.
– Мисс Джулия? – обратился он к ней.
Момент, исполненный бесконечного романтизма. Момент их помолвки.
Она вскинула парасольку на противоположное плечо. Ее рука обвилась вокруг его локтя, словно нежный побег. Она подобрала подол юбки на необходимую для ходьбы высоту.
– Мистер Дюран, – ответила она, обращаясь к нему по фамилии и скромно опуская глаза, как и подобало пока что незамужней молодой женщине.