Текст книги "Вальс в темноту"
Автор книги: Уильям Айриш
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)
– Правда, вкусно? – спросила она.
– Вполне, – согласился он, скорее для того, чтобы сделать ей приятное. Сам-то он особых достоинств в этом напитке не видел: не пойми что – ни лекарство, ни выпивка.
– Допей все, иначе не поможет, – мягко, но настойчиво сказала она. – Видишь, как я.
Чтобы пощадить ее чувства и из уважения к затраченным трудам, он допил до дна.
После этого он неуверенно провел языком по нёбу.
– Какой-то странный привкус – ты не находишь? Вяжет немного.
Она взяла у него стакан.
– Это потому, что я туда молока добавила. Ты отвык от этого вкуса. Забыл, наверное, как тебе нравилось сосать грудь, когда ты был младенцем.
– Забыл, – подтвердил он с насмешливой серьезностью. – Ведь ты еще не давала мне возможности снова лицезреть эту сцену.
Они немного посмеялись тихим, доверительным смехом.
– Пойду сполосну стаканы, – сказала она, – а потом поднимемся наверх.
Сначала он спал крепко, а перед тем, как заснуть, не переставал чувствовать в желудке расслабляющее тепло тонизирующего напитка, хотя, в отличие от обыкновенной выпивки, он грел только желудок, не разносясь по всему телу. Но через час или два он проснулся в мучениях. Тепло перестало быть приятным, оно превратилось в обжигающее пламя. Сон уже не шел к нему – ему казалось, что у него внутри беспрерывно поворачивали острый огненный меч.
Оставшаяся часть ночи напоминала восхождение на Голгофу. Он не раз взывал к Бонни, но та была слишком далеко и не слышала. Наконец, отчаявшись, брошенный и беспомощный, он закусил губу и замолчал. Утром весь его подбородок был покрыт запекшейся кровью.
В дальнем углу комнаты, на огромном расстоянии от него, стоял стул с его одеждой. Стул из черного дерева с обитыми абрикосовым плюшем сиденьем и спинкой. Стул, на который он раньше никогда не обращал особого внимания, теперь сделавшийся символом.
Символом неизмеримого расстояния от болезни до здоровья, от беспомощности до дееспособности, от смерти до жизни.
В дальнем углу, на огромном расстоянии.
Он должен добраться до этого стула, преодолеть расстояние. Путь большой, но он должен его пройти. Он так напряженно, с такой тоской пожирал взглядом этот стул, что вся комната словно погрузилась в туман, а стул сделался центром мироздания, единственным ярким предметом среди расплывшихся очертаний.
Он не мог спустить ноги с кровати, поэтому сначала ему пришлось съехать на пол головой и плечами. Вслед за этим, отчаянно дернувшись, он скинул вниз и все остальное.
Потом он пополз по полу, будто огромный червяк или гусеница, касаясь ковра подбородком, шевеля ворс жаркой волной прерывистого дыхания. Но, конечно, ни один червяк или гусеница не может таить в сердце такую отчаянную надежду.
Медленно, словно остров за островом преодолевая один цветочный узор за другим. А одноцветный фон между ними казался ему проливом или бездной, не в дюймы, а в мили шириной. Тому, кто когда-то соткал этот ковер, и в голову не могло прийти, что этим отрезкам будет вестись такой счет, что их окропят пот и кровь, пролитые в бессилии и надежде.
Он приближался к цели. Стул уже виделся не целиком, его спинка находилась у него высоко над головой. В его поле зрения попадали четыре ножки, стоявшие между ними туфли и часть сидения. Все остальное тонуло в туманной высоте.
Потом исчезло и сиденье, остались только ножки: он был уже совсем близко. Может, так близко, что можно было бы коснуться стула рукой, если вытянуть ее прямо перед собой.
Он не дотянулся совсем чуть-чуть. Между его растопыренными пальцами и той ножкой, на которую он нацелился, оставалось не больше шести дюймов. Шесть дюймов оставалось ему преодолеть.
Извиваясь, корчась, он отвоевал еще дюйм. Он понял это по краю цветочного узора. Но стул, словно дразня его, каким-то образом отодвинулся на точно такое же расстояние. Он по-прежнему отстоял от него на шесть дюймов. Тот дюйм, что он преодолел с одной стороны, прибавился с другой.
Еще один дюйм позади. И снова стул обманул его, переместившись прочь.
Но это же сумасшествие какое-то, галлюцинация. Не может же стул над ним насмехаться.
Он изо всех сил напряг каждое сухожилие руки, от плеча до подушечек пальцев. Ценой нескольких лет жизни он покрыл эти шесть дюймов. На этот раз стул внезапным рывком отскочил назад. И снова между ними шесть дюймов, те же, но уже другие шесть дюймов.
Тогда сквозь слепящие слезы он, наконец, заметил, что прибавилась лишняя пара туфель. Их было не две, а четыре. Его собственные, между ножками стула, и ее, сбоку, до сих пор им не замеченные. Она так осторожно открыла дверь, что он не услышал.
Она склонилась над ним, одной рукой придерживая юбки, чтобы до последнего момента не обнаружить своего присутствия. Другая рука лежала на спинке стула, незаметно отодвигая его всякий раз, когда он думал, что наконец добрался до цели.
Шутка, видно, показалась ей весьма недурной. Она заливисто, от души расхохоталась. Потом взяла себя в руки и закусила губу, по крайней мере, приличия ради.
– Что тебе нужно: одежда? Что ж ты меня не попросил? – насмешливо произнесла она. – Какой тебе с нее толк? Ты же на ногах не держишься.
И на этот раз, взявшись за стул покрепче, она прямо перед его слезящимися глазами отодвинула его к самой стене, сразу на два ярда, лишив его всякой надежды.
Но сложенные на стуле брюки, оказавшись милосерднее, чем она, упали на его протянутую ладонь, и он, сомкнув пальцы, крепко вцепился в них.
Тогда она наклонилась, чтобы отнять их у него в краткой неравной борьбе.
– Они тебе не понадобятся, дорогой, – сказала она, уговаривая его, словно капризного ребенка. – Ну же, отпусти. Что ты с ними будешь делать?
Потянув за брюки, она потихонечку заставила его выпустить их из непослушных пальцев.
Затем, укладывая его обратно в постель, она наградила его сладкой, заботливой улыбкой, обжегшей его, словно каленым железом, и закрыла за собой дверь.
В центре мироздания стоял стул из черного дерева, обитый абрикосовым плюшем. В дальнем углу комнаты, на огромном расстоянии.
Глава 63
В тот же день она еще раз зашла к нему и присела на постель больного, безупречно одетая, хорошенькая, как с картинки – настоящая сестра милосердия, внимательная, заботливая, готовая исполнить все, что ему понадобится. Все, кроме одного.
– Бедняжка Лу. Ты сильно страдаешь?
Он решительно отказался в этом сознаться.
– Все будет хорошо, – прерывающимся голосом заверил он ее. – Я в жизни своей никогда не болел. Это скоро пройдет.
Не возражая, она покорно опустила глаза и вздохнула.
– Да, это скоро пройдет, – невозмутимо согласилась она.
В его голове почему-то на мгновение возник образ довольного котенка, который только что вылакал блюдце молока, и тут же снова исчез.
Она нежно обмахнула его своим веером. Принеся таз, влажной тряпкой смочила его горячий лоб и вздымающуюся грудь. Каждое ее прикосновение было легким, как крыло мотылька.
– Принести тебе чашку чаю?
Его чуть не стошнило. Он резко отвернул голову.
– Хочешь, я тебе почитаю? Может, ты немного развеешься.
Она спустилась вниз за книжкой стихов и сладким, убаюкивающим голосом прочла ему строчки из Китса:
О, что тебя мучает, доблестный рыцарь,
Какой удручен ты печалью?..
Остановившись, она невинным тоном осведомилась:
– Что это значит: «Прекрасная дама пощады не знает»? Звучит красиво, но смысла никакого. Неужели все стихи такие?
Не в силах больше этого выносить, он закрыл уши ладонями и отвернул голову.
– Хватит, – взмолился он. – Прошу тебя, я больше не вынесу.
Она с удивленным видом закрыла книгу:
– Я всего лишь пыталась тебя развлечь.
Когда он уже не в состоянии был утолить одной только водой мучившую его изнуряющую жажду, она сходила в рыбную лавку и с большим трудом раздобыла там ведерко колотого льда, который, вернувшись, кусок за куском стала вкладывать в его пересохший рот.
Она во всем ему потакала. Во всем, кроме одного.
– Сходи за доктором, – наконец попросил он. – Я один не справлюсь. Мне нужна помощь.
Она не двинулась с места.
– Может, еще денек подождем? Ты же такой выносливый, Лу! Может, завтра тебе так полегчает, что…
В немой мольбе он хватался за ее одежду, пока она не отодвинулась, чтобы не помять юбки. Его лицо прорезали скорбные складки.
– Завтра я буду уже мертв. Ах, Бонни, я не переживу эту ночь. У меня внутри все горит… Если ты меня любишь, если ты меня любишь… доктора.
В конце концов она вышла за дверь. В комнате ее не было около получаса. Вернулась она одна, в накидке и в шляпе.
– Ты не… – с замиранием сердца начал он.
– Сегодня он прийти не сможет. А завтра – обязательно. Я описала ему симптомы. Он сказал, что причин для беспокойства нет. Это что-то вроде… колики, и пускай все идет как идет. Он расписал, что нужно делать до его прихода… Ну же, успокойся…
Его глаза глядели на нее лихорадочным, отчаянным взглядом.
Потом он прошептал:
– Я не слышал, как за тобой закрылась входная дверь.
Она метнула на него быстрый взгляд, но ответ последовал незамедлительно:
– Я ее оставила приотворенной, чтобы не тратить времени, когда вернусь. В конце концов, я же оставила тебя в доме одного. Конечно… – Она не договорила. – Ты же ведь видел, что я вернулась в шляпке, правда?
Он не ответил. В его воспаленном мозгу проносилась только одна фраза: я не слышал, как за ней закрылась дверь.
Тут он наконец все понял.
Сквозь окно забрезжил рассвет, второй рассвет с тех пор, как это началось, и вместе с ним прибавилось капельку сил. Сила, необходимая для стоявшей перед ним сверхчеловеческой задачи, прибывала в час по чайной ложке. Уже не та сила, что раньше, не телесная, а в чистом виде сила духа. Сила духа, воля к жизни, к спасению; пожирающий его огонь, подпитываемый лишь кислородом из внутренних источников. Если она исчезнет, то больше уже ничего не останется.
Пока что шевельнулись только его веки, но это уже было начало пути. Долгого пути.
Некоторое время он лежал неподвижно. Пускаться в путь слишком рано было опасно, его могли обнаружить и не пустить.
Вот в коридоре раздались ее шаги, она вышла из своей спальни. Он опустил веки, прикрывая глаза.
Дверь отворилась, и он почувствовал на себе ее взгляд. Ему захотелось сморщить лицо, но он удержался.
Какой долгий взгляд. Когда же она наконец отведет глаза? О чем она думает? «Как долго ты умираешь» или «Дорогой мой, тебе сегодня не лучше?». Что же на самом деле у нее на уме; какова же она на самом деле; что же ему о ней думать?
Она вошла в комнату. Приблизилась к нему.
Теперь она склонилась над ним, внимательно его разглядывая. Он почувствовал тепло ее дыхания. Аромат ее фиалковых духов, которыми она только что побрызгалась и которые еще не успели высохнуть. И сверх того он чувствовал, как ее глаза прожигают ему кожу, как два увеличительных стекла, направленных на кучу хвороста, чтобы, поймав солнечный луч, воспламенить ее. Такая сосредоточенность была в этом неподвижном взгляде.
Только бы не дернуться, только бы не пошевельнуться.
На его сердце, чуть было не остановив его, внезапно упал груз. Это опустилась ее рука, чтобы выяснить, бьется ли еще оно. Оно затрепетало у нее под ладонью, как пойманная птица, и если она это заметила, то, верно, отнесла на счет лихорадки. Внезапно она отпустила руку, и он почувствовал, как ее пальцы движутся к его глазам, наверное, затем, чтобы проверить рефлексы зрачков. Секундой раньше она коснулась его нижних век, и он был предупрежден. Он успел закатить глаза, и, когда через мгновение она приподняла ему одно веко, то увидела лишь безжизненный белок.
Она подняла его руку и поставила ее вертикально на локоть, прижав пальцы к запястью. Она прощупывала его пульс.
Потом положила его руку на место. Не уронила, не бросила, но по ее жесту, по едва уловимому нетерпению он совершенно отчетливо понял, что она разочарована, возможно, даже раздражена, обнаружив, что он все еще жив.
На прощанье юбки зашуршали и обдали его волной воздуха. Дверь закрылась, и комната опустела. Шаги отзвучали вниз по деревянной лестнице, словно по ступеням простучали ритм костяшками пальцев.
Началось возвращение к жизни.
Поначалу оно проходило удачно, подкрепленное неимоверными усилиями. Откинув одеяло, он заерзал, пока его тело не перевалилось через край кровати.
Теперь он лежал на полу, растянувшись, навзничь, оставалось подняться – ни больше ни меньше.
С минуту он отдыхал. Его желудок словно лизали изнутри языки пламени, причиняя неимоверную жгучую боль, которая поднялась вверх по пищеводу, как по дымовой трубе, а потом немного затихла, перейдя в унылое, ноющее оцепенение, по крайней мере, переносимое.
Теперь он стоял на ногах и двигался к изножью кровати, держась за нее. Оттуда, чтобы добраться до стула, оставалось пересечь открытое пространство без опоры. Он отчаянным движением отпустил спинку кровати и ринулся вперед. Сделав два ровных шага, накренился в сторону. Еще два шага, третий – он уже был близок к падению. Если бы ему успеть добраться до спасительного стула… успел. Стул немного покачнулся от внезапного толчка, но Дюран устоял на ногах.
Он просунул руки в рукава пиджака, застегнулся на пуговицы, не поддев рубашки. Это сделать было сравнительно нетрудно. Надеть брюки – тоже: он натянул их, сидя на стуле. Но туфли представляли из себя почти неодолимую трудность. Наклониться к ним, как обычно, было невозможно: тогда бы все его тело пронзила мучительная боль.
Сначала ногами он подтолкнул их к себе, ровно поставив рядышком. Потом, одну за другой, по очереди просунул ноги в отверстия. Но идти в незастегнутой обуви, не подвергаясь опасности на первом же шаге споткнуться и упасть, было невозможно.
Он опустился на пол, лег на бок. Скрестив ноги, он поднял одну из них так, чтобы можно было взяться обеими руками за ступню. На каждой туфле было пять застежек, но он выбрал лишь одну, наиболее доступную, и протащил ремешок через дырочку. Потом поменял ноги и проделал то же самое с другой.
Теперь он снова был на ногах, должным образом экипированный, для того чтобы пуститься в путь, и ему оставалось всего лишь преодолеть некоторое расстояние. «Всего лишь», – иронично подумал он.
Как лунатик, чувствуя напряжение в каждом суставе, или как матрос, удерживая равновесие на палубе накренившегося корабля, он добрался от стула до двери и на минуту замер в неподвижности, прислонившись к косяку. Потом обхватил рукой дверную ручку, повернул ее и, придерживая, чтобы она не щелкнула, вернул в прежнее положение.
Дверь была открыта. Он переступил порог.
В центре боковой стены коридора было оставлено овальное окно, сквозь которое падал свет на ступени и открывался вид на улицу. На него была туго натянута ажурная занавеска.
Подойдя к окну и опершись локтями о стену, он прижался лицом к прозрачной ткани. Находясь так близко от глаз, занавеска играла роль экрана, расчленяющего окружающую действительность за окном на отдельные фрагменты, отделенные друг от друга толстыми канатами, – так смотрелись на близком расстоянии нити, из которых она была соткана.
Один квадратик содержал кусок плитки, которой была выложена дорожка, ведущая к калитке. Другой, повыше, – еще один фрагмент той же дорожки, но уже более отдаленный, а в верхнем его углу зеленел граничивший с плиткой треугольник газона. Третий, еще выше – газон и дорожку в равных пропорциях и небольшой кусочек белого столба ограды. И так далее, один заманчивый фрагмент за другим, но в единое неделимое целое они никак не складывались.
Я хочу туда, молило его сердце, я снова хочу жить.
Он повернулся и оторвал взгляд от этой картинки, горя нетерпением скорее приблизиться к оригиналу; перед ним простиралась лестница, словно уступчивый утес, ведущий в бездну. При виде этого зрелища сердце его на мгновение екнуло, ибо он знал, чего ему будет стоить спуск. А отдаленное поскрипывание ее стула на кухне усилило его отчаяние.
Но другого пути у него не было. Возвращаться назад означало умереть, умереть на постели.
Встав на краю пропасти, он окинул взглядом весь нескончаемый каскад ступеней, до самого низа. У него закружилась голова, но, схватившись обеими руками за стойку перил, словно в ней хранилась живительная сила, он сохранил равновесие.
Он знал, что не сможет сойти вниз на ногах, как здоровый. Ноги его не удержат, он потеряет равновесие и кубарем полетит вниз. Поэтому сперва он сократил расстояние до пола. Сев на верхнюю ступеньку, он поставил ноги на следующую. Потом, спустив их на третью сверху ступеньку, перетащил крестец на вторую, как ребенок, еще не научившийся ходить.
Спускаясь вниз, он все ближе и ближе пододвигался к ней. Она сидела там, на кухне.
Теперь она находилась совсем рядом. По доносившимся с кухни звукам он мог с точностью определить, чем она сейчас занимается.
Деловитое позвякивание, закончившееся стуком ложки по краешку чашки, – это она размешивала сахар в кофе.
Скрипнул стул – это она наклонилась вперед, чтобы отхлебнуть напитка.
Еще поскрипывание: это она после первого глотка откинулась на спинку.
Он слышал, как хрустнула хлебная корочка, когда она разламывала рогалик.
Поперхнувшись крошками, она закашлялась. А потом снова наклонилась вперед, чтобы промыть горло глотком кофе.
А если он так отчетливо слышал все издаваемые ею звуки, то как же – задавал он себе вопрос – могла она не услышать, с каким шуршанием он съезжает вниз по лестнице?
Он боялся даже поглубже вздохнуть, а воздух ему сейчас нужен был, как никогда.
Добравшись наконец до подножия, он упал, словно свалившийся сверху пустой мешок, и замер, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, несмотря на то, что она в любой момент могла его обнаружить.
Отсюда ему оставалось лишь прямиком направиться к выходу, но он знал, что дойти до него, удержавшись на ногах, не удастся. Он слишком устал, потратил все силы на нелегкий путь. Как добраться туда? На что опереться?
Выход нашелся сам собой, когда он поднимался на ноги. Сначала он прислонился к стене одним плечом, затем другим, сначала лицом к стене, затем спиной, снова лицом и снова спиной – перекатываясь таким образом, он перемещался вдоль стены, опершись на нее, не падая и все же продвигаясь вперед.
На середине пути возникло препятствие, заставившее его оторваться от стены. Это была вешалка в форме оленьего рога, нижняя часть которой представляла собой вдающееся в глубь комнаты сиденье, а верхняя – высокую деревянную панель и врезанное в нее зеркало. По природе своей вешалка была непропорциональна и неустойчива, и он боялся, что свалит ее на пол и сам свалится вслед за ней.
Он неуклюже качнул телом и, более или менее сохраняя равновесие, обнес его вокруг вешалки, держась за сиденье. Но потом отпустить его оказалось труднее, чем использовать в качестве опоры, и он на какое-то время попался в ловушку, потому что боялся, что, если оторвет руки, то от такого внезапного облегчения все сооружение может пошатнуться или даже опрокинуться.
Сначала он убрал ближнюю к себе руку, продолжая придерживать сиденье с дальней стороны, и таким образом компенсировал внезапную потерю давления. Затем осторожно снял другую руку, и вешалка лишь беззвучно покачнулась и тут же снова замерла в неподвижности.
Благополучно миновав это препятствие, он сполз вниз по стенке и присел на корточки, спрятавшись за его прикрытием. Не из осторожности, а только по той причине, что шагу больше не мог ступить от усталости, но это-то его и спасло.
Ибо она вдруг без всякого предупреждения внезапно возникла в дверном проеме и высунула голову из кухни в прихожую, глядя в сторону лестницы. Потом она даже переступила порог и поднялась на несколько ступенек, чтобы лучше слышать. Убедившись, что в его спальне все тихо она, удовлетворенная, спустилась обратно, развернулась и вернулась на кухню.
Он вынул изо рта изжеванную манжету рубашки – он впился зубами, чтобы сдержать тяжелое дыхание, которое иначе бы вырвалось из его груди, и на ткани обозначилась водянисто-розовая полоса.
Через несколько мгновений он стоял, припав губами, словно в жарком поцелуе, ко входной двери.
Осталось совсем немного, и он чувствовал уверенность, что, даже если бы его сердце уже остановилось, а тело начал сковывать холод смерти, у него все равно хватило бы сил довершить начатое. Он был так близок к цели, что даже законы природы не могли бы ему помешать.
Он потянул ручку на себя, и дверь, неуверенным движением отделившись от рамы, открылась перед ним.
Он перешагнул через порог. Споткнувшись, упал на перила крыльца и замер, чтобы отдышаться.
Передохнув минуту, пошатываясь, спустился вниз.
Еще минута понадобилась, чтобы дойти до калитки и упасть всем телом на столб, словно это был стоявший острием кверху меч, пронзивший его насквозь.
Он был спасен.
Он вернулся к жизни.
Ноздри его наполнил забытый аромат – аромат свежего воздуха.
Теперь он шел по тротуару. Тень на земле от яркого солнца пошатывалась в такт его движениям. Перемещаясь так же неуверенно, как и ее хозяин. Ближайшей целью он сам себе наметил растущее на обочине дерево, в нескольких ярдах от него.
Он шел к нему, как младенец, который учится ходить, взрослый младенец. Короткими шажками на прямых ногах; выбрасывая колени вперед, как гарцующая лошадь, вытянув руки прямо перед собой, чтобы схватить приближающуюся цель. А потом, обняв ствол, припасть к нему всем телом.
А оттуда – к следующему дереву.
А потом – к следующему.
Но на этом деревья кончились. Помощи ждать было неоткуда.
Мимо проходили две женщины, неся на руках рыночные корзинки, и он загодя, чтобы они успели его заметить, вытянул руку, обращаясь к ним за помощью.
Они искусно увернулись от него, презрительно сморщив носы, и проследовали дальше.
– Как отвратительно – уже спозаранку! – услышал он слова одной из них.
– А им, пьянчужкам, все равно – что утро, что вечер, – откликнулась другая.
Он упал на колено, потом снова поднялся, кружась на одном месте, как раненая птица.
Какой-то прохожий на мгновение замедлил шаг и с любопытством взглянул на Дюрана. Тот воспользовался этим, чтобы обратить на себя внимание, и, шагнув в его сторону, снова с мольбой простер к нему руки.
– Помогите, умоляю вас! Мне плохо.
Прохожий остановился:
– Что с вами, дружок? Что вас мучает?
– Мне нужен доктор. Где его здесь можно найти?
– Есть тут один, в двух кварталах отсюда. Я как раз сейчас проходил мимо.
– Вы меня туда доведете? Боюсь, что сам я дорогу не одолею… – Человек то двоился у него в глазах, то снова принимал ясные очертания.
Его собеседник с сомнением взглянул на карманные часы.
– Я и так уже опаздываю, – поморщился он. – Но в такой просьбе я вам отказать не могу. – Он решительно повернулся к Дюрану. – Обопритесь на меня. Я вас провожу.
Они засеменили по дороге рука об руку. Дюран двигался, припав к плечу своего спутника.
Один раз Дюран вскинул голову и увидел то, на что другие глядят каждый день.
– Как чудесен мир! – вздохнул он. – Солнце светит так ярко, и все равно всем хватает.
Его спутник бросил на него странный взгляд, но промолчал.
Через некоторое время он остановился: они пришли.
Из всех домов в городе или, возможно, из всех домов, где принимали доктора, только в этом вход находился не на уровне земли, а на втором этаже. Туда вел лестничный пролет.
Это было новым словом в оформлении жилища, и в больших городах вырастали, как грибы, кварталы таких домов, облицованных плиткой шоколадного цвета, в которых первый этаж приобрел название «цокольного».
А то бы он в считанные минуты оказался в приемной у доктора.
Но добрый самаритянин, доставивший его сюда ценой потери десяти минут своего драгоценного времени, глубоко вздохнул, выдавая этим крайнюю озабоченность, и, доставая часы, еще раз вгляделся в циферблат, на этот раз от нетерпения раздувая ноздри.
– Я бы помог вам подняться, – объяснил он, – но я и так уже на четверть часа опоздал. Сами вы, конечно, не справитесь… Подождите, я сбегаю наверх и позвоню. А тот, кто выйдет, спустится и доведет вас до доктора.
Он взлетел вверх по лестнице, надавил на кнопку звонка и спустя секунду был уже внизу.
– Ну как, – спросил он, – теперь я могу вас покинуть?
– Благодарю вас, – прохрипел Дюран, вцепившийся в решетчатые перила у подножия лестницы. – Большое спасибо, я как раз теперь немного передохну.
Его спутник, сорвавшись с места, вприпрыжку побежал по улице, в направлении, противоположном тому, откуда они только что пришли, показывая, что действительно имел веские основания ссылаться на отсутствие времени.
Дюран, снова оказавшись в одиночестве, поднял глаза на дверь. Пока что она оставалась закрытой. Он перевел взгляд на соседнее с ней окно и в нижнем углу заметил картонную табличку, на которую они как-то не удосужились обратить внимание.
РИЧАРД ФРЭЗЕР,
врач
Часы приема: до 1 часа дня
Часы на колокольне какой-то находившейся неподалеку церквушки отбили полчаса. Половина одиннадцатого.
Вдруг сзади на его поникшие плечи опустились две мягкие белые ручки, нежно, но настойчиво сдавив их, а через секунду и сама она вынырнула из-за его спины и возникла перед ним, отрезая ему путь к дому.
– Лу! Лу, дорогой! Что же это такое? Как ты сюда попал? О чем ты думаешь… Я только что обнаружила, что дверь открыта. Посмотрела – в постели тебя нет. Я побежала по улице… И к счастью, увидела тебя здесь, в квартале от дома… Лу, как ты мог так со мной поступить, как же ты меня напугал…
Где-то совсем близко с опозданием открылась дверь, но ее лицо, маячившее у него перед носом, заслоняло от него весь окружающий мир.
– Да? – послышался женский голос. – Чего вы хотели?
Она едва шевельнула головой, повернув ее меньше, чем на дюйм, и ответила:
– Нет, ничего. Мы ошиблись.
Дверь резко захлопнулась. Дверь, ведущая в жизнь.
– Там, – простонал он. – Там, наверху. Мне там помогут.
– Не там, а здесь, – с очаровательной улыбкой возразила она. – Здесь, перед тобой – единственная, которая может тебе помочь.
Он сделал шаг в сторону, чтобы дверь хотя бы была у него перед глазами, раз уж добраться до нее он все равно был не в состоянии.
Она передвинулась в том же направлении и снова встала перед ним.
Тогда он сделал нетвердый шаг в обратную сторону. Она вернулась туда же и по-прежнему стояла у него на пути.
Они словно кружились в вальсе, медленном и леденящем душу танце смерти.
– Наверх, – взмолился он. – Пусти меня наверх. К этой двери. Сжалься надо мной.
Ее голос – он так и сочился медом – выражал живейшее сострадание.
– Пойдем домой, любовь моя. Бедняжка мой. Дорогой мой муженек.
И глаза тоже. И руки, так нежно касавшиеся его, что он их едва чувствовал.
– Пощади, – рыдал он. – Остановись, хватит. Дай мне этот последний шанс…
– Ты думаешь, я способна причинить тебе страдания? Ты доверяешь постороннему больше, чем мне? Ты что, уже вовсе не веришь в мою любовь? Ты в ней так сильно сомневаешься?
Он смущенно покачал головой. Когда иссякают силы телесные, сила ума тоже меркнет. Черное становится белым, белое – черным, а правдой последнее, что слышали уши.
– Ты меня любишь, Бонни? Правда, любишь? Несмотря ни на что?
– Ты еще об этом спрашиваешь? – Их губы слились, прямо на улице, средь бела дня. Никогда она еще не целовала его с такой нежностью, с таким самозабвением. – Спроси лучше свое сердце, – прошептала она. – Спроси свое сердце.
– Мне такие ужасные мысли приходили в голову. Должно быть, дурной сон привиделся. Но он мне казался явью. Я думал, что ты хочешь от меня избавиться.
– Ты решил, что это я… послужила причиной твоей болезни? – Блефовать – так до последнего. Она сделала шаг в сторону, тот самый, желанный шаг. – Вот мои объятия. Вон дверь – там, наверху. Ступай куда тебе больше нравится.
Он шагнул к ней, туда, где она теперь стояла. Его голова покорно упала ей на грудь.
– Я так устал, Бонни. Отведи меня домой.
От ее дыхания волосы на его голове чуть шевельнулись.
– Бонни отведет тебя домой.
Она свела его вниз со ступеньки, той единственной ступеньки на пути к спасению, на которую ему удалось взобраться.
Шедшие по дальней и ближней сторонам тротуара любопытные прохожие замедляли шаг, чтобы понаблюдать за трогательной сценой, имевшей неведомую им предысторию.
Когда же они повернули в нужную им сторону, эти зеваки, потеряв к ним интерес, возобновили прерванный путь.
Но она окликнула одного из них, пока тот еще не успел далеко отойти.
– Сэр! Помогите нам остановить экипаж! Моему мужу нездоровится, нам нужно поскорее добраться домой.
Она бы и камень разжалобила. Прохожий чуть приподнял шляпу и кинулся исполнять ее просьбу. Через минуту из-за угла выкатил экипаж, на подножке которого стоял ее эмиссар.
Соскочив вниз, он помог ей, поддержав Дюрана с одной стороны, в то время как она, несмотря на свое миниатюрное телосложение, служила ему опорой с другой. Таким образом они неторопливо подвели его к экипажу и усадили на скамью; для этого помощнику пришлось подняться, а потом спуститься с противоположной стороны экипажа.
Она же, опустившись на сиденье рядом с Дюраном, с трепетной благодарностью провела рукой по голове прохожего, словно посвящала в рыцари:
– Благодарю вас, сэр. Огромное вам спасибо. Не знаю, что бы я без вас делала.
– На моем месте всякий бы вам помог, мадам. – Он устремил на нее взгляд, полный сострадания. – Да хранит Господь вас обоих.
– Я буду молиться, – смиренно ответила она, когда экипаж тронулся с места.
А позади, на ступеньках лестницы, у которой они встретились, стоял человек с черным чемоданчиком в руке и провожал их недоуменным взглядом. Пожав плечами, он продолжил восхождение, уже держа наготове ключ от входной двери.
В экипаже, во время недолгого пути к дому, она представляла из себя само милосердие.
– Опусти голову. Положи ее ко мне на колени, дорогой. Так тебе будет легче.
Не прошло и минуты, как экипаж стоял у их дома. Он спустился вниз с Голгофы, все его страдания оказались напрасны. Но сожаления он не испытывал, так одурманил его призрак ее любви.
На этот раз ей помог извозчик. А потом она оставила Дюрана у калитки на его попечении.
– Подожди минутку, дорогой, я схожу за деньгами, чтобы с ним расплатиться, подержись пока за столб. Я не взяла с собой кошелек, я так за тебя испугалась.
Она вбежала в дом, оставив дверь за собой открытой (и во время этого краткого ее отсутствия он тосковал по ней, действительно тосковал), а вернувшись, тоже бегом, расплатилась с извозчиком и взяла Дюрана под свою единоличную опеку.
На крыльце солнце проводило их последней ослепительной вспышкой, и они вошли в дом. Взмахом руки она закрыла за ними дверь. В последний раз? Навсегда?
По полутемному коридору, мимо рогатой вешалки, к подножию лестницы. Каждый дюйм этого пути был окроплен его потом и кровью.