Текст книги "Паломничество в Святую Землю Египетскую"

Автор книги: Томаш Миркович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

13

Алису разбудил ее собственный пронзительный крик. Не совсем еще проснувшись, она лежала на кровати, не помня, где она. Прошло, должно быть, много времени, пока она хотя бы частично пришла в себя. У нее все еще стояли перед глазами странные фигуры из сна, она все еще видела тесную сецеховскую церквушку, превратившуюся в огромный мрачный храм наподобие египетских. Затем вспомнила самый важный момент из сна, тот самый, в котором призналась, что умерший дядя был ей вовсе не дядей, а отцом… Но почему фигуры твердили, что он лгал? Почему книга, лежавшая на чаше весов, называлась «Апокалипсис Моисея Черного»? Какая была связь между ней и ее дядей, ее… Теодором? Она резко вскочила и села на постели. Как там было с этим его несчастным случаем на войне, о котором он упоминал в письме? Ведь… Ведь если бы с ним произошел на вой этот случай, который лишил его мужского естества, он не мог бы быть ее отцом! А может, он выдумал этот случай, чтобы она никогда не догадалась что он ее отец? Но почему в таком случае мама назвала его евнухом?

Взглянув на часы, Абиб достал из чемодана рацию. Вечером он следил за Алисой и Махмудом, пока те не вошли в древнюю гробницу, затем проскользнул вслед за ними. Уже через пару минут у него не осталось сомнений: он нашел то, что искал с таким упорством, колеся по всей стране. Он вернулся в гостиницу, сел на кровать и стал ждать.

В условленное время он настроил рацию на нужную частоту и быстро передал координаты, записанные перед этим на листке. После чего сказал:

– Она еще там. Когда выступаете?

– А ты что, боишься за эту польскую шиксу?

– Не называй ее так!

– Что это ты стал такой обидчивый? Втюрился, что ли? Жениться на ней хочешь?

– Может, и хочу! Не твое дело! – сердито рявкнул Абиб.

– Все путем, не нервничай. Информацию передам, но уверен, что мы будем готовы не раньше чем через двенадцать часов, а то и позже. Выходи на связь снова около полудня.

Абиб, успокоенный, лег в постель. Но уснуть не мог. Время шло, Алиса не возвращалась.

Алиса лежала, погруженная в свои мысли, когда в замке заскрежетал ключ. Дверь отворил охранник, кивком пригласил ее выйти и повел ее впереди себя.

В дядиной лаборатории гудели приборы, а над каменным саркофагом горел мощный рефлектор – как в операционной. Он походил на большой горящий глаз. У Алисы подкосились ноги.

– Ложись на крышку саркофага, – велел ей Виктор.

Она заколебалась было, но решила, что, если будет сопротивляться, все равно ничего не добьется. Виктор привязал ее к каменной плите холщовыми ремнями, после чего – с помощью Абдула – придвинул железный шкаф, увенчанный стеклянным колпаком с головой Ежи. Рядом стоял другой шкаф, тоже с колпаком наверху, но пустым. Алиса знала, что второй предназначен для нее. Она задрожала как осиновый лист.

– Витусь, не делай этого, – захрипела голова. – Витусь прошу тебя.

– Тихо у меня, а то выключу динамик! – рявкнул Виктор и обратился к охраннику: – Иди за Махмудом, он мне будет нужен.

– Ты вчера говорил, что я дочь Элека, то есть Теодора, – заговорила Алиса дрожащим от страха голосом. – Но это ведь невозможно, он же был евнухом! Так его в разговоре со мной назвала мама, а еще он сам написал мне в письме, что не мог иметь детей из-за несчастного случая, который с ним приключился во время войны.

– Какой там несчастный случай! – расхохотался Ежи. – Элек впал в отчаяние, когда услышал об аресте Ежи. Когда он узнал, что брата задержали в то самое время, как он забавлялся с его женой, он стал мучиться такими угрызениями совести, что пошел в лес и там себя кастрировал. Он хотел вообще истечь кровью до смерти, но Станислав нашел его и спас. Я тебе говорил, той единственной ночи с Элеком хватило, чтобы Хелена забеременела. О том, что Элек себя кастрировал, она узнала только после возвращения в Польшу. Он сказал ей это, когда она приехала с тобой в Сецехов и заявила ему, что они должны быть вместе, потому что ребенку нужен отец. А услышав правду, возненавидела его.

У Алисы встала перед глазами сцена из детства, которая вспомнилась, когда она увидела старый дом в Сецехове. Она выбежала через калитку на улицу, чтобы погладить соседскую собаку, а мать подхватила ее на руки и унесла в сад, где на лежаке сидел заплаканный мужчина. В воспоминаниях ей казалось, что этот мужчина – ее отец… И интуиция не подвела, хотя это был не Ежи, а Теодор. Теперь-то ей понятно, почему он плакал. Как жаль, что им не удалось поговорить, прежде чем он умер!

Внезапно ей вспомнилось: когда гроб открылся и она увидела останки Теодора, они выглядели странно, словно вместо лица там была раскрашенная маска. Сейчас она уже знала, что такие маски были у египетских мумий. А может, тогда, в Сецехове, она видела совсем не тело отца, а только перебинтованную куклу? Может, Теодор все еще жив?

«Возможно ли? – спросила она себя в мыслях. – Возможно ли, что телеграмма, похороны в Сецехове, весь рассказ об исторической миссии Сецехов и их связях с Древним Египтом – все это одна большая мистификация, задуманная, чтобы убедить меня отправиться на берега Нила? Теодор, несомненно, знал, что Виктор здесь; а знал ли он, что тот сохраняет жизнь отрезанной голове Ежи? А может, он знал не только об этом, но и о безумной идее Виктора – подсоединить мою голову к голове Ежи и запустить в космос? Может, он поддерживал безумные проекты брата?»

Теодор назвал ее в письме Лонгиной; теперь она знала, как святой Лонгин закончил свои дни. Неужели то, что ее нарекли Алисой, не смогло отвратить от нее злой судьбы? Или, так же как Теодору и Ежи, ей предстоит та же смерть, что и их египетским покровителям? Теодору, которого отец назвал Элияшем в честь Элии Евнуха, перемена имени на Теодора не помогла: в конце концов он себя кастрировал. Покровителю Ежи отрубили голову, а самому Ежи отрезал голову брат. Но ведь 1 ноября почитается не смерть Лонгина, а день обретения его головы. А она, Алиса, нашла голову Ежи, своего мнимого отца, на самом же деле – дяди; могло ли пророчество относиться к этому событию? Разве она не исполнила этим свою судьбу? Изо всех сил она старалась верить, что именно так и вышло, но эта мысль не приносила ни малейшего утешения. Алиса не сомневалась, что безумец, оказавшийся ее дядей, сделает то, что обещал: отрежет ей голову и подсоединит ее извилины к голове Ежи. Так-так, а какая же судьба ждет его, Виктора? – подумала она, внезапно оживившись. Если верить брошюре, святой Виктор погиб в огне. Ну да. В средние века его бы сожгли на костре как колдуна. Но теперь об этом уже речи не было.

– Твой мозг будет продолжать жить. Возможно, он даже никогда не умрет, но ты ничего не будешь помнить, – сказал Виктор, становясь над Алисой. Он поднял со стола огромную дисковую пилу, включил, выключил, отложил в сторону.

Алиса лежала на крышке саркофага, окоченев от ужаса; Она думала о том, что дядя, наверное, именно тут проводил свои неудачные опыты на туристах. Их смерти никто не заметил, и о ней тоже никто не побеспокоится. А Виктор так и будет продолжать свои опыты.

И тут в погребальную камеру ворвался Махмуд. Волосы растрепаны, рубаха нараспашку – охранник явно разбудил его.

– Что тут происходит? – спросил он.

– Буду сейчас ампутировать ей голову и подсоединять вон к той, – пояснил Виктор. – Они родственники, так что все должно получиться. Нужна твоя помощь, а то мой ассистент придет только после обеда.

– Ты с ума сошел?! Хочешь убить родную племянницу?

– Разумеется. Все равно она не может выйти отсюда живой. Слишком много знает.

– Я возражаю! – воскликнул Махмуд.

– А тебя никто и не спрашивает, – холодно проговорил Виктор. – Лабораторией руковожу я. Твоя задача – меня слушаться. Лучше иди сюда и подержи ее голову, чтоб не двигалась.

Виктор снова включил пилу и приблизился к Алисе. Глядя на гипнотически кружащееся острие, она вся задрожала. Махмуд вытащил из кармана пистолет.

– Стой! – воскликнул он. Держа Виктора на мушке, он подошел к Алисе и несколькими резкими движениями освободил ее от пут. – Беги! – крикнул он ей. – Быстро!

Алиса соскочила с саркофага и бросилась к дверям.

– Нет! Сначала отключи меня! – захрипела голова.

Алиса заколебалась.

– Умоляю! Ты не можешь меня так оставить!

Алиса шагнула к колпаку с головой Ежи.

– Что мне сделать? – спросила она.

– Надо открыть боковую дверцу…

– Не получится, уже пробовала!

– Ну, тогда надо отключить запасной генератор, а потом… нет, есть простой выход. Просто подними крышку и вынь меня из-под колпака. Этого хватит.

– Я не могу! Ты слишком многого от меня хочешь!

– Ты должна это сделать! Умоляю! – настаивал хриплый голос.

– Не делай этого! – крикнул Виктор. – Запрещаю тебе! Не уничтожай дело всей моей жизни!

Алиса решилась. Подбежав к колпаку, она подняла плотно прилегающую к нему стальную крышку, зажмурилась и сунула руку внутрь. Почувствовав под пальцами волосы, Алиса крепко ухватилась за них и дернула.

– Прощай, Алиса! – услышала она, а потом раздался хрип и свист, словно кто-то дул прямо в микрофон.

Словно в страшном сне она тянула голову за волосы, но не могла оторвать – ее что-то держало. Сжав зубы, она дернула изо всей силы. Когда последние резиновые трубки отпали с мокрым шлепком, она бегом кинулась к двери, неся голову за волосы. Алиса чувствовала, как у нее по ногам что-то течет, как намокает платье от вытекающей крови. На всякий случай она старалась не смотреть вниз.

Выскочив за дверь, она пробежала следующий зал, затем еще один; наконец оказалась в отлого поднимающемся коридоре, который вел к выходу из подземной гробницы. Сознание того, что сейчас она будет свободна, придало ей сил; она мчалась во весь дух, а маячивший вдалеке светлый прямоугольник рос прямо на глазах.

Она была уже примерно посередине коридора, когда стены вдруг затряслись, и земля стала уходить из-под ног. Алиса упала на каменные плиты, выпустив из руки мертвую голову. Густая туча пыли взлетела в воздух; она еле могла дышать, а видеть совсем ничего не видела.

«Землетрясение?» – пронеслось у нее в голове.

Она искала на ощупь голову Ежи, но никак не могла найти. Тут земля задрожала снова. Алиса в ужасе вскочила и вслепую побежала к выходу.

Внезапно до нее донесся ужасный гул, и в следующее мгновение она оказалась на земле. Глаза, нос, уши были забиты пылью. Ничего не видя, заходясь кашлем, не понимая, что происходит, она поползла дальше на четвереньках.

Абиб очнулся от тяжелого, неприятного сна. Он надеялся, что Алиса вернулась и, не будя его, проскользнула в постель. Обернулся – но девушки рядом не было. Взглянул На часы. Скоро восемь.

Он вскочил с постели и торопливо оделся.

Все больше волнуясь, он шагал ко входу в гробницу, в котором вчера вечером Алиса исчезла с Махмудом, и тут вдруг увидел в небе самолеты. Когда те начали пикировать над скалами, он узнал израильские бомбардировщики. Мгновение спустя воздух содрогнулся от грохота, под ногами затряслась земля.

– Почему не подождали? Почему?! – вскричал он в гневе, подняв голову к небу.

Он бежал и кричал, кричал и бежал, чувствуя, как слезы бессильной ярости текут у него по щекам. Когда от места, на которое падали бомбы, его отделяло всего полсотни метров, он остановился.

– Алиса! – закричал он. – Алиса!

Не думая об опасности, он стоял под бомбами и, грозя кулаком пикирующим самолетам, раз за разом выкрикивал ее имя:

– Алиса! Алиса!

И тут сквозь клубы пыли, дыма и гари он увидел ее тонкий силуэт. Со всех ног он кинулся к ней и мгновение спустя уже держал ее в объятиях. А затем приблизил губы к ее уху и, пытаясь перекричать грохот падающих бомб, стал говорить то, что собирался сказать ей уже давно:

– Я агент Моссада, потомок евреев, которые перед Второй мировой войной уехали из Польши в Палестину. Все эти безумные истории о моем зачатии я выдумал сам, чтобы труднее было узнать правду. Мне было поручено вступить с тобой в контакт, потому что мы надеялись, что ты выведешь нас на своего дядю. Когда меня не было рядом, с тебя глаз не спускали другие наши агенты. Вчера вечером я проследил за тобой и Латифом, а потом передал в центр координаты гробницы. Этот налет – моих рук дело. Но я же говорил им, чтоб подождали! Я не хотел твоей смерти! Я люблю тебя! Поверь!

Алиса прильнула к нему всем телом.

– Не говори больше ничего! – воскликнула она и поцеловала его в губы, прерывая его исповедь.

От очередного взрыва он потерял равновесие и упал. Не выпуская друг друга из объятий, они скатились в воронку. «Вот и все, – подумала Алиса. – Тут нам обоим и конец». Вдруг она почувствовала, что Абиб задирает ей залитую кровью юбку. Все в пыли, оглушенные грохотом бомб, они занялись любовью с такой страстью, как никогда, – сознавая, что в каждый миг могут умереть. Земля дрожала от взрывов, кругом взлетали в воздух фонтаны песка, камней, скальных обломков.

А потом Алиса осознала, что взрывы утихли. Клубы желтой пыли медленно оседали, открывая небо. Чистое, без единого облачка, как обычно в Египте. Израильских бомбардировщиков тоже не было: они выполнили задачу и улетели.

Алиса почувствовала себя как душа, попавшая в Рай.

«Буду жить, значит, – подумала она. – Буду жить!»

Эпилог

Описанные здесь события, которые мать кратко пересказала Изидоре, просто не хотели укладываться у той в голове.

– А что это было на самом деле? – спросила она.

– Началась война между Израилем и Египтом. Она продолжалась только шесть дней, но на Ближнем Востоке до сих пор еще не совсем мирно, – ответила Алиса.

– А что стало с дядей Виктором?

– Он погиб при налете. Махмуд и охранник – тоже. Подземная лаборатория была одним из первых объектов, на которые были сброшены бомбы и напалм. Египтяне специально разместили дядину лабораторию и опытное производство ракет в Западных Фивах, в недоступных для туристов гробницах, соединенных сетью туннелей. Они были уверены, что Израиль, опасаясь осуждения мировой общественности, не рискнет бомбить древние памятники. Но просчитались. Голову Ежи мне разрешили забрать в Польшу, а Виктора похоронили в Каире с военными почестями. Он был гением, но и безумцем; я никогда не жалела, что он так плохо кончил. Зато его старый друг, а впоследствии враг, Вернер фон Браун, добился со временем успеха. Тебе было около полутора лет, когда люди высадились на Луне. Потом таких высадок было еще пять, но позже в покорении космоса начался застой, который длится до сих пор.

– Ну хорошо, а… – Изидора почувствовала, что краснеет. – А чья я на самом деле дочь? Абиба, Махмуда, Фрэнка?

Алиса улыбнулась.

– Не знаю, – ответила она. – Наверное, Абиба. Но разве это так уж важно?

Приложение I:
Письмо Теодора

Алиса – или, вернее, Лонгина, хотя ты наверняка удивишься, милая моя, что я так тебя называю!

В Центральной Европе, а точнее, в той ее части, которую ты полагаешь своим отечеством, примерно раз в тысячу пятьдесят лет случается грозный по своим последствиям катаклизм, который я решил называть потопом, хотя тут вовсе и речи нет о внезапном излиянии вод, вызванном обильными дождями, такими, как ливень, описанный на одиннадцатой табличке из ниневийской библиотеки и в седьмой главе первой Книги Моисеевой, продолжавшийся якобы ровно сорок дней и сорок ночей. Я решил назвать его потопом, хотя поначалу более подходящим определением мне казалась чума, поскольку к трем катаклизмам я причисляю и шведское нашествие, а как раз потопом назвал его автор самого популярного в твоем отечестве романа. Ты удивляешься, должно быть, что я написал «в твоем», а не «в нашем», ведь даже если ты знаешь обо мне совсем мало (поскольку твоя мать вскоре по смерти твоего отца, а моего младшего брата, порвала со мной всякие отношения), то, пожалуй, тебе все же известно, что я родился в той же стране, где живешь ты, и с тех пор здесь так и живу. Но почему я так написал, ты поймешь еще раньше, чем дочитаешь мое письмо до конца; а покамест позволь мне вернуться к повторяющемуся раз за разом потопу – знай же, что история потопов и причина, по которой я вечно чувствую себя чужим в этой стране, тесно взаимосвязаны.

Не знаю, был ли первый известный мне потоп поистине первым, который посетил эту землю – то мне думается, что да, а иной раз, что нет, – но так или иначе он первый, о котором упоминает самый ранний из письменных источников, где заходит речь о земле, населенной ныне поляками. Сочинение это не «Географика» Клавдия Птолемея (грека из Александрии, который скорее всего ни разу носа не высунул из своего родного города, а название «Calisia» взял из книги Мартина Тирского), а написанная за шестьсот лет до того «История» Геродота. Речь там идет о неврах, которых историк повстречал, путешествуя на лодке вверх по Бугу, и которые перекочевали на юг, изгнанные из прежних своих обителей змеями. Нашествие змей и есть первый потоп, о котором мне известно; если предположения ученых справедливы, они изгнали невров с реки Hep на землях нынешней Великопольши. Но есть ли у меня право, спросишь ты, считать это единственное упоминание, подозрительное уже хотя бы тем, что описанные Геродотом невры якобы раз в год превращались в волков, достаточным доказательством, что часть земель, на которых лежит твое отечество, около четыреста пятидесятого года до нашей эры постиг катаклизм в виде внезапного нашествия змей? На этот твой гипотетический вопрос отвечу, что право такое у меня есть, тем более что в мою пользу свидетельствуют относящиеся к тому периоду археологические находки. «Какие, – спросишь ты с иронией, – неужто миллионы змеиных скелетов? Или древние пояса из змеиной кожи?» Но, быть может, ты и не спросишь, возможно, я веду эти непрестанные яростные споры лишь с самим собой, а ты, моя юная, незнакомая племянница, просто поверишь моим словам? Не знаю; достаточным же археологическим свидетельством, подтверждающим расположение змей, я полагаю открытие на острове на Бискупинском озере лужицкого городища, по невыясненным причинам и без всяких следов борьбы оставленного обитателями почти в то же самое время, когда Геродот повстречался с неврами. От врагов в человеческом обличье, например, от скифов, которые наверняка не раз нападали на их селение, лужичане бы отбивались, a если бы избрали бегство, то скифы, заняв селение, предали бы его огню; тот факт, что этого не произошло, доказывает: обитатели селения бежали не от скифов, а от вести о приближающихся змеях, понимая, что почитаемые ими лебеди не сумеют их защитить.

Второй потоп имел место приблизительно на тысячу пятьдесят лет позднее, стало быть, около шестисотого года нашей эры, в царствование гипотетической династии Попелидов. Ты будешь смеяться, решив, что я опять собираюсь рассказывать тебе сказки, но учти, во-первых, что династию эту я назвал гипотетической, а во-вторых, что даже трезвомыслящие ученые принимают ныне царствование Попелидов как исторический факт. И не смейся – мол, на преданиях о съеденном мышами короле Попеле я основываю свои предположения – нет, что я говорю, свою уверенность! – что на рубеже шестого и седьмого веков на эту землю обрушился мышиный потоп. Именно в легендах, народных преданиях и сказках лучше всего сохраняются факты, зачастую приукрашенные и расцвеченные. Вспомни Шлимана, который, основываясь на «Илиаде», открыл Трою!

Конец Попела упоминает в своей «Хронике» Галл Аноним, но всего полнее – на основе устных преданий – описал смерть этого властителя Длугош. Согласно его сообщению, из непогребенных тел дядьев и сановников, убитых по приказу тирана, выползли несметные стаи мышей и кинулись на пирующего короля, его супругу и двоих сыновей. Слуги и рыцари пытались их отогнать, но все усилия были тщетны; наконец вокруг государя разожгли огромные костры, но и пламя не смогло остановить напирающих грызунов. Попел бежал от них по воде, чтобы спастись на озере, но те бросились за ним, взобрались на корабль и принялись прогрызать дно, силясь его затопить; тогда Попел вернулся на сушу и заперся в башне, но мыши и там его окружили и в конце концов растерзали и пожрали.

Задумайся, могла ли вся эта история взяться из ничего? Подумай о других сказках и легендах – в их основе всегда лежат подлинные события. Поэтому, даже если гнусный, тиран Попел – вымысел, подлинными должны быть сведения о бедствии от мышей, которые уничтожали урожай и пожирали запасы зерна, пока люди не оказались перед угрозой голода и смерти. Да, поверь мне, мышиный потоп – это факт!

Следующий, третий потоп, известный под именем шведского, начался опять же примерно тысячу пятьдесят лет спустя, а именно – летом 1655 года. Ты знаешь о нем хотя бы из упомянутого мною выше романа, поэтому нет нужды тебя убеждать, что он на самом деле имел место. Хотя, признаюсь, меня самого удивляет, что после двух звериных потопов третий был человеческим, но было бы еще удивительнее, если бы я полагал, будто на нем ряд потопов и завершится. Я думаю, что приблизительно в 2700 году настанет четвертый потоп, и страну опять затопят чужие люди, но как мыши отличны от змей, так и те пришельцы будут отличны от скандинавов. Быть может, тогда нас затопит желтая раса, и случится тот самый потоп, перед которым Европа трепетала веками и на пути которого твое отечество к вечной своей – по его мнению – славе встало как «оплот христианства»? А может, речь пойдет о катаклизме иного рода, о внеземной угрозе, например – о дожде из больших метеоров, которые будут метить в самое сердце Европы? Этого я не знаю, так же как и того, будет ли этот катаклизм последним, или же после него настанут пятый, шестой и так далее.

Ты готова подумать, что я сошел с ума, коль скоро плету тебе басни о змеях, мышах и шведах как о величайших катастрофах в истории твоей страны. «Что за чепуха! – готова воскликнуть ты. – А как же три раздела?[29]29
  В конце XVIII века Россия, Пруссия и Австрия разделили между собой Речь Посполитую, и она прекратила свое существование. Три этапа этого процесса – в 1772-м, 1793-м, 1795 гг. – называются тремя разделами Польши (точнее, Речи Посполитой). – Примеч. пер.


[Закрыть] Как же Вторая мировая война?» Но поверь, именно те три потопа и могли оказаться для самого существования Польши опаснее, чем разделы и немецкая оккупация, после которых народ твой – хотя и непомерной ценою – сумел, однако ж, подняться.

Начнем с последнего из них, с польско-шведской войны, которая именуется Второй Северной. «Почему же, дядя, – спросишь ты, – этот потоп мог оказаться столь угрожающим? Ведь ничто не предотвратило его, он случился; мы отразили захватчиков лишь потому, что вся Польша – шляхта, мещане и крестьяне – взялась за оружие и изгнала врага. Не прошло и четверти века со времени Оливского мира, а польское оружие уже праздновало под Веной свой величайший успех!»

Отвечу тебе, Алиса, что, во-первых, народный подъем вовсе не был так велик, как ты думаешь, во-вторых – величайшая из опасностей ждала твою отчизну уже после того, как ее жители взялись за оружие. Лишь когда польская сторона начала одерживать верх, иначе говоря, после битвы под Варкой и занятия Варшавы, над отчизной твоей нависла подлинная угроза, гораздо более страшная, чем после шведских успехов, завершившихся капитуляцией коронной армии и бегством Яна Казимира в Силезию, которые в худшем случае угрожали тем, что польский трон займет Карл X Густав, а быть может даже, Польшу и Швецию соединит уния, но и только. «Что значит «и только»?» – воскликнешь ты в возмущении».

Поверь мне, царствование Карла Густава – не худшее из того, что могло бы постигнуть эту страну, особенно если бы Карла Густава принимали далее без сопротивления, сохраняя силы для возможного отпора после смерти шведского короля (которая, напомню, настала довольно скоро – еще до Оливского мира), либо же соглашаясь и далее оставаться под шведской властью, что не всем было бы так уж неприятно – ведь когда в 1702 году шведы, на сей раз под командованием Карла XII, опять заняли Варшаву и Краков, им без особого труда удалось привлечь на свою сторону немалую часть шляхты. Но я не намерен рисовать перед тобой блестящие перспективы Польско-Шведского государства, которое стало бы одной из величайших держав Европы, хотя зрелище это весьма соблазнительно; не в обиде я и на Чарнецкого, который выступил против захватчика, перечеркнув это видение раз и навсегда. Он защищал Польское государство, короля, корону, одерживал победы и был в своем праве; но именно тогда, после успехов, достигнутых им и Любомирским, над страной нависла величайшая опасность: шведы, видя растущий перевес польской стороны и понимая, что сами они не сумеют удержать страну, которой легко овладели, но которая взбунтовалась и начала изгонять их, выступили с проектом раздела Польши, и проект этот был подписан в декабре 1656 года Швецией, Бранденбургом, Трансильванией, казаками и Богуславом Радзивиллом. Следы Раднотского договора сохранились в упомянутом романе в виде мечтаний Радзивилла – и попыток их осуществления – о Великом Княжестве Литовском. Трудно за это иметь к Радзивиллам (как и к литвинам в целом – за неприязнь к твоим соотечественникам) какие-либо претензии, но если говорить только и исключительно о благе страны, именуемой Польшей, и ее жителей, то исполнение намеченного раздела было бы, вероятно, равнозначно ее окончательному исчезновению с карты Европы. Ну и что, снова возмутишься ты, ведь исчезла же она с карты позже, но это вовсе не помешало ей в дальнейшем появиться там опять.

Отвечу тебе, что ты и права, и вместе с тем не права. В самом деле раздел Польши, если бы он был проведен в 1656 году – или же в следующем, когда на нее ударили войска Ракоци, – не обязательно стал бы окончательным, но вероятность такого исхода была тогда неизмеримо выше нежели противоположного. Ведь хотя облик Европы, несомненно, стал бы иным, в воссоздании Польши не было бы заинтересовано ни одно из соседних государств, и первый шанс на обретение независимости возник бы перед твоим отечеством лишь тогда, когда он возник в действительности, то есть в 1918 году, если предположить, что история Европы развивалась бы более или менее сходно, потому что можно доказать и то, что такой шанс не появился бы вообще никогда. Но даже если б и появился, так ли легко – а в 1918 году это и вправду оказалось делом относительно легким – удалось бы Польше обрести независимость, если бы вместо ста двадцати трех лет небытия – от последнего раздела в 1795 году до обретения независимости в 1918-м (если не считать восьми лет Княжества Варшавского и по крайней мере частичной государственной самостоятельности Царства Польского перед Ноябрьским восстанием) – Польша не существовала бы свыше двухсот шестидесяти лет? Тебе вольно считать, что да, но уверенности в этом у тебя не может быть никакой; я же – зная историю стран, которые исчезли с карты мира, чтобы никогда больше на нее не вернуться, – полагаю, что отечество твое было на волосок от подобной судьбы.

«Ну ладно, дядюшка, – скажешь ты, – ты меня убедил, что, если бы раздел наступил уже тогда, дальнейшее существование Польши оказалось бы в большой опасности, а тем самым – что шведский потоп был, по существу, ужасной угрозой для суверенности и самого существования страны. Но раздел этот не наступил. А коль скоро не наступил, то…» Позволь мне здесь прервать тебя, потому что ты приближаешься к тому, что важнее всего в этом вопросе. Раздел не произошел, это факт; но можешь ли ты сказать почему? Чтобы облегчить тебе задачу, я сам дам ответ на этот вопрос в той форме, в какой ты найдешь его в научных трудах, с той оговоркой, что ответ сей, хотя фактически и дает ответ на поставленные мною вопросы, загадывает новую загадку. Раздел Польши не произошел, потому что в 1657 году Дания объявила войну Швеции, и в результате Карлу X Густаву пришлось направить значительную часть войск в другую сторону. Но почему Дания объявила Швеции войну?

Ты наверняка ответишь, что в этом нет ничего необычного, ведь Дания вела со Швецией продолжительные войны еще со второй половины шестнадцатого века; удивительно ли, что она ввязалась в новый конфликт с нею как раз в тот момент, когда Швеция уже была поглощена другой войной? Всего лишь ловкий политический ход, тем более что именно Дании более всего было бы не по вкусу укрепление Швеции; после вероятного раздела Польши. Такое твое рассуждение можно было бы признать справедливым, но лишь на первый взгляд, потому что оно свидетельствует об отсутствии элементарных знаний о самой этой войне и о готовности к ней датских войск. Обрати внимание, как неудачно она закончилась для Дании: последняя отдала Швеции Готландию, Сканию и часть Норвегии, а вследствие этого утратила и свой статус могучей державы на политической карте Европы. Пойми, что Дания начала войну против шведов совершенно неподготовленной, и лучше всего об этом свидетельствует тот факт, что Карл X Густав справился с нею столь быстро; позорный Роскилдский мир был подписан уже в 1658 году – спустя совсем немного времени после начала военных действий. Вскоре шведский король, видя слабость противника, нарушил договор, напал на Копенгаген, и война – в которой Дании на этот раз помогали Австрия, Бранденбург, Голландия и Польша – завершилась лишь подписанием Копенгагенского договора в 1660 году. Что же склонило Фридриха III из Ольденбургской династии объявить Швеции самоубийственную войну? Ученые, исследующие этот период истории Европы, до сих пор ломают головы над этим вопросом; но ни один из них даже не подозревает, качков правильный ответ. Фридриха склонило к войне не что-то, а кто-то; и тот, кто это совершил, одновременно спас Польшу от угрожавшего ей раздела, а тем самым – возможно – уничтожения.

«Кто же это был?» – спросишь ты. Алиса, ты можешь гордиться, даже несмотря на то что это было достигнуто обманом: объявить войну Швеции склонил Фридриха III наш предок, Абадия Моисей Сецех, иначе Сесебей, которого судьба направила к датскому двору как посланника Порты по особым поручениям, когда он возвращался в Польшу из Египта, где; пробыл почти двадцать лет. К его истории я еще вернусь; пока же должен тебе объяснить, что хотя я и написал выше, что Абадию ко двору Фридриха III направила судьба, это была вовсе не слепая судьба, но схер, божественный план всего сущего – согласно значению этого олова на языке нашей прародины, – записанный тысячи лет назад на табличке предначертания нашего рода, месхент.

Предыдущая фраза должна была поразить тебя – и упоминанием о столь давно установленном предназначении нашего рода, и двумя словами из нашего родного, но совершенно чуждой) тебе языка. Понимаю твое удивление; я и сам удивлялся, когда много лет назад узнал истину, хотя и меньше твоего, потому что она никем не была мне передана – я кропотливо открывал ее сам. Это растянутое во времени постижение истинны, похожее на составление рассыпанной головоломки, привело к тому, что, когда наконец я сложил ее целиком, удивление мое было вовсе не так уж велико; быть может, его перекрывало удовлетворение, что мне удалось постичь историю нашего рода и тем самым уберечь ее от забвения? Единственное, что мне долго не давало покоя, это факт, что я умру, не оставив потомства, хотя должен оставить по себе троих сыновей, но потом я понял, что так и было предопределено: я умру, не оставив потомства, а ты, дочь одного из трех сыновей моего отца и единственный потомок нас троих, возьмешь на себя миссию продолжения рода. И полагаю, что предопределено также, чтобы после трех катаклизмов, отвращенных от приемного отечества мужчинами нашего рода, далее их отвращали женщины, твои праправнучки, родственные тебе – а через тебя и мне – исключительно по женской линии. Не думай, что я сошел с ума, – заклинаю тебя еще раз; я прекрасно отдаю себе отчет, что мои слова могут показаться бредом безумца, но прежде чем ты отбросишь их как полную галиматью, выслушай меня до конца. Выслушай, что я тебе расскажу о роли нашего рода в истории твоего отечества.

С тех пор как мы прибыли на территории, ныне именуемые Польшей, раз в тысячу пятьдесят лет в нашей власти оказывается отвратить от нее некий потоп, иными словами – катаклизм. Раз в тысячу пятьдесят лет, не чаше – хотя, конечно, это не значит, что на протяжении истории наши предки не могли принимать участия в войнах, которые вела Польша; могли, но лишь как обычные люди, пусть даже проявляя немалый героизм, – но раз в тысячу пятьдесят лет спасение страны от некоего ига становится нашей исторической миссией, и тогда никто не в силах помешать нам, потому что мы перестаем быть простыми смертными, а становимся орудиями либо исполнителями – не судьбы, не предопределения, но именно схер. Без нас эта страна не перенесла бы ни одного из трех потопов; мы являлись, чтобы ее спасать. Поэтому, если суждено наступить четвертому потопу, причем более или менее в тот срок, который я предвижу, а наша роль и впредь будет в том, чтобы хранить страну от гибели, – то невозможно, чтобы ты умерла, не оставив потомства. С тех пор как истина стала мне известна, я не прилагал излишних стараний, чтобы – преодолевая мою врожденную неприязнь к женщинам – жениться и непременно вырастить троих сыновей, как мой отец, дед и те Сецехи, что были до них; я ждал, зная, что в известный момент это просто должно произойти. Однако ж не произошло, и более того, во время военных действий со мною приключился несчастный случай, приведший к тому, что я не могу иметь детей; признаюсь, я испугался тогда, что извечный план будет вывернут наизнанку, и лишь спустя несколько лет понял, что все вышло в точности так, как должно было быть. Коль скоро единственное дитя нашего поколения – именно ты (Ежи нет в живых, Виктор же детей терпеть не может и – как давно написал мне – заводить их не собирается), то одно из двух: или миссия нашего рода близится к завершению, или же ее исполнение должно перейти к тебе и твоим потомкам женского пола.

Думаю, что в игру входит другая возможность. И надеюсь что ты готова принять предназначенную тебе задачу, хотя как ты будешь воплощать ее в жизнь, зависит исключительно от тебя. Единственное, что, по моему мнению, ты непременно должна совершить – и к чему я тебя призываю, – это посетить нашу прародину, как делали и твои предки. А пока что позволь рассказать тебе, что мне известно о нашем роде и что – как я написал выше – открыл я сам, как мне, вероятно, было предопределено. Будь иначе – если бы мне не было суждено узнать это и передать знания тебе, – тайна нашего происхождения ушла бы в могилу с моим отцом.

Не знаю точно, когда основатель нашего рода прибыл на земли, ныне именуемые Польшей; догадываюсь, что было это уже после распложения змей. В начале письма я упоминал, что потопов могло быть и более трех, ведь змеиному потопу могли предшествовать другие, о которых не сохранилось никаких известий. Было время, когда, зная, как важно для нашего рода царское имя Хакау, во времена первых Птолемеев записанное по-гречески Манефоном как Хэйос, я полагал, что предок наш прибыл как раз в царствование Хэйоса, второго фараона второй династии, а стало быть – в зависимости от того, чей способ датировки египетской истории окажется в конце концов верным, – почти пять или свыше шести тысяч лет назад, но это значило бы, что змеиному бедствию предшествовали по крайней мере два потопа, о которых мне не известно ничего. Со временем, однако, я понял, что было не так, но что амулет со знаком, сиречь царским именем, привезенный из страны отцов нашим предком, имел значение чисто символическое. Ведь имя Хэйоса в том виде, как оно было на нем записано, ясно указывает, что речь идет о трех потопах, которые трое мужчин властны удержать. С этим именем связано также, вероятно, число троих сыновей, которых в каждом поколении порождал первородный сын в нашем роду. Прости, что не описываю тебе этот амулет; не могу, а вернее – не хочу; если когда-нибудь сама увидишь древнее царское имя, записанное иероглифами, поймешь почему. Пока что вид его останется моей тайной, как и всегда оставался тайной всех сыновей-первенцев, хотя ко мне она как раз перестала относиться; для тебя же знак этот не был и не будет действителен – как женская продолжательница нашего рода ты должна найти собственный знак, подобающий к передаче по женской линии. Открою тебе лишь то, что часть имени обладателя сохранилась на гербовом щите, который поочередно с гербом «Топор» использовался в нашем роду, и это даже не часть целого имени, а лишь половина первого знака в виде мужской руки, которая виднеется на нашем щите, подъятая над треязычным пламенем. Вопреки видимости тут нет ничего общего с тем римлянином, который в карфагенском лагере сунул руку в раскаленные угли, чтобы показать, что не боится боли, несмотря даже на то что девиз нашего рода – «Sous nous!», – написанный на ленте, бегущей над щитом, и служащий также боевым кличем, с которым шли в сражение наши предки, толковался так, что нам не страшна боль, поскольку «sous nous» якобы значит «ниже нас». Однако на самом деле не так; «sous nous» означает «под нами» в буквальном смысле, как скамья или стул; желая сказать, что нечто находится «под нами» в переносном смысле, следует воспользоваться выражением «au dessus».

В действительности же клич «Sous nous!» представляет собой отсылку к совершенно иному, хотя, чтобы скрыть истину от непосвященных, он был помещен на нашем гербовом щите под видом французского восклицания. Однако «Sous nous» не что иное, как Суну, имя основателя нашего рода, и к этому имени пращура взывали, идя на бой, его потомки, а значило оно на его языке «ловец», «охотник», а возможно, также и «губитель». Но «Суну» – лишь первая часть имени, оно имело и вторую часть, от которой происходит наша родовая фамилия, на динарах палатина Сецеха выступающая в форме ZETECH, a y Галла Анонима записанная как «Setheus»: часть эта звучала «Сетех» или «Сет хех». Сетех – одно из имен бога зла, который в виде змея, у греков именовавшегося Апофисом, каждодневно нападал на Солнце, а Сет хех – буквально «огонь» – это имя змея, который, по верованиям, господствовавшим на родине нашего предка, стерег огнедышащую бездну в одиннадцатой части ада. Смысл в обоих случаях, собственно, одинаков, и имя нашего предка проще всего можно истолковать как Змеелов, хотя следует пояснить, что само «сет» означает «извержение семени, оплодотворение», что в применении к Суну также не лишено основания, поскольку, несмотря на множество минувших веков, семя его все еще продолжается в нас и будет продолжаться.

О родине Суну и его древних верованиях я тебе рассказывать не буду, ибо ты сама их узнаешь, когда вскоре поедешь туда; но должен тебе объяснить, какую роль в них играли змеи. Упомянутый выше Апофис, на языке Суну именовавшийся Апепом, был главным противником Бога-Солнца, подстерегавшим его уже тогда, когда на рассвете Бог-Солнце выплывал на Небо-Море в своей ладье. Согласно древнейшим верованиям, он догонял его под вечер и пожирал вместе с ладьей, и тогда земля погружалась во тьму; чтобы тьма исчезла, змей, называвшийся также Наком, должен был изрыгнуть проглоченного бога. Этой цели служили молитвы жрецов. По более распространенным преданиям, Апеп никогда Бога не догонял, а ночь наступала, когда бог наконец, переправившись через небо, скрывался от него за вершинами гор или же под землей. Однако то, что Апепу так никогда и не удавалось пожрать Бога-Солнце, издревле было исключительно заслугой жрецов, которые каждое утро совершали обряды с тем, чтобы змей выбился из сил и не сумел догнать священную Ладью Миллионов Лет. Лишь благодаря молитвам змей всегда оставался позади, а Бог в безопасности преодолевал небо; если бы о них хоть раз забыли, Бог-Солнце был бы пожран, и настала бы вечная ночь или конец света.

Эта-то вера, распространенная на родине нашего предка, согласно которой существованию мира постоянно угрожает огромный змей, непрерывно покушающийся на жизнь доброго Бога-Солнца, вызвала к жизни в этой стране расцвет науки, имевшей целью борьбу со змеями. Кто такой индийский заклинатель змей, которому удается лишь того добиться, чтобы кобра – обычно беззубая – колыхалась в такт звукам, которые он извлекает из флейты, в сравнении с жрецом, способным удержать огромного змея – воплощение бога зла, – чтобы тот не поглотил животворное Солнце?!! Со временем жрецы достигли в совершении магических молитв настолько высокого искусства, что Богу-Солнцу уже не приходилось спасаться от противника, но вместе со своими союзниками он мог оказывать ему сопротивление и побеждать его в бою: пораженный лучами, которые Бог-Солнце испускал из себя, как лучник стрелы с грудью, разодранной священной рысью Мафтет, ужаленный богиней-скорпионом Селкет, проклятый Маат, богиней закона и правды, закованный в цепи, с раскроенным черепом, с раздавленным позвоночником и четвертованным телом, Апеп догорал в унижении, пока победоносный Ра завершал в сумерках свое странствие по небу и отправлялся на ладье в обратный путь через подземную страну. Но поскольку змей был бессмертен, он тоже воскресал на рассвете, после чего вновь начинал погоню за Богом-Солнцем и погибал от рук помогающих ему богов.

Однако не во всех храмах уверовали в вечернюю победу бога Ра; в некоторых все еще совершались моления с тем, чтобы Апеп извергнул его из своих внутренностей; некоторые жрецы предпочитали не рисковать, зная, что на весах лежат судьбы мира. Сосуществование различных верований, касающихся одного и того же бога, как и переход свойств одного божества к другому, было типично для страны, из которой Суну отправился в свое великое путешествие; Ра, Бог-Солнце, считался высшим божеством, но с приведенной выше версией сосуществовала и другая, согласно которой солнце было лишь кучкой навоза, которую тащил по небосклону священный жук Хепер. Со временем черты Бога-Солнца перенял Амон, имя которого означает «скрытый», местный бог Фив, вознесенный превыше других богов, когда его жрецы захватили власть в государстве; это он под именем Амон-Ра почитался как источник жизни в небе, на земле и в ином мире. Полагаю, что именно в его фиванском храме совершались моления против Апепа, когда наш предок покидал отечество. Более того, имя нашего предка ясно свидетельствует, что он был одним из тех, кто эти моления совершал.

Я уже написал, что Суну должен был прибыть на земли нынешней Польши после распложения змей; думаю, что он отправился туда, услышав весть о них, привезенную Геродотом. Весть эта со временем дошла и до Фив, ибо у Геродота были там друзья – ведь он посетил Египет перед путешествием в страну скифов; не думаю, однако, что она застала Суну в Фивах, потому что трудно себе вообразить, что эта весть побудила бы жреца покинуть храм и отправиться в опасное путешествие. Допускаю, что он покинул родину еще раньше, и известие о змеях застало его либо в Греции, либо в одной из заморских греческих колоний.

В 460 году до нашей эры на родине Суну произошло очередное восстание против персидского господства, навязанного за шестьдесят лет до того Камбизом. Первые успехи повстанцев под предводительством Инароса, которым помогали двести триер, присланных из Афин, привели к тому, что весть распространилась по всей стране; крестьяне бросали землю, слуги – господ, господа – имения; все, кто был жив, отправлялись на север, то есть в Нижнее царство, чтобы воевать с персами. Полагаю, что тогда прибыл из Фив и наш предок; война побудила его покинуть храм. Очень возможно, что как жрец, а стало быть – человек образованный, знающий, вероятно, греческий язык, он был придан афинянам в качестве переводчика.

Геродот посетил Египет на второй или третий год непродолжительного царствования Инароса, судя по тому, что он упоминает черепа убитых персов, валяющиеся на поле битвы; если бы он приехал позже, черепов уже не было бы видно. Как известно, в страну скифов он отправился только спустя несколько лет. Поэтому, если бы я писал роман, то сложил бы сказку про то, как греческий историк и египетский жрец познакомились и подружились, после чего Суну решил отправиться с Геродотом в большое путешествие, потом разлучился с ним и добрался до земли невров. Мне, однако, важна истина или по крайней мере такой гипотетичеокий ход событий, который не требует подгонки фактов.

Войско, отправленное против повстанцев Артаксерксом, разгромило их после шестилетних боев. Инарос, взятый в плен, был увезен в Персию и казнен; греки – вернее, то, что от них осталось, – отступили в пустыню и кружным путем вернулись домой. Хотя восстание еще не было вполне подавлено, но очевидно догорало; те из повстанцев, кто больше всего боялся репрессий, бежали из отечества. Полагаю, что как раз с ними – или с отступающими афинянами – покинул Египет и наш предок.

Трудно гадать, что делал Суну в Греции в последующие годы; подозреваю, что углублял свои познания, а вместе с тем предпринимал усилия, чтобы афиняне опять помогли его родине. Быть может, впрочем, он вовсе не бежал в Грецию после пленения персами Инароса; быть может, он прибыл в Афины позже как посол его преемника Амиртея. Об этом я также не могу судить; во всяком случае, афинский флот – действительно высланный на помощь Амиртею – повернул домой при известии о кончине Кимона, а вскоре был подписан греко-персидский мир, что повлекло за собой окончательное поражение египетского восстания. Был год 449 до нашей эры.

Безотносительно того, прибыл ли Суну в Афины как беглец или позже как посол, не думаю, чтобы ему там жилось хорошо; а греко-персидский мир мог и вовсе сделать его присутствие нежелательным. Потому подозреваю, что за весть о распложении змей в некоей дальней стране, когда она, передаваемая из уст в уста, дошла из Самоса в Афины, он ухватился, как тонущий хватается за соломинку. На родину он вернуться не мог; в Афинах остаться либо не мог, либо не хотел; внезапно перед ним открылись новая цель и новая возможность применения знаний, обретенных годами учения в фиванском храме. Он отправился истреблять змей в стране невров.

Не знаю, где он странствовал и как долго, хотя по крайней мере первую часть его путешествия могу воссоздать без труда – ведь уже более трехсот лет это был торный путь: скорее всего он поплыл из Афин в один из греческих городов на берегу Черного моря, в те времена уже объединенных в Боспорское царство, называемое так от Босфора Киммерийского, или Керченского пролива. Поскольку он основывался на известиях, привезенных Геродотом, то, несомненно, стремился избежать контакта с таврами, которые, по сообщению историка, рубили путешественникам головы, насаживали на колья и прикрепляли к дымовым трубам, чтобы те стерегли их домашний очаг. Поэтому наверняка он решил двинуться дальше по пути, проложенному уже Геродотом, – вверх по Бугу; если так, то, несомненно, посетил Ольвию, заложенную на правом берегу этой реки. Быть может, там он и нанял ладью с экипажем?

Со временем, как прежде Геродот, он повстречал невров и подробно расспросил о змеях, которые согнали их с прежних земель и из прежних жилищ, а также о том, как до тех земе Добраться; о том, как проходили эти переговоры и как выглядело его дальнейшее странствие, я не стану гадать. Ограничусь предположением, что, доплыв по Бугу до будущей Волыни он двигался разве что с несколькими слугами, при необходимости меняя коней и проводников.

Единственное, что известно наверняка, это то, что климат должен был казаться ему холодным и недружелюбным; буйные леса должны были его удивлять; отсутствие каких-либо построек из камня – поражать. Он понимал, что приближается к землям, занятым змеями, потому что чем дальше продвигался сначала на запад, а затем на север, тем чаще встречал группы беглецов и брошенные селения. Наконец он добрался до цели своего странствия – увидел змей.

Что могло быть мерзее этих извивающихся ядовитых гадов, которые беззвучно движутся по лесному покрову, свиваясь в клубки на полях, еще недавно плодородных! Можно ли удивляться лужичанам, бежавшим от них на восток до самой Десны и Псёла? Змеи – отвратительные фаллические фигуры, воплощение мерзости и зла! Это они подгрызали корни Иггдрасиля, Мирового Древа; это один из них, неблагодарный Офион, изнасиловал Евриному, свою создательницу; другой пожрал растение, дающее бессмертие, которое Гильгамеш вырвал с морского дна; еще один подсунул Еве запретный плод с древа познания добра и зла; во всех культурах, у всех цивилизаций присутствовала ненависть к этому сатанинскому отродью, символу коварства и лицемерия; в польской же народной традиции сохранилась к тому же – как и на родине Суну и скорее всего под его влиянием – память о змее – враге Солнца. Даже отважный Суну не мог не устрашиться при виде змей – огромных, черных, жалящих ядом; но он превозмог страх и лишь велел слугам разжечь на рассвете большой огонь на ближайшей горе, с которой открывался вид на четыре стороны света.

Готовился он в тихом сосредоточении, как много веков спустя святой Патрик в Ирландии, а когда пламя костра ударило прямо в небо, наверняка бросил в него восковую фигурку змея, после чего заговорил так: «Беги, Змей, противник Бога-Солнца! Огонь, полыхающий из Соколиного Глаза, стремится к тебе, окружает тебя отовсюду; его пламена пожирают твою душу, твоего духовного двойника, твои слова силы, твое тело и тень твою. Огонь побеждает тебя: его языки впиваются в твое тело, лижут твою душу, пронизывают тебя насквозь! Победило тебя Солнечное Око, пожирает тебя огонь, от которого ничто не ускользнет. Сгинь, враг Солнца! Языки пламени поглотили твою душу, обратили в пепел твое проклятое имя, его звук уже никогда не разорвет тишины; оно забыто, никто не знает, кем ты был и кто есть. Настал твой конец, твой предел; ты пропал, и никто тебя не помнит, никто тебя не помнит; умри!»

«Откуда это тебе известно, дядюшка? – спросишь ты со смехом. – И вправду ли ты веришь, что этого обряда хватило, чтобы уничтожить змей?» Отвечу тебе по порядку. Из древних преданий, таких как «Книга победы над Апепом», мне известно, как выглядели обряды, совершавшиеся в фиванском храме; предполагаю, что Суну в земле лужичан воспользовался ими же. Из преданий я знаю, что свое моление он наверняка совершил не один раз, а повторял его на рассвете, в полдень, в сумерки и в полночь; догадываюсь также, что совершал он его не в одном лишь месте, но каждый раз в ином. Это был простой вопрос. Второй – верю ли я в успешность обряда – гораздо труднее. Ответ таков: верю; но прежде чем ты меня высмеешь, позволь объяснить тебе это полнее.

Да, я верю в действенность слов гекау, древних слов силы, которыми пользовался Суну; если бы не они, Сет никогда не освободил бы Осириса; если бы не другие слова, написанные на табличке предопределения, Бел-Мардук вечно сидел бы в подземельях как узник Зу; без слов не было бы речи, мысли, ничего… Но я верю также, что деятельность Суну не ограничивалась одними молитвами.

Жители страны, в которой змеи расплодились так внезапно, наверняка не думали о сопротивлении; пораженные внезапным засильем гадов, они предпочли бежать, а не сопротивляться. Но когда Суну велел разжигать огни и принялся колдовать против змей на чужом языке, беглецы начали собираться вокруг него и по его примеру не только жечь костры, но и ловить змей и бросать в пламя. Суну вдохновил их, показав, что с гадами можно бороться; по его примеру они огнем и мечом истребили змей. «И что? Это все?» – спросишь ты. Не обманывайся, так всегда и бывает – довольно того, чтобы против вражьей силы сумел выступить хоть один, а другие пойдут за ним: поначалу единицы, потом десятки, а там и целая лавина. Суну сумел подвигнуть их к действию, потому что как египетский жрец змей не боялся.

Так благодаря Суну закончился первый катаклизм. Сам же он поселился в стране, где победил Апепа, и основал семью. Из людей, которые помогли ему прогнать змей, разжигая костры, возникла каста жрецов – стражей, или хранителей священного огня, к чему и относится треязычное пламя на нашем гербе. Под влиянием сарматов, которые изгнали скифов, культ огня и связанные с ним верования получили полное развитие, хотя невозможно выяснить, что в этих верованиях праславянское, что сарматское, а что внес в них Суну. Свою религию он не мог пытаться навязать туземцам: как убедить человека, что надо бояться страшной Аммут, чудовища, пожирающего неправедные сердца после суда Осириса и соединяющего в себе черты крокодила, львицы и гиппопотама, если ни одно из этих животных собеседнику не знакомо? Как добиться, чтобы кто-нибудь принял веру в Анубиса, бога, который ведает мумификацией, если у него голова шакала, то есть опять-таки незнакомого зверя? Можно было бы, на худой конец, представлять его с головой волка, но что с того, если мумификация, основополагающая для религии Египта, невозможна в стране, где в земле все разлагается? В этой ситуации Суну пришлось отказаться от миссионерских поползновений, если таковые и имелись; самое большее, он мог помочь оформить местные верования. Но позволь мне, вместо того чтобы строить домыслы на эту тему, перейти к следующему потопу, который случился спустя тысячу пятьдесят лет. Как ты уже знаешь, речь идет о мышином потопе.

«Почему именно мыши?» – наверняка спросишь ты. Так вот причиной был резкий подъем земледелия, совершившийся в течение тысячи лет – возможно, под влиянием Суну, родина которого веками была страной земледельцев и – даже более того – житницей древнего мира. Этот подъем привел к тому, что мыши, которые прежде с трудом находили себе пропитание в обширных чащах и дебрях и были гонимы своими естественными врагами, начали размножаться и распространяться с небывалой быстротой. Поля опустошались, запасы зерна исчезали, голод заглядывал в глаза, а с ним безнадежность – зачем сеять, если мыши снова все пожрут? Неизвестно, был ли голод так страшен, что доходило до людоедства, как случалось на родине Суну, потому что нет записей, относящихся к тому периоду; сохранился лишь след этого бедствия в виде предания о короле, съеденном мышами.

Полагаю, что никто не знал, как избавиться от прожорливых грызунов. Одни, видимо, пытались бороться с ними священным огнем, как некогда Суну сражался со змеями. Наверняка даже сжигали целые поля, но когда хлеб снова вырастал на засеянном пепелище, вновь приходили мыши и пожирали все. Священный огонь оказался бессилен, не помогали и многочисленные жертвоприношения, словно бы потоп стал результатом тяжкого оскорбления богов; отчаявшиеся люди хулили жрецов или же бежали на юг через Карпаты. Быть может, славянскую волну, достигшую Адриатики, Балкан и даже южнее, породил как раз многолетний мышиный потоп, который вызвал жестокий голод, побудивший славян к большому переселению. В конце концов, однако, потомки Суну, сохраняя память о родине своего предка более тысячи лет и, должно быть, время от времени поддерживая с той древней землей контакты, придумали, каким может быть спасение.

Догадываюсь, как сильно должно тебя удивить упоминание об этих контактах. Но задумайся, сколько у нас их следов! Речь идет не о мелких находках, таких как статуэтка Изиды или несколько пригоршень александрийских монет; есть и более существенные доказательства – флаг и герб этой страны. Да, египетские истоки можно обнаружить не только в ранних верованиях, ранней архитектуре: то в виде курганов под Краковом, то в виде городов с земляными укреплениями, сооруженных не столько по египетскому образцу, сколько под влиянием египетской инженерной мысли, – но и орел Птолемеев, переименованный в Пястовского, и бело-красный флаг, поскольку белый и красный – цвета, соответственно, Верхнего и Нижнего Египта, представляющие богинь Нехебет и Буто. Поверь, и сюда доходили торговые пути античного мира, по которым с территории нынешней Польши вывозили меха, воск, янтарь, а прежде всего – невольников. В период, о котором идет речь – на рубеже шестого и седьмого веков нашей эры, – они уже опустели, но одним из старых путей воспользовались, чтобы по совету потомков Суну привезти из Египта животное, способное уничтожить мышей. Именно так. Вот тогда-то не умея иначе совладать с потопом, губившим страну, и привезли кошек.

«Как так? – воскликнешь ты. – Кошки тут были всегда!» А вот и нет, это тебе только кажется: в те времена кошек еще не было. Древние жители этих земель разводили коров, свиней, коз, овец, лошадей, собак и пчел, но кошек не знали. Держали в домах ручных ласок, которые тоже замечательно оберегают от мышей, но те – будучи животными не домашними, а дикими – часто вновь сбегали на свободу, в леса из человеческих жилищ. До наших времен от них сохранился след в виде слова «ласкаться», которое применяется прежде всего к их преемникам, кошкам; но кошек надо было привезти с берегов Нила.

В Египте прирученных кошек разводили и почитали к тому времени уже тридцать, а может, и сорок веков, хотя культ священных кошек достиг своего пика лишь за тысячу лет до нашей эры, когда в торжествах в городе Бубасте приняло участие более семидесяти тысяч человек. Бубаст – город песен, радости и плясок, столица великолепной Кошки, покровительницы беременных, город, которому Иезекииль предрек страшный конец: «Молодые люди Она и Бубаста падут от меча, а прочие пойдут в плен». Жестокие слова, но Бог Иезекииля вообще недолюбливал египтян. Ничего, у них хватало и своих богов, среди которых была Баст с кошачьей головой, воплощение благодетельного Солнца, и ее подруга, львиноголовая богиня Сехмет, которая символизировала его насильственные, разрушительные черты. Обе отождествлялись с древней богиней Муг, которая позже ошибочно считалась женой Бога-Солнца – ошибочно, потому что как божество о трех головах (женщины, мужчины и ястреба), обладающая огромными крыльями и львиными или кошачьими когтями, она была самодостаточна и муж ей не требовался. Там, откуда ее древний культ пришел в Египет вместе с кошками, то есть в Нубии, она была верховным божеством; в главе «Книги мертвых», где идет обращение к ней как к Сехет-Баст-Ра, которая сильнее иных богов, содержится ее нубийское имя, длинное и диковинное: Текахаресапусаремкакапемет. Другим символом Солнца выступал огромный кот May; это он, символизируя солнечное сияние, снес голову змею Апофису, властелину тьмы, тому самому, с которым – как с противником Ра – Суну научился бороться при помощи магии в фиванском храме.

Да, в Египте кошек отождествляли с Солнцем и поэтому удостаивали их большого почета; следы этих верований, воспринятых нашими предками на берегах Вислы, сохранились в виде народной сказки о прекрасной королевне, дочери Солнца, живущей в неприступном замке на вершине высокой горы. В сумерках она превращалась в кошку и в таком виде кружила среди людей, заглядывая в деревенские избы, прислушиваясь к разговорам, приглядываясь к забавам и обычаям, а в полночь возвращалась в замок. Ты можешь сказать, что это тоже всего лишь сказка, но для меня это остатки древних славянских верований, сложившихся как раз под влиянием культа Бает, а также след того самого мышиного потопа. На это указывает имя королевны, сохранившееся в преданиях и сказках: Беда. Так она была названа потому, что отвратила от страны беду, вызванную мышами, подобно тому, как некто получал имя Швед или Дунин, если отличался выдающимся мужеством, сражаясь против шведов или датчан. Так что ничего удивительного, что, несмотря на введение христианства, симпатия к кошкам сохранилась на этих землях до наших дней и Церкви так никогда и не удалось возбудить в жителях Польши такую ненависть к ним как к сатанинским животным, какая проявлялась в других странах Европы; так стало, потому что благодарность за спасение сей земли и ее плодов пережила века.

Вот так вот благодаря египетским кошкам был отвращен второй потоп, а египетская богиня под новым именем была включена в славянский пантеон. Кроме Польши и Египта, кошек окружали почетом только в Ирландии, о чем я упоминаю здесь затем, чтобы обратить твое внимание на определенные сближения в истории двух этих народов, столь различных и вместе с тем столь схожих. Там тоже был змеиный потоп; там тоже глубоко почитают кошек – это остатки древнего культа кота-короля Ирусана. Стоило бы когда-нибудь ближе заняться связями между славянской Польшей и кельтской Ирландией, но мне уже, пожалуй, не хватит на это времени.

Алиса, как жаль, что я так поздно начал писать тебе это письмо! Я все яснее вижу, что не сумею передать тебе даже часть всего, что хотел бы. Приходится сокращать, оставляя в повествовании все большие пробелы, только бы дойти до наших дней. Сегодня велю еще выслать тебе телеграмму. Приезжай! Приезжай обязательно! Но пока это не произошло, продолжу свое повествование.

Мне уже следует перейти к третьему потопу и истории Абадии Моисея, который его отвратил, а также рассказать, как мне самому удалось раскрыть связи нашего рода с Египтом, но следует хоть на минуту задержаться на самой знаменитой фигуре в истории нашего рода – палатине Сецехе, в чьи руки чуть не перешла верховная власть в стране.

Не знаю, известно ли тебе, что наш предок изображен на картине Яна Матейко, где он в 1096 году вместе с Владиславом Германом принимает еврейское посольство во главе с Вениамином Тудельским. Палатин стоит за спиной князя, опираясь о стенку позади крыльца, на котором королева Юдита Мария рассматривает драгоценную шкатулку. Увидев картину впервые, я чрезвычайно удивился, ведь никакие источники не упоминают о том, чтобы евреи искали убежища в Польше во времена Владислава Германа; впрочем, в Пшемысле еще за несколько десятков лет до того была немалая еврейская община. Если Матейко хотел представить важное событие из истории польско-еврейских отношений, то ему бы следовало изобразить евреев при дворе Болеслава Благочестивого, который в 1264 году утвердил статут, именуемый Калишским, регулирующий их юридическое положение и обеспечивающий им защиту. Или на аудиенции у Казимира III Великого, который тоже испытывал к евреям большую симпатию.

Потом, однако, я подумал, что большая группа еврейских беженцев действительно могла добраться до Плоцка из Рейнской области, где взрыв религиозного фанатизма, сопутствовавший Первому крестовому походу, привел во многих городах к кровавым избиениям евреев. Польша была страной очень терпимой и гостеприимной; всего два года спустя здесь поселились евреи, бежавшие из государства Бретислава. Когда в четырнадцатом и пятнадцатом веках евреев последовательно изгоняли из Франции, Испании и Португалии, многие из них опять же нашли убежище над Вислой. Я ощутил гордость, что Матейко посчитал уместным изобразить прибытие евреев в Польшу именно в правление палатина Сецеха; это хорошо свидетельствовало о нашем предке.

Однако чем дольше я вглядывался в картину, тем больше беспокоили меня некоторые вопросы. Во-первых, почему, хотя видно, что стоит середина лета, Сецех одет в толстый тулуп? Во-вторых, почему он изображен седобородым старцем? В-третьих, почему посольство евреев возглавляет Вениамин Тудельский, знаменитый раввин и путешественник, который уехал из Испании в 1160 году и за тринадцать лет посетил Турцию, Персию, Индию, Ливан, Палестину и Египет, и вдобавок почему он изображен на картине, касающейся события, предшествующего на шестьдесят четыре года его путешествию, тоже как седобородый старик?

Историософские теории Матейко никоим образом не оправдывали подобных отступлений от фактов, если принимать во внимание только первый смысловой слой картины. Очевидно, в ходе подготовительных штудий, которые у него обычно предшествовали собственно живописи, Матейко где-то нашел – может, в старых документах, которые хранились в Ягеллонской библиотеке, может, в уничтоженных позже архивах одного из магнатских родов или в книгах, к которым его допустила еврейская община, – упоминание о связях нашего рода с Египтом и даже узнал о них всю правду. Поверь, я не жалел ни времени, ни денег, чтобы отыскать документы, к которым он мог иметь доступ. Увы, они или погибли в пожаре войны, или найдутся только в будущем.

Как бы то ни было, гениальный художник специально написал Вениамина Тудельского так, будто свое большое путешествие – завершившееся посещением Египта – тот уже проделал. Путешествие в Египет на картине Матейко за спиной и у Сецеха; именно из-за привычки к египетской жаре он в Польше среди лета одет в тулуп. И как раз по этой причине палатин и раввин похожи друг на друга: оба изображены мудрыми стариками с длинными седыми бородами.

Хотя в 1096 году Сецеху только предстояло покинуть отечество Матейко также поместил на своем холсте указание на то, что впоследствии наш предок вернулся из Египта. А включение в картину Вениамина Тудельского должно было наводить на мысль, что именно от евреев, которые веками поддерживали контакты с Египтом, Сецех узнал, как добраться до земли предков.

«Но почему же палатин Сецех должен был возвращаться из Египта? – спросишь ты, наверное, с удивлением. – Зачем ему вообще было туда ехать?» Знай же, что палатин был вынужден бежать из Польши, поскольку магнаты и сыновья Владислава Германа заставили князя изгнать его. Очевидно, князь совершил это против своей воли; в последний момент он тайно пробрался к Сецеху, чтобы решить, что делать. Выбора, однако, не оставалось, если они хотели воспрепятствовать дальнейшему пролитию крови. Мечтам Болеслава Щедрого о могучей Польше, которые он разделял с Сецехом, не суждено было осуществиться.

Вдвоем они обдумывали политику, которая привела к коронации Щедрого в гнезненском соборе; увы, лишь неполных три года владел он короной, которую страна утратила за сорок лет до того. Верное решение приговорить к четвертованию епископа, возглавлявшего предательский заговор, дало вельможам повод для бунта, в результате которого Щедрому пришлось бежать в Венгрию. Возведенный на трон вельможами Владислав Герман короны для себя не желал, а свое правление рассматривал как временное, предполагая отдать власть или старшему брату, когда тот вернется, или князю Мешко, его законному наследнику; поэтому он и сделал управляющим над страной Сецеха, друга своего брата. Но Щедрый был убит засланными из Польши наемными убийцами, а королевича сразу по возвращении на родину отравили. В этой ситуации, согласно с волей Щедрого, трон занять должен был Сецех как продолжатель и соавтор планов, долженствовавших превратить Польшу в могучую державу. Князь Владислав Герман стремился выполнить волю брата, но магнаты под видом защиты его сыновей выступили против него, утверждая, что он хочет отдать палатину наследство, которое по праву принадлежит им. В конце концов они заставили его отдать Збигневу Великопольшу и Куявы, а двенадцатилетнему Кривоустому – Малопольшу, Силезию и Любуцкую землю; Збигнев и Кривоустый были в их руках подобны безвольным жадным марионеткам и позволяли использовать себя против родного отца. Со временем они заставили его изгнать Сецеха. Спустя четыре года после смерти Владислава Германа Кривоустый победил, посадил в темницу и ослепил родного брата и стал править один. Но короны он так никогда и не добился, а его завещание, утвержденное Папой Римским, вызвало раздел Польши, продолжавшийся более двухсот лет. Не лучше ли было бы, чтобы трон занял Сецех?

Достигнув высшей власти, Кривоустый велел вымарать из записей и из памяти всякие упоминания об огромной роли Сецехов в жизни страны и о том, что по, смерти князя Мешко они должны были служить продолжением первородной линии Пястов. Не знаю, что тебе известно об этом периоде, но помни, что большая часть сведений, касающихся палатина Сецеха, происходит из «Хроники» Галла – человека, зависимого от Кривоустого, а потому глубоко симпатизирующего ему и враждебного Сецеху в своем описании происходивших событий. Еще и поэтому главное свидетельство в пользу того, что Сецеху предстояло занять трон, – не запись хрониста, а тот факт, что после Мешко I Храброго и Германа именно Сецех – тот, чье имя (в упоминавшейся тут уже форме ZETECH) появляется на польских монетах; как известно, чеканка монет – привилегия исключительно королей и князей. Кривоустый велел переплавить все динарии палатина, но несколько экземпляров все же сохранились до наших дней. Благодаря этому мы знаем, как мало не хватило, чтобы династия Сецехов заняла польский трон, и потомки Суну стали носить на челе корону своего приемного отечества. Насколько тогда по-иному пошла бы история этой страны!

Увы, палатину пришлось бежать из Польши; и он отправился в Египет, с которым наш род – как я говорил – поддерживал контакты, в этот период – главным образом через еврейское посредничество. Кто были его спутниками – двое ли братьев, о которых история умалчивает, хотя они у него, несомненно, были – и велика ли была свита, – об этом гадать я не хочу, хотя и полагаю, что путь в Египет он проделал скорее в небольшой компании, потому что иначе в странах, через которые он проезжал, наверняка сохранились бы записи о его путешествии, даже если бы оно происходила инкогнито. Разумеется, очень соблазнительна мысль, что по дороге он присоединился к крестоносцам и брал с ними Иерусалим. Правда доказательств того, что поляки участвовали в Первом крестовом походе, я не нахожу никаких, хотя, по иронии судьбы троим братьям Стригоням пришлось в нем принять участие, как будто спасаясь от мести Сецеха.

Полагаю, однако, что палатин добрался до Египта раньше еще до того как Аль-Афдал отправил войска в Палестину против франков, и поэтому мог чувствовать себя там в полной безопасности: ведь немногочисленным христианам, которые добирались в Египет из Европы при Фатимидах, до начала военных действий обид не чинили. Египет, который он застал – совершенно иной, Нежели тот, что много лет назад покидал его предок, и совершенно иной, нежели тот, из которого на польскую землю были доставлены кошки, – должен был удивить Сецеха. Ведь хотя контакты с древним отечеством – как мне верится – поддерживались все время, человек, который о происходящих там переменах знал лишь понаслышке, должен был, добравшись наконец до Египта сам, испытать немалое потрясение. Впрочем, с другой стороны, – а что, собственно, должен был знать палатин о родине своих предков? Страна, лежащая вдоль Нила, должна была поражать пришельцев из Центральной Европы всякий раз с той же силой; полагаю даже, что Египет Фатимидов показался Сецеху менее чуждым, чем был бы Египет фараонов или Египет, завоеванный персами, из которого много веков назад бежал Суну.

Надо думать, что Сецех покидал Польшу в ожесточении и поначалу не собирался туда возвращаться; лишь позже он изменил свое намерение. Можно было бы предположить, что вернуться в приемное отечество его побудили удивительные черты родины предков; однако я уверен, что изменить решение палатина заставило нечто такое, что убедило его: миссия нашего рода на польских землях еще не завершена, за двумя катаклизмами наступят следующие, а задачей его потомков будет их предотвратить. Быть может, он узнал об этом в каком-нибудь из коптских монастырей в Вади-Натрун или у Красного моря, где вероятнее всего могла сохраниться мудрость прежних времен.

Сецехово, построенное по возвращении палатина – то самое, где стоит наш нынешний дом, – будучи расположено вдали от тогдашних замков, а позже городов, никогда не достигло расцвета. Точно так же ни один из Сецехов ни разу не дошел до высоких должностей: мы сознательно держались в стороне, ожидая, когда понадобимся снова. Это произошло, когда твоя родина оказалась под угрозой третьего катаклизма: шведского потопа.

Алиса! Как бы мне хотелось все это описать тебе в гораздо более мелких подробностях, изложить вещи, доселе тебе неизвестные и касающиеся не только наших предков, но и их древней заморской родины! В те времена, когда Польское государство лишь зарождалось и выходило на историческую арену, Египет – в том виде, в котором он существовал тысячелетиями, – завершал свое бытие: проповедь христианства евангелистом Марком, развитие его Климентом и Оригеном, крещение местного населения, подготовленного к этому верой в Осириса, окончательный упадок древней религии после эдикта Феодосия I, затем Халкидонский Собор и отделение Коптской Церкви, молниеносное мусульманское завоевание всего через девять лет после смерти Магомета и грандиозное восстание лет двести спустя – вот ключевые события новой истории нашей прародины, о которых ты должна знать и о которых мне хотелось бы рассказать тебе, если бы знакомство с ними помогло тебе понять, какими путями должны были идти связи нашего рода с родиной предков и как они обрывались в течение веков. А так, как я это тебе сейчас рассказываю, торопясь сказать пару слов хотя бы о важнейших фактах, ты узнаешь только маленькие обрывки истории, к тому же разбросанные во времени; так что ничего удивительного, если тебе трудно мне поверить. Начни я раньше записывать все, что мне удалось открыть за многие годы, может, я и сумел бы передать тебе большую часть моих знаний; но, увы, пока я не приступил к этому письму, я не отдавал себе отчета в огромности такого предприятия, как рассказ об истории нашего рода. Надеюсь, ты сумеешь приехать, потому что говорить легче, чем писать: сегодня я пишу почти целый день, но вижу, что результаты мизерные, рука болит, мысли путаются, и меня охватывает все большая сонливость, а ведь время торопит! И так мало его осталось! Всего л дня! Надеюсь, ты уже получила мою телеграмму.

Настал следующий день. Думаю, сегодня мне удастся рас сказать тебе по крайней мере об Абадии Моисее, который спас твою страну от третьего потопа. Как ты помнишь, я писал уже что ему удалось предотвратить раздел Польши, когда он попал к датскому двору в качестве посланника Порты по особым поручениям, проведя более десяти лет в Египте; должен тебе, однако, пояснить, что посланником Порты он был только мнимым, хотя действительно прибыл ко двору Фридриха III не прямо из Египта, а из Стамбула, где ранее безуспешно хлопотал о помощи для Польши. И лишь когда при османском дворе ему ничего не удалось добиться, у него зародилась дьявольская мысль прибегнуть к хитрости и, притворившись турецким послом, заставить Фридриха III объявить войну Швеции, убедив его, что Порта намерена выслать на помощь польскому королю мощную армию, а потому удар по шведам гарантирует успех и Фридриху, поскольку у Карла X Густава не будет войск, которые можно было бы бросить против датчан. О том, что хитрость эта нашему предку удалась, свидетельствует объявление Данией войны Швеции в 1657 году, хотя ради спасения своего отечества Абадия едва ли не вконец погубил Данию. Об этой хитрости исторические источники умалчивают, потому что Абадия придавал своей миссии видимость чрезвычайно секретной, чтобы известие о цели его путешествия в Данию не распространилось и Порта не смогла бы воспрепятствовать, тем более что Турция была одним из государств, наиболее заинтересованных в ослаблении Польши; и в самом деле: ведь если бы в то время Польша исчезла с карты Европы, не стало бы той силы, которая спустя четверть века остановила турецкое нашествие под Веной.

Но как же случилось – спросишь ты, наверное, – что наш предок мог изображать турецкого посла? Чтобы это тебе объяснить, придется заглянуть еще на десяток с лишним лет в глубь истории: именно тогда Абадия Сецех, в ту пору еще юноша, попал в татарский плен. Был год 1640-й или, самое позднее, 1641-й – на это указывает факт, что его сразу же перепродал дальше, так что у семьи не стало шансов его выкупить. А после подтверждения договора, заключенного между Владиславом IV и султаном, в каковом документе содержался пункт, требовавший освобождения взятых в неволю подданных обоих государей, турки начали отправлять невольников на самые окраины империи, чтобы не отдавать их даром. Таким-то образом Абадия очутился в Египте; так в его случае проявился схер.

Разумеется, Абадия был не единственным польским невольником в Египте; как следует из реляции Мястовского, Львовского подкомория, который ездил послом от Владислава IV к султанам Мураду и Ибрагиму, в то время, когда был захвачен Абадия, польских пленных в Турции насчитывалось сто пятьдесят тысяч. Большей частью это были солдаты, взятые в неволю под Цецорой и Могилевом, когда польские войска были разбиты в пух и прах; преимущественно их отправляли на галеры, где зачастую приковывали к скамьям совершенно голыми; в число остальных входили главным образом захваченные в плен при последующих татарских набегах. Взятых в ясыр продавали во все края Оттоманской империи, в том числе нередко в богатый Египет.

Тебе наверняка известно о янычарах, отборной турецкой пехоте, которая формировалась начиная примерно с 1330 года из молодых христианских пленников, воспитанных в духе мусульманского фанатизма; они играли большую роль в борьбе за наследование султанского трона, а начиная с семнадцатого века, сами не раз поднимали бунты против султанов, что в конце крнцор и привело к их ликвидации. О мамелюках тебе наверняка известно меньше, хотя и происхождение их, и конец напоминают историю янычар в Турции: как указывает их название – «мамлюк» значит по-арабски «невольник», – это были невольники, которых со времен Фатимидов привозили в Египет, обычно детьми, а там воспитывали из них солдат; конец их наступил в 1811 году, когда Мухаммед-Али созвал всех мамелюков на большой пир в каирскую Цитадель и велел албанцам под предводительством Салиха Куша открыть по ним огонь со стен: всего нескольким мамелюкам удалось уйти живыми, в том числе лишь одному бею, который с лошадью спрыгнул со стены Цитадели. Но прежде чем это случилось, мамелюки одержали множество великих побед, особенно с середины тринадцатого до начала шестнадцатого века, когда их представители раз за разом занимали султанский трон в Египте. Не хочу тут тебе рассказывать о двух мамелюкских династиях – бахритской и бурджитской, – вторая была интересна тем, что ее составляли черкесы, и потому отличалась несказанной красотой ведь и черкешенки пользовались репутацией самых красивых невольниц во всей Оттоманской империи; не хочу тут углубляться в историю их страны, интересную хотя бы тем, что в шестнадцатом веке она отказалась от христианства ради мусульманской веры, то есть совершила то, чего турки при Мураде хотели от Польши, угрожая захватом; все это теперь дела второразрядные. О мамелюках я упомянул затем, чтобы убедить тебя: в Египте юный невольник – такой, каким Абадия был в те времена, – мог достичь немалой власти, положения и богатства. Спустя свыше ста лет по выезде Абадии из Египта белый невольник, известный под именем Али Бей, даже объявил себя султаном и, отложившись от Турции, завоевал Йемен и Сирию, после чего начал переговоры с Венецией и Россией о союзе против Порты. Поэтому ничего удивительного, что и Абадия Моисей, проданный из Константинополя в Египет скорее всего во времена Максуда-паши, сумел ко времени своего отъезда не только обрести свободу, но и стать беем, на что однозначно указывает его арабское имя, – Сесех-бей.

Абадия, хотя и первородный сын, в момент пленения был слишком молод, чтобы быть посвященным в историю нашего рода и узнать его миссию, так же, впрочем, как и я ничего не узнал от отца, потому что тот умер слишком рано, чтобы открыть мне тайну. Но, как ты уже знаешь, Абадия о своем отечестве не забыл – как бы по иронии судьбы совершенно не зная, что это лишь приемная родина его предков, в то время как страна, где он оказался, родина подлинная, – и когда Польшу постигло шведское нашествие, он отправился в Стамбул, чтобы побудить султана к войне в ее защиту.

Несомненно, при султанском дворе он выступал не как частное лицо, но как представитель Омара-паши, которого ему еще раньше удалось склонить на свою сторону и, наверное, даже получить от него обещание прислать египетских солдат, которых Порта охотно использовала в своих войнах. Несмотря на это предложение, проект Абадии был отклонен, поскольку Порта в спасении Польши не видела никакой пользы; Тури это время скорее была бы сама готова выступить против Польши или России, чтобы увеличить свою территорию за их счет. Единственным аргументом в пользу войны со Швецией было то, что та, победив Польшу, станет могучей державой, способной в будущем создать угрозу Оттоманской империи, но этот аргумент показался султану не слишком убедительным. А отправка войск из Египта для защиты Польши без поддержки Порты была задачей невыполнимой, хотя, вероятно, и эта мысль приходила в голову нашему предку, прежде чем он решился направиться ко двору Фридриха III, выдавая себя за посла; но, как ты уже знаешь, в конце концов он так и сделал, спасая таким образом нашу приемную родину от третьего бедствия.

Я охотно описал бы тебе возвращение Абадии из Дании в наше родное Сецехово, так же, впрочем, как и его похождения в Египте, поскольку, хотя сам он никакой реляции на сей предмет не оставил, я чувствую себя в силах на основании общих сведений воспроизвести все с большой точностью. К сожалению, сделать это мне не позволяет время, неумолимо бегущее вперед, – собственно, не столько само время, сколько его нехватка. Поэтому скорее перехожу к куда более новым временам, а историю Абадии дорасскажу тебе, как только приедешь, что, как я надеюсь, ты все же сделаешь – а если нет, то тогда узнаешь всю историю нашего рода до наших дней из моего послания, пусть даже отрывочно.

Полагаю, что во всей этой реляции тебя многое должно удивлять, ведь с историей своего рода ты, наверное, знакомишься впервые, но особенно должна тебя поразить одна деталь, а именно – второе имя Абадии Моисея, ведь в твоем отечестве это имя носят одни евреи, а как раз еврейской крови в наших жилах никогда не было. Полагаю, еще более ты удивишься – поскольку не думаю, чтобы мать тебе об этом рассказывала, – что и у меня второе имя тоже Моисей, как и у моего отца, а твоего деда, Гелазия Моисея Сецеха. Но, наверное, удивление твое столь же быстро исчезнет, поскольку, зная уже из моего письма о связях нашего рода с Египтом, ты, несомненно, догадываешься, что именно к ним и относится это имя, и, вероятно, подозреваешь, что оно потому дается в нашем роду каждому первородному сыну, что как Моисей из Египта вывел детей Израилевых, так и первый Сецех, то есть Суну, вывел род наш из Египта.

Знакомство с историей нашего рода, как представляется довольно просто объясняет, почему это имя наследуется у нас в роду из поколения в поколение; но знай, что, когда я сам начал интересоваться судьбами нашего рода, мое второе имя было для меня – не считая нескольких исторических упоминаний о Сецехах – единственным, да и то неясным, ключом к богатой истории рода Сецехов и его миссии. Не знаю, известно ли тебе что-либо о твоем деде – моем отце; подозреваю, что после смерти Ежи и разрыва всех связей со мною мать, возможно, так воспитывала тебя, что о своей родне по мужской линии ты знаешь немного, потому прости, если часть того, что я стану рассказывать, ты уже слышала. Однако складывается так, что я должен упомянуть по крайней мере о смерти отца, твоего деда, потому что, когда это случилось – в 1928 году, – мне было тринадцать лет, а из братьев моих – твоих отца и дяди, родившихся соответственно 13 июня 1924 года и 1 декабря 1925 года, – первому было неполных четыре года, а второму всего два года и восемь месяцев. Я был слишком молод, по мнению отца, чтобы доверить мне историю рода, но, уезжая лечиться и сознавая, что болезнь произвела значительные разрушения в его организме, он, кроме завещания, написал длинное письмо, адресованное мне – подобно тому как я к тебе сейчас пишу, – и этот документ, оставленный у адвоката, должны были мне вручить по достижении двадцати одного года. Я родился 23 января 1915 года; как легко сосчитать, вручение отцовского письма должно было состояться в начале 1936-го. Увы, за год до этого в здании, где располагалась адвокатская канцелярия, случился пожар, и все хранившиеся там бумаги сгорели. Жаль, что отец не распорядился передать документ на мое восемнадцатилетие, хотя в то время я не столько узнал бы из него истину, сколько нашел бы подтверждение собственным открытиям, ибо сам в то время о связях нашего рода с Египтом уже знал немало.

Быть может, останься к 1928 году в живых младшие братья отца, близнецы Эугениуш и Элпидиуш, он бы посвятил в историю нашего рода кого-нибудь из них, но сложилось так, что оба они погибли почти ровно за восемь лет до того под Мышинцом, отбиваясь от бегущей из-под Варшавы кавалерии Гайхана; не было в живых ни Меркурия Моисея Сецеха, моего деда, ни его братьев, из которых один, не дожив до двадцати лет утонул в реке, а второй погиб в русско-японскую войну, хотя где и когда – этого семье выяснить не удалось. Отцу некому было доверить тайну, так что составление письма с распоряжением отдать его мне, когда я достигну совершеннолетия, либо если со мной что-нибудь случится, то кому-нибудь из моих братьев, когда они в свою очередь достигнут соответствующего возраста, было разумным и практичным выходом. С этим я согласен, хотя тебе может показаться, что отец мог обо всем рассказать нашей матери, твоей бабушке, женщине прекрасной и умной; но я понимаю, почему он этого не сделал, – не желал отступать от вековой традиции, согласно которой женщины никогда не допускались к тайне нашего рода. Лишь я нарушаю эту традицию, сообщая обо всем тебе, но, поверь, я долго размышлял над этим шагом и делаю его, лишь осознав, что судьба хочет, чтобы с этих пор не сыновья, а дочери рода исполняли его историческую миссию. Впрочем, если даже я ошибаюсь – хотя такая возможность, в чем я полностью уверен, вообще не в счет, – все равно у меня нет выбора, ведь ты единственный наш потомок, и если бы я не доверил тайну тебе, то не мог бы ее никому вообще доверить.

Думаю, если бы я не был должен ее тебе открыть, судьба распорядилась бы так, чтобы это письмо никогда не попало в твои руки. Не знаю, впрочем, может, так и случится… Быть может, ты никогда его не прочтешь и не сумеешь увидеться со мной. Хотя эта вторая возможность, к моей великой печали, кажется, несмотря ни на что, все более реальной, я полагаю все же, что тебе предстоит стать моей преемницей и взять на себя нашу родовую миссию, и когда я пишу к тебе эти слова, то ощущаю, что действую не только и исключительно по собственной воле, но как орудие схера.

Хотя, как я уже упоминал, я понимаю, почему отец не хотел посвящать мою мать в тайну миссии нашего рода, но он избавил бы и ее, и меня от многих страданий, если бы открыл ей по крайней мере часть правды, особенно что касается моих имен, потому что того, что она повторяла мне, когда я со слезами ей признавался, что другие дети в интернате насмехаются надо мной, обзывая жиденком – а она повторяла, что семейная традиция требует, чтобы второе имя у меня было Моисей, – было недостаточно, чтобы утолить мое страдание и ее печаль; ведь традиция могла бы требовать, чтобы меня так назвали, если бы мы происходили от евреев-выкрестов. Тебя, наверное, удивит, откуда такая проблема, если еврейское у меня лишь второе имя, которым я вовсе не обязан был пользоваться, особенно в детстве; но в то время и первое мое имя казалось на первый взгляд еврейским – оно было мне дано при крещении вопреки возражениям матери и священника, и я сменил его на Теодора, лишь достигнув совершеннолетия. Итак, хотя ты знаешь меня, наверное, лишь как своего дядю Теодора, но прежде я звался Элияш – или же Элия – Моисей Сецех. Что же из того, что я сменил имя, если так и не смог избежать связанного с ним проклятия, хотя новое имя помогло мне пережить оккупацию, поскольку, носи я имя Элияш, погиб бы несомненно. Но если бы меня звали иначе, разве узнал бы я правду о нашем роде? Быть может, потому судьба и распорядилась, чтобы я, как родимое пятно, носил именно эти имена и сам сумел открыть тайну, которую отец унес с собой в могилу? Разве, будь у меня другие имена, я вообще начал бы интересоваться своим происхождением? Полагаю, что нет; именно они направили мое развитие так, чтобы я открыл истину и мог тебе передать, что мы происходим не от евреев, но от их древних угнетателей, которым еврейский Бог послал десять казней. То, что я столько натерпелся в детстве и даже в юности, что рос один, без друзей, это, по большому счету, цена невысокая; и хотя роль, предназначенная мне судьбой, не так велика, как роль Суну или Абадии, которые сами спасали эту страну от бедствий, в действительности она не менее значительна, ведь благодаря мне память о нашем происхождении не угасла; сейчас я передаю ее тебе, чтобы грядущие поколения снова могли спасать эту страну от погибели. Я лишь одно из звеньев в цепи, связующей наших предков и потомков, но звено немаловажное: то самое, которое соединяет мужской ее фрагмент с женским. Быть может, когда бы не первое мое имя, я вообще никогда не избегал бы женского общества, как делал это из опасения, что стоит мне назвать свое имя, меня примут за еврея и засмеют, а потому и не стал бы испытывать к женщинам отвращение, смешанное со страхом; быть может также, если бы мне в детстве не хотелось так сильно иметь друга, хотя бы одного, в то время как в интернате никто со мной знаться не хотел, но все надо мной глумились, – я бы по-другому относился и к мужчинам пожилого возраста; да, все это весьма правдоподобно, но разве, будь я иным, смог бы я исполнить как подобает роль связующего звена? Как я уже сказал, это очень сомнительно: благодаря именам, определенным мне судьбой и традицией, жизнь моя сложилась так, а не иначе, и поэтому мне удалось постичь цель нашего рода.

Хотя в то время я не знал еще, что моя жизненная роль будет зависеть от этого, но уже вскоре после смерти отца я глубоко заинтересовался нашим происхождением. Вопреки тому, что говорила мать, я поверил своим преследователям, что в моих жилах течет еврейская кровь, но с этого же момента перестал усматривать в своем воображаемом еврействе одну лишь обиду, а совсем наоборот – увидел в нем повод для радости и гордости. Хотя я и встречал евреев, почему-то мне ни разу не приходило в голову отождествлять себя с ними; нет, в них я видел скорее что-то, отличающее меня от недружелюбных товарищей из интерната, а также от моих братьев: ведь оба, Ежи и Виктор, носили христианские имена, и мне казалось совершенно нормальным, что я один в нашей семье – потомок великих еврейских героев, о которых каждую ночь с горящими щеками я читал в Ветхом Завете. Я упорно штудировал Библию, черпая из нее основания для чувства превосходства над ровесниками; они могли смеяться надо мною, но это я, а не они, носил имена великого пророка и предводителя моего народа; это о моем народе писала Книга, священная и для них, хотя о Польше в ней не было ни слова. Не помню уже, долго ли продолжался в моей жизни период, когда я считал себя евреем, – года три-четыре, наверное, а может, и дольше, потому что даже осознав, что я не из колена Иудина, все равно я перед самим собой изображал еврея, видя в этом причину своей инаковости. В конце концов я понял, что убеждение в своем еврействе надо отбросить: ничто ведь не указывало, что я действительно еврей. Но почему же я, и только я один, носил эти ветхозаветные имена? Лишь когда много лет спустя я узнал историю Абадии Моисея – которому соорудил эпитафию в нашей церкви, – мне открылся предок, тоже носивший еврейские имена; хорошо, что раньше я не имел об этом понятия, – тогда мне труднее было бы отказаться от мысли, что я еврей. Тем временем к имени Элияш – Илия, или Элия – я нашел совсем другой ключ, обнаружив в одной из прочитанных мною книг упоминание, что этот пророк во многих странах замешал прежних богов, когда христианство начало побеждать языческие религии, так что в Эстонии он стал почитаться вместо Укко, в Грузии ~ вместо Эльва, в Греции – вместо Зевса, а у славян перенял роль громовержца Перуна. Это была прекраснейшая вода на мельницу моего воображения – совершенно как Тухачевский, который в Ингольштадте провозгласил Перуна своим личным богом, я признал его своим покровителем и – насколько позволяла мне моя школьная латынь – начал рыться в исторических книгах чтобы как можно больше разузнать о нем и о других славянских божествах. Однако прежде чем мне удалось окончательно превратиться в язычника, сложилось так, что в одной из книг я нашел упоминание о святом Илии, мученике; а стало быть, вопреки тому, что полагали и я, и мать, и настоятель нашего прихода, святой под таким именем существовал! Оказывается, я, отмечавший до того лишь день рождения, могу еще праздновать именины 16 февраля! Не все о святом Илии я открыл сразу и, даже внимательно прочитав жития святых, все равно мало что сумел о нем узнать сверх того, что он был одним из пятерых египетских христиан, которые прибыли в Палестину, чтобы по собственной воле помогать единоверцам, осужденным на работы в каменоломнях. Хотя перед казнью их пытали, они назвали лишь свои имена: Илия, Иеремия, Исайя, Самуил и Даниил. Но это наглядно показало мне, что были времена, когда христиане носили и ветхозаветные имена! Знай я об этом раньше, скольких страданий и печалей удалось бы мне избегнуть! Тогда я еще не имел понятия, что был назван Элияшем – Илией – вовсе не в честь этого святого; в этом мне предстояло убедиться лишь позже, а тем временем я с огромным удивлением открыл, что в католическом церковном календаре фигурирует и святой Моисей, именуемый Черным, египетский монах, убитый берберами, хотя в Польше он совершенно неизвестен, – 28 августа, в день его кончины, молитвы возносятся святому Августину. Итак, хотя можно было бы заподозрить, что имя Моисей, даваемое первородным сыновьям в нашем роду как второе имя, относится к библейскому Моисею и его связям с Египтом, на самом деле наш род таким образом почитает Моисея Черного. Факт, что все трое святых – Илия (Элия), Моисей и Геласий, чье имя носил мой отец, – были связаны именно с Египтом, направил мои поиски к этой стране. Вскоре я открыл, что мои младшие братья Ежи и Виктор были также названы вовсе не в честь святых, признаваемых Католической Церковью, но – как и я, и отец, и наши предки – в честь египетских святых; подобным же образом и ты, чтобы соблюсти традицию, должна именоваться не Алисою, но Лонгиною, потому что ты явилась на свет 1 ноября, а в этот день Коптская Церковь воздает хвалу святому Лонгину. После этих открытий, относящихся прежде всего к именам, были и другие, пока не произошло то, что должно было произойти: я открыл историю и миссию нашего рода.

Алиса! Лонгина! Не думай, что написанное тебе хоть в какой-то мере исчерпывает все мои познания, это лишь часть, подобная верхушке огромной подводной горы, выступающей над поверхностью моря. Я старался передать тебе горстку важнейших фактов, но это всего лишь горстка. Жаль, крайне жаль, что ты не приехала повидаться со мною; надеюсь, что хотя бы это письмо попадет к тебе в руки и ты ознакомишься с его содержанием. Увы, никаких доказательств того, что здесь описывается, представить тебе я не могу, поскольку все семейные бумаги, а также реликвии, привозившиеся нашими предками из Египта в течение веков, сгорели, когда в самом конце войны бомба упала на двор в Сецехове и вызвала пожар, который все и поглотил. После войны мне удалось отстроить дом, но это лишь пустая скорлупа, лишенная тех драгоценных реликвий, среди которых я рос. Ничего не поделаешь; моего письма тебе должно хватить. Жаль, что я не увижу тебя и не смогу с тобой поговорить, но чувствую, что конец, которого я давно ожидаю, все ближе, так близко, что больше у меня уже не будет времени писать. Так суждено. Прощай, и да хранит тебя мой возлюбленный покровитель Теодор (Федор) Стратилат; сейчас уже в твоих руках и на твоих плечах пребудут дальнейшие судьбы рода Сецехов. Начни, прошу тебя, с паломничества в Святую Землю древней отчизны нашего рода. Как ты узнаешь из моего завещания, когда оно будет открыто, я предусмотрел для этого соответствующие средства. И еще одно пока я не оставил это письмо: очень прошу тебя ничего не говорить матери о моем письме до отъезда в Египет; захочешь ли ты хранить все в тайне и от остальных, как до сих пор это во все века было тайной, передававшейся первенцам по мужской линии, – это уж дело твоего решения и твоей совести; коль скоро с тебя предстоит начаться женской линии, ты властна поступать по своей воле и сама устанавливать законы для последующих поколений. Так хочет схер! И права, и тайный знак рода, который заменит картуш Какау, зависят исключительно от тебя. Прощай, моя cam и преемница!

Теодор М. Сецех