Текст книги "Паутина и скала"

Автор книги: Томас Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 51 страниц)

2. ТРИ ЧАСА

Лет двадцать пять назад, майским днем, Джордж Уэббер ле shy;жал, растянувшись на траве, перед дядиным домом в Старой Кэтоубе.

Старая Кэтоуба – правда, чудесное название? Люди на севе shy;ре, на западе и в других частях света почти ничего не знают об этом штате и редко о нем говорят. Однако если хорошо знать этот штат и думать о нем все больше и больше, название его становит shy;ся чудесным.

Старая Кэтоуба намного лучше Южной Каролины. Она более северная, а «север» гораздо более чудесное слово, чем «юг», как понятно каждому, обладающему чувством слова. Слово «юг» ка shy;жется замечательным прежде всего потому, что существует «се shy;вер»: не будь «севера», «юг» и все вызываемые им ассоциации не казались бы столь чудесными. Старая Кэтоуба замечательна сво shy;ей «северностью», а Южная Каролина – «южностью». И «северность» Старой Кэтоубы лучше «южности» Южной Каролины. В Старой Кэтоубе есть косые лучи вечернего солнца и горная про shy;хлада. Там чувствуешь себя тоскливо, но это не тоскливость Юж shy;ной Каролины. В Старой Кэтоубе живущий в горах мальчишка помогает отцу строить изгороди и слышит легкое завывание ве shy;сеннего ветра, видит, как ветер змеится по волнующимся травам горных пастбищ. А издали негромко доносится по горной доли shy;не протяжный гудок паровоза, мчащего поезд к большим городам на востоке. И в сердце живущего в горах мальчишки он рождает радость, так как мальчишка знает, что, хотя живет в глуши, н безлюдье, когда-нибудь он выйдет в широкий мир и увидит эти города.

Но в Южной Каролине тоскливость иная. Там нет горной прохлады. Там пыльные проселочные дороги, громадные навевающие печаль хлопковые поля, окаймленные сосновыми лесами, негритянские лачуги и что-то навязчивое, нежное, унылое в воздyxe. Люди там сломлены окончательно. Они не могут уехать из Южной Каролины, а если уезжают, им приходится несладко. У них приятный протяжный говор. В их обращениях, в приветствиях слышатся восхитительные теплота, расположение, сердечность, но люди испуганы. В глазах у людей виден отчаянный страх, они наполнены какой-то мучительной, злобной жутью старой, сломленной, уязвленной «южности» с ее жестокостью и вожделением. У некоторых женщин там кожа медового цвета, они само золото и страсть. Исполнены самой вычурной и соблаз shy;нительной прелести, нежности и ласкового сострадания. Но мужчины сломлены. У них либо толстые животы, либо голодная худоба. Голоса у мужчин мягкие, протяжные, однако бегающие глаза то и дело полнятся страхом, ужасом, подозрительностью. Они мягко разговаривают, стоя перед аптекой, мягко болтают с девушками, когда те подъезжают, бродят взад-вперед, сняв пид shy;жаки, по улицам прокаленных солнцем пыльных городков, ис shy;полнены добродушной, грубоватой приветливости. Они окликают:

– Как дела, Джим? Не слишком жарко?

И Джим, оживленно встряхнув головой, отвечает:

– Жарче, чем, по словам Шермана, на войне, верно, Эдди?

Тут улица оглашается добродушным, грубоватым смехом:

– Клянусь Богом! Ответ хорош. И будь я проклят, если стари shy;на Джим не прав!

Однако глаза бегают по сторонам, и страх, подозрительность, ненависть и нечто, сломленное на Юге давным-давно, не поки shy;дает их.

А проведя день перед аптекой или возле пустого фонтана на Площади, где стоит здание суда, эти люди отправляются линче shy;вать черномазого. Они убивают его, и убивают жестоко. Приез shy;жают на машинах, когда стемнеет, сажают черномазого между собой и везут пыльной дорогой до намеченного места, по пути колют его ножами, неглубоко, слегка. И смеются, глядя, как он корчится. Когда приезжают на место, там, где сидел черномазый, оказывается лужа крови. Возможно, у парня, который ведет ма shy;шину, от этого к горлу подступает тошнота, но все остальные смеются. Потом тащат черномазого по колкой стерне и вешают на дереве. Но перед тем, как повесить, отрезают ржавым ножом его широкий нос и толстые негритянские губы. И при этом сме shy;ются. Потом кастрируют его. И уже напоследок вешают.

Так обстоят дела в Южной Каролине; в Старой Кэтоубе по-другому. Старая Кэтоуба гораздо лучше. Хотя подобное может случиться и там, это не в нравах и характере местных жителей. В Старой Кэтоубе – горная прохлада и косые лучи вечернего солн shy;ца. Живущие в горах люди убивают на горных полянах – из-за расположения изгороди, из-за собаки, из-за межей. Убивают спьяну или в неудержимой ярости. Но носов черномазым не от shy;резают. В глазах у них нет страха и жестокости, как у жителей Южной Каролины.

Старая Кэтоуба населена простыми людьми. Там нет чарлстонского гонора, и мало кто хочет казаться не тем, что есть. Чарлстон ничего не создал, однако претендовал на слишком многое. Теперь претензии чарлстонцев поубавились, они претен shy;дуют лишь на то, что много значили в прошлом. На самом деле значили они очень мало. В этом и заключается проклятье Юж shy;ной Каролины с ее «южностью»-в претензиях, будто в прошлом она значила очень много, хотя теперь и не значит. Старой Кэто shy;убе не нужно этого изживать. Там нет Чарлстона, и она не пре shy;тендует ни на что. Там живут простые, скромные люди.

Словом, Старая Кэтоуба лучше, потому что «севернее». Еще в детстве Джордж Уэббер понял, что в общем смысле лучше быть более северным, чем южным. Если станешь слишком северным, добра это не принесет. Все в тебе замерзнет и высохнет. Если слишком южным, это тоже не принесет добра, и все истлеет. У слишком северного тлен холодный, сухой. У слишком южного – нет. Если ты намерен истлеть, то южный образ самый надежный но тлен этот отвратительный, вялый, мокрый, смрадный, душ shy;ный, к тому же сдобрен гнусными шепотками и глумливым смехом.

Самое лучшее – это Старая Кэтоуба. Жители ее звезд с неба Нв хватают и не стремятся к этому. Они совершают все ошибки, свойственные людям. У них есть Ротари-клубы, каторжники, Бэббиты[2]2
  Бэббит – герой одноименного романа С. Льюиса, духовно убогий обыватель.


[Закрыть] и прочее. Но люди они неплохие.

Людям в Старой Кэтоубе несвойственны четкость, определенность взглядов. Там нет ничего определенного, четкого. Города не похожи на новоанглийские. Там нет красивых белых домов, обсаженных вязами улиц, нежного очарования в начале мая, нет определенности и цели всего окружающего. В Старой Кэтоубе все не так. Во-первых, там около двухсот миль приморской равнины. Это унылая, плоская, поросшая соснами пустошь. Потом около двухсот миль Пидмонта. Это холмистая, неровная мест shy;ность, запоминается она по-другому, чем щедрая, мягкая, вос shy;хитительная земля пенсильванских голландцев-фермеров с гро shy;мадными, высящимися над ней амбарами. Старая Кэтоуба за shy;поминается не так. Нет; поле, овчарня, ущелье, холм, лощина, неровная земля на полянах, густо поросшая жесткой травой, обсаженные соснами межи, глинистый склон, ущелье, ложбина и всевозможные деревья, акации, каштаны, клены, дубы, со shy;сны, ивы и платаны, растущие все вместе, сплетаясь ветвями, прелестные девственные заросли кизила, лавра, рододендро shy;нов, палая листва с прошлого октября – это один из видов Ста shy;рой Кэтоубы в мае. А к западу от Пидмонта вы натыкаетесь на горы. Хотя «натыкаетесь» – не то слово, они приближаются по shy;степенно. Поле, овчарня, холм, лощина, глинистый склон, ущелье, неописуемые, неровные выпуклости и впадины земли, и вот появляются взгорья.

Какой-то непонятный, неожиданный, пронзительный звук заставляет вас содрогнуться. Оттуда? Вроде не должно быть. И однако по рельсам движутся маневровые паровозики, вы видите окаймленное бурьяном полотно, серую инструментальную кла shy;довую, холодную, незабываемую, чудесную желтизну станции Южной железной дороги. Громадный, как гора, черный паровоз подходит к ней, вы садитесь в поезд и внезапно видите холмы. Большие пассажирские вагоны ползут мимо горных пастбищ, жердевых изгородей, проселочной дороги, хрустально сверкаю shy;щего горного потока. Вы ощущаете шеей горячее, восхититель shy;ное, глубокое, странное и очень знакомое дыхание могучего ло shy;комотива. И внезапно появляются горы. Вы поднимаетесь, оги shy;бая повороты с визгом и скрежетом. Как близко, как обыденно, как привычно и как странно, как знакомо – громадный массив Голубого хребта надвигается на вас и возвышается над вами. Можно протянуть руку из медленно, с натугой идущего поезда и коснуться его. И внезапно вся жизнь становится близкой, при shy;вычной, как ваше дыхание, и странной, как время.

В городах смотреть особенно не на что. Это не Новая Англия с ее архитектурными красотами. Там только простые дома, негри shy;тянские лачуги, современные бунгало с верандами и уродливые за shy;городные клубы, кое-где Общественная Площадь, старые строения с надписями «Квартал Уивера, 1882» и новые, где размеща shy;ются агентства Форда, по краям Площади стоят автомобили.

На востоке Старой Кэтоубы сохранился некий дух древности. Восток заселялся прежде запада, там есть несколько старых горо shy;дов, остатки плантаций, наперечет прекрасных старых зданий, там много негров, скипидара и табака, сосновые рощи и унылые, плоские земли прибрежной равнины. Люди на востоке привык shy;ли считать себя лучше тех, кто живет на западе, потому что посе shy;лились на своих землях несколько раньше. На самом деле они ничем не лучше. На западе, в окружении гор, люди совершенно обыкновенные, у них привычные, простые ирландско-шотланд shy;ские лица и такие фамилии, как Уивер, Уилсон, Гаджер, Джойнер, Александер и Паттон. В действительности запад лучше вос shy;тока. Жители запада шли воевать, хотя войны и не хотели. Сра shy;жаться им было не за что: это простые, обыкновенные люди, они не имели рабов. И всегда пойдут на войну, если прикажут Лиде shy;ры – они созданы для военной службы. Думают они долго и се shy;рьезно, взвешивая все «за» и «против»; они консервативны, голо shy;суют по старинке и отправляются на войну, если им велят боль shy;шие люди. Собственно говоря, запад – край незначительных, добрых людей шотландско-ирландского происхождения, они ничем особо не выделяются, только говорят менее протяжно, ра shy;ботают прилежнее, меньше бездельничают и стреляют чуть по-метче, когда приходится. Это просто одно из неприметных мест на земле, здесь проживает около двух с половиной миллионов полей, у которых нет ничего выдающегося. Будь у них что-то выдающееся, оно проявилось бы в их домах, как в прекрасных белыx зданиях Новой Англии; или в амбарах, как у пенсильванских голландцев. Это всего-навсего простые, обыкновенные, скром shy;ные люди – но в них заключено почти все, что есть в Америке.

Джордж Уэббер должен был знать все это двадцать пять лет назад, когда однажды лежал на траве перед дядиным домом. Он прекрасно знал все, что его окружало. Люди это знают, хотя подчас и притворяются, что нет. Джордж лежал на траве, срывал травинки, удовлетворенно рассматривал их, принимался жевать. И знал, что травинки такие. Засовывал пальцы босых ног в траву, думал о ней. Он знал, что трава щекочется так. Среди зеленой травы видел пряди бурой, прошлогодней, и знал, что они такие. Протянул руку, коснулся клена. Он видел, как дерево поднимает shy;ся из земли, из травы, ощупал кору и ощутил ее грубость, шеро shy;ховатость. Нажал пальцами посильнее, неровный кусочек коры отломился; он знал, что кора такая. Ветер завывал негромко, как всегда в майские дни. Молодые кленовые листья жались к вет shy;вям, трепеща на ветру. Джордж слышал их шелест, пробуждав shy;ший в душе какую-то печаль. Ветер было прекратился, потом за shy;дул снова.

Повернув голову, мальчик увидел дядин дом, ярко-красные кирпичи, чопорные, диковинные бетонные колонны, в нем все было уродливым, режущим глаз; а сбоку и чуть в глубине – ста shy;рый домик, который построил дед, обитые вагонкой стены, ве shy;ранду, фронтоны, окна, окраску. Он появился на свет по воле случая, как и очень многое другое в Америке. Джордж Уэббер ви shy;дел его и знал, что дела обстоят так. Он видел, как солнечный свет то появляется, то исчезает, видел задние дворы с массой зна shy;комых вещей, видел холмы с восточной стороны города, нежно-зеленые, чуточку пестрые, привычные, знакомые, в позднейших воспоминаниях чудесные, ибо так и ведется на свете.

Двенадцатилетний Джордж обладал зоркими глазами и креп shy;ким телом. У него был прекрасный нюх, он безошибочно разли shy;чал запахи. Лежа на траве перед дядиным домом, он думал: «Вот так обстоят дела. Вот трава, такая зеленая, шероховатая, такая мягкая и нежная, но в ней попадаются бурые камни. Вот дома вдоль улицы, бетонные блоки стен, какие-то скучные, уродли shy;вые, но знакомые, покатые крыши из кровельной дранки, лу shy;жайки, живые изгороди и фронтоны, задние дворы с возведен shy;ными по воле случая хозяйственными постройками, с такими знакомыми сараями и курятниками. Все привычно, знакомо, как мое дыхание, все случайно, как прихоть, и, однако же, некоим образом предопределено, будто судьба: оно такое, потому что та shy;кое!»

Вокруг царила какая-то безмятежность. Щебетание птиц, ше shy;лест кленовых листьев, расслабляющий покой, далекий стук мо shy;лотка по доскам, жужжание шмеля. День словно бы дремал в ти shy;шине, неподвижно зеленела ботва репы, а по улице шел работ shy;ник Карлтона Лезергуда, высокий, рябой, желтый негр. Рядом с ним трусила, дыша шумно, как паровоз, большая собака по кличке Шторм, поражающая своим дружелюбием. Громадный язык ее вываливался из пасти, большая голова покачивалась из стороны в сторону, собака, радостно пыхтя, приближалась, и вместе с ней приближался рябой негр Симпсон Симмс. Высо shy;кий, тощий, весело усмехающийся, исполненный достоинства и почтительности негр шел по улице, как всегда, в три часа. Он вежливо, с улыбкой, поприветствовал Джорджа взмахом руки. Назвал его, как обычно, «мистер» Уэббер; приветствие было лю shy;безным и почтительным, тут же забытым, как того и следует ожи shy;дать от добродушных негров и дурачков, но все же оно наполни shy;ло мальчика теплом и радостью.

– Добрый день, мистер Уэббер. Как самочувствие?

Большая собака трусила, пыхтя как паровоз, язычище ее сви shy;сал из пасти; она приближалась, свесив большую голову, играя мышцами широкой черной груди и плеч.

Внезапно тишина улицы стала зловещей, а спокойный пульс мальчика тревожно участился. Из-за угла дома на другой сторо shy;не улицы вышел поттерхемовский бульдог. Увидя мастиффа, за shy;мер; широко расставил передние лапы, глубоко втянул голову с мнушающей ужас челюстью, губы его растянулись, обнажив длинные клыки, в недобрых, налитых кровью глазах вспыхнул июбный огонь. Под складками толстой шеи заклокотало негром shy;кое ворчанье. Мастифф вскинул крупную голову и зарычал, бульдог, широко расставляя лапы, медленно надвигался на него, иреиполненный ярости, рвущийся в схватку.

А рябой желтый негр подмигнул мальчику и с веселой уверен shy;ностью покачал головой.

– Он не свяжется с моей собакой, мистер Уэббер!.. Нет, сэр… Не гак он глуп!.. Да, сэр! – выкрикивал негр с безграничной убежденностью.– Не настолько глуп!

Рябой негр ошибся! Вдруг послышался рык, в воздухе мелькнула черная молния, сверкнули смертоносные оскаленные клыки. Не успел мастифф понять, что случилось, маленький бульдог яростно вцепился в большое горло более крупной собаки и мертвой хваткой сомкнул челюсти.

За тем, что происходило дальше, трудно было уследить. Большая собака замерла на миг воплощением недоуменного удивле shy;ния и ужаса, какие недоступны человеку; потом тишину разорвал дикий рев, огласивший всю улицу. Мастифф бешено затряс большой головой, маленький бульдог болтался в воздухе, но крепко держался впившимися зубами; крупные капли алой артери shy;альной крови разлетались во все стороны, но все же бульдог не раз shy;жимал челюстей. Развязка наступила молниеносно. Большая голо shy;ва резко поднялась и опустилась: бульдог – уже не собака, просто черный ком – шлепнулся на тротуар с ужасающим хрустом.

В поттерхемовском доме хлопнула дверь, и оттуда выбежал огненно-рыжий четырнадцатилетний Огастес Поттерхем. По улице грузно затопал толстый, неуклюжий, неряшливый поли shy;цейский, мистер Метьюз, дежурство которого приходилось на три часа. Однако негр уже яростно дергал мастиффа за кожаный ошейник, выкрикивая проклятия.

Но было поздно. Меньшая собака испустила дух, едва ударясь о тротуар – хребет ее и большинство костей были переломаны; по словам мистера Метьюза, «бульдог не успел понять, что с ним случилось». А большая, сделав дело, тут же успокоилась; повину shy;ясь дерганью за ошейник, она медленно отвернулась, дыхание ее было тяжелым, с горла медленно капала кровь, окропляя улицу ярко-красными пятнами.

Улица неожиданно, будто по волшебству, заполнилась людь shy;ми. Они появлялись со всех сторон, отовсюду, теснились возбуж shy;денным кружком, все пытались говорить сразу, каждый свое, все убеждали, объясняли, излагали свою версию. Дверь в доме хлоп shy;нула снова, и мистер Поттерхем выбежал на своих потешных кривых, коротких ногах, его яблочно-румяные щечки пылали гневом, негодованием и возбуждением, потешный писклявый голос явственно слышался сквозь более мягкие, низкие, медли shy;тельные, более южные голоса. Теперь это был уже не знатный джентльмен, уже не благородный потомок герцогов Поттерхемов, не кровный родственник титулованных лордов и графов, возможный претендент на огромные поместья в Глостершире, когда их нынешний владелец умрет, а Поттерхем-простолюдин, маленький Поттерхем, торговец негритянской недвижимостью, владелец негритянских лачуг, неукротимый маленький Поттер shy;хем, от гнева и возбуждения кричавший с просторечным выгово shy;ром лондонских кокни:

– Вот вам! Что я говорил? Я всегда предупреждал, что этот проклятый пес натворит бед! Гляньте на него! На эту окровавлен shy;ную, мигающую тварь в ошейнике! Слон да и только! Могла ли такая собака, как моя, тягаться с этим зверюгой? Убить его надо, вот что! Попомните мои слова – дать этому зверюге волю, так в городе ни единой собаки не останется, вот что!

А рослый рябой негр, держа мастиффа за ошейник, чуть ли не слезно умолял полицейского:

– Господи, мистер Метьюз, моя собака не виновата совсем! Нет, сэр! Она никого не трогала – моя собака! Даже не замечала ту собаку – спросите любого!– вот мистера Уэббера!

И внезапно обратился к мальчику с горячей мольбой:

– Разве не правда, мистер Уэббер? Вы же видели все своими глазами, правда? Скажите мистеру Метьюзу, как было дело! Я шел со своей собакой по улице, тихо-спокойно, только поднял руку поздороваться с мистером Уэббером, а тут из-за угла этот пес, за shy;сопел, зарычал, и не успел я опомниться, как он вцепился моей со shy;баке в глотку – спросите мистера Уэббера, так ли все было.

А все вокруг продолжали убеждать, спорить, соглашаться и возражать, высказывать свои версии и мнения; мистер Метьюз задавал вопросы и записывал ответы в блокнот; бедняжка Огас shy;тес Поттерхем ревел, как ребенок, держа мертвого маленького бульдога на руках, его некрасивое веснушчатое лицо жалобно ис shy;кривилось, по нему катились жгучие слезы и капали на труп животного; большой мастифф тяжело дышал, ронял капли крови на землю и держался так, словно никакого отношения к происходя shy;щему не имел, вид у него был слегка скучающим. Вскоре волне shy;ние улеглось, люди разошлись; мистер Метьюз велел негру явиться в суд; Огастес Поттерхем с плачем понес собаку в дом; мистер Поттерхем последовал за ним, все еще громко и взволно shy;ванно писклявя; а удрученный рябой негр и его громадная соба shy;ка пошли дальше по улице; мастифф на ходу ронял крупные кап shy;ли крови. И вновь тишина, вновь спокойствие на улице, шелест молодых кленовых листьев на легком ветерке, вялое приближе shy;ние трех часов и все прочее, такое же, как всегда. Джордж Уэббер Снова растянулся на траве под деревом во дворе дядиного дома, подпер ладонями подбородок, погрузился в дремотное течение времени и думал:

«Великий Боже, дела обстоят так, я вижу и понимаю, что дела обстоят так. Великий Боже! Великий Боже! Дела обстоят именно так, и до чего же странно, просто и жестоко, прекрас shy;но, ужасно и загадочно, до чего понятно и привычно они все обстоят!».

Три часа!

– Детка, детка! Где ты?

Так он всегда узнавал о появлении тети Мэй!

– Сынок, сынок! Ты где?

Рядом, а не найдешь!

– Мальчик, мальчик! Где же этот мальчишка?

Там, где ты и прочие в юбках и передниках никогда не появи shy;тесь.

– Нельзя даже на минуту отвести от него глаз…

Ну так не отводи; ничего этим не добьешься.

– Стоит повернуться к нему спиной, тут же удерет…

Подальше от тебя – куда б ты ни поворачивалась!

– Никак не сыщу его, когда он мне нужен…

Обойдетесь без меня, милостивая леди. Когда вы понадоби shy;тесь мне, то узнаете об этом!

– А вот есть он горазд…Тут же появляется, как из-под зем shy;ли…

Господи, в этом-то что особенного? Конечно, он ест – к тому же, от еды прибавляется сил. Разве Геркулес походил на живые мо shy;щи; Адам питался водяным крессом; толстяк Фальстаф ел салат-латук; наедался до отвала доктор Джонсон пшеничной соломкой; или Чосер горсткой жареной кукурузы? Нет! Мало того – разве сражения вели на пустой желудок; был Кублахан вегетарианцем; ел Вашингтон на завтрак одни сливы, а на обед только редиску; сидел Джон Л .Салливен на одном хлебе или президент Тафт на пе shy;ченье «детские палочки»? Нет! Мало того – те, кто устремил стальные рельсы на запад; кто рыл землю, наводил мосты через ущелья, прокладывал туннели; те, чьи руки в старых перчатках сжимали дроссели; те, кто бил молотом – неужели они падали в голодный обморок при мысли об ореховом масле и имбирных пряниках? И наконец, мужчины, которые возвращаются в двенад shy;цать часов, оглашая громким мелодичным скрипом кожи полу shy;денные улицы, люди труда и дела – его дядя, мистер Поттерхем, мистер Шеппертон, мистер Крейн – шли бы они домой только ради того, чтобы выпить чашечку кофе и чуть подремать?

– Есть он горазд…Всегда на месте, когда приходит время еды!

Чтобы слушать такую вот ерунду, великие люди жили и стра shy;дали, великие герои проливали кровь! Ради этого сражался Аякс и погиб Ахилл; ради этого пел и страдал Гомер, ради этого пала Троя! Ради этого Артаксеркс вел громадные армии, ради этого Цезарь пошел со своими легионами в Галлию; ради этого Одис shy;сей бросал вызов неизвестным морям, бывал окружен опаснос shy;тями далеких чудесных берегов, спасался от Циклопа и Харибды, преодолел все прославленное очарование Цирцеи,чтобы слушать такую вот чушь – потрясающее, сделанное женщиной открытие, что мужчины едят!

Прекрати, женщина, свою скучную трескотню, придержи язык! Возвращайся в тот мир, который знаешь, к работе, для ко shy;торой создана; тебя никто не звал – возвращайся, возвращайся к своим кухонным отбросам, к сковородкам и кастрюлям, к тарел shy;кам, чашкам и блюдцам, к тряпкам, мылу и помоям; иди-иди, оставь нас; мы сыты и приятно расслаблены, нами владеют вели shy;кие мысли; дремотные мечтания; мы хотим лежать в одиночест shy;ве и созерцать свой пуп – сейчас вторая половина дня!

– Мальчик, мальчик! Куда он только подевался!..Да ведь я же видела, как он оглядывался… крался к двери!..Ага, подумала, счи shy;тает себя очень хитрым… но точно знала, что у него на уме… вы shy;скользнуть и удрать… боялся, что задам ему пустячную работу!

Пустячную! В том-то и беда – если б только нам вечно не приходилось делать пустячную работу! Если б только они могли хоть на миг подумать о великом событии или грандиозном деле Ес shy;ли б только на уме у них были вечно не пустяки, не пустячная ра shy;бота, которую нам нужно сделать! Если б в ней было хоть что-то, какая-то искра радости, возвышающая сердце, искра очарова shy;ния, способная возвысить дух, искра понимания того, что мы хо shy;тим совершить, хоть зернышко чувства, хоть грань воображения! 11о нам всегда поручают пустячную работу, пустячное дело!

Разве недовольство у нас вызывает пустячная работа, о которой она просит? Разве нам ненавистно пустячное усилие, которое для нее потребуется? Разве мы так неблагородно отказываем ей в пустячной помощи из ненависти к работе, из страха вспотеть, из духа неуступчивости? Нет! Вовсе не пото shy;му Дело в том, что в начале второй половины дня женщины бестолковы и бестолково просят нас о бестолковых вещах; по своей бестолковости они вечно просят нас о пустяках и ничего не способны понять!

Дело в том, что в этот час дня мы хотим быть подальше от них – мы предпочитаем одиночество. В это время от них пахнет кухонным паром и скукой: мытыми овощами, капустными коче shy;рыжками, теплым варевом и объедками. Теперь они пропитаны атмосферой помоев; с рук у них каплет, жизнь у них серая.

Женщины этого не знают, из жалости мы скрываем это от них, но в три часа их жизни лишены интереса – они нам не нуж shy;ны и обязаны оставить нас в покое.

У них есть какое-то понятие утром, какое-то днем, несколько большее на закате, гораздо большее с наступлением темноты; но в три часа они докучают нам и должны оставить нас в покое! Им не понять множества оттенков света и погоды так, как нам; для них свет это просто свет, утро это утро, полдень – полдень. Они не знают того, что приходит и уходит – как меняется освещение, как преображается все вокруг; они не знают, как меняется яр shy;кость солнца, как подобно мерцанию света меняется дух мужчи shy;ны. Да, они не знают, не могут понять жизнь жизни, радость ра shy;дости, горе невыразимого горя, вечность жизни в мгновении, не знают того, что меняется, когда меняется свет, быстрого, исчеза shy;ющего, как ласточка налету, не знают того, что приходит, уходит и никогда не может быть остановлено, мучительности весны, пронзительности безгласного крика.

Им непонятны радость и ужас дня так, как их способны чув shy;ствовать мы; им непонятно то, чего мы страшимся в этот после shy;полуденный час.

Для них этот свет просто свет, этот час быстро проходит; их помойный дух не улавливает ужаса жаркого света после полудня. Они не понимают нашего отвращения к жарким садам, не пони shy;мают, как наш дух тускнеет и никнет при жарком свете. Не зна shy;ют, как нас покидает надежда, как улетает радость при виде пес shy;трой неподвижности жаркого света на гортензиях, вялости ши shy;роколиственных зарослей щавеля возле сарая. Не знают ужаса ржавых жестянок, брошенных в мусорные кучи под забором; от shy;вращения к пестрому, жаркому, неподвижному свету на рядах чахлой кукурузы; им неведома безнадежная глубина тупой, оце shy;пенелой подавленности, которую в течение часа может вызвать вид горячей грубой травы под солнцем и пробудить ужас в наших душах.

Это какая-то вялая инертность, какая-то безнадежность на shy;дежды, какая-то тупая, онемелая безжизненность жизни! Это все равно, что в три часа смотреть в пруд с затхлой водой в тупой не shy;подвижности света, все равно, что находиться там, где нет зеле shy;ни, прохлады, пения невидимых птиц, где нет шума прохладных невидимых вод, нет звука хрустальной, пенящейся воды; все рав shy;но, что находиться там, где нет золота, зелени и внезапного оча shy;рования – если тебя в три часа зовут ради пустяковых цел.

Господи, могли бы мы выразить невыразимое, сказать неска shy;занное! Могли бы мы просветить их окухоненные души открове shy;нием, тогда бы они никогда не посылали нас заниматься пустя shy;ками в три часа.

Мы ненавидим глиняные насыпи после полудня, вид шлака, закопченые поверхности, старые, обожженные солнцем дере shy;вянные дома, сортировочные станции и раскаленные вагоны на путях.

Нам отвратительны вид бетонных стен, засиженных мухами окон грека, земляничный ужас ряда теплых бутылок с содовой водой. В это время нас тошнит от его горячей витрины, от жир shy;ного противня, который жарит и сочится каким-то отвратитель shy;ным потом в полной неподвижности солнца. Нам ненавистны ряд жирных сосисок, которые потеют и сочатся на этом непо shy;движном противне, отвратительны сковородки, шипящие жаре shy;ным луком, картофельным пюре и бифштексами. Нам противно смуглое лицо грека в послеполуденном свете, крупные поры, из которых льется пот. Мы ненавидим свет, сияющий в три часа на лигомобилях, ненавидим белый гипс, новые оштукатуренные до shy;ма и большинство открытых мест без деревьев.

Нам в три часа нужны прохлада, влажность, тень; нужны ве shy;село бегущие, переливающиеся золотом и зеленью прозрачные поды. Нужно спускаться в прохладу бетонированных погребов. В три часа мы любим потемки с их прохладными запахами, любим прохладные, темные, потаенные места. Любим сильные запахи с какой-то прохладной затхлостью. В три часа обоняние у мужчин острое. Любим вспоминать, как пахло все в комнате нашего отца: прохладную влажную едкость надкушенной плитки жеватель shy;ного табака на каминной полке с воткнутым ярко-красным флажком; запах старой каминной полки, часов в деревянном корпусе, кожаных переплетов нескольких старых книг; запах кресла-качалки, ковра, орехового бюро и прохладный унылый запах одежды в чулане.

В этот час мы любим запахи старых закрытых комнат, старых деревянных ящиков, смолы, виноградных лоз на прохладной стороне дома. Если выходим, мы хотим выходить в зеленую тень и приятную прохладу, полежать на животе под кленом, сунуть пальцы босых ног в густую зеленую траву. Если нам нужно отпра shy;виться в город, мы хотим идти в такие места, как скобяная лавка нашего дяди, где ощущается запах прохладных, темных, чистых гвоздей, молотков, пил, инструментов, рейсшин, всевозможной утвари; или в шорную лавку, где пахнет кожей; или на склад стройматериалов нашего отца с запахами замазки, стекла, чистой белой сосны, запряженных мулов и досок под навесами. Непло shy;хо в этот час зайти и в прохладу аптеки, услышать прохладный быстрый шелест деревянных лопастей вентилятора, унюхать ци shy;трусовую пикантность лимонов и апельсинов, волнующий, чис shy;тый и резкий запах неизвестных лекарств.

Трамвай в это время тоже пахнет хорошо – электромоторами, деревянной обивкой, плетеными сиденьями, старой бронзой и блестящими стальными рельсами. Это запах приятного, мечтатель shy;ного волнения и несказанного биения сердца; он говорит о поезд shy;ке куда-то. Если в это время дня мы куда-нибудь едем, хорошо от shy;правиться на бейсбольный матч, вдыхать запах трибун, старых де shy;ревянных скамей, зеленого дерна на игровом поле, конской кожи мяча, перчаток, рукавиц, чистый запах упругих ясеневых бит, запа shy;хи снявших пиджаки зрителей и потеющих игроков.

А если в три часа заниматься работой, если нам прерывать свой усыпляющий отдых, дремотное золотисто-зеленое очарова shy;ние наших размышлений – ради Бога, дайте нам делать что-ни shy;будь существенное. Дайте громадный труд, но извольте при этом обещать громадный успех, восторг опасности, надежду на возвы shy;шенное, волнующее приключение. Ради Бога, не разбивайте сердце, надежду, жизнь, волю, отважную и мечтательную душу мужчины вульгарным, бестолковым, гнетущим, презренным за shy;нятием пустяковыми делами!