Текст книги "Паутина и скала"

Автор книги: Томас Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 51 страниц)

– Оставь в покое мою семью! – вскричала Эстер пронзитель shy;ным, предостерегающим голосом. – Не смей говорить о них сво shy;им грязным языком!

– О, да! Разумеется. Я не должен говорить своим грязным языком. Мне, видимо, нельзя даже заикнуться.

– Предупреждаю! – плачуще воскликнула Эстер. – Я тебе всю морду разобью, если скажешь хоть слово о моей семье! Мы для тебя слишком хороши, вот в чем беда! Ты прежде никогда не встречался с порядочными людьми, в жизни не видел порядочных людей, пока не познакомился со мной, и думаешь, что все так гнусны, как это представляется твоему низкому разуму!

Эстер била сильная дрожь, она яростно кусала губы, слезы струились из ее глаз, и несколько секунд она стояла в молчании, конвульсивно сжимая и разжимая опущенные по бокам руки, чтобы овладеть собой. Потом продолжала, уже поспокойнее, по shy;началу едва слышно, голос ее дрожал от страстного негодования:

– Девка! Потаскуха! Еврейка! Вот какими гнусными словами ты обзывал меня, а я была порядочной и преданной всю жизнь! Господи! Какой у тебя чистый, благородный разум! Видимо, это еще не все приятные, изысканные выражения, которыми ты на shy; учился в Старой Кэтоубе! Ты просто чудо! Должно быть, рос сре shy;ди замечательных людей! Господи! Как у тебя хватает наглости говорить обо мне! Твоя семья…

– Помолчи о моей семье! – выкрикнул Джордж. – Ты ниче shy;го о ней не знаешь! Эти люди гораздо лучше тех мерзких, нена shy;видящих жизнь театральных крыс, с которыми якшаешься ты!

– О, да! Они, должно быть, просто восхитительны! – загово shy;рила Эстер со злобным сарказмом. – Они так много для тебя сделали, правда? Отпустили тебя шестнадцатилетнего в большой мир и умыли руки! Господи! Очаровательная публика твои хрис shy;тиане! Ты говоришь о евреях! Попытайся найти еврея, который обходился бы так с детьми своей сестры! Родственники твоей ма shy;тери выперли тебя, когда тебе было шестнадцать лет, и теперь им наплевать, что с тобой. Они хоть вспоминают о тебе? Часто полу shy; чаешь письма от дяди и тети? Можешь не отвечать – я знаю! – злобно сказала она с явным намерением уязвить его. – Ты рас shy;сказывал мне о своей замечательной семейке в течение трех лет. Ты оскорблял и ненавидел весь мой народ – а теперь ответь, кто поддерживал тебя, кто был твоим другом? Будь честен. Думаешь, кто-то из них сможет оценить, понять то, что ты делаешь? Дума shy;ешь, кого-то из них волнует, жив ты или нет? – Она иронично засмеялась. – Не смеши меня! Не смеши!

Слова Эстер больно уязвили его гордость, и она ощутила злобную радость, видя, что задела его за живое. Лицо его поблед shy;нело от обиды и ярости, губы беззвучно шевелились, но Эстер не могла сдержаться, так как была глубоко задета.

– А что сделал для тебя твой распрекрасный отец, о котором ты столько говоришь? – продолжала она. – Кроме того, что мах shy;нул на тебя рукой?

– Это ложь! – глухо произнес он. – Это… гнусная… ложь! Не смей даже заикаться о нем! Он был замечательным человеком, и каждый, кто знал его, скажет то же самое!

– Да, замечательным шалопаем! – объявила Эстер. – Замеча shy;тельным пьяницей! Замечательным бабником! Он дал тебе пре shy;красный отчий дом, так ведь? Оставил громадное состояние, не правда ли? Ты должен быть благодарен ему за все, что он сделал для тебя! За то, что превратил тебя в изгнанника и бродягу! За то, что наполнил твое сердце ядом и ненавистью против людей, кото shy;рые любили тебя! За свою черную, извращенную душу и всю нена shy;висть в твоем безумном мозгу! За то, что он сделал тебя чудови shy; щем, которое ранит друзей в сердце, а затем покидает их! И поста shy;райся как можно больше походить на него! Иди по его стопам, раз тебе этого хочется, и постарайся стать таким же низким, как он!

Эстер не могла удержаться от этих слов, сердце ее переполняли злоба и ненависть, ей хотелось наговорить самых жестоких, ранящих вещей. Хотелось причинить Джорджу такую же боль, как он ей, и, глядя на него, она испытывала отвратительную радость, так как ви shy;дела, что боль причинила ему ужасную. Лицо его побелело, как мел, губы стали непослушными, синими, глаза сверкали. Он попытался заговорить, но сразу не смог, а когда все же заговорил, губы не пови shy;новались ему, и поначалу она едва слышала его.

– Уходи! – сказал он. – Уйди из моей квартиры и больше не возвращайся!

Эстер не шевельнулась, не могла шевельнуться, и внезапно он заорал на нее:

– Убирайся, черт возьми, а то вытащу на улицу за волосы!

– Ладно, – заговорила она дрожащим голосом, – ладно, уй shy;ду. Это конец. Но от всей души надеюсь, что со временем какая-нибудь сила заставит тебя понять, какая я. Надеюсь, когда-ни shy;будь ты перенесешь те же страдания, какие причинил мне. Наде shy; юсь, когда-нибудь поймешь, что сделал со мной.

– Сделал с тобой! – выкрикнул Джордж. – Да я отдал тебе свою жизнь, будь ты проклята! Вот что я с тобой сделал! Ты рас shy;полнела и расцвела на моей энергии и жизни. Ты опустошила, ис shy;сушила меня; вернула себе юность за мой счет – да! И отдала ее этому гнусному публичному дому, именуемому театром! «О, Гос shy;поди, – ухмыльнулся он, с издевательским жеманничаньем пере shy;дразнивая ее сетования. – Что ты сделал со мной, жестокий зверь?». Что ты сделал с этой милой, славной американской деви shy;цей, едва знающей разницу между содомией и изнасилованием, до того она чистая и невинная! Как ты посмел, растленный него shy;дяй, соблазнить эту чистую, милую сорокалетнюю девушку, когда тебе было целых двадцать четыре года, как не постыдился лишить эту бродвейскую молочницу ее незапятнанной девственности? Позор тебе, гнусный провинциал-совратитель, ты приехал к этим простодушным, доверчивым городским ублюдкам и погубил сво shy;ей преступной страстью эту невинную, застенчивую девицу, не имевшую еще и двадцатипятилетнего опыта в любовных шашнях! Позор тебе, разжиревший плутократ, получающий две тысячи в год учителишка, ты обольстил ее блеском своего золота, увлек от простых радостей, которым она всегда предавалась! Когда ты по shy;знакомился с нею, у нее было всего-навсего три личных счета, но она была счастлива в своей непорочной бедности, – глумливо произнес он, – и довольствовалась простыми радостями евреев-миллионеров и невинными прелюбодеяниями их жен.

– Ты знаешь, что я никогда не была такой, – сказала Эстер, дрожа от негодования. – Знаешь, что у меня ничего не было ни с кем из этих людей. Джордж, я знаю, какая я, – произнесла она с гордостью, – и все твои грязные слова, грязные обвинения не могут сделать меня иной. Я работала, не покладая рук, я была по shy;рядочной, я всю жизнь стремилась к добру и красоте. Я превос shy;ходная художница и знаю себе цену, – гордо сказала она дрожа shy;щим голосом, – и никакие твои слова не могут этого изменить.

– Сделал с тобой! – повторил Джордж, словно не слыша слов Эстер. – Ты загубила мою жизнь, свела меня с ума, вот что я с то shy;бой сделал! Ты продала меня моим врагам, и они хихикают за мо shy;ей спиной!

Грязные слова теснились у него в горле и изливались из уст потоком непристойностей, голос его от ожесточения и ненавис shy;ти стал хриплым.

Снаружи по улице шли люди, Джордж слышал их шаги под окном. Неожиданно раздался чей-то невеселый, неприятный, пронзительный уличный хохот. Этот звук мучительно резанул ему слух.

– Слышишь! – безумно выкрикнул он. – Клянусь Богом, это они смеются надо мной! – Бросился к окну и закричал: – Смейся! Смейся! Ну, давай же, хохочи, грязная свинья! Пошли вы все к черту! Я свободен от вас! Теперь никто не в силах навре shy; дить мне!

– Джордж, никто не собирается тебе вредить ,– сказала Эс shy;тер. – Единственный твой враг – это ты сам. Ты губишь себя. У тебя в мозгу появилось что-то безумное, злобное. Если не изго shy;нишь этого, ты погиб.

– Погиб? Погиб? – тупо, ошеломленно повторил он. Потом вдруг закричал: – Убирайся отсюда! Теперь я по-настоящему знаю тебя и ненавижу!

– Ты не знаешь меня и не знал никогда, – ответила Эстер. – Ты хочешь меня возненавидеть, хочешь представить меня отврати shy;тельной женщиной и думаешь добиться этого лживыми словами. Но я себя знаю и стыжусь только того, что выслушиваю подобные слова от тебя. Я всю жизнь была порядочной женщиной, я любила тебя больше всех на свете, я была верна тебе, была твоим близким и любящим другом, и теперь ты отвергаешь лучшее, что имел. Джордж, ради Бога, постарайся избавиться от этого безумия. Ты обладаешь такой силой и красотой духа, каких нет ни у кого, но в тебе завелись безумие и злоба, недуг, который губит тебя

Эстер умолкла, и Джордж ощутил в обезумевшем мозгу туск shy;лый проблеск возвращающегося разума, гнетущий, отвратитель shy;ный, бездонный стыд, ошеломляющее чувство безнадежного со shy;жаления, неискупимой вины, невозвратимой утраты.

– Как думаешь, что это за недуг? – пробормотал он.

– Не знаю. Не я вложила его в тебя. Он уже был в тебе, когда мы познакомились. Ты гибнешь из-за него.

И внезапно Эстер не смогла больше сдерживать дрожь в губах, из горла у нее вырвался крик неистового отчаяния и горя, она яро shy;стно заколотила себя стиснутыми кулачками и разрыдалась.

– О, Господи! Этот недуг меня сломил. Я была такой сильной и смелой! Была уверена, что могу все, что сумею изгнать из тебя этот черный недуг, но теперь вижу, что не в состоянии! Я так любила жизнь, видела повсюду красоту и великолепие, жизнь по shy;стоянно становилась лучше. Теперь, просыпаясь, я думаю, как вынести еще один день. Я ненавижу свою жизнь, меня больше ничто не радует, я хочу умереть.

Джордж обратил на нее тупой, растерянный взгляд. Маши shy;нально провел рукой по лицу, и на миг показалось, что в его гла shy;за возвращается свет и осмысленность.

– Умереть? – тупо переспросил он. И тут волна мрака и не shy;нависти снова захлестнула его мозг. – Умереть! Ну так умри, ум shy;ри, умри!– закричал он яростно.

– Джордж, – сказала Эстер с трепетной, страстной мольбой, – мы не должны умирать. М ы созданы для жизни. Ты должен изгнать этот злобный мрак из души. Ты должен любить жизнь и ненавидеть это жалкое существование. Джордж! – воскликнула она снова с твердой убежденностью. – Жизнь хороша и прекрасна. Верь мне, я много жила, я многое знаю, во мне много красоты и великолепия, и я отдам все это тебе. Джордж, помоги мне, ради Бога, протяни мне руку помощи, а я помогу тебе, и мы оба спасемся!

– Ложь! Ложь! Ложь! – негромко произнес он. – Все до по shy;следнего слова.

– Это чистая правда! – воскликнула она. – Клянусь Богом!

Он помолчал, тупо, бессмысленно глядя на нее. Потом в ду shy;ше у него снова вспыхнула безумная ненависть, и он закричал:

– Что стоишь? Уходи отсюда! Убирайся! Ты лгала мне, обма shy;нывала меня и теперь стараешься обвести вокруг пальца!

Она не шелохнулась.

– Уходи! Уходи! – хрипло выпалил он.

Она не шелохнулась.

– Уходи, говорю! Проваливай! – произнес он шепотом. Яро shy;стно схватил ее за руку и потащил к двери.

– Джордж! – сказала она. – Это конец? Вот так кончается вся наша любовь? Ты не хочешь больше никогда меня видеть?

– Уходи! Уходи, слышишь? И больше не появляйся!

С губ ее сорвался протяжный жалобный стон отчаяния и кру shy;шения.

– О, Господи! Я хочу умереть! – воскликнула она. И уткнув shy;шись лицом в сгиб руки, горько, безутешно заплакала.

– Ну и умирай! Умирай! Умирай! – выкрикнул Джордж, гру shy;бо вытолкал ее из комнаты и захлопнул дверь.

38. СЪЕДЕННЫЕ САРАНЧОЙ ГОДЫ

В коридоре было темно, тихо. Эстер стала спускаться по ста shy;рым, скрипучим ступеням и услышала звучание тишины и вре shy;мени. Она не могла расслышать в нем слов, но оно шло из ста shy;рых, мрачных стен, ветхих досок, укромных глубины и протя shy;женности впечатляющего, заключенного в стенах пространства. Лик пространства был темен, непроницаем, сердце, подобно сердцу царей, неисследимо, и в нем скопилось все знание о мно shy;жестве неприметных жизней, сорока тысячах дней и всех съеден shy;ных саранчой годах.

Эстер остановилась на лестнице, подождала, оглянулась на закрытую дверь с надеждой, что она откроется. Но дверь не от shy;крылась, и Эстер вышла на улицу.

Улица была залита ярким, нежным солнечным светом. Он па shy;дал по-весеннему весело на старые кирпичи закопченных зданий, на все грубое неистовство жизни города, придавал всему оживлен shy;ность, радость и нежность. Улицы бурлили своей суровой, беспоря shy;дочной жизнью, такой стремительной, наэлектризованной, неус shy;тупчивой и такой бесконечной, увлекательной, многоцветной.

Несколько мужчин с обнаженными, покрытыми татуировкой руками грузили в кузов машины ящики: они вонзали стальные крючья в чистую белую древесину, и мышцы их выпирали под кожей, словно канаты. Дети со смуглыми лицами и черными во shy;лосами латиноамериканцев играли на улице в бейсбол. Они лов shy;ко вели игру среди густого потока машин, сновали между ними на крепких, сильных ногах, громко, хрипло перекрикивались, грузовики и легковые автомобили с ревом ехали в одном направ shy;лении. А люди шли непрерывным потоком, каждый из них стре shy;мился к определенной, корыстной или желанной цели. Их плоть иссушили и закалили треволнения городской жизни, лица их бы shy;ли мрачными, исхудалыми, тупыми и недоверчивыми.

И внезапно Эстер захотелось крикнуть, сказать им, чтобы они не спешили, не беспокоились, не тревожились, не боялись, что вся их отталкивающая работа, все их напряженные усилия, напо shy;ристость, ожесточенность, все мелочные расчеты на жалкие за shy;работки и победы, пустая уверенность и ложные заверения в конце концов пропадут впустую. Реки будут течь вечно, апрель будет наступать так же прелестно, восхитительно, с таким же пронзительным возгласом, когда все их крикливые языки обра shy;тятся в прах. Да! Несмотря на всю их перебранку, лихорадочность неистового беспокойства, ей хотелось сказать им, что их крики останутся неуслышанными, любовь неоцененной, страдания не shy;замеченными, что красота весны будет по-прежнему сиять спо shy;койно и радостно, когда их плоть сгниет, что когда-нибудь дру shy;гие люди на других тротуарах будут думать обо всех их усилиях и стойкости, даже обо всех их преступлениях и хвастовстве силой, с жалостью и снисходительностью.

В ярком апрельском свете старуха, полоумная карга, бормоча, рылась костлявыми пальцами среди гнилых овощей в мусорном баке. Внезапно она повернулась, подставила иссохшее лицо солнцу, обнажила желтые клыки, погрозила костлявым кулаком небу, снова принялась рыться в баке, потом бросила, сложила ру shy;ки, из мутных глаз ее потекли слезы, и воскликнула: «Бедность! О, бедность!». Потом старая карга задрала грязную юбку, обна shy;жив дряблые, желтые бедра, и стала приплясывать, семеня и вер shy;тясь, в отвратительной пародии на радость, гогоча при каких-то непристойных воспоминаниях. И все-таки никто не обращал на нее внимания, кроме неряшливого полицейского, он небрежно вертел дубинку и сурово глядел на нее, тупо жуя жвачку, да не shy;скольких насмехавшихся над ней юных хулиганов, на лицах у них были гнусные, дурашливые ухмылки, они хлопали друг дру shy;га по спинам в своем веселье и выкрикивали: «Во дает!».

Люди проходили мимо нее, кто со смущенным, брезгливым видом, кто с осуждающе поджатыми губами, выражением оскорб shy;ленной нравственности, но большинство с раздражением и бесце shy;ремонностью, устремив суровый взгляд прямо перед собой. Потом старуха опустила юбку, повернулась к баку, затем снова к прохо shy;жим и погрозила им кулаком. На нее никто не обратил внимания, и она вновь вернулась к содержимому бака. Старуха негромко пла shy;кала, и мягкий, веселый апрельский свет падал на нее.

Эстер шла мимо больницы, у бровки тротуара стояла «скорая помощь». Водитель с худощавым лоснящимся, грубым лицом склонился над баранкой, его упорный, одурманенный взгляд жадно поглощал содержание бульварной газетенки:

«Случайные знакомые предаются разгулу в притоне».

«У меня разбито сердце, я любила его!» – восклицает Хелен».

«Двубрачие», – всхлипывает танцовщица и просит утешения».

Эти отвратительные, убогие слова терзали проходившую Эс shy;тер своей гнусной, площадной низостью, вызывая в воображе shy;нии картины унылой, жалкой, идиотской, преступной в своем пустом неистовстве жизни, где имя любви оскверняется соблаз shy;нительными позами, а ужаса не вызывает даже убийство.

А над всем стоял запах крови и дешевых духов. Вот какими были облики всех человеческих чувств:

Страсти – пустое, кукольное лицо и две толстые эротичные ляжки.

Преступления – освещенные фотовспышкой зверские лица под серыми шляпами, глядящие в объектив, стоящий на обочи shy;не легковой автомобиль с разбитыми стеклами.

Любви – «Слушай, девочка, если срочно не увижу тебя, то спячу. Я без ума от тебя, малышка. Никак не могу выбросить мою любимую крошку из головы. Мне во сне снится твое милое личи shy;ко, детка. Твои нежные поцелуи обжигают меня. Знаешь, ма shy;лышка, если узнаю, что ходишь с другим, прикончу обоих».

Горя – мать плачет, позируя фотографу через три часа после того, как ее маленькая дочка сгорела заживо.

Она мертва.

«Порядок, миссис Мойфи, теперь щелкнем вас глядящей на туфельки малышки».

Но она мертва.

«Вот-вот, мамочка. Чуть побольше выражения, миссис Мой shy;фи. Изобразим материнскую любовь. Оставайтесь так!».

Но она мертва.

«Сегодня вечером о вас будут читать в газетах, мамочка. С жадностью. Мы дадим вашу фотографию на всю первую полосу».

Она мертва. Она мертва.

Неужели под ярким, чудесным светом этих великолепных небес, на этом гордом, сияющем острове, переполненном бур shy;лящей жизнью, колыбели могучих судов, величественно воз shy;несшемся в сиянии огней, на этих оживленных улицах, на этой заполненной людьми скале, которую она так любила, где нашла столько красоты, радости, великолепия, сколько не найти больше ни в одном городе мира, выросло чудовищное племя нежи shy;ти, до того омерзительной, тусклой, зверской в своей тупой бес shy;человечности, что живой человек не может взирать на нее без отвращения, ужаса и надежды, что она вместе с той чудовищ shy;ной жизнью, которую создала, внезапно исчезнет под чистыми солеными приливами? Неужели этот город вскормил своей же shy;лезной грудью племя грубых автоматов, каменный, асфальто shy;вый компост бесчеловечных ничтожеств, рыча, идущих к смер shy;ти, о которой никто не пожалеет, с грубыми, бранными, изби shy;тыми, беспрестанно повторяющимися словами, таких же чуж shy;дых природе, крови и страсти живого человека, как громадные жуки-машины, которые они пустили на безумной скорости в неистовый хаос улиц?

Нет, она не могла в это поверить. На этой скале жизни, на этих громадных улицах был мир не хуже любого другого, было столько страсти, красоты, сердечности и яркого великолепия, сколько не найти больше нигде.

Из больницы вышел интерн в белом халате, небрежно бросил свою сумку в машину «скорой помощи», что-то кратко сказал во shy;дителю, взобрался, плюхнулся на сиденье рядом с ним, вытянул ноги, и машина плавно отъехала с трелями электрических звон shy;ков. Интерн лениво оглянулся на людную улицу, и Эстер поняла, что вернутся они с убитым или раненым, в несметной толпе оди shy;ночек одним искалеченным атомом или одним биением пульса станет меньше, интерн отправится доедать ленч, а водитель сно shy;ва с жадностью уткнется в газету.

Тем временем, как и всегда, по этому острову жизни струи shy;лись светлые реки. В большие окна первого этажа больницы вид shy;ны были малыши, сидящие на залитых солнцем кроватках, над ними склонялись нянечки в накрахмаленных халатах, дети с на shy;ивным любопытством таращились на оживленные улицы, вос shy;торженно и беспамятно.

А на балконах над улицей взрослые, которые были больны и боялись смерти, сидели теперь в солнечном свете, зная, что уже не умрут. Они вновь обрели жизнь и надежду, на их лицах было гордое, глуповатое выражение больных, которые ощущали руку смерти на своих сердцах, а теперь с пассивной, нетвердой верой вернулись к жизни. Тела их под больничными халатами казались усохшими, на бледных, впалых щеках росла щетина, ветер развевал их длинные, безжизненные волосы, челюсти их отвисали, и они с глупыми, сча shy;стливыми улыбками обращали лица к свету. Один курил дешевую сигару, медленно, неуверенно подносил ее тонкой рукой к губам, оглядывался вокруг и усмехался. Другой нетвердой походкой ходил взад-вперед. Они походили на детей, родившихся заново, в их взглядах было что-то бессмысленное, недоуменное, исполненное счастья. Они втягивали в себя воздух и свет с жалкой, безрассудной жадностью, их ослабелая плоть, истощенная тяжелым трудом и борьбой за существование, вбирала в себя солнечную энергию. Иногда появлялись и уходили проворные медсестры, иногда рядом с неловкостью стояли родственники, неудобно чувствующие себя в жесткой, благопристойной одежде, приберегаемой для воскресе shy;ний, праздников и больниц.

А между двумя глухими стенами из старого кирпича строй shy;ное деревце с остроконечными ярко-зелеными листьями вы shy;глядывало из-за кромки забора, и красота его среди неистовой улицы, грубости ее стали и камня, была как песня, как триумф, как пророчество – гордой, прекрасной, стройной, внезапной, трепещущей – и как возглас, в котором звучала странная музы shy;ка горестной краткости жизни человека на вечной, бессмертной земле.

Эстер видела все это, видела людей на улицах, все окружаю shy;щее, все заблудшие люди ликующе, неудержимо взывали о жиз shy;ни; поэтому в самых потаенных глубинах души она поняла, что они не заблудшие, и по лицу ее заструились слезы, потому что она горячо любила жизнь, потому что вся торжествующая музы shy;ка, сила, великолепие и пение прекрасной любви состарились и обратились в прах.