Текст книги "Паутина и скала"

Автор книги: Томас Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 51 страниц)

48. БОЛЬНИЦА

Джордж лежал в ночи, обратив к потолку разбитое лицо, и слушал шум дождя в саду. Кроме мерного стука мелких капель по желтому ковру мокрых листьев, не раздавалось ни звука. Стук был уныло, нескончаемо однообразным; неустанный, он представлял собой усталое течение времени; Джордж слушал стук дождя по мокрой палой листве с ощущением, что дожидается бе shy;зо всякой надежды сам не зная чего.

Потом наступал краткий перерыв, в шум дождя врывались да shy;лекие звуки Ярмарки. Обширные, приглушенные, вздымающие shy;ся и опускающиеся волнами обрывки музыки и праздничного шума доносились сквозь дождь, слабели, исчезали; и опять слы shy;шался только мерный, нескончаемый стук мелких капель. Ино shy;гда вечерами из-за стен, ограждающих сад, доносились голоса, хриплый смех, шаги возвращавшихся домой. А Джордж лежал на спине и, слушая шум дождя, ждал.

Как это произошло? Что он сделал? Воспоминания о тех со shy;бытиях были смутными, путаными, словно полузабытый кош shy;мар. Он знал, что снова устроил поход на Ярмарку, пил кружку за кружкой хмельного, холодного октябрьского пива, пары его уда shy;ряли ему в голову, покуда тысячи пьяных лиц вокруг не стали фантастичными, призрачными в том спертом, задымленном воз shy;духе. Там опять были шумная суматоха поднимающихся из-за стола людей, сцепление рук с поднятыми кружками, ритмичное раскачивание взад-вперед под оглушительную музыку «Ein Prosit!». Опять ритуальное действо всех тех людских колец, рас shy;качивающихся, ревущих хором песню в огромном задымленном зале; опять внезапный страх перед ними, от которого замерло сердце. Что произошло затем, Джордж не знал. В то мгновение пьяного страха размахнулся и саданул большой глиняной круж shy;кой по свиноподобной роже, красным поросячьим глазам стояв shy;шего рядом толстяка? Он не знал, но там началась драка – бес shy;пощадное размахивание кружками, мелькание ножей, внезапная слепая вспышка убийственной пьяной ярости. И теперь он лежал здесь, в больнице, со сплошь забинтованной головой; лежал на спине и слушал, слушал шум дождя.

Дождь капал с крыши, с ветвей, из водосточной трубы, и Джордж, прислушиваясь к нему, думал обо всех влажно блестя shy;щих постройках на Ярмарке: внутри объедающиеся, пьющие, раскачивающиеся толпы, красные лица блестят в нагретом тела shy;ми, насыщенном испарениями и дымом воздухе; снаружи меси shy;во грязи, она должна быть на всех дорогах и тропинках, исхожен shy;ных, истоптанных многими тысячами ног. Где-то с торжествен shy;ной, завершающей благозвучностью часы отбили свою меру неумолимого времени, дождь, сквозь который долетел этот звук, придал содержащейся в нем вести фантасмагорический смысл. Звук этот поведал Джорджу, что для всех живущих истек еще один час, что все они на час приблизились к смерти; и послужи shy;ло ли тому причиной молчаливое присутствие лежавшей вокруг древней, вечной земли – древней земли, что лежала в темноте и теперь, словно живое существо, спокойно, упорно, неустанно пила падающий на нее дождь, – он не знал, но ему внезапно представилось, что вся жизнь человеческая подобна маленькому языку земли, погруженному в воды времени, и что беспрестанно, непрерывно в темноте, в ночи этот язычок распадается в потоке, постепенно растворяется в темных водах.

Джордж лежал, глядя в потолок. Дверь беззвучно отворилась, и монахиня в одеянии медсестры, безупречно белом халате и шляпке с огромными накрахмаленными белыми крыльями, во shy;шла взглянуть на него. Ее маленькое белое лицо, тесно обрам shy;ленное головным убором, символизирующим благочестие, вы shy;глядывало из этой тюрьмы с потрясающей, почти непристойной обнаженностью. В тусклом свете лампы под абажуром монахиня входила и выходила так бесшумно, что казалась Джорджу приви shy;дением, и он почему-то испытывал перед ней страх.

Но теперь он посмотрел на монахиню и увидел, что лицо у нее открытое, изящное; это было приятное лицо, но для мужчин в нем не было ни нежности, ни страсти, ни любви. Ее сердце, ее любовь были отданы Богу и пребывали среди блаженных на не shy;бесах. Жизнь в этом мире она проводила тенью, изгнанницей; кровь раненых, муки страдающих, слезы горя, страх смерти ос shy;тавляли ее равнодушной. Она не могла скорбеть, подобно ему, о смерти людей, ибо то, что для него было смертью, для нее было жизнью; что для него было концом надежды, радости, счастья, для нее являлось только началом.

Монахиня положила прохладную руку ему на лоб, произнесла несколько слов, которых он не расслышал, и покинула его.

Когда Джордж оказался в клинике, Geheimrat[36]36
  Тайный советник (нем.).


[Закрыть] Беккер осмот shy;рел голову и обнаружил на черепе слева две раны. Они были дюйма по полтора длиной и пересекались буквой X.

Herr Geheimrat велел своему ассистенту сбрить волосы вокруг ран, что и было сделано. Поэтому Джордж остался с гривой гус shy;тых волос и нелепой, величиной с блюдце лысиной сбоку черепа.

Сперва, когда жестокие пальцы Беккера зондировали, нажи shy;мали, обтирали, Джорджу казалось, что под густыми волосами на затылке есть еще ранка, которой доктор не заметил. Но репута shy;ция этого человека была столь высока, манеры так властны, а речь, когда Джордж заикнулся об этом, до того груба и презри shy;тельна, что Джордж прикусил язык, уступив его авторитету и зна shy;комому нам всем желанию попытаться избежать проблем, отмах shy;нувшись от них.

На Ярмарке он не подвергался никакой опасности. Страхи его были призраками мрачного воображения, теперь ему это бы shy;ло понятно. Кровотечение у него было обильным, крови потерял он много, но раны уже заживали. Волосы со временем должны были отрасти, закрыть шрамы на выбритой части черепа, и един shy;ственным заметным последствием травм могли остаться только легкая кривизна перебитого носа и шрамик от ножа на его мяси shy;стом кончике.

Поэтому ночами теперь ему оставалось только лежать, ждать и глядеть в потолок.

В палате были четыре белые стены, койка, тумбочка, лампа, туалетный столик и стул. Стены были высокими, квадратными, потолок тоже был белым, словно пробел времени и памяти, и все блистало чистотой. Ночами, когда светила только лампа возле койки, высокие белые стены и потолок лишались своей яркости, их заливала, тускнила тень темного абажура. И это гармонирова shy;ло с ожиданием и шумом дождя.

Над дверью висело распятие с мучительно скрюченными пальцами, косо приколоченными ступнями, искривленными бе shy;драми, выступающими ребрами, изможденным лицом и смирен shy;ным страданием Христа. Это изображение, столь жестокое в со shy;чувствии, столь изможденное, искривленное, смиренное в этом парадоксе сурового милосердия, этот роковой образец страдания был до того чужд Пайн-Року, Джойнерам, баптизму, всем знако shy;мым ему распятиям, что наполнял Джорджа чувством непривыч shy;ности и смущенного благоговения.

Потом в этой вечности унылого ожидания наступил беспокойный перерыв. Джордж ворочался на жестких простынях, взбивал подушку, раздраженно поправлял одеяло, клял неудобст shy;во покатого матраца, из-за которого верхняя часть его тела по shy;стоянно находилась в приподнятом положении. Провел пальца shy;ми по бинтам на выбритой части головы, ощутил бугорки стру shy;пьев и, бранясь, сунул руку под повязку, туда, где оставались во shy;лосы, к дергающей боли той раны, которую не обнаружили; и вне shy;запно вскипев слепой, безрассудной яростью, поднялся, реши shy;тельно подошел к двери и громко закричал в тишину сонного ко shy;ридора:

– Иоганн!.. Иоганн! Иоганн!

Тот появился и пошел к пациенту по ковровой дорожке окра shy;шенного в зеленый цвет коридора, сильно прихрамывая. Хромо shy;та его тоже привела Джорджа в ярость, потому что Беккер хромал на ту же ногу; на войне Иоганн был денщиком Беккера, оба по shy;лучили ранения и оба хромали одинаково. «Они все хромают?» – подумал Джордж, и эта мысль привела его в бешенство.

– Иоганн.

Тот подошел, хромая. Лицо его, широкое, полное, толстоно shy;сое, неприглядное, было исполнено протеста, увещевания и не shy;доуменного беспокойства.

– Was ist?[37]37
  Что такое? (нем.).


[Закрыть]

– Verbindung[38]38
  * Повязка (нем.).


[Закрыть]^*.

– Ах! – Он посмотрел и укоризненно сказал: – Вы ее сдви shy;гали!

– Но я verletrt[39]39
  ** Ранен (нем.).


[Закрыть]^** еще в одном месте! Посмотрите! Скажите Беккеру, что он не заметил одной раны!

И приставил к ней палец, указывая.

Иоганн пощупал; потом рассмеялся и покачал головой:

– Nein, это всего-навсего Verbindung!

– Говорю вам, я verletrt! – выкрикнул Джордж.

Торопливо простучав каблуками по зеленому ночному кори shy;дору, вошла ночная Мать Настоятельница, ее открытое лицо уто shy;пало между огромными накрахмаленными крыльями шляпки.

– Was ist?

Джордж, немного смягчась, указал:

– Здесь.

– Там ничего нет, – сказал ей Иоганн. – Его беспокоит по shy;вязка, а он думает, что там рана.

Монахиня коснулась легкими пальцами указанного места.

– Рана, – сказала она.

– Nein! – воскликнул изумленный Иоганн. – Но Негг Geheimrat говорил…

– Там рана, – сказала монахиня.

О, как приятно это подтверждение, словно предвестие близкой победы – знать, что этот доктор-мясник один раз ошибся! Этот хам с презрительной речью, этот грубиян с кабаньей шеей и пальцами мясника – ошибся! – ошибся! Ей-богу! – раны, шрамы, повязки – для него все едино! Хромой мясник с жестокими пальцами один раз в своей треклятой мясницкой жизни – ошибся!

– Verletrt, ja!.. И у меня жар! – злорадно сказал Джордж.

Монахиня приложила легкий, прохладный палец к его лбу; и спокойно сказала:

– Nein Fieber![40]40
  Жара нет (нем.).


[Закрыть]

– Fieber? – обратил к ней широкое, недоуменное лицо Ио shy;ганн.

Монахиня со строгим, как всегда, лицом ответила спокойно, серьезно, безжалостно:

– Nein Fieber. Nein.

– Говорю вам, жар есть! – воскликнул Джордж. – А Geheimrat – сдавленно: – Да! Великий Geheimrat Беккер…

Монахиня сурово, негромко, со строгим упреком произнесла:

– Негг Geheimrat!

– Ладно, Негг Geheimrat! – не смог ее обнаружить!

Сурово, спокойно:

– Жара у вас нет. А теперь возвращайтесь в постель!

Монахиня вышла.

– A Geheimrat! – повысил голос Джордж.

Иоганн твердо посмотрел на него. Его некрасивое немецкое лицо застыло в спокойном выражении протеста против наруше shy;ния приличий.

– Прошу вас, – сказал он. – Люди спят.

– Но Geheimrat…

– Herr Geheimrat, – спокойно и подчеркнуто, – Herr Geheimrat тоже спит!

– Иоганн, так разбудите его! Скажите ему, что у меня жар! Он должен прийти! – и внезапно задрожав от гнева и оскорбленности, Джордж закричал в коридор: Geheimrat Беккер… Беккер! Где Беккер!.. Мне нужно Беккера!.. Geheimrat Беккер – о, Geheimrat Беккер, – насмешливо, – великий Geheimrat Беккер – вы здесь?

Возмущенный нарушением приличий Иоганн схватил Джор shy;джа за руку и прошептал:

– Тише!.. С ума сошли?.. Herr Geheimrat Беккер не здесь!

– Не здесь? – Джордж изумленно уставился в широкое лицо.

– Не здесь?

– Нет, – безжалостно, – не здесь.

Не здесь! – хромой мясник не здесь! – не на своей бойне! Бритый мясник с покрытым шрамами лицом, выбритой головой, морщинистой шеей – не здесь! – где ему положено находиться, хромать по коридорам, зондировать толстыми пальцами раны – на своей бойне, мясник не здесь!

– Тогда где же?– обратился к Иоганну изумленный Джордж.

– Тогда где же он?

– Дома, разумеется, – ответил Иоганн с терпеливым упре shy;ком. – Где еще ему быть?

– Дома?– вытаращился Джордж на него. – У него есть дом? Вы хотите сказать, что у Беккера есть дом?

– Aber ja. Naturlich[41]41
  Ну, да. Конечно (нем.).


[Закрыть], – сказал Иоганн с терпеливой усталос shy;тью. – И жена с детьми.

– Жена!– На лице Джорджа появилось озадаченное выраже shy;ние. – С детьми? Вы хотите сказать, что у него есть дети?

– Конечно, разумеется. Четверо!

У этого хромого мясника с жестокими пальцами есть…

То, что угрюмый Беккер с короткими толстыми пальцами и волосатыми руками, с сильной хромотой, круглоголовый, с же shy;сткой щеточкой черных, тронутых сединой усов, с голым, вы shy;бритым до синевы черепом, грубым, морщинистым лицом со шрамами после давних дуэлей – то, что это существо может иметь какую-то жизнь, не связанную с больницей, Джорджу не приходило в голову и теперь казалось фантастическим. Беккер господствовал в больнице: он казался существом с наглухо за shy;стегнутым до толстой, сильной шеи белым, накрахмаленным мясницким халатом, его так же невозможно было представить без этого одеяния, в обычном костюме, как монахиню в туф shy;лях на высоких каблуках и в короткой юбке мирской женщи shy;ны. Он казался живым духом этих стен, особым существом, ждущим здесь, чтобы набрасываться на всех раненых и увеч shy;ных мира, грубо укладывать их на стол, как уложил Джорджа, брать их плоть и кости в свою власть, нажимать, зондировать, стискивать своими жестокими пальцами, если потребуется, вскрывать их черепа, лезть в них, даже добираться до извилин мозга…

Иоганн поглядел на Джорджа, покачал головой и спокойно сказал:

– Возвращайтесь в постель. Herr Geheimrat осмотрит вас ут shy;ром.

И, прихрамывая, ушел. Джордж вернулся и сел на койку.

49. МРАЧНЫЙ ОКТЯБРЬ

Октябрь вновь пришел на кишащую людьми скалу со всей своей смертью и оживленностью, жизнью и безжизненностью, собранным урожаем и бесплодной землей, предвестием гибели, радостной надеждой. Стоял октябрь, и после осеннего заката в Парке мерцали яркие звезды.

Эстер одиноко сидела на скамье и думала о Джордже. Ровно четыре месяца назад он покинул ее. Что он делает теперь – ког shy;да октябрь наступил снова?

Это что, единственный красный лист, последний из своего клана, висит, трепеща на ветру? Сухие листья проносились перед ней по дорожке. В своей быстрокрылой пляске смерти эти мерт shy;вые души неслись, гонимые злобными порывами безумного вет shy;ра. Октябрь наступил снова.

Это что, ветер завывает над землей, это ветер гонит все своим бичом, это ветер гонит всех людей, словно безжизненных при shy;зраков?

Ветер сокрушал и уносил все. Эстер видела величественный утес города, громадный, потрясающий, великолепный, вздыма shy;ющийся над деревьями Парка, гору высящейся стали, бриллиан shy;товую пыль огней, самоцвет на фоне неба, заносчивость велича shy;вого камня, прекрасного и бренного, как женская плоть. Она знала этот город еще ребенком, в нем были тихие улицы и дома, были слышны шаги и голоса людей, цоканье конских копыт, и теперь это все исчезло.

Теперь город казался слишком громадным для проживания людей. Был слишком надменным, бесчеловечным в своем богат shy;стве и блеске, казалось невероятным, что крохотные люди могли возвести такие здания. Он походил на обитель великанов, насе shy;ленную пигмеями, и казался вечным. Однако Эстер знала, что он не долговечнее сна.

Она видела, как люди расположились лагерем на этой земле, в этих громадных каменных шатрах, как бродят они по этим ули shy;цам жизни. И не страшились этого громадного, кишащего людь shy;ми лагеря, так как знали, что и она, и все остальные являются гостями, посторонними на этой земле, и не погибнет только зем shy;ля, что земля пребудет вовеки. Внизу под этими тротуарами и зданиями находилась земля, нет ничего, кроме земли. Если вся земля покроется этими тротуарами, все равно не будет ничего вечного, кроме земли.

Внезапно Эстер захотелось подняться и отправиться на поис shy;ки Джорджа. На миг она забыла, что Джордж покинул ее, ей ка shy;залось, он где-то близко. Ей хотелось оказаться рядом с Джорд shy;жем, поговорить с ним, сказать ему то, что знает, передать часть своей силы и веры. Она сознавала, что знает очень много, что по shy;видала очень многое, что обладает громадными знаниями, кра shy;сотой, мощью и мудростью, и что все это было бы прекрасно, ес shy;ли б только могла поделиться всем этим с ним.

Глядя на громадные утесы зданий со множеством огней, Эстер понимала ужас и безумие, которые они вызывали у Джорджа, по shy;нимала, что все молодые люди, приехавшие из захолустья, долж shy;ны быть ошеломлены, испуганы ими. И ей хотелось найти его, сказать ему, чтобы он мужался. Сказать, что человек может быть сильнее толпы, выше башни, и поскольку она долго жила и много знала, ей хотелось сказать ему, что в мире много неизменного, многое навсегда останется тем же самым, многое пребудет вовеки.

На миг Эстер показалось, что Джордж рядом, что его можно коснуться рукой. Потом она вспомнила, что он покинул ее, что его заблудшая душа бродит Бог весть где по миру, гонимая какой-то безумной жаждой, какой-то слепой яростью, и в полученном письме говорится, что его заблудшее тело лежит теперь избитым, покалеченным в чужой земле. Она чувствовала, что теперь пре shy;красно знает, что ему нужно, что теперь могла бы спасти его, будь у нее возможность поговорить с ним.

Она видела его, когда он губил свой талант, когда его мозг омрачался безумием, когда он тратил силы на то, чтобы расши shy;бать лоб в столкновениях с жизнью. Видела, как его сжигала собственная жажда, как заключенная в нем мощь обращала когти и зубы, подобно дикому зверю, против себя и против всех, кто любил его, и она сознавала, что знает только одна, как спасти его, утолить его жажду. Она являлась стеной, которой ему недоставало, внутренним теплом, которое он искал по все shy;му свету. Поскольку поговорить с ним она не могла, ей хоте shy;лось написать ему, передать все богатство своей жизни, жатву всех своих октябрьских урожаев; но красноречие ее сердца бы shy;ло немым, она никогда не пыталась изложить на бумаге такие слова, хотя смысл их носила в себе.

Почему тебя нет в этой ночи, любимый? Где ты, когда в тем shy;ноте звонят колокола? Вот и снова их звон, как странно его слы shy;шать в этом огромном спящем городе! Сейчас во множестве ма shy;леньких городков, в мрачных, глухих местах земли маленькие ко shy;локола отбивают время! О, моя мрачная душа, мое дитя, мой до shy;рогой, мой любимый, где ты сейчас, в каком месте, в каком вре shy;мени? О, благозвучные колокола, звоните над ним, пока он спит. Я посылаю тебе свою любовь в этом звоне.

Странное время, навеки утраченное, вечно текущее, словно река! Утраченное время, утраченные люди, утраченная любовь – утраченная навеки! В этой реке ничего нельзя удержать! Ничего! Она уносит твою любовь, твою жизнь, уносит громадные суда, выходящие в море, уносит время, мрачное, неощутимое время, тикающие мгновения странного времени, отсчитывающие наш путь к смерти. Сейчас во мраке я слышу ход мрачного времени, все печальное, тайное утекание своей жизни. Все мои мысли те shy;кут, словно река, я сплю, говорю, чувствую совсем как река, те shy;кущая мимо, мимо, мимо меня к морю.

Эстер сидела с этими мыслями в Парке, пока часы не проби shy;ли полночь. Звон их унес ветер, лист продолжал трепетать на ве shy;тру, не желая падать, сухая листва неслась по дорожке перед ней.

К Эстер подошел полицейский и заговорил:

– Уже пора спать, юная леди. Где вы живете?

Она сказала:

– У меня нет дома, ибо дом – это то, где твое сердце, а у ме shy;ня сердце вырвано, и я брошена здесь умирать одна в темноте.

Полицейский спросил, ждет ли она кого-нибудь, и она отве shy;тила, что да, и будет ждать вечно, и он не придет. Полицейский попросил описать этого человека, возможно, он видел его; и она заговорила:

– У него лицо безрассудного ангела, голова его всклокочена и прекрасна, в мозгу его безумие, мрак и зло. Он беспощаднее смерти и очаровательнее цветка. Душа его создана для чистоты и света и отравлена злобными, низкими подозрениями. Мозг его должен быть ярко пламенеющим мечом, но извращен, измучен собственными кошмарами. Он бежит от тех, кто любит, обожает его, наносит им рану в сердце и покидает их, уходит с незнаком shy;цами, которые причинят ему зло. Он словно некий бог, весь со shy;творен из света и живет один, в оковах и во мраке.

Полицейский сказал, что не видел никого, кто соответствовал бы этому описанию. И Эстер ответила:

– Да, если б увидели его, то запомнили бы, потому что друго shy;го такого нет. «Лицо его прекраснее небес с парящей в них по shy;ющей птицей…» – И не смогла продолжать, потому что слезы хлынули слепящим потоком и сжали ей горло.

Полицейский сказал, что она не совсем трезвая, и это было правдой. Она пила весь день, ничего не ела, она вливала в себя от shy;раву, и облегчения ей это не принесло. («Вот до чего, – подумала она, – ты меня довел, а мы, евреи, приличные люди, исполненные гордости, и я была добронравной и преданной всю жизнь»).

Потом страж порядка сказал, что если она не уйдет, он ее аре shy;стует; ей было все равно, и она сказала:

– Я готова. Ведите меня в другую тюрьму.

Полицейский был добрым, он продолжал называть ее «юная леди», в темноте ему не было видно седых волос; он сказал, что не хочет делать этого, спросил, где она живет, и услышав, что на Парк-Авеню, решил, что женщина спьяну его разыгрывает. Но когда она сказала, что это правда, и назвала адрес, он спросил с недоверчивым выражением лица:

– Ваша фамилия есть в светском календаре?

(«Господи, ну и чудо же они, – подумала Эстер. – Ходишь, встречаешь их каждый день, а когда вспоминаешь, что они гово shy;рили, то даже не верится, это кажется невозможным, кажется, что это чья-то выдумка»).

И сказала:

– Моей фамилии нет в светском календаре, я просто-напро shy;сто маленькая еврейка, а фамилии маленьких евреек не заносят в светский календарь. Но если б существовал светский календарь для маленьких евреек, я была бы там.

Тут полицейский как-то странно посмотрел на нее. Взял под ру shy;ку, назвал «леди», они пошли по дорожке к углу и сели в такси.

Город кружился перед Эстер в каком-то пьяном танце – утес огней, безумие башен, спицы улиц, клочья и осколки хаотичной яркости. А в глазах у нее все еще трепетал тот красный лист на нижней ветке, дул ветер, и все терялось, утопало в нем.

В неприветливом трепещущем свете ветер кружил на углу га shy;зетные обрывки, они гонялись под фонарем один за другим, словно крылатые существа, по кругу, не останавливаясь, не раз shy;летаясь. То были изорванные в клочья сведения вчерашнего дня, и тот огромный мир, о котором они сообщали, уже перестал су shy;ществовать и был забыт.

Эстер сидела рядом с полицейским в такси, молчала и при shy;слушивалась в темноте к собственным мыслям:

Мы пытаемся уловить жизнь всеми этими сетями, капканами слов, наше неистовство нарастает от нашего бессилия, мы пыта shy;емся сохранить, удержать хоть что-то с помощью всей этой бес shy;плодной плодовитости прессы, и в итоге остается несколько га shy;зетных обрывков на ветру. Обладать чем бы то ни было, даже воз shy;духом, которым дышим, нам не дано, река жизни и времени течет у нас между пальцев, нам остаются только эти трепещущие, раз shy;розненные мгновения. Над этими попранными, забытыми словами, истлевшими, ставшими прахом останками прошлого, мы ты shy;сячу раз рождаемся заново и умираем, и вечно останемся только с нашей усталой плотью и с призраками случайных воспоминаний.

Вот идут под ветром двое влюбленных. Лица их обращены друг к другу, они горделивы, улыбчивы, таких, как они, нет боль shy;ше на свете, то, что они знают, никто никогда не знал. Они про shy;ходят. Следов их ног на тротуаре нет. Они оставляют этот угол ве shy;тру, пустоте, октябрю.

Красный свет светофора сменяется зеленым, и по авеню утес за утесом вздымаются здания, ужасающие в своей надменности и гордыне, в своей холодной красоте. На другой стороне улицы я вижу магазин, где работает Эдит, одиннадцать стройных этажей изысканности. Неукрашенная белая гладкость его стен подобна бедрам женщин, которых он украшает. Вдохновенное, прекрас shy;ное здание столь же высокомерно, сладострастно, роскошно, как та жизнь, что питает его, поскольку оно живет за счет нахальства моды и гибели вещей. Оно гласит о громадном богатстве и безду shy;шии, хотя на его гладких стенах ни надписи, ни символа, ни еди shy;ного знака.

Теперь я вижу в сердце жизни свернувшуюся, поджидающую змею, вижу, как мужчины начинают любить эту гадюку, эту кобру. Некоторые из нас, самые лучшие и красивые, страшились любви и умерли, и над всей этой суровостью башен виден лик страха.

О, я хочу воззвать к ним, сказать, что бояться глупо! Хочу ска shy;зать то, что они боялись сказать – что любовь коренится в земле, что любовь прекрасна и вечна, что мужчины должны любить жизнь и ненавидеть нежить, которая не умрет, но все же боится умереть. Я узнала нечто ужасное о нас, и это необходимо изменить. Те, кто боялся любви, возненавидели любовь. Они ненавидят любящих, насмехаются над любовью, и сердца их полны праха и злобы.

Эдит и я были в детстве красивыми и смелыми. Очень сильны shy;ми, преданными, исполненными любви. Волнующая канва наше shy;го детства была красочной, но исполненной страдания, радости и очень непрочной. В детстве были отец, мать и наша очарователь shy;ная Белла. До того непрактичные и прекрасные, что теперь даже кажется, будто мы были родителями наших родителей, матерями детей, которые породили нас. Мы обе были так юны, так свобод shy;ны, так просты, так щедро одарены. Талант к созиданию, к пре shy;красному бурлил в нас, и все, что мы делали, было замечательно.

Мир принадлежал нам, потому что мы любили его. У нас бы shy;ло обостренное чувство природы. Мы видели жизнь во всем ок shy;ружающем – жизнь, которая слабо бьется в толще старой кир shy;пичной стены, жизнь, которая устало висит в досках старой, по shy;коробившейся двери, жизнь, которая заключена в столах и стуль shy;ях, в ножах с истертыми серебряными рукоятками, жизнь всех вещей, которыми люди пользовались – пальто, башмаков, твоей старой шляпы, дорогой мой. И этих улиц, надземной железной дороги, от которых сжималась твоя душа, этих толп и суеты, пе shy;ред которыми ты испытывал робость!

– Земля! – говорил ты. – Верните нам землю! Я говорю тебе, что земля здесь, и что мы это знали. Вот она, почва, урожай, земля. Говорю, что никогда не бывало более плодо shy;родной, более живой земли, чем эти улицы и тротуары. Возможно, как ты сказал, в моей густой еврейской крови есть нечто, заставля shy;ющее меня любить толпу. Мы – рой пчел с медом, мы любим ве shy;селье, изобилие, движение, еду и многолюдье толпы. Этот город был моей поляной, я знала его и любила, я гуляла по нему, эти ли shy;ца были моими травинками. Я понимала жизнь этого города – ус shy;талую, но счастливую жизнь улиц, когда их покидают вечерние толпы, задумчивое спокойствие зданий, отдыхающих после рабо shy;ты в них, негромкие вечерние звуки, запах моря и судов, постоян shy;но доносящийся из гавани, последний, красный, неземной свет заходящего вдали солнца, не слепящий, не жгучий, на стенах ста shy;рых кирпичных зданий. Все это и еще многое я знала и любила.

Поэтому я знаю, что земля не хуже, чем холмы и горы твоего детства. От какого ужаса ты хотел бежать? Неужели тебе суждено вечно быть глупцом без веры и проводить жизнь в скитаниях?

«От ужаса восьми миллионов лиц!».

Помни о восьми – знай один.

«От ужаса двух миллионов книг!»

Напиши одну, в которой будет две тысячи слов мудрости.

«Каждое окно – это свет, каждый свет – комната, каждая комната – камера, каждая камера – человек!»

Все комнаты, все окна, все люди для твоей жажды? Нет. Вер shy;нись в одну: наполни эту комнату светом и великолепием, пусть она сияет, как не сияла ни единая, и вся жизнь будет делить с то shy;бой эту комнату.

О, если б только я могла докричаться сейчас до тебя, поделиться с тобой своей мудростью, сказать, что ты не должен стра shy;шиться этих ярко освещенных каменных чудовищ! Здесь нет чу shy;да, нет тайны, которых ты неспособен постичь. Если построят Вавилонскую башню в десять тысяч этажей или если десяти shy;миллионный город съежится до размеров муравейника, все рав shy;но мое сердце будет биться ровно, все равно я буду помнить ли shy;сток, появление первой зелени в апреле. Потому что видела, как эти тихие улицы заполнялись машинами, дымом и грохо shy;том, видела, как веселый поток жизней и лиц становился гус shy;тым, бурным, видела, как человеческий дом поник под нечело shy;веческими башнями, и не нахожу в этих знамениях никакой тайны. Я говорила тебе, что магазин, где работает моя сестра, обязан своим существованием платью, которое она сшила мне из отреза купленной по дешевке ткани: в ее таинственном духе есть некое волшебство, из этого духа и появилось горделивое каменное здание. А раз так, то разве человек не выше башни? Разве тайна, сокрытая в одном атоме усталой плоти, не значи shy;тельнее, чем все вздымающиеся огни?

И теперь я снова думаю о тихих улицах, особняках, старом утраченном городе моего детства, и он кажется до того близким, что можно коснуться рукой. Снова вижу детское лицо, вижу деся shy;ток людей, которыми была некогда. Слышу прежние звуки, преж shy;ние песни, прежний смех. Прилив памяти заливает мне сердце со всем разнообразным грузом значительного и мимолетного – с ли shy;цами мужчин в шляпах дерби, идущих по Бруклинскому мосту, смехом влюбленных на темных улицах, трепетом листа на ветке, неожиданным пятном лунного света на темной морской воде в тот вечер, когда познакомилась с тобой, шелестом кружащихся на вет shy;ру газетных обрывков, узловатым деревом над развалинами стены в штате Мэн, голосом, который давным-давно отзвучал, и с пес shy;ней, которую пела в сумерках моя мать перед смертью.

И думаю о тебе! Думаю о тебе!

Все события, все времена моей чудной жизни сошлись воеди shy;но, и я думаю обо всей красоте, которую создала, и которая ис shy;чезла. Вижу театральные декорации, над которыми трудилась, конец спектакля, рабочих, убирающих сцену, прощающихся друг с другом актеров: краткое сияние, великолепие своей работы и ее скорый конец, забвение на складе, занавес, поднятый перед ря shy;дами пустых кресел.

И думаю о тебе.

А ты, представилось мне как-то, вечером сидел там, в темном зале, и вся моя душа воскликнула: «Он вернулся ко мне!». И я сказала: «Кто это? Что за человек сидит там?». А потом увидела, и всегда вижу, что это не ты. Я вижу не тебя. А уборщицы продол shy;жают откидывать пустые сиденья.

А теперь я снова приехала домой, из Парка в давнем октябре.

Полицейский привел Эстер домой, она надеялась, что там никого не будет. Кэти впустила их, Эстер велела ей дать этому че shy;ловеку денег и угостить его выпивкой.

А потом вошла в темноту своей комнаты й стояла в потемках, прислушиваясь к пароходам на реке. Думала о Джордже, и в моз shy;гу ее все кружилось, словно палая листва на ветру в Парке, в дав shy;нем октябре.

Думала о нем. Долго, долго в ночи думала о нем.

(Раз!)

О, я слышу пароходы на реке.

(Два!)

О, вот большие пароходы идут вниз по реке.

(Три!)

Когда долго, долго я лежу в ночи без сна.