Текст книги "Паутина и скала"

Автор книги: Томас Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 51 страниц)

Джорджа это мучительно беспокоило, потому что всякий раз, когда Эстер произносила это слово, он прилагал его к соб shy;ственной жизни и вспоминал письмо, которое написал ей. Тут он терзался стыдом и отвращением при мысли, что оно вышло напыщенным, витиеватым, вымученным и что вместе с тем пи shy;сал его кровью сердца – что корпел в настоящем труде, испы shy;тывал настоящие страдания, отчаяние, муки ради чего-то фаль shy;шивого.

Затем Джордж неожиданно вспомнил, что в последнюю ночь на судне Эстер проявила сочувственную натуру, расстраивалась, так как «не хотела видеть, как он страдает» – и ее слова, случай shy;ность их знакомства пробудили в его душе мучительное подозре shy;ние, что на его месте мог быть другой молодой человек, что он просто оказался на пути романтической женщины, когда та ис shy;кала приключений. Ему с горечью вспомнились все обстоятель shy;ства их знакомства. Он поморщился и попытался выкинуть их из головы. Понял, что ему хотелось бы познакомиться с нею как-то иначе.

Человек может созерцать всеобщий спектакль жизни с отст shy;раненностью циника или философа, забавляться ее обманами и безрассудствами, охотнее всего смеяться над безумием любви и любовника; но когда он становится актером в этом представле shy;нии, отстраненность исчезает, и когда дело касается его чувств и интересов, конфликт между общей правдой и отдельной страс shy;тью вызывает сомнение, боль, страдание. И теперь Джордж в ка shy;кой-то степени ощущал этот конфликт. Кто она – женщина, с ужасом ждущая наступления средних лет и желающая любовни shy;ка – какого угодно? Нет, редкостная красавица, которая предпо shy;читает его всем остальным. Что представляет собой его связь с нею – часть человеческой комедии безрассудства и иллюзорной страсти, очередной повтор бесконечного приключения возлюб shy;ленного юноши, неопытного деревенского простачка, впервые оказавшегося в большом городе? Нет, чудесную случайность, со shy;единение двух половинок сломанного талисмана, слияние двух верных сердец, прекрасных и верных любовников, прошедших весь лабиринт и хаос обширных дебрей земли, чтобы найти друг друга – веление и волю судьбы.

Глядя в замешательстве, в сомнении на эту женщину, погру shy;женную в мрачную, вызывающую беспокойство задумчивость, он вдруг захотел крикнуть ей отчаянно, яростно: «О чем дума shy;ешь? Что означает этот трагичный, таинственный вид? Думаешь, ты до того утонченная, что я не способен тебя понять? Ты вовсе не столь уж изумительна! Мои мысли и чувства не менее глубо shy;ки, чем твои!».

Какое-то время миссис Джек, погруженная в мрачную, глубо shy;кую, непостижимую для Джорджа задумчивость, опиралась о стол, на котором были разбросаны эскизы и наброски костюмов. В конце концов Джордж порывисто, раздраженно с силой ударил ладонью по гладкой столешнице. Эстер тут же вышла из задум shy;чивости, испуганно взглянула на него, снимая кольцо и вновь надевая, потом с добрым, теплым взглядом подошла к нему и улыбнулась.

– Что разглядываете, мистер Уэббер? Нравятся вам мои эски shy;зы, а?

– – Да! Очень, – холодно ответил он. – Замечательные, – хо shy;тя не смотрел на них.

– Люблю работать здесь, – сказала Эстер. – Все инструмен shy;ты такие чистые, красивые. Посмотри, – указала она на стену, где свисали с гвоздей рейсшина и треугольник.

– Красивые, правда? Словно бы живут своей жизнью. Такие опрятные, крепкие. С их помощью можно сделать очень изящ shy;ные, красивые вещи. И сами они величественные, благородные. Наверное, замечательно быть писателем, как ты, обладать спо shy; собностью выразить себя в словах.

Джордж покраснел, резко, с подозрением глянул на нее, но промолчал.

– По-моему, это величайшая способность на свете, – про shy;должала Эстер серьезным тоном. – С нею не может сравниться ничто – она доставляет полное удовлетворение. Господи, жаль, что я не умею писать! Если б могла изложить то, что знаю, напи shy;сала бы замечательную книгу. Сказала бы несколько таких ве shy;щей, что у читателей глаза бы на лоб полезли.

– Каких? – с любопытством спросил Джордж.

– О, – с горячностью ответила Эстер, – всевозможных, какие знаю. Я каждый день вижу изумительные вещи. Вокруг такая красо shy;та, великолепие, и, похоже, всем на это наплевать! Позор, тебе не кажется, а? – произнесла она тем негодующим тоном, который вы shy;зывает у людей смех. – Мне кажется. Я бы хотела рассказать людям о своей работе. О тех вещах, которыми работаю, – сказала она, по shy;глаживая пальцами мягкую, гладкую столешницу. – Хотела бы рас shy;сказать обо всем, что можно делать с помощью этих чудесных при shy;надлежностей: о том, какая жизнь заключена в них – как они висят на стене, каковы они на ощупь. Господи, как бы хотелось мне рас shy;сказать людям о своей работе! О том, что я испытываю, когда делаю эскизы! Внутри у меня происходит нечто чудесное, захватывающее, и никто ни разу не спросил меня об этом, никто не попытался уз shy; нать, что это такое, – возмущенно сказала она, словно несла ка shy;кую-то личную ответственность за это дурацкое невнимание. – По shy;зор!.. Знаешь, я хотела бы написать обо всем, что вижу всякий раз, выходя на улицу. Все это постоянно становится более великолеп shy;ным, красивым. Я все время обнаруживаю новые вещи, которых прежде совершенно не замечала… Знаешь, что мне кажется одной из самых замечательных вещей на свете? – внезапно спросила она.

– Нет, – ответил Джордж, словно зачарованный, – что?

– Так вот, слушай, – выразительно ответила она, – витрина скобяной лавки… На днях я проезжала мимо одной по пути в те shy;атр, и Господи! – она была такой замечательной, что я останови shy;ла машину и вылезла. Там были все эти прочные, красивые инст shy; рументы, они образовывали чудесный рисунок, это была словно бы некая странная, новая разновидность поэзии… Да, и вот что еще! Я хотела бы рассказать, как выглядит высокое здание, когда подходишь к нему. Иногда вечером оно образует замечательный вид на фоне неба – мне бы хотелось написать его красками… Хо shy;телось бы рассказать и обо всех разных людях, которых вижу, о том, как они одеты. Написать все, что знаю об одежде. Это самая очаровательная вещь на свете, а о ней как будто бы никто ничего не знает.

– А ты? – спросил Джордж. – Много знаешь о ней? Думаю, что да.

– Много ли знаю? – воскликнула Эстер. – Он еще спраши shy;вает! – Возмутилась она с комичным видом и по-еврейски воз shy;дела руки к небу. – Дай мне растерзать его! – произнесла она, весело имитируя свирепость. – Дай мне его растерзать! Так вот, молодой человек, скажу только, что если хочешь найти кого-то, кто знает о ней больше, чем твоя старушка Эстер, тебе придется посвятить поискам долгие годы. Больше по этому поводу сказать мне нечего.

Джордж невольно восхитился той радостью, которую достав shy;ляли Эстер ее мастерство и знание; хвастовство ее было таким ве shy;селым и добродушным, что ни у кого не могло бы вызвать недовольства, и он был уверен, что оно полностью оправдано.

– О, я знаю изумительные вещи об одежде, – торжественно продолжала она. – Такие, которых не знает больше никто. Как-нибудь расскажу тебе… знаешь, у меня есть работа в одной круп shy;ной швейной фирме в южном Манхеттене. Приезжаю туда по ут shy; рам дважды в неделю, делаю эскизы. Место для работы велико shy;лепное, жаль, ты его не видел. Такое чистое, просторное, там большие, тихие комнаты, и вокруг рулоны, рулоны превосходно shy;го материала. В этих тканях есть нечто величественное, они бла shy;городные, красивые, из них можно делать прекрасные вещи. Я люблю ходить в цех и наблюдать маленьких портных за работой. Знаешь, они отличные мастера, некоторые получают двести долларов в неделю. И Господи! – неожиданно воскликнула она, ее маленькое лицо весело раскраснелось, – как от них воняет! Ино shy;гда просто ужасно, кажется, эту вонь можно резать ножом. Но я люблю наблюдать за их работой. У них такие искусные руки. Когда они продевают нитку и завязывают узелок, это похоже на танец.

Джордж слушал эту женщину, и в душу ему входили огромная радость, покой, уверенность. Она внушала ему сознание силы легкости, счастья, каких он никогда не испытывал, а все недав shy;ние сомнения, смятение исчезли. Внезапно жизнь города пока shy;залась роскошной, великолепной, исполненной торжества, он почувствовал в себе способность побеждать, одолевать любые препятствия, забыл ужас и страх перед кипучей жизнью улиц, жуткое одиночество и бессильное отчаяние человеческого атома, прокладывающего свой путь среди миллионов, стремящегося восторжествовать в противостоянии ужасу громадных зданий и толп.

Это маленькое создание нашло образ жизни, который казал shy;ся ему исполненным счастья и успеха: она была сильной, неболь shy;шой, умелой, была исполнена радости, нежности, живого юмора, была очень храброй и доброй. Он ясно видел, что она порожде shy;ние этого города. Она родилась в этом городе, прожила в нем всю жизнь и любила его; притом у нее не было встревоженного, за shy;гнанного вида, бледности, металлической скрипучести голоса, характерных для многих нью-йоркцев. Дитя стали, камня, кир shy;пича, она была свежей, румяной, налитой соками, словно дитя земли.

Есть люди, обладающие способностью испытывать довольст shy;во и радость, они придают их всему, к чему прикасаются. Это прежде всего физическая способность; потом духовная. Неваж shy;но, состоятельны эти люди или бедны: в сущности, они всегда богаты, потому что обладают такими внутренним богатством и жизненной силой, что придают всему достоинство и привлека shy;тельность. Когда видишь такого человека в буфете за чашкой ко shy;фе, то почти ощущаешь вкус и запах напитка: это не просто одна из множества чашек буфетного кофе, это чашка лучшего кофе на свете, и человек, который пьет его, кажется, получает от его вку shy;са и аромата все возможное наслаждение. Притом делается это без демонстративного смакования, гурманства, вздохов, причмо shy;кивания и облизывания губ. Это неподдельная, природная спо shy;собность к радости и довольству; она исходит из основ его жиз shy;ни, ее невозможно имитировать.

Нередко обладают этой способностью бродяга, безработный или нищий. Приятно видеть, как такой человек лезет в обвис shy;ший карман старого, потрепанного пиджака, достает мятую си shy;гарету, берет ее в губы, прикуривает, закрывая огонек спички жесткими ладонями, с удовольствием затягивается едким дымом и вскоре выпускает его медленными струйками из ноздрей, об shy;нажая зубы.

Этой способностью зачастую обладают люди, которые водят ночами большие грузовики. Они прислоняются к бамперу своей машины в бледном зеленом свете габаритных огней и курят; по shy;том их жизни посвящаются скорости и темноте, в города они мъезжают на рассвете. Обладают ею люди, отдыхающие от рабо shy;ты. Каменщики, которые возвращаются с работы в поездах и ку shy;рят крепкие дешевые сигары – есть что-то наивное, трогатель shy;ное в том, как эти люди с довольными улыбками глядят на дешевые сигары в своих больших, неуклюжих пальцах. Едкий дым приносит их усталой плоти глубокое удовлетворение.

Обладают этой способностью молодые полицейские, сидя shy;щие, сняв мундиры, в открытых всю ночь кафе, таксисты в чер shy;ных рубашках, профессиональные боксеры, бейсболисты и авто shy;гонщики, смелые и великодушные люди; строители, сидящие перхом на балке в головокружительной вышине, машинисты и тормозные кондукторы, одинокие охотники, трапперы, сдер shy;жанные, замкнутые люди, живущие одиноко и в глуши, и в од shy;ной из комнат большого города; словом, все имеющие дело с ощутимыми вещами, с тем, что обладает вкусом, запахом, твер shy;достью, мягкостью, цветом, что требует управления или обработ shy;ки – строители, транспортники, деятельные труженики, созида shy;тели.

Не обладают этой способностью те, кто перебирает бумаги, стучит по клавишам – конторские служащие, стенографистки, преподаватели колледжей, те, кто обедает в аптеках, бесчислен shy;ные миллионы, уныло живущие тепличной жизнью.

И если у человека есть эта природная способность к радости, то сказать «все остальное неважно» не будет нелепым преувеличением. Он богат. Возможно, она самый богатый ресурс духа; она лучше систематического воспитания, и воспитать ее невозмож shy;но, хотя с течением жизни она становится сильнее и богаче. Она исполнена мудрости и безмятежности, поскольку в ней есть па shy;мять о том, что страдание и труд являются противоположностя shy;ми. Она исходит из понимания и окрашена печалью, потому что в ней есть знание о смерти. Она может примиряться и сожалеть, и это хорошо, так как ей ведомо, что все безрадостное не должно иметь права на существование.

Миссис Джек обладала этой природной способностью испы shy;тывать радость в высшей степени. Радость ей доставляло не толь shy;ко физическое, ощутимое, но и богатое воображение, тонкая ин shy;туиция; радость эта была исполнена веры и достоинства, и Эстер передавала ее всему, к чему притрагивалась. Так, когда она обра shy;тила внимание Джорджа на орудия и материалы, которыми рабо shy;тала – чертежный стол с мягкой гладкой столешницей из белого дерева, маленькие, широкие горшочки с краской, хрусткие лис shy;ты чертежной бумаги, приколотые кнопками к столу, аккуратно заостренные карандаши и тонкие кисти, рейсшины, счетные ли shy;нейки и треугольники, – он стал ощущать сущность и живую красоту этих предметов как никогда раньше. Миссис Джек лю shy;била эти вещи, потому что они были точными, изящными, пото shy;му что верно и безотказно служили тому, кто умел с ними обра shy;щаться.

Этот согревающий, восхитительный талант служил ей во всем с неизменными готовностью и уверенностью. Миссис Джек стремилась к самому лучшему и красивому в жизни, она всегда искала этого и, находя, всякий раз узнавала и оценивала. Во всем она хотела только лучшего. Она не стала бы делать салат из вялых листьев: если б их поверхность не была хрусткой и свежей, она сняла бы ее и пустила в дело сердцевину, если б у нее было всего два доллара, а она пригласила бы гостей на обед, то не стала бы расчетливо тратить деньги на чуточку того и другого. Она пошла бы на рынок, купила бы лучший кусок мяса, какой смогла найти на эту сумму, принесла бы домой и готовила сама, покуда оно не приобрело бы всей сочности и вкуса, какие мог придать ему ее прекрасный характер, потом подала бы его на толстом кремовом блюде на стол, украшенный только ее большими тарелками, мас shy;сивными ножами и вилками восемнадцатого века, которые купила в Англии. И ничего больше, однако, поев, все гости сочли бы, что роскошно попировали.

Люди, обладающие этой энергией радости и очарования, притягивают к себе других, как спелые сливы пчел. Большинству людей недостает энергии, чтобы жить внутренней жизнью, они робки и неуверены в своих мыслях и чувствах, думают, что могут почерпнуть силу, живость, характер, которых им недостает, v полных жизни, решительных. Поэтому люди любили миссис Джек и тянулись к ней: она давала им чувство уверенности, радо shy;сти, живости, которым они не обладали.

К. тому же, мир полон людей, считающих, что знают то, чего на самом деле не знают – другие снабжают их своими убеждени shy;ями, взглядами, чувствами. По миссис Джек сразу было видно, что она знает то, что знает. Когда она говорила о маленьких порт shy;ных, сидящих на столах, закинув ногу на ногу, о точных, Краси shy;ных движениях их рук, описывала красоту и величие больших ру shy;лонов тканей или когда с любовью и благоговением говорила о сноих материалах и орудиях, сразу чувствовалось, что говорит она так, потому что знает эти вещи, работает ими, и это знание япляется частью ее жизни, ее плоти, любви, костного мозга, нервной ткани и неразрывно смешано с ее кровью. Вот что на са shy;мом деле представляет собой знание. Это поиск чего-то для себя с болью, с радостью, с ликованием, с трудом во все крохотные, тикающие, дышащие мгновения бытия, пока оно не становится нашим в той же мере, как то, что коренится в самой сути нашей жизни. Знание – это крепкий, тонкий дистиллят жизненного опыта, редкий напиток, и дается оно тому, кто обладает способ shy;ностью видеть, думать, чувствовать, отведывать, обгонять, на shy;блюдать сам и кто имеет тягу к этому.

По мере того как миссис Джек говорила о себе и своей жизни, рассказывала в присущей ей оживленной манере о своих еже shy;дневных маленьких открытиях на улицах, у Джорджа появлялось иидение городской жизни, совершенно непохожее на мятущий shy;ся ужас его собственного фаустианского видения. Он видел, что город, огромность которого затопляла его смятением и бессили shy;ем, был для нее просто тем же, что красивые леса и поляны для сельского мальчишки. Она любила толпы, как ребенок реку и иысокую, волнующуюся траву. Этот город был ее восхитительным садом, ее волшебным островом, на котором она всегда мог shy;ла найти какую-то новую, западающую в память картину.

Она походила на время, на волшебный свет времени, потому что придавала теплую, чудесную окраску отдаленности и воспо shy;минания тому, что видела всего час назад. Благодаря этим рас shy;сказам, в которых ярко и образно отражался ее жизненный опыт, часто возникали ее детство и юность, в разуме Джорджа шири shy;лась картина старого Нью-Йорка, старой Америки, обретая по shy;рядок и перспективу.

Его Америка была Америкой сельского человека из глуши. История его горячей, бурной крови представляла собой историю сотен мужчин и женщин, живших в безлюдье, кости которых по shy;коились в той земле. Жившая в нем память была не памятью о тех, кто жил на вымощенных и пронумерованных улицах, то бы shy;ла память об уединенности, о представлении о расстояниях и На shy;правлениях охотника и колониста – поныне память о людях, ко shy;торые «жили вон там», о «парне, с которым я на днях разговари shy;вал в Зибулоне», о тех, кто жил «перед развилкой, где дорога сво shy;рачивает в ту лощину – увидишь там большую акацию, и если пойдешь по той тропке, она прямиком приведет тебя к его дому – это недалеко, пожалуй, не больше мили – ты его никак не пропустишь».

Их приветствия незнакомцам были сердечными, голоса под shy;черкнуто любезными, жесты неторопливыми и учтивыми, одна shy;ко глаза бывали недоверчивыми, колючими, быстро вспыхиваю shy;щими, тлеющие в них огоньки насилия и убийства мгновенно разгорались в пламя ярости. Когда они просыпались по утрам, глаза их бывали устремлены на спокойную, неизменную землю, они наблюдали за неторопливой сменой времен года, и в памяти их всегда были запечатлены несколько знакомых предметов – дерево, скала, колокол. Это спокойствие вечной, пружинящей под ногами земли и являлось наследием Джорджа. У него был жизненный опыт деревенского парня, приехавшего в большой город – его ноги устали от бесконечных тротуаров, глаза утоми shy;лись от нескончаемых перемен и движения, мозг страдал от ужа shy;са громадных толп и зданий.

Но теперь он видел в миссис Джек естественное, счастливое порождение той среды, которая ужасала его, стал находить в ее пылких коротких рассказах картину городской Америки, которой не знал, но которую рисовал в воображении. То был мир роскоши, уюта и легких денег; мир успеха, славы и оживленно shy;сти; мир театров, книг, художников, писателей; мир изыскан shy;ных еды и вина, хороших ресторанов, прекрасных зданий и кра shy;сивых женщин. То был мир теплой, щедрой, утонченной жизни; и весь он казался теперь Джорджу чудесным, счастливым, вдох shy;новенным.

В своих бесчисленных путях по Нью-Йорку, поездках в метро, хождениях по улицам, каждое из которых превращалось в жесто shy;кий разлад с жизнью, шумом, движением, оформлением, отчего всякий выход в толпу вызывал у него нервозность, отвращение и досаду, он часто замечал на лицах пожилых нью-йоркцев выра shy;жение, которое вызывало у него неприязненное, гнетущее чувство. Выражение это было угрюмым, кислым, недовольным, кожа лиц – серовато-бледной, обвислой. На этих лицах можно было прочесть обыденную историю жалкой, убогой жизни, скверной пищи, вяло поедаемой без отвращения или удовольствия в кафе shy;териях, в унылых холостяцких спальнях или квартирах, работы ночными портье в дешевых отелях, продавцами билетов в метро, кассирами в закусочных, мелкими, сварливыми служащими в форменной одежде – эти люди ворчат, задираются и вызывающе отвечают на вежливо заданный вопрос, или скулят, отвратитель shy;но раболепствуют, узнав, что незнакомец, которого они оскорби shy;ли, нужный их нанимателю человек:

– Чего же не сказали, что вы друг мистера Кроуфорда? Я ведь не знал! А то услужил бы вам, как только мог. Будьте уверены! Извините. Сами понимаете, в каком мы положении, – скулящим, доверительным тоном, располагающим, по их мнению, к себе. – Нам надо быть осмотрительными. Мистера Кроуфорда хотят ви shy;деть столько людей, которым у него нечего делать, что пропускай мы их всех, у него бы свободной минуты не осталось. И если про shy;пустим, кого не нужно, нам влетит. Сами понимаете.

На этих неприветливых лицах Джордж не мог отыскать ка shy;ких-то признаков достоинства или красоты в жизнях их облада shy;телей. Из жизни уходили чередой хмурых, безрадостных дней в гот прежний Нью-Йорк, который он был неспособен представить иначе как безотрадным, скучным, унылым. Он испытывал к ним презрение, отвращение, жалость. Они походили на собачо shy;нок, скулящих от угроз и побоев, они принадлежали к той громадной серой орде, которая ворчит, раболепствует, пререкается, скулит, покуда не упокоится в безымянных, безномерных, забы shy;тых могилах.

И Джордж ненавидел этих людей, потому что они показы shy;вали ложность его ранних провинциальных представлений о яркой, великолепной, богатой жизни в большом городе. Каза shy;лось невероятным, что родом они из того же времени, того же города, что и миссис Джек. Когда он слушал ее рассказы о детстве и юности, о замечательном, необузданном отце-акте shy;ре, о красивой, расточительной матери, которая откусывала бриллианты с ожерелья, когда нуждалась в деньгах, о дядьях-христианах, толстых раблезианцах, которые были очень бога shy;ты, ели самую сочную пищу, за которой сами ежедневно ходи shy;ли на рынок, где пробовали на ощупь мясо и овощи, о краси shy;вой и великодушной тете-еврейке, о тете-христианке, о своих английских и датских родственниках, о немецких родствен shy;никах мужа и своих поездках к ним, о мистере Рузвельте и ак shy;терах, веселых священниках, пьесах, театрах, кафе и рестора shy;нах, о множестве блестящих, интересных людей – о банки shy;рах, маклерах, социалистах, нигилистах, суфражистах, худож shy;никах, музыкантах, слугах, евреях, христианах, иностранцах и американцах, в его воображении складывалась роскошная, восхитительная картина этого города в конце девятнадцатого века и первых годах двадцатого.