Текст книги "Паутина и скала"

Автор книги: Томас Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 51 страниц)

Ну-ну, говорите же, говорите! Что она и ее приятельницы, бо shy;гатые, чувственные еврейки, которые были у нее в гостях, – по shy;тешались над супружеской неверностью, светло-зеленой туалет shy;ной бумагой, целлофаном, Калвином Кулиджем, киноиндустри shy;ей, братьями Шубертами, сухим законом и кухонными дворика shy;ми Алисы Фут Мак-Дуглас? Были под впечатлением, как следо shy;вало ожидать, от пьес Пиранделло? Были увешаны брелоками, как модно у поклонников Лоуренса? Прочли они все последние книги, дорогие друзья? Смотрели с ехидными усмешками умст shy;венного превосходства на лица любителей тех восхитительных прогулок по залу во время представления, которые придают по shy;следний штрих торжества и надменности вечерам зрелой культу shy;ры в Актерской гильдии? Знали «Линна и Альфреда», добрый милорд? Читали то, видели это, было ли оно «потрясающе», «ве shy;ликолепно» или «отвратительно», сын человеческий?

Знают ли они все слова и помнят все ответы, знают все, что можно высмеять, так же хорошо, как то, что заслуживает уваже shy;ния и восхищения? О, дорогие друзья, разве они не являются проницательными, остроумными, смелыми и современными, последним чудом времени, превосходящими даже своих отцов, слишком благородными, слишком утонченными и просвещен shy;ными для обычных мучений и страданий таких простолюдинов, как я, слишком исключительными для всех горестей, таких лю shy;дей, какие несли под огромным, вечным небом бремя своих го shy;рестей и страданий? Разве они не избавлены чудесами современ shy;ной науки от всех недугов ненависти, любви и ревности, страсти и веры, которые укоренялись в человеческих душе и теле двад shy;цать тысяч лет? Разве не могут сказать тем, кто не отличается столь высоким происхождением, куда обратиться со своим отя shy;гощенным сердцем (если только они достаточно богаты!), на shy;звать врачей, способных проанализировать их ошибки, исцелить их душевное недомогание за сорок модных сеансов, осведомлять их о глубоком проклятии давнего горя три раза в неделю, спасти их горестный, отягощенный дух от хаоса безрассудств и огорче shy;ний за восемь месяцев модного избавления?

Да! Разве она не избавлялась навсегда от всех своих страхов и призраков, присущих людям от рождения, с помощью того же ча shy;родейства, не стала в высшей степени здоровой, нормальной, по shy;нимающей благодаря тому же лечению? А разве теперь не плачет, просит, умоляет, заклинает, не грозит самоубийством и местью, не выказывает ревности, ярости, страданий, скорби, негодования, не клянется, что она самая благородная и несчастная женщина, какая только жила на свете, что такой скорби, трагедии, любви, как у нее, никогда не бывало – и все с таким безрассудством, страстью, го shy;рячностью и волнением, словно является просто-напросто невеже shy;ственной, страдающей дочерью Евы, чья смятенная, темная душа никогда не знала этого исцеляющего света?

Да! Они исключительная, утонченная порода, праздные балов shy;ни судьбы, далекие от проклятых несовершенств его низкой, поте shy;ющей, смрадной персти, обреченной на труд и страдания. И вне shy;запно Джордж подумал, а не грозит ли ему задохнуться в этой бес shy;просветности, как бешеной собаке, сражаться с миром бескровных призраков, сойти с ума и умереть в отчаянии от горя среди растлен shy;ной, бесстрастной нежити, отвратительной породы ничтожеств, лишенных корней, которые чувствуют, будто они чувствуют, дума shy;ют, что они думают, веря, что они верят, однако не способны ниче shy;го думать и чувствовать, ни во что верить. Неужели он любил жен shy;щину, которая никогда его не любила, неужели он обезумел, неуже shy;ли сокрушен, повержен, сломлен из-за слабостей игрушки, непо shy;стоянства воска, легкомысленных шалостей мотылька?

А может, измена совершена тайно, без веселья и непринужденности изысканных шутливых бесед? Может, она в зеленом, жестоком великолепии весны таяла с одурманенной нежностью в объятиях какого-то чувственного, смуглого парня, какого-ни shy;будь актера с полными губами и раздувающимися чувственными ноздрями, какой-то порочной, отвратительной твари с полным, белым, безволосым телом и толстой бычьей шеей?

Или то был какой-то мрачный, угрюмый юнец, который раз shy;драженно постукивал по столу и «жил в Париже», который с ка shy;кой-то лихорадочной злобой на весь мир внимал восхвалениям своих непризнанных талантов? Глядела она на него сияющими нежностью глазами, гладила его худощавое, мрачное лицо, гово shy;рила с изумлением, что лицо его «очаровательное», «очень утон shy;ченное», «прямо-таки ангельское»? Говорила, что «никому не по shy;нять, как ты прекрасен»? Говорила: «Ты обладаешь величайшими достоинствами, каких нет больше ни у кого, величайшей мощью, величайшим гением. Никому не понять величия, богатства и красоты твоей души, как понимаю их я»?

И говорила потом о трагической разнице в возрасте, которая разделяет их, делает подлинное счастье обоих невозможным? Го shy;ворила, плача при этом, о своих горестях, клялась, что это «вели shy;чайшая любовь ее жизни», что вся прежняя любовь и жизнь ни shy;что по сравнению с теперешними, что она никогда прежде не ду shy;мала, не могла представить себе, что такая любовь возможна, что подобный рай любви может существовать на земле, и что во всей мировой истории не было ничего сравнимого с нею? Произноси shy;ла громкие, высокие слова и легко уступала ему, возвышенно го shy;воря о высокой любви, священной чистоте, вечной преданности, физическом и духовном освящении?

Джордж невидяще смотрел в гущу трепещущей, прекрасной ли shy;ствы, ненавистные картины струились в его исступленном разуме черной процессией позора и смерти. Он оказался в западне безрас shy;судства, крушения, безумия, ненавидел собственную жизнь и мерз shy;кий позор, в котором она захлебнулась, был открыт в своем унизи shy;тельном несчастье пристальному, безжалостному оку мира, лишен возможности укрыться, спрятаться от него, поведать кому бы то ни было о бремени горя и ужаса, лежащем на его сердце.

Иногда в полдень при виде румяного, здорового, любящего лица Эстер все великолепие и пение прошлого возвращалось к Джорджу с ликующей радостью и здравомыслием. Но всякий раз после ее ухода в его сознании пробуждалось с обжигающей ярко shy;стью горячечного бреда это жестокое, зловещее видение Эстер, красивого, ядовитого цветка растленного, бесчестного мира, но shy;чью, в недосягаемости. И безумие вселялось в него снова, отрав shy;ляя кости, кровь, мозг своей порчей.

Тогда он звонил Эстер, и если заставал дома, осыпал злобны shy;ми упреками и непристойной бранью, спрашивал, где ее любов shy;ник, нет ли его рядом, и когда она клялась, что в комнате с нею никого, ему казалось, что за ее спиной слышатся шепот и смеш shy;ки. Тогда, обругав Эстер снова, он говорил, чтобы она никогда больше у него не появлялась, выхватывал телефон из ниши в стене, швырял на пол и принимался топтать, словно аппарат яв shy;лялся подлым, злонамеренным виновником его крушения.

Но если Эстер дома не оказывалось, если трубку снимала гор shy;ничная-ирландка и говорила, что ее нет, отчаяние и безумие Джорджа не знали границ. Он яростно засыпал горничную вопро shy;сами. Где миссис Джек? Когда вернется? Как отыскать ее немед shy;ленно? Кто с ней? Что она велела ему передать? И если горничная не могла немедленно и четко ответить на все эти вопросы, Джордж считал, что она дурачит его, издевается над ним с насмешливым презрением и надменностью. Улавливал в звучном, вкрадчиво-почтительном голосе ирландки нотки насмешки, злобного веселья наймитки, бесстыдной и самоуверенной, запятнанной, опорочен shy;ной тайным сговором и получением платы за молчание.

И он клал трубку, осушал бутылку до последней капли, а по shy;том устремлялся на улицы браниться и драться с людьми, с горо shy;дом, со всей жизнью в тоннелях, на улицах, в салунах, рестора shy;нах, а вся земля тем временем кружилась в своем офомном, су shy;масшедшем танце.

А потом, в многолюдной вечности тьмы, длящейся от света до света, от зари до зари, он бродил по сотням улиц, глядел в мил shy;лионы синевато-серых лиц, видел во всех смерть и ощущал ее по shy;всюду, куда бы ни направлялся. Бросался в тоннели, ведущие к какому-нибудь отвратительному аванпосту громадного города, неприглядной окраине Бруклина, и выходил на бледный утрен shy;ний свет в ужас пустырей, ржавчины, мусора; в ужас унылых до shy;мишек, разбросанных на бесплодной земле, сбитых в кварталы, повторяющие друг друга с идиотским однообразием.

Иногда в каком-нибудь таком месте безумие и образы смерти исчезали столь же внезапно и загадочно, как и появлялись, и он возвращался в зарю, от смерти к заре, идя по Мосту. Чувствовал под собой живое, динамичное содрогание его огромного, похо shy;жего на крыло пролета. Потом ощущал свежий, чуть гнилостный запах реки, замечательный запах морских водорослей с его радо shy;стным предвестием моря и плавания, знойный аромат обжарен shy;ного кофе. Видел огромную гавань с ее мощными приливами, движением горделивых судов, а прямо перед собой – громадный отвесный утес ужасающего города; и зарю, яркую утреннюю за shy;рю, вновь пламенеющую на множестве его шпилей и бастионов.

Вот что творилось с Джорджем в зеленом великолепии того решающего, рокового, гибельного апреля. Он ненавидел живых людей, не видел во всех и во всем вокруг ничего, кроме смерти и холодной развращенности, и вместе с тем любил жизнь с такой неистовой, нестерпимой страстью, что каждую ночь словно бы вновь посещал пределы этой громадной земли будто призрак, чу shy;жак, посторонний, мозг его был охвачен мучительной горечью воспоминаний и неутолимым томлением по всей радости и вели shy;колепию жизни, которую, как ему казалось, он утратил навсегда.

37. ССОРА

Безумие Джорджа той весной усугубляла, была в нем осно shy;вой, затрагивала его со всех сторон любовь к Эстер, любовь, ко shy;торая из-за распаленной воображением ревности, отвращения к миру этой женщины, чувства крушения и утраченных надежд преобразилась теперь в жгучую ненависть. Почти три года про shy;шло с тех пор, как он познакомился с Эстер, полюбил ее, и те shy;перь, словно человек, который вышел из непроглядной сумяти shy;цы и ярости битвы, оглянулся и впервые ясно увидел, что при shy;надлежит к числу побежденных, осознал свое поражение. Джордж теперь стал способен различать все стадии, которые прошла его любовь.

Вначале он испытывал ликующую гордость и самодовольство тем, что считал блестящей личной победой – любовью краси shy;вой, талантливой женщины – данью собственному тщеславию.

Потом тщеславие и радость сладострастной победы уступили ме shy;сто смирению, возвеличиванию любви, и в конце концов Эстер завладела каждым биением его сердца, всей энергией и пылом его жизни.

А затем неожиданно ловец попался в ловушку, победитель ока shy;зался побежденным, гордый и надменный унизился, Эстер вошла в его плоть, растворилась в его крови, и казалось, он уже никогда не изгонит ее из себя, никогда не сможет взирать на жизнь собст shy;венными глазами, никогда не обретет вновь ликующей независи shy;мости своей юности, не сможет избавить плоть и дух от того жутко shy;го плена любви, который лишает мужчин их гордой обособленно shy;сти, их неприступного затворничества, возвышенной музыки их уединения. И когда он начал осознавать могучую власть любви, степень, до которой она поглотила все его силы и помыслы, то по shy;нял, что цена, которую платит за нее, слишком высока, и стал раз shy;дражаться, тяготиться оковами, которые выковало его сердце.

И тут уже вся гордая, торжествующая музыка этой любви, кото shy;рая пленила его, покорила его, стала прерываться, искажаться, зву shy;чать хрипло и непристойно из-за набегающих одна за другой волн сомнения, подозрения, ненависти и безумия, которое в конце кон shy;цов окончательно и губительно возобладало над его жизнью.

В неистовой хронике этой страсти с ее бессчетными воспоми shy;наниями, бесчисленными переплетениями оттенков и мгнове shy;ний, мыслей и чувств, каждое из которых было пронизано столь неописуемым смешением страдания, радости, нежности, любви, жестокости и отчаяния, что словно бы вырастало из всего слит shy;ного действа жизни, реальность отсчетного, календарного време shy;ни нарушилась, и эти три года оказались длиннее, чем любые де shy;сять, прожитые до того Джорджем. Все, что он видел, делал, чув shy;ствовал, читал, о чем думал или грезил во всей прежней жизни, представлялось ему лишь почвой для настоящего.

И когда все это открылось в раздумьях Джорджу, то полное, отчетливое осознание, что Эстер захватила власть над его жиз shy;нью, что он покорен ее игу, показалось ему невыносимым. Убеж shy;денность в своем крушении укоренилась в его сердце, и он по shy;клялся, что освободится, будет жить независимо, как прежде, или умрет.

Эти мысли и решения созрели у Джорджа однажды ночью, когда он долго лежал без сна, глядя в потолок. На другой день, как обычно, Эстер пришла к нему, и вид ее румяного, веселого лица он воспринял, как вызов. Ему показалось подозрительным, что она такая сияющая, когда он такой подавленный, и червь снова стал въедаться в его сердце. Едва Эстер вошла и, как обыч shy;но, весело поздоровалась с ним, все созданные безумием карти shy;ны измены вновь пронеслись в его мозгу; он слепо, неуклюже провел рукой по глазам, от чего в них поплыли пятна, и выгово shy;рил хриплым от раздирающей ненависти голосом.

– Вот оно что! – произнес Джордж с сильным ударением.– Вернулась, значит, ко мне? Пришла, поскольку наступил день, провести у меня час-другой! Наверное, следует поблагодарить те shy;бя за то, что не забыла меня окончательно!

– Джордж, ты что? – спросила она. – Господи, в чем дело?

– Прекрасно знаешь в чем! – злобно ответил он. – Хватит принимать меня за дурачка! Пусть я просто-напросто чурбан не shy;отесанный, однако со временем начинаю понимать кое-что!

– Будет тебе, Джордж, – мягко сказала Эстер. – Не сходи с ума из-за того, что вчера вечером, когда ты звонил, меня не ока shy;залось дома. Кэти сказала мне о твоем звонке, и я сожалею, что меня не было. Но Господи! По твоему тону можно подумать, что я встречаюсь с другими мужчинами.

– Подумать! – хрипло произнес он и внезапно разразился хриплым, похожим на рычание смехом. – Подумать! Черт тебя побери, я не думаю, я знаю!.. Да! Стоит мне лишь отвернуться!

– Видит Бог, я не встречаюсь ни с кем, – заговорила Эстер дрожащим голосом, – и ты это знаешь! Я была верна тебе с пер shy;вой минуты нашего знакомства. Никто не приближался ко мне, никто не прикоснулся ко мне пальцем, и в глубине своего злоб shy;ного, лживого сердца ты это знаешь!

– Господи, и как только у тебя язык поворачивается! – про shy;изнес он, покачивая головой с каким-то зловещим изумлением. – Смотришь мне в лицо и говоришь эти слова! Как только не по shy;давишься ими!

– В этих словах чистая правда! – ответила Эстер. – И не будь твой разум отравлен низким, отвратительным подозрением, ты бы понял это. Ты не доверяешь всем, потому что считаешь всех такими же низкими и подлыми, как сам!

– Не беспокойся! – яростно выкрикнул Джордж. – Я доверяю всем, кто того заслуживает! Я знаю, кому можно доверять!

– О, ты знаешь, ты – со злостью сказала Эстер. – Господи, да не знаешь ты ничего! Ты не способен отличить правду от лжи!

– Уж тебя-то я знаю!– выпалил он. – И ту гнусную публику, с которой ты якшаешься.

– Послушай! – воскликнула она предостерегающим тоном. – Если тебе не нравятся люди, среди которых я работаю…

– Да, черт возьми, не нравятся! – выкрикнул Джордж. – Как и вся эта свора – эти утонченные еврейки, живущие на Парк-авеню, с их миллионами долларов, душевными томлениями и изысканным блудом. – Потом спокойно, недобро повернулся кней и сказал:

– Хочу задать тебе один вопрос. – Поглядел ей в глаза: – Скажи, Эстер, знаешь ты, что такое шлюха?

– Что-о-о? – произнесла Эстер дрожащим, неуверенным го shy;лосом с высокой, истеричной ноткой в конце. – Что ты сказал?

Джордж яростно бросился к ней, схватил ее за руки и прижал спиной к стене.

– Отвечай! – в бешенстве прорычал он. – Ты слышала мой вопрос! Ты любишь твердить такие слова, как преданность, ис shy;кренность, любовь и верность! А когда я спрашиваю, знаешь ли, что такое шлюха, ты даже не понимаешь, о чем речь! Это слово нельзя употреблять, говоря об этих утонченных дамах с Парк-авеню, так? Оно неприменимо к таким, как они? Ты права, черт побери, неприменимо! – неторопливо прошептал он с удушли shy;вым пылом ненависти.

– Пусти меня! – сказала Эстер. – Убери руки!

– О, нет-нет! Подожди. Ты не уйдешь, пока я не просвещу те shy;бя, воплощенная чистая невинность!

– Не сомневаюсь, что ты можешь меня просветить! – злобно ответила она. – Не сомневаюсь, что ты авторитет в этом вопро shy;се! В том-то и беда! Потому твой разум полон мерзости и злобы, когда ты говоришь о порядочных женщинах! Ты не знал ни единой порядочной женщины до встречи со мной. Ты всю жизнь як shy;шался с грязными, распутными женщинами – и знаешь только таких. Только их ты способен понять!

– Да, Эстер, я знаю таких женщин и понимаю их лучше, чем утонченные душевные томления твоих приятельниц-миллио shy;нерш. Я знал две сотни других женщин – шлюх из публичных домов, с окраинных улиц, из трущоб – знал в добром десятке стран, и там не было таких, как изысканные дамы с Парк-авеню!

– Разумеется! – спокойно ответила Эстер.

– У них не было миллиона долларов, они не жили в кварти shy;рах из двадцати пяти комнат. И не скулили, не хныкали из-за ду shy;шевных томлений, не жаловались, что их любовники чересчур грубы и невоспитанны, не способны их понять. Не представали утонченными, изысканными ни в каком свете, но знали, что они шлюхи. Некоторые были растолстевшими, измотанными стары shy;ми клячами с большими животами, без верхних зубов, из уголков рта у них сочилась табачная жвачка.

– Прибереги свои драгоценные сведения для тех, кому они интересны, – сказала она. – А меня от них только тошнит! Я не желаю знать великой мудрости, которую ты почерпнул в трущо shy;бах.

– Брось, брось, – негромко, глумливо произнес он. – Не shy;ужели это та самая превосходная художница, которая видит жизнь отчетливо и во всех проявлениях? Неужели это та самая женщина, которая повсюду находит истину и красоту? С каких это пор ты воротишь нос от трущоб? Или, может, тебе не по вку shy;су те, о которых веду речь я? А вот прекрасные трущобы на сце shy;не экспериментального театра – какая-нибудь замечательная старая трущоба Вены или Берлина – совсем другое дело, не так ли? Или восхитительная, колоритная, грязная трущоба в Марсе shy;ле? Вот они достойны внимания, а? Если память не изменяет мне, ты сама делала декорации замечательной марсельской тру shy;щобы? Для пьесы о шлюхе, которая являлась матерью всех лю shy;дей, которая укрывала бродяг и изгнанников в своем всепогло shy;щающем чреве – мадам Деметре! Я бы мог рассказать тебе кое-что, лапочка, об этой трущобе, потому что бывал там во время своих путешествий, правда, с этой дамой ни разу не встречался! И разумеется, при своей низкой, подлой натуре я не сумел оце shy;нить всей глубокой, символичной красоты этой пьесы, – проры shy;чал он, – хотя мог бы дать тебе некоторое представление о вони Старого Квартала, о гнилых фруктах и рыбе, об экскрементах в переулках! Но ты не спрашивала меня, так ведь? У меня хорошее зрение, прекрасный нюх и отличная память – но я не обладаю глубинным зрением, верно, дорогуша? И к тому же, моя низкая душа не способна воспарить к высоким красотам прекрасной старой трущобы в Марселе или в Будапеште – ей не подняться выше трущоб негритянского квартала в южном городишке! Но ведь это же простая местная грязь – это не искусство! – произ shy;нес он сдавленным голосом.

– Ну, успокойся, успокойся, – мягко сказала Эстер. – Не приводи себя в бешенство. Ты не в своем уме и сам не сознаешь, что говоришь. – Она нежно погладила руку Джорджа и печально взглянула на него. – Господи, что все это значит? Что это за не shy;лепый разговор о трущобах, переулках и театрах? Какое все это имеет отношение к тебе и ко мне? Какое отношение к тому, как я люблю тебя?

Губы Джорджа посинели и неудержимо дрожали, серое лицо исказилось в гримасе безумной, бессмысленной ярости, и он в самом деле не совсем сознавал, что говорит.

Внезапно Эстер схватила его за руки и неистово встряхнула. Потом вцепилась ему в волосы, яростно притянула его голову к себе и взглянула в ошеломленные, безумные глаза.

– Слушай! – резко заговорила она. – Слушай, что я тебе ска shy;жу!

Он угрюмо уставился на нее, и Эстер на миг приумолкла, гла shy;за ее налились гневными слезами, все маленькое тело трепетало энергией упорной, неукротимой воли.

– Джордж, если ты ненавидишь мою работу и людей, среди которых я работаю,– мне очень жаль. Если актеры и другие лю shy;ди, работающие в театре, так низки и отвратительны, как ты го shy;воришь, мне тоже очень жаль. Но не я сделала их тем, что они есть, и я никогда не считала их такими. Многих из них я нахожу тщеславными, жалкими, несчастными, лишенными хотя бы кру shy;пицы таланта и понимания, но не подлыми и низкими, как ты говоришь. И я знаю всю их жизнь. Мой отец был актером, был таким же неистовым, безумным, как ты, но обладал не менее воз shy;вышенным и прекрасным духом, чем любой из живших на свете.

Голос ее дрожал, из глаз катились слезы.

– Говоришь, все мы низкие, подлые, не имеем понятия о пре shy;данности! О, какой ты глупец! Я услышала, как папа звал меня среди ночи – бросилась к нему в комнату и нашла его лежащим на полу, изо рта у него шла кровь! Почувствовала, что мои силы удесятерились, подняла его, взвалила на спину и понесла к кро shy;вати. – Она приумолкла, губы у нее дрожали и мешали говорить. – Кровь его пропиталась сквозь ночную рубашку мне на плечи – я до сих пор ее ощущаю – он не мог говорить – он умер, дер shy;жа меня за руку, глядя на меня своими замечательными серыми глазами, – и это было почти тридцать лет назад. Ты говоришь, все мы низкие, подлые, не любим никого, кроме себя. Думаешь, я смогу забыть его? Нет, никогда, никогда, никогда!

Эстер зажмурилась, чуть приподняла раскрасневшееся лицо и плотно сжала губы. Через минуту она продолжала уже спо shy;койнее:

– Я сожалею, что тебе не нравятся моя работа и люди, среди которых я работаю. Но это единственная работа, какую я умею делать – которая нравится мне больше всего – и что бы ты, Джордж, ни говорил, я горжусь своей работой. Я превосходная художница и знаю себе цену. Знаю, что пьесы у нас большей ча shy;стью дрянные, паршивые – да! – и некоторые люди, которые играют в них, тоже! Но знаю, что в театре так же есть великоле shy;пие и красота, и когда их обнаружишь, с ними не может срав shy;ниться ничто на свете!

– А! Великолепие и красота – чушь! – проворчал Джордж. – Все они только болтают о великолепии и красоте! Это великоле shy;пие и красота суки во время течки! Все они ищут легких любов shy;ных связей! С нашими лучшими молодыми актерами, а? – сви shy;репо произнес он, схватив Эстер за руку. – С нашими будущими Ибсенами моложе двадцати пяти лет! Так? С нашими молодыми декораторами, плотниками, электриками – и всеми прочими молодыми, румяными гениями! – сдавленно произнес он. – Это и есть те великолепие и красота, о которых ты говоришь? Да! Ве shy;ликолепие и красота эротоманок!

Эстер вырвалась из его крепкой хватки и внезапно поднесла к его лицу свои маленькие, сильные руки.

– Посмотри на них, – негромко, гордо сказала она. – Смот shy;ри, жалкий дурачок! Это руки эротоманки? Они переделали ра shy;боты больше, чем руки любого другого мужчины. В них есть си shy;ла, мощь. Они могут шить, писать маслом, рисовать, творить -они способны делать то, чего не может больше никто на свете. И они стряпали для тебя! Лучшую еду, какую ты только пробовал.

Она вновь яростно схватила Джорджа за руки, притянула к себе и, вскинув пылающее лицо, поглядела на него.

– О, жалкий, безумный дурачок! – прошептала она восторженным тоном находящейся в экстазе женщины. – Ты пытался бросить меня – но я привязалась к тебе. Я привязалась к тебе, – продекламировала она радостным, торжествующим шепотом. – Ты пытался меня прогнать, ты бранил меня, оскорблял – но я привязалась к тебе, привязалась к тебе! Ты мучил, терзал меня, заставил пройти через то, чего не смог бы вынести больше никто на свете – но не смог прогнать! – воскликнула она с ликующим смехом, – не смог от меня отделаться, потому что я люблю тебя больше всего на свете и всегда буду любить. О, я привязалась к тебе, привязалась к тебе! Жалкое, безумное создание, я привяза shy;лась к тебе, потому что люблю тебя, и в твоем безумном, изму shy;ченном духе больше красоты и великолепия, чем в любом чело shy;веке, какого я знаю! Ты самый лучший, самый лучший, – зашеп shy;тала Эстер. – Безумный и недобрый, но самый лучший, и пото shy;му я привязалась к тебе! И я извлеку из тебя самое лучшее, вели shy;чайшее, даже если это будет стоить мне жизни! Отдам тебе свои силы и знания. Научу, как использовать самое лучшее в себе. О, ты не собьешься с пути! – произнесла она чуть ли не с ликую shy;щим торжеством. – Я не позволю тебе сбиться, стать безумным, вероломным, подлым, быть ниже, чем самые лучшие на свете. Ради Бога, скажи мне, что с тобой, – воскликнула она, отчаянно встряхнув его. – Скажи, чем я могу помочь, и я помогу. Укажу те shy;бе четкий план, золотую нить, и ты будешь за нее держаться. Я покажу тебе, как извлечь из себя самое лучшее. Не позволю те shy;рять чистое золото, погребенное под массой недоброго, дурного. Не позволю сгубить жизнь в пьянстве, бродяжничестве, с про shy;дажными женщинами в грязных борделях. Скажи, что с тобой, я помогу тебе. – И неистово затрясла его. – Скажи! Скажи!

Джордж тупо уставился на нее сквозь мутную, клубящуюся пелену безумия; когда пелена эта рассеялась, и он вновь увидел перед собой лицо Эстер, его ошеломленный, неверный разум ус shy;тало, слепо подобрал оборванную нить того, о чем он вел речь, и он стал продолжать тупым, безжизненным, монотонным голо shy;сом автомата:

– Они живут в лачугах негритянского квартала в южном го shy;родишке или за железнодорожными путями, на ставнях у них цепи – отличительный знак профессии – и дома их обнесены решетчатыми заборами. Иногда ты приходил туда в послеполу shy;денную жару, башмаки твои покрывала белая пыль, все под солнцем было горячим, неподвижным, грубым, грязным, про shy;тивным, ты сам удивлялся, зачем пришел, тебе казалось, что все знакомые смотрят на тебя. Иногда приходил зимой, среди ночи. Слышал, как негры кричат и поют в своих лачугах, видел их за shy;копченные лампы за старыми, выцветшими шторами, но все было скрытым, потаенным, все звуки доносились невесть отку shy;да, и тебе казалось, что на тебя смотрит тысяча глаз. И время от времени мимо прошныривал какой-нибудь негр. Ты ждал в тем shy;ноте, прислушиваясь, и когда пытался закурить, пальцы дрожа shy;ли, спичка гасла. Видел, как раскачивается на углу уличный фо shy;нарь, мигая ярким, холодным светом, видел резкие, пляшущие тени голых ветвей на земле и холодную, голую глину негритян shy;ского квартала. Ты огибал в темноте десяток углов, десяток раз проходил туда-сюда перед домом, прежде чем позвонить. А в доме всегда бывало жарко, душно, пахло полированной мебе shy;лью, конским волосом, лаком и сильными антисептиками. Слышно было, как где-то открывалась и осторожно закрыва shy;лась дверь, как кто-то выходил. Однажды две женщины сидели на кровати, забросив ногу на ногу, играли в карты. Предложили мне выбрать любую из них и продолжали играть. А когда я ухо shy;дил, они улыбались, демонстрируя свои беззубые десны, и на shy;зывали меня «сынок».

Эстер отвернулась с горящим лицом, со злобно сжатыми гу shy;бами.

– О, должно быть, это было очаровательно… очаровательно! – негромко произнесла она.

– А иногда ты сидел целый вечер на шаткой кровати в ма shy;леньком дешевом отеле. Давал негру доллар и ждал, пока ночной портье не уходил спать, потом негр приводил к тебе женщину или вел тебя в ее комнату. Женщины приезжали поездом и уезжа shy;ли среди ночи другим, за ними постоянно охотилась полиция. Слышно было, как на сортировочных станциях всю ночь манев shy;рировали паровозы, как по всему коридору открывались и за shy;крывались двери, как мимо двери украдкой проходили люди, как скрипели кровати в дешевых номерах. И все в комнате пахло не shy;чистотой, грязью, плесенью. Губы у тебя пересыхали, сердце сту shy;чало, как молот, и всякий раз, когда кто-то крался по коридору, у тебя холодело внутри, и ты затаивал дыхание. Глядел на дверную ручку, ждал, что дверь распахнется, и думал, что ты попался.

– Замечательная жизнь! Замечательная! – злобно воскликну shy;ла Эстер.

– Я хотел большего, – сказал Джордж. – Но был семнадца shy;тилетним, вдали от дома, студентом колледжа. Брал то, что мог получить.

– Вдали от дома! – злобно воскликнула она. – Словно это оправдание! – И резко перешла на другое: -Да! И дом этот был великолепный, так ведь? Отпустили тебя, шестнадцатилетнего, и выбросили из головы! О, замечательная публика! Замечательная жизнь! А ты еще смеешь бранить меня и мой народ!

– Твой… твой народ! – медленно, монотонно повторил Джордж; а потом, когда смысл ее слов дошел до его сознания, в нем вскипела черная буря ненависти и гнева, и он свирепо напу shy;стился на нее.

– Твой народ! – выкрикнул он. – А что твой народ!

– Опять начинаешь! – предостерегающе воскликнула она с раскрасневшимся, взволнованным лицом. – Я сказала тебе…

– Да, ты мне сказала! Сама можешь, черт возьми, говорить все, что вздумается, но стоит открыть рот мне…

– Я не говорила ничего! Это ты!

Гнев Джорджа улегся так же внезапно, как вспыхнул, он уста shy;ло, раздраженно пожал плечами.

– Ладно, ладно, ладно! – отрывисто произнес он. – Давай оставим эту тему!

И махнул рукой, лицо его было мрачным, угрюмым.

– Это не я! Не я начала этот разговор! Ты! – повторила она протестующим тоном.

– Ладно, ладно! – выкрикнул он, выходя из себя. – Говорю же тебе, хватит! Ради Бога, давай прекратим!

И почти сразу же негромким, мягким голосом, в котором слышалось неудержимое, яростное презрение, продолжал:

– Итак – я не дожен говорить ни слова о твоем драгоценном народе! Все эти люди до того великолепные и утонченные, что не мне о них судить! Я их не способен понять, так, дорогая моя? Слишком низок и подл, чтобы оценить по достоинству богатых евреев, живущих на Парк-авеню! О, да! А уж что до твоей семьи…