Текст книги "Паутина и скала"

Автор книги: Томас Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 51 страниц)

Эстер умолкла, ее маленькое лицо внезапно исказилось от нахлынувших ревности и ярости, из глаз хлынули слезы, она стиснула кулаки, подняла их на миг к бокам, дрожа от невырази shy;мого гнева.

– Не приводи их больше сюда! – негромко произнесла она сдавленным, дрожащим голосом.

– Ах вот, значит, в чем дело? – неторопливо произнес Джордж с неприятной, издевательской усмешкой. – Вот где, стало быть, собака зарыта? Вот что, оказывается, беспокоит ее? – и внезапно сделал грубый, презрительный жест. – Пошла ко всем чертям! – Повысил он голос. – Я буду делать все, что захо shy;чу, черт побери, – и ты не сможешь мне помешать!

– Не приводи больше сюда этих девок! – воскликнула она пронзительным, дрожащим голосом. – Это наша квартира. В равной мере твоя и моя. Не приводи их в мое жилье. – Отверну shy;лась, чтобы скрыть слезы, закусила дрожащую губу и через не shy; сколько секунд заговорила с гневным упреком: – Что бы ты ска shy;зал, если б я вела себя так же с мужчинами? Ничего подобного не было, ну если бы было, как бы ты себя чувствовал? Господи, да ты не вынес бы этого! Сошел бы с ума!

Тут Джордж принялся браниться, нападать на нее, выдумывать новые обвинения, злобные, беспочвенные, бессмысленные, она плакала, отрицала их, напускалась на него, как прежде. В конце концов Джордж одержал над ней верх, у нее не осталось сил проти shy;виться, и она со злобной улыбкой уступающе пожала плечами:

– Ладно! Путайся со своими шлюхами! Делай, что хочешь! Я ухожу!

И ушла, сказав, как десяток раз до этого, что ее лица он боль shy;ше не увидит.

Джордж с какой-то зверской, всепоглощающей ожесточенно shy;стью преисполнился решимости окончательно порвать с Эстер, таким образом он надеялся избавиться от чувства крушения, от shy;чаяния, невыразимой утраты, которое охватило его, овладело им и внушило ему жуткий страх. А Эстер была преисполнена реши shy;мости не отпускать его от себя.

Но в начале июня наступил черный день, когда Джордж осу shy;ществил наконец свое намерение. Он сказал Эстер, что рвет с ней навсегда, что намерен забыть ее напрочь, вырвать память о ней из крови, мозга, сердца и уехать из этого проклятого города куда-нибудь, где сможет начать новую жизнь, подчинить ее еди shy;ной цели. Отправится в Европу – вот что он сделает! – оставит между ними широкий океан, пусть его бушующие воды смоют последние воспоминания об их совместной жизни, и тогда все будет так, словно они никогда не были знакомы, не любили друг друга, не жили вместе, не бранились, не ссорились!

В безумно-яростной решимости он собрал книги, одежду и все прочие вещи, вынесся бурей из дома и, ступив на тротуар, по shy;нял, что больше никогда не ступит на этот порог.

43. ПРОЩАЛЬНОЕ ПИСЬМО ЭСТЕР

Учебный год в Школе прикладного искусства кончился, так что в Нью-Йорке Джорджа уже ничто не удерживало. Он отчаян shy;но хотел уехать и, не желая возвращаться из-за границы в конце лета, взял отпуск на весь осенний семестр. Потом с такой легко shy;стью на душе, какой не знал уже давно, взял билет до Саутгемп-тона.

В полночь, когда Джордж поднялся на борт судна, его ждало письмо от Эстер. Получив его от судового казначея и увидев на конверте почерк миссис Джек, он ругнулся вполголоса и разо shy;злился на себя, потому что, несмотря на всю твердую решимость, сердце его неистово заколотилось от радости и надежды.

– Черт возьми! – пробормотал он. – Неужели не может дать мне спокойно отплыть? – Сжал письмо в дрожащей руке и от shy;правился искать каюту, где мог прочесть его без помех.

В каюте Джордж нервозно вскрыл его и прочел вот что:

«Мой дорогой.

Судно не выйдет до рассвета, но я надеюсь, что ты получишь пись shy;мо, когда поднимешься на борт, и сможешь прочесть его перед сном.

Сперва я хотела прийти, проводить тебя, но потом передумала. Это было бы слишком. Хорошо, что ты уплываешь сейчас – еще одной не shy;дели я, пожалуй, не вынесла бы. Эта весна была самым тяжелым време shy;нем в моей жизни. Была хуже ада – я никогда не знала таких мучений. Мое сердце болит и обливается кровью, словно его пронзили мечом. Я проплакала всю прошлую ночь, плачу последние полтора часа – мне ка shy;залось, у меня больше не осталось слез, но они все льются. Раньше я ни shy;когда не плакала, а теперь представляется, что с тех пор, как повстреча shy;ла тебя, плачу все время. Ты скажешь, я пишу это с целью причинить те shy;бе боль, но я лишь говорю правду – я никогда не хотела мучить тебя. Хо shy;тела только любить и делать тебе добро.

Я изнурена и убита горем. Некогда я считала себя сильной, способ shy;ной вынести что угодно – но эта история меня сломила. Прошлой но shy;чью я сделала то, чего не делала с раннего детства – слезла с кровати и помолилась Богу, словно бы есть Бог, способный мне помочь. Но я знаю, что Бога нет. Ты выбросил самое прекрасное, что имел. О себе я всегда говорила правду – я была преданной и верной тебе с тех пор, как повст shy;речала тебя, а тебе недостало разума понять это. Возможно, поймешь когда-нибудь, какая я на самом деле, но будет поздно. Во мне нет ниче shy;го дурного или порочного, все это измышления твоего жутко помрачен shy;ного разума. Стоит тебе что-то вообразить, ты сразу же становишься в этом уверен.

Ради Бога, не будь больше таким. Не губи то замечательное, что есть в тебе. Не губи свой замечательный ум, замечательный талант тем, что терза shy;ет тебя изнутри. Я люблю тебя, я верю в твой гений и всегда буду верить – что бы там ни говорили другие. («Что бы там ни говорили другие, вот как? Ха, гнусная, злосердечная свинья! Значит, вот что они говорят ей! Ясно! Эти завистливые змеи теперь торжествующе шипят, дума shy;ют, что наконец-то разделались со мной. Ну, а ты как вела себя при этом? Хвалила меня, а? Защищала? Говорила, какой я хороший и за shy;мечательный, и что они меня совершенно не знают. Ради чего? Что shy;бы утолить свою страсть к мученичеству, чтобы выглядеть возвы shy;шенной, благородной и прощающей, чтобы показать, какая ты хо shy;рошая, добрая, великодушная, и какой я подлый, низкий и недо shy;стойный! Знаю я тебя!».– С посеревшим, искаженным лицом Джордж разгладил письмо, смявшееся в дрожащих пальцах, и про shy;должал читать.)

Несмотря на все, что случилось, что произошло между нами, я люблю тебя всем сердцем и душой и буду любить всегда. Меня больше никто не взволнует. Я сойду в могилу, унося тебя в сердце. Знаю, прочтя это, ты ус shy;мехнешься, дурно подумаешь обо мне, но сказала я правду и только правду. Никто не причинял мне таких страданий, как ты, но ты дарил мне также ве shy;личайшие счастье и радость. Какие бы мрачные, жуткие мысли ни таились в твоей голове, ты обладаешь самым редкостным, величайшим благородст shy;вом из всех, кого я знала. Ты пробуждал во мне замечательную музыку. Не могу представить, какой была бы моя жизнь, если б я не узнала тебя.

Я очень беспокоюсь, думая о тебе, размышляя, что ты делаешь. Обе shy;щай не пить слишком много. Алкоголь, судя по всему, на тебя плохо дей shy;ствует – ты становишься не веселым и радостным, а подавленным, ино shy;гда он вызывает у тебя приступы безумия. Ты ни в коем случае не дол shy;жен пускать на ветер то драгоценное, что есть в тебе.

И прошу тебя, пожалуйста, не лезь в ссору с людьми. Я вся изведусь, размышляя, в какие еще неприятности ты попал. Ради Бога, смотри на вещи разумнее. Никто не смеется над тобой – никто не пытается оскор shy;бить тебя – никто не питает к тебе ненависти и не хочет причинить тебе зло. Все это происходит только в твоем воображении. Ты совершенно не представляешь, какое впечатление производишь на других – ты не по shy;хож ни на кого на свете, и когда в ресторане на тебя таращатся, это не значит, что над тобой смеются. Пожалуйста, постарайся быть с людьми мягче и любезнее – когда ты хороший, ты можешь веревки из них вить – никто не будет питать к тебе ненависти, все будут обожать тебя и де shy;лать все, что ты захочешь.

Тодд обещала мне съездить на Уэверли-плейс и привести комнату в порядок. Я сказала ей, что сделать с моими красками и принадлежнос shy;тями – раз тебя нет, я не смогу туда вернуться, и если ты не вернешься, я ни за что там не появлюсь.

Интересно, будешь ли ты скучать обо мне, думать о своей маленькой Эс shy;тер. Я уверена в одном – такой кухарки, как она, тебе никогда не найти. Она знала, что ее Джордж больше всего любит. Может, когда тебе придется есть христианскую еду, ты захочешь, чтобы я вернулась. Представляю, как твой чуткий нос морщится от запаха этой еды. Когда подадут тебе так называе shy;мый салат – вялый листок латука с тремя каплями уксуса – вспомни те са shy;латы, какие готовила я. («Ей-богу, тут она права, – подумал Джордж с болезненной улыбкой. – Такой еды мне больше не отведать».)

Надеюсь, на душе у тебя полегчало, и ты собираешься улечься в по shy;стель. Не пей слишком много кофе – в этом году ты пил его галлонами. Видимо, отчасти потому и стал таким нервным. И тебе нужен отдых. Писание книги было громадной работой, способной измотать любого.

Теперь, дорогой, пожалуйста, не сердись на то, что я скажу – я знаю, как ты волнуешься и сердишься, когда кто-то заговорит о твоей книге. Однако не падай духом из-за того, что ее отверг один издатель – ты злишься на меня, когда я завожу об этом речь, но я уверена, что ее кто-нибудь возьмет. Как-никак, произведение это объемистое, кое-кто мо shy;жет побояться издавать его. Мисс Скаддер говорит, оно в пять раз длин shy;нее среднего романа и нуждается в сокращении. Возможно, следующее ты напишешь покороче. («Этого следовало ожидать! – пробормо shy;тал Джордж, скрипя зубами. – Надежду на издание этой книги она уже оставила. Вот почему заводит речь о следующей. Так вот, следующей не будет. Хватит, хватит! Пусть змеи теперь захлебы shy;ваются своим ядом!»)

Теперь, пожалуйста, будь терпелив, дорогой, – я уверена, что ты смо shy;жешь опубликовать эту, если пойдешь на кой-какие уступки. Вчера вече shy;ром я опять разговаривала с Симусом Мэлоуном. Он сказал, что некоторые масти книги «просто великолепны!». (Господи, ну и ложь! – подумал он. – Сказал скорее всего «недурно» или «довольно любопытно», раздраженным или равнодушным тоном, словно говоря «да ну ее к черту!»). Но добавил, что она слишком длинная и нуждается в сокраще shy;нии. («Они раньше сдохнут, чем я на это пойду!») В таком виде ее пришлось бы издавать двумя большими томами, а это, знаешь, дорогой, не shy;возможно. («Невозможно, значит. А почему? Пруста печатают вот уже пять лет, книгу за книгой. Два тома будет или четыре, кого это касается, кроме меня? Они прочтут ее, прочтут, черт возьми, такой, как я написал, даже если мне придется вогнать ее в их надменные глотки!»)

Я твержу себе, что между нами все кончено. Ты прогнал меня – окончательно. Но при мысли, что ты путаешься со шлюхами, которых находишь повсюду, я схожу с ума. (Джордж улыбнулся со злобной радостью, потом с мрачным, хмурым лицом стал читать дальше.)

Ты не сказал, что собираешься делать, и я не знаю, куда тебе писать. Буду слать тебе письма в лондонское отделение «Америкен Экспресс», хотя не знаю, ответишь ли ты. Вернешься ли ты домой этим летом? А ес shy;ли да, захочешь ли со мной встретиться? Если останешься там дольше и захочешь меня видеть, я могу приехать к тебе в августе. Думаю обо всех прекрасных местах, где могли бы мы побывать вместе, и у меня сердце щемит при мысли о том, что поедешь в Вену или Мюнхен без меня. («Вот как! Ты смеешь мне это предлагать! Приедешь ко мне, вот оно что? Клянусь Богом, мне скорее кишки намотают на бара shy;бан!») Только вряд ли ты захочешь этого, правда?

Я сама не знаю, что пишу. Едва не схожу от всего с ума. Ради Бога, помоги мне чем-нибудь. Я тону, погружаюсь на дно – протяни, пожа shy;луйста, руку. Спаси меня. Я люблю тебя. Я твоя до самой смерти.

Да благословит тебя Бог. Эстер.»

Несколько минут Джордж сидел тихо, скованно, все еще дер shy;жа последнюю страницу. Потом медленно, стиснув зубы, сложил листы вместе, аккуратно свернул, разорвал надвое, потом еще раз, неторопливо поднялся, подошел к открытому иллюминато shy;ру, просунул в него руку и медленно выпустил клочки между пальцами в темноту, в воду.

Книга седьмая. Oktoberfest [18]18
  Октябрьское празднество (нем.).


[Закрыть] *

На судне у Джорджа было время подумать, как выпутаться из паутины, сплетенной его разумом и сердцем. Об Эстер он ду shy;мал постоянно. Ярость его прошла, смятение улеглось, и в спо shy;койствии моря и солнца, в пространстве между материками, он вновь бесстрастно переживал годы их совместной жизни. Вплоть до того дня, когда честно высказал все, что понимал и чувство shy;вал, когда предсказал Эстер нынешнее положение вещей.

«Ты самый лучший и верный друг, какой только у меня был. Ты самая благородная, замечательная и красивая женщина, какую я только видел. Ты та женщина, которую я люблю». Эти слова го shy;ворило его сердце. А потом холодно вмешался разум со своими со shy;ображениями, о которых сердце не имело понятия: «И что бы ни сталось со мной, когда бы ни покинул тебя, как рано или поздно случится…» – сказал разум; а затем снова вмешалось сердце: – «…в глубине души я буду любить тебя вечно».

Все так и вышло. Он любил Эстер и вот теперь покидал. Плыл за границу, чтобы избавиться от нее, от Нью-Йорка, от книги, от всего, связанного с их общей жизнью – и с отчаянной, детской надеждой сознавал, что его отъезд – попытка спастись бегст shy;вом от страдания, заключенного в нем самом.

Но то была не единственная причина его добровольного изгна shy;ния. Он не только спасался бегством, но и отправлялся на поиски. Собирался пожить месяц-другой в Англии и во Франции, а потом поехать в Германию, провести там осень.

Он уже бывал в Германии, правда, недолго, и эта страна сра shy;зу и навсегда очаровала его. Может, это чудо сотворила немец shy;кая кровь отца ? Ему в это верилось.

И теперь он собирался узнать получше эту страну с ее лесами и городами, уже запавшую ему в сердце, но не как чужая страна, а как некая вторая родина его духа.

44. ВРЕМЯ – ЭТО МИФ

Джордж уехал, чтобы забыть Эстер, но только и делал, что вспоминал о ней. Он заболел от страдания, от мыслей о покину shy;той женщине, и от его болезни не было лекарства. Руки и ноги его стали непослушными, вялыми, сердце лихорадочно билось в удушливом ритме, внутренности ослабли, горло жгло, грудь сдавливало от жуткого несварения желудка. Он не мог перевари shy;вать пищу, и его тошнило по нескольку раз в день.

Ночами, после лихорадочного хождения по лондонским ули shy;цам до трех-четырех часов, он укладывался в постель и погружал shy;ся в болезненное забытье, в котором события и люди из прошлой жизни входили в настоящую, но сознавал при этом, что видит сон и может прекратить этот отвратительный транс в любую ми shy;нуту. Наконец ранним утром, когда люди шли по улице на рабо shy;ту, он крепко засыпал и лежал, как опоенный, до полудня.

Пробудясь, Джордж через час-другой жутко уставал; его разум непрестанно бился в каком-то надоедливом ритме, и в каждом ударе, словно боль, трепетала Эстер. Он заставлял разум сосредо shy;точиваться на всевозможных предметах, но ему приходилось от shy;рывать его от этого наваждения, как изможденный бегун отрыва shy;ет от дорожки отяжелевшие ноги; глаза его были усталыми, и он постоянно щурился, силясь сосредоточиться.

Наконец в минуту мучительной тоски и полного упадка во shy;ли Джордж устремился в контору «Америкен Экспресс» и обна shy;ружил письмо от нее. Тут ему показалось, что трех месяцев со shy;мнения, ненависти, горечи не было, и он понял, что любит ее больше жизни.

Джордж думал об Эстер постоянно, однако не мог припом shy;нить, как она выглядит. А если и вспоминал, то не один ее облик, а множество, они появлялись, исчезали, менялись, смешива shy;лись, переплетались в таком ошеломляющем мельтешении, что ни единый образ ее лица не задерживался, и он не мог увидеть ее неподвижной, четкой, неизменной. И это наполняло его сердце жуткими сомнениями, недоумением, смятением, так как ему внезапно вспоминалось, что можно увидеть лицо всего несколь shy;ко раз в жизни, и, однако, оно запечатлеется в памяти единым, незабываемым, неизменным образом.

А потом он обнаруживал, что точно так же обстоит дело с те shy;ми, кого лучше всех знал и больше всех любил: когда пытался вспомнить, как они выглядят, то видел не один облик, а множе shy;ство, не одно лицо, а целый рой лиц.

Во второй половине дня Джордж отправлялся пешком к окс shy;фордскому почтовому отделению узнать, есть ли ему письма. Когда подходил к зданию почты, сердце его лихорадочно колоти shy;лось, ноги дрожали, в животе холодело. Он с отчаянным нетер shy;пением дожидался, пока служащий неторопливо перебирал тол shy;стую пачку, смотря, нет ли ему писем. Служащий намеренно не спешил, и Джорджу хотелось вырвать у него письма и самому их просмотреть.

Когда Джордж видел, что письма есть, сердце его начинало ко shy;лотиться, как молот, он бывал вне себя от надежды и предвкуше shy;ния. Но если писем от Эстер не оказывалось, сникал, словно их не было вовсе. Все прочие его не интересовали; он равнодушно совал их в карман и уходил, душа и сердце ныли у него от горя и отчая shy;ния. Облачные, влажно-серые небеса словно бы обрушивались на него и ломали ему хребет, жизнь его тонула в океане зловещей, безнадежной серости, из которого не было спасения.

Но если приходило письмо от нее, Джорджа, едва он видел ее тонкий, уверенный, изящный почерк, охватывало чувство хмель shy;ной радости и торжества. Он вырывал письмо из руки служаще shy;го, жадно читал, не сходя с места, и чувствовал, что в стихах ве shy;личайших поэтов нет таких очарования, истины и любви, какие были в письме. И поднимал взгляд, ликующе смеялся, глядя на служащего, который дал ему письмо, так как чувствовал, что этот человек один из его лучших друзей на свете.

Этот человек запомнил Джорджа, ждал его, и когда Джордж появлялся, тянулся за стопкой писем и начинал перебирать ее еще до того, как он подходил к окошку. Однажды, когда Джордж дочитал письмо и поднял на него взгляд, этот человек смотрел на него спокойно, серьезно, пристально. Джордж улыбнулся ему и торжествующе потряс зажатым в кулак письмом, служащий не ответил улыбкой, как зачастую. Он легонько, быстро, серьезно потряс головой и отвернулся.

Хуже всего бывало по ночам. Ночами, когда Джордж сидел у себя в номере и слушал, как ветер с сумасшедшей тоской вздыха shy;ет в огромных деревьях, безумие снова возвращалось к нему, и он думал о Нью-Йорке. За темным, бескрайним океаном легендар shy;ный город возносил над землей свое сияние в зловещих чарах но shy;чи, и Джордж вспоминал о громадных, непристойных ночных авеню, о гигантской улице нежити, снова видел лица в клоаке, где обитала нежить, – лица стервятников, крыс, лисиц, репти shy;лий, свиней – и не мог поверить, что эта клоака существует, что была знакома ему.

Клоака возносила свое сияние в каком-то недобром волшеб shy;стве времени, в какой-то легенде о настоящем или вечном, в ка shy;ком-то зловещем кошмаре, снящемся ему в сновидении, Джорд shy;жу невыносимо хотелось вернуться, взглянуть, там ли она – и снова отыскать, увидеть, узнать лицо Эстер с его странной, мучи shy;тельной загадкой.

Он видел ее лицо, постоянно меняющееся, радостное и любя shy;щее, здоровое и сияющее, теперь навсегда утвердившимся в том мире зловещей ночи, вокруг нее сразу начинала виться нежить, снова возрождались отвратительные образы жестокости, веро shy;ломства, отчаяния. Видел ее окончательно утвердившейся в этом гнусном мире жизни-в-смерти, отвратительной, извращенной, бессмысленной жизни в тщеславии, ненависти и зле. Безумие жалило его, словно змея, и червь снова высасывал его жизнь.

Введенный в заблуждение той легендой о волшебстве време shy;ни, Джордж силился околдовать Эстер за темным океаном, уло shy;вить ее жизнь в сеть своего отчаяния, вырвать ее из этого мира, удерживать, беречь, охранять своей любовью, направить на нее такой яркий, беспощадный свет, такие безграничные желания, жажду, чтобы они пронеслись к ней сквозь темноту через полми shy;ра, хранили ее для него от всякого вероломства – и так минута за минутой, пока не кончалась ночь.

Однако пока Джордж сидел, силясь управлять каждым ее по shy;ступком, каждым мигом ее жизни, следовать за ней шаг за шагом с этими ревностными стражами желания, он бывал опять-таки вве shy;ден в заблуждение временем, упускал из виду, что часы для Эстер бьют по-другому, что вероломная ли, верная, порочная ли, хорошая или плохая, она живет в другой стране, в другом времени, что она спит, когда он думает о ней, бодрствует, покуда он спит, живет в тем shy;ноте и страсти зловещей ночи, когда у него светлый день, и все по shy;ступки, страсти, вероломства, бедствия, которых он страшится, ли shy;бо давно, вот уже пять часов, как позади, либо еще впереди.

Время представляет собой миф и тайну: у него множество ли shy;ков, оно налагает свой отпечаток на все образы мира и преобража shy;ет их странным, неземным сиянием. Время собрано в огромных часах и висит в башнях, тяжеловесные колокола времени оглаша shy;ют темноту спящих городов, время бьется слабеньким пульсом в часиках на женском запястье, время дает начало и кладет конец жизни всех людей, и у каждого человека свое, особое время.

Ночью мужчина пишет из чужой страны возлюбленной, на shy;правляет любовь и жажду через громадную, темную пустоту ноч shy;ных морей, пытается передать свои пыл и безумие, спрашивает: «Где ты сейчас, в каком месте?». Слышит шаги на пустой улице, колокола времени отбивают для него три часа, он пишет: «Что делаешь ты в это время дома? Спишь? Одна? Слышишь ли шаги на пустой улице; и думаешь ли обо мне? Или нашла новую лю shy;бовь и в эту минуту нежишься в объятиях другого любовника?». Потом, когда шаги на улице замирают, когда громкие раскаты ударов колокола затихают в воздухе, он колотит себя в муке и от shy;чаянии, думает о преданной любви, но он забыл, что верна она ему или нет, время у нее другое, и дома часы бьют десять.

Вот так даже в воспоминаниях о любовных горестях, даже когда мы надеемся, что возглас любви чудесным образом обогнет половину земного шара, время шутит с нами злую шутку, там, ку shy;да обращен наш возглас, никакой любви нет, минута верности или предательства либо позади, либо впереди, наш возглас тонет в темноте; и вся земля полна этими обманами времени, этими неуслышанными возгласами, этими несметными, ушедшими, сиротливыми мгновениями многоликого, насмешливого, бес shy;сердечного времени.

Существует минута, когда наши молитвы бывают услышаны, когда наши жизни могут соприкоснуться, когда наши странствия могут окончиться, когда вся наша жажда может быть утолена, и мы можем навсегда войти в самое сердце любви.

Но кто узнает эту минуту, когда она наступает? Кто знает ту дверь, которую может открыть? Кто может отыскать один огонь среди миллиона огней, одно лицо среди миллиарда лиц, одно взаимное желание, одну общую радость в громадных, запутан shy;ных дебрях любви и жажды, покрывающих всю землю? Мы ма shy;ленькие, ищущие вслепую существа, взывающие о свете и люб shy;ви, которая могла бы спасти нас и которая умирает в темноте рядом с нами, однако найти ее мы не можем. Мы подобны слепым детенышам, безглазым морским пресмыкающимся, которые ползают ощупью в зарослях на громадном морском дне, и умира shy;ем одинокими в темноте, в секунде от надежды, в миге от радос shy;ти и осуществления желаний, в крохотном получасе от любви.

Это одна разновидность времени; это один из бесчисленных его ликов. Вот другой:

Когда Джордж открыл дверь маленькой химчистки в Эмбл-сайде и стал спускаться по ступенькам, молодой человек с худо shy;щавым, живым лицом ждал его. Снаружи темнело, начинался дождь. День был ветреным, хмурым и прекрасным, вокруг хол shy;мов пеной бурлили тучи, налетал шквалами проливной дождь. Теперь дождь полил снова, капли его мерно падали на деревен shy;скую улицу. В угасающем свете молодой человек с худощавым, живым лицом вгляделся в Джорджа и сказал:

– Добрый вечер, шэр. – Потом улыбнулся со своеобразным юмором, с умом и пониманием, улыбка на миг обнажила почер shy;невшие беззубые десны, причину его шепелявости. – Пождно вы, шэр. Я уже хотел жакрывать.

– Костюм мой уже готов?

– Да, шэр. Я дожидалша ваш.

Он придвинул по стойке аккуратно перевязанную коробку с костюмом. Джордж полез в карман за деньгами и вопросительно взглянул на него. Молодой человек сказал:

– Два фунта шешть шиллингов, шэр. Жаль, что вам пришлошь идти по такой погоде, но, – в его голосе звучал мягкий, добродушный упрек, – вы не оштавили швоего адреша, шэр. А то бы я пришлал коштюм ш рашшильным. – Он поглядел в ок shy;на на сереющий свет, а потом, недовольно покачав головой, вы shy;разительно сказал: – Шырая погода! Шырая! Жаль, шэр, что ваш приежд испорчен погодой.

– О, я ничего не имею против, – ответил Джордж, взяв ко shy;робку и собираясь уходить. – Такая погода иногда приятна, кро shy;ме того, последние две недели стояли такие прекрасные дни, что грех жаловаться. Я ожидал совершенно другого. И удивился, что погода здесь может быть такой ясной.

Молодой человек с худощавым, живым лицом неторопливо взялся тонкими пальцами за прилавок, чуть подался вперед и спросил с вызывающим, веселым любопытством:

– А почему, пожвольте ужнать? Почему, скажите на милошть, вы удивилишь? Какой погоды ожидали?

– Думал, она будет паршивой. Видите ли, мне так сказали. В Лондоне, говорили, что здесь постоянно льет дождь, и ничего другого ждать не следует.

– Это, шэр, – неторопливо, выразительно заговорил моло shy;дой человек, – нижкая клевета! Отвратительно нижкая! Дожди, конечно, у наш бывают, – признал он, – но отрицать, что у наш бывают яшные дни прошто шмехотворно! Жнаете, шэр, – с не shy;ожиданной гордостью заявил молодой человек, – иж года в год на швете не бывает лучшей погоды, чем на Английшких Ожерах – и отрицать это – шущая клевета – шамая нижкая – лондоншкая клевета!

Высказав с величайшей серьезностью эти слова, молодой че shy;ловек с худощавым, живым лицом выпрямился и весело, друже shy;любно, очень заразительно улыбнулся.

– Вшего доброго, шэр, – сказал он, когда Джордж повернул shy;ся к двери.

И клиент ушел, провожаемый улыбкой молодого человека – улыбкой, которая потом не шла у него из памяти, которая согре shy;вала ему сердце, когда он вспоминал живой ум, веселое, добро shy;душное понимание, тонкий юмор, сквозившие в этой улыбке, – и от которой ему становилось не по себе, которая вызывала у не shy;го странно и горько смешанные жалость и отвращение, когда он вспоминал беззубые, почерневшие десны, беспощадно обнажав shy;шиеся в этой на редкость добродушной улыбке у такого молодо shy;го человека.

На деревенской улице не было ничего, кроме тусклого, угаса shy;ющего влажного света и мерного шума дождя, спокойно льюще shy;го сквозь листву, непрестанно капающего с ветвей на землю. Джордж шел под холодным дождем, хлещущим его по лицу, и ему не давали покоя мучительные откровения кратких встреч со сво shy;ими собратьями, чудесная улыбка на худощавом, живом лице.

Это другой миг утраченного времени, один из множества его ликов.

И вот путешественник находится на пароходе, подходящем к городу Булонь на французском побережье в два часа ночи. Середина лета, июль. Пароход быстро идет к городу. Пассажиры стоят вдоль поручня, смотрят, как скользит мимо в темноте волнолом, как приближаются городские огни. Все это вкупе с разбросанными по всему французскому побережью мерцаю shy;щими огнями вызывает у пассажиров чувство благоговения и восторга.

Мало того, что это французская земля, что маленькие фи shy;гурки у ярко освещенного причала – французы, но даже и все эти огни французские; благодаря этому чувству благоговения и торжества, которое никогда не умирает в наших сердцах пол shy;ностью, пассажиры будут облекать все, что увидят – деревья, кошек, собак, кур – этим же волшебным покровом собствен shy;ной выделки: «французскостью». Даже самую обыденную, рас shy;пространенную вещь они не смогут видеть без сознания, что она «французская», своеобразная, и потому станут разгляды shy;вать ее с любопытством.

Тем временем пароход быстро приближается к городу, и путешественник, усталый телом, но вновь охваченный волне shy;нием путешествия, надеждой и бессмертной верой в путеше shy;ствия, нетерпеливо дожидается высадки. Маленькое судно, пеня воду, подходит к серому каменному причалу, путешест shy;венник видит людей, быстро идущих вдоль борта, ярко-голу shy;бые и огненно-красные лампасы на мешковатых брюках жан shy;дарма, потом снова сходит на сушу, опускается по сходням и отдает карточку высадки, быстро идет по причалу за дюжим носильщиком в синей куртке, невысоким энергичным фран shy;цузом, важно вышагивающим с его багажом. У таможенного барьера носильщик останавливается, зовет и манит путешест shy;венника, усталый чиновник бормочет обычную формулу, на которую путешественник отвечает: «Je n' ai rien, monsieur»[19]19
  У меня ничего нет, месье (фр.).


[Закрыть], чиновник быстро ставит мелом кресты на его вещах, провер shy;ка окончена, он проходит.

Неожиданно путешественника охватывают острое сожаление и тоска по всем местам, которые он проехал, не побывав в них, по тайнам, которых не постиг, дверям, которых не открыл. Он знает, что жизнь в этом приморском городке, который прежде существовал для него лишь как россыпь огней, беспорядочная картина лиц, улиц, мостов, домов и длинный причал, у которого останавливается поезд, существовал только как блеск воды, плеск волн, смесь голосов чиновников, носильщиков и путеше shy;ственников, потом как скос деревянных пирсов, видение судо shy;вых огней и наконец судно! – он знает, что жизнь в этом город shy;ке, видимо, такая же, как и повсюду, но знает также, что непови shy;новение вечному стремлению сомневаться, изучать, исследовать – одна из роковых ошибок в жизни, и, обратясь к носильщику, говорит, что не поедет в Париж ждущим отправки поездом, а ос shy;танется здесь.

Минуту спустя, покинув пристань через новую дверь, путе shy;шественник сидит в разболтанной, запряженной костлявой клячей коляске. Ветхий экипаж, дребезжа, удаляется по бу shy;лыжной мостовой от удивленного носильщика и возбуждаю shy;щей любопытство группы извозчиков. Причал, таможня, по shy;езд остаются позади, он проезжает мимо новых домов, пересе shy;кает новые улицы, заведенный порядк прибытия нарушен полностью. Спустя еще минуту он вызывает владельца неболь shy;шого отеля, снимает номер и, едва стихло усталое цоканье ко shy;пыт старой лошади по мостовой, оказывается наедине со сво shy;им багажом в большой, выбеленной комнате. Заказывает большую бутылку красного вина и пьет за собственные торже shy;ство и радость.