Текст книги "Сфинкс"

Автор книги: Тобша Лирнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

Андерсон внимательно посмотрел на меня и помешал коктейль украшавшей его веточкой мяты.

– Большую?

– Она находится в ящике размером примерно восемнадцать на двенадцать дюймов. Даже если ящик открыть, никто, кроме опытных археологов, не определит, что это такое.

– Господи, Оливер, неужели и ты этим занялся?

– Если ты решил, что я собираюсь толкнуть эту штуковину подороже, то ошибаешься. В конце концов она возвратится в Египет. Я только выполняю последнюю волю Изабеллы. И поверь, мне совсем не хочется это делать.

Техасец недоверчиво изогнул брови.

– Единственное, что могу предложить, – доставить предмет в Абердин на самолете компании, после чего он отправится в Лондон. Если ящик промаркировать знаком компании, никто не станет его открывать.

– Прекрасно. Как быстро это можно устроить?

– Я договорюсь, чтобы ты сам поместил свою вещь в самолет. А в Лондон она прибудет через пару дней после тебя. Мое оборудование всегда оказывается на месте до меня.

Я благодарно поднял стакан.

– Андерсон, я твой должник.

– Не премину с тебя спросить. – Мы чокнулись.

16

В день отъезда я заехал на виллу Брамбиллов. Когда я вошел, Франческа сидела с закрытыми глазами во внутреннем дворике, устроившись в кресле-качалке в небольшом круге солнечного света у прудика. Ее тень падала на воду, и в этом месте стояло легкое золотистое сияние – там в надежде на кормежку собрались карпы.

Сад, хотя и запущенный, был все еще прекрасен: ветви плюмерий образовывали на фоне неба красивый рисунок, там и сям через дорожку тянулась виноградная лоза. Кто-то – наверное, подросток, сын жильцов с верхнего этажа – нарисовал на задней кирпичной стене грубое подобие футбольных ворот и вывел слова: «Да здравствует Аль-Олимпи!» Все здесь было мирно и спокойно.

Я сел на свободный стул рядом с Франческой, размышляя, будить ее или нет.

– Вы пришли меня выселять? – отрывисто проговорила она, не открывая глаз, и ее голос прокатился по дворику словно реплика трагической актрисы.

Я молчал, она открыла глаза и посмотрела на плескавшихся рыб.

– Франческа, я только хочу получить несколько ответов.

– Каких?

– Почему над телом Изабеллы надругались?

– Если над телом моей внучки надругались, я об этом ничего не знаю.

Я пытался прочитать по лицу ее мысли, но оно было непроницаемо, как крепко сжатые кулачки.

– Хотел бы вам поверить, но не могу.

Франческа вздохнула, не отводя взгляда от рыб.

– Вы представляете, как это страшно – родиться не в тот момент истории? – Только теперь она повернулась ко мне, и я заметил в ее глазах горечь.

– Я родился не в том классе.

– Это совершенно иное. Вы могли себя выкупить и сделали это. – Она вынула из кармана маленькую сигару.

Я достал из своего золотую зажигалку от Гуччи, которую мне подарил клиент из Саудовской Аравии. Франческа наклонилась к пламени, и кончик сигары превратился в пылающий уголек. Она выдохнула, и в безветренном воздухе повисло большое колечко белого дыма.

– Нет, – продолжала Франческа. – Родиться не в тот момент истории – значит попасть в ловушку, из которой невозможно выбраться. Эта страна была нашей. Сам Мухаммед Али пригласил моего деда, инженера-строителя, в Египет и дал ему должность. Дед прокладывал дороги, строил каналы – великие достижения в архитектуре. Но хотя сердца моих предков принадлежали Египту, души оставались итальянскими. Так меня учили. И в этом не было противоречия.

Франческа все больше нервничала. Из дома появился Аадель – я решил, что он подслушивал, – и поспешил на помощь старой даме.

– Мадам, жильцы, – пробормотал он, вкладывая в руку Франчески голубую таблетку.

– Черт с ними! – огрызнулась она, однако лекарство проглотила и запила водой из стакана, который подал ей слуга, но после этого демонстративно не обращала на него внимания, пока он не ушел и не скрылся в доме. Затем уже спокойнее продолжала: – Мой сын тоже был идеалистом. Мы все надеялись, что Муссолини, как Юлий Цезарь, воссоединит Александрию с остальным миром Средиземноморья. И заблуждались не мы одни: греки думали так же, только их мечтой был порядок Птолемеев – Афины и Александрия. Подобные мечты подпитываются экономической поляризацией, тщеславием нового порядка, где каждый знает присущее ему место.

Философствования Франчески возмутили во мне гуманиста.

– Для человека не существует такого понятия, как «присущее ему место».

Однако старая матрона решила закончить тираду:

– Солдаты, отправляясь в пустыню, знали, что им предстоит умереть. И многие погибли. Остальных, как животных, согнали в кучу и интернировали. Тогда наша семья впервые поняла, что история против нас. Потом Насер и его революция. Но даже тогда сын продолжал держаться. «Времена меняются, мама, – говорил он. – Увидишь, наш час придет, надо только подождать». Каким же он оказался глупым. В третий раз был Суэцкий кризис – тогда нас снова продали англичане. Знаете, как называют в Египте тот инцидент? Тройной трусостью – французов, британцев, израильтян. Мы, итальянцы, как и остальные европейцы, в одночасье потеряли все. Первыми уехали евреи – в одну ночь таинственным образом исчезли. За ними последовали другие. Но наша семья осталась. Паоло был настроен решительно. «Сегодня я управляющий своей компанией, но завтра буду снова ею владеть. Вот увидишь, мама». История против нас, Оливер. Она убила его в тридцать семь лет. А мы, родители, наблюдали, как он умирал от унижения.

В сгущающихся сумерках снова появился Аадель, но Франческа, равнодушная к его тревоге, продолжала:

– Смерть Паоло превратила Джованни в потерявшего рассудок глупца. Отчаявшиеся мужчины хватаются за нелепые надежды, и он решил, что, воспользовавшись древней мудростью, сумеет повернуть все вспять. У меня не оставалось выбора, и я сделала вид, будто не понимаю, что происходит. В конце концов, это все, что оставалось Джованни.

Я ждал, что Франческа скажет что-нибудь еще, но она молчала.

– Это имеет отношение к «представлениям», о которых вы писали Сесилии? – наконец решил подтолкнуть ее я.

– Вы разговаривали с Сесилией?

– Она упоминала кое-что еще…

– Лгунья! Джованни обожал Изабеллу. Мы стали ей родителями, а не бабушкой и дедушкой! – Утомленная гневом, Франческа откинулась в кресле. – Я сказала достаточно. Можете выкидывать меня из дома, но я не открою секретов мужа.

– А как насчет вашей внучки? Неужели она не заслуживает уважения? – Я схватил Франческу за руку и почувствовал, что ее морщинистая, вся в печеночных пятнах кожа стала тоньше рисовой бумаги. – У нее украли сердце!

Итальянка отдернула руку, ее лицо превратилось в камень.

– Вы должны были ее оберегать. Разве это не обязанность мужа? – проговорила она с тихой злостью.

В ветвях над нами заворковал голубь, и эти мирные звуки показались мне насмешкой над нашим раздором. Я еле сдержался, чтобы не ответить грубостью старой даме.

– Говорю вам, я ничего не знаю. – Она попыталась встать, и я заметил, как тряслись ее локти, когда она опиралась о ручки кресла. – Аадель, пакуй вещи, нас выставляют вон!

Ее крик напугал голубя, и он шумно вспорхнул с дерева, обрушив на плечи старой дамы дождь из листвы. Она не стала ее отряхивать.

Аадель поднял на меня глаза. Я встал.

– Все в порядке. Никого не выгоняют. Я просто зашел попрощаться. Уезжаю на несколько недель.

Франческа откинулась на спинку стула. Я медлил, не в силах уйти без ее последнего «прощай».

– Конечно, уезжаете, – пробормотала она в сгущающейся темноте. – Англичане всегда так поступают.

Я сидел на кожаном сиденье допотопного «бентли» компании и вдыхал терпкий запах салона вперемешку с сигаретным дымом водителя. Утром, добравшись кружным путем до маленького аэропорта, я сдал астрариум в багажное отделение самолета Андерсона, и теперь радовался, что он летит впереди меня, будто какая-то часть Изабеллы, и будет встречать меня в Лондоне. В машине я был отделен от мира, но печальные события минувшего месяца следовали за нами, будто кильватерная струя корабля.

Я опустил стекло, и в салон ворвалась музыка города: гудки машин, крики уличных торговцев, звон колокольчиков в упряжи лошадей. Между домами висели кричащие украшения к празднику Рамадан, на ветру развевались выцветшие ленты с поблекшей мишурой. Сгущались сумерки, и на улицах появлялись вечерние торговцы: продавцы фиников, инжира, орешков, наловленной за день свежей рыбы. Они аккуратно раскладывали на брезенте свой товар. Из магазинов и офисов спешили домой молодые женщины с экстравагантными прическами, в европейских платьях, за столиками кафе собирались поболтать старики.

Я вспомнил, как по-детски гордилась Изабелла, показывая мне свой город, держала меня за руку на этом самом сиденье, то вспыхивала, то гасла, как испорченная трубка дневного света.

– В аэропорт? – спросил водитель, стараясь перекричать уличный шум. – Мы едем в аэропорт? Так?

– Шукран – спасибо.

Я посмотрел в заднее окно, борясь с неожиданной волной грусти. Уезжать не значит ее терять, и память – это что-то вроде жизни после смерти, убеждал я себя, но не находил утешения в своих рассуждениях.

Машина миновала станции очистки воды, разросшиеся вокруг окраин Александрии города-спутники и оказалась в прохладе пустыни. На темнеющем горизонте, словно первобытные светильники, показались факелы нефтеперегонного завода, и я успокоился. Над несущейся вперед машиной отверзся зев слепого неба, и я вспомнил, как Изабелла любила подобные вечера.

17

Лондон, июнь 1977.

Подернутое дымкой английское солнце поразило после ослепительного блеска Египта. Я ехал из аэропорта Хитроу через промышленные районы, предместья Большого Лондона, Чизик с его огромными викторианскими домами и садами, в толкотне Шефердз-Буш, мимо рядов пансионов на Ноттинг-Хилл, пока не оказался в Западном Хампстеде. Пригородный пейзаж вернул меня к запахам, видам и звукам Англии.

Я вышел из такси. Откуда-то доносились едва различимые звуки регги и пение птиц, воздух был пропитан влагой, как обычно в начале лета, создавая атмосферу тягучей чувственности, удивлявшую даже лондонцев. Наша квартира располагалась на верхнем этаже викторианского дома. Шторы были задернуты. Глядя на окно, я представил, как их раздвигает Изабелла и, как всегда, когда ждала меня из поездок, всматривается в улицу с озабоченным лицом. Однако шторы остались закрытыми, и у меня от горя едва не подкосились ноги.

– Приятель, ты в порядке? – высунулся из машины таксист.

Я кивнул и повернулся взять чемодан. Машина отъехала, а я, пока нес свой багаж по тротуару, заметил в маленьком садике перед домом двойняшек из соседнего подъезда – один равнодушно ковырял в носу, другой чесал покрытое струпьями колено. Дети недавно разведенной пары. Их работающая мать редко бывала дома, и Изабелла время от времени приглашала мальчиков в нашу квартиру и угощала чаем с рахат-лукумом, который присылала ей из Египта Франческа.

– Мистер Уарнок! – закричал, свисая с ворот, Стенли, старший из братьев. На его преждевременно повзрослевшем, осунувшемся лице появилась недоуменная мина. Я нехотя повернулся – этого момента я боялся больше всего.

– Где Исси? – Его голос звенел беспокойством. – Вы ведь не расстались, не развелись? Правда?

– Стенли, я только что из самолета, летел очень долго…

– Она от вас ушла? – К брату на воротах присоединился Альфред, и оба смотрели на меня с явным осуждением. Их не по годам развитые, не доверяющие ничему взрослому светлые головки были наголо обриты.

Я колебался. Братья обожали Изабеллу. Она даже научила их нескольким итальянским словам. И они, завороженные ее энергичными жестами, повторяли за ней с ужасающим северолондонским акцентом: buon giorno, buona sera, arrivederci. [22]22
  Добрый день, добрый вечер, до свидания (ит.).


[Закрыть]Переполненный чувствами и не в силах отвечать, я сел на чемодан. Ворота скрипнули, открылись, и секундой позже в моей ладони оказались маленькие прохладные пальчики.

– Мистер Уарнок, что, все так плохо? – Глаза Стенли округлились, в них стояло не детское сознание трагедии.

– Я ее потерял, – прошептал я.

– Как потеряли? Целого человека? – недоверчиво спросил Альфред из-за ворот. Но по тому, как задрожала нижняя губа Стенли, мне стало ясно, что он все понял.

– Пошли, – сказал он Альфреду и увел брата в садик.

Наша квартира находилась в Западном Хампстеде, районе неимущего среднего класса, где разведенные, холостяки и вечные старые девы коротали время в своих комнатушках наедине с электрическим чайником. Но это был мой любимый лондонский район: мне нравилось его полугородское расположение. Квартирка была небольшой – я купил ее, когда только-только устроился на первую работу и, воспользовавшись этим, получил ссуду по ипотеке. Это стало важным событием – я первый в семье обзавелся собственностью и в двадцать четыре года почувствовал, что вырываюсь из круга бедности, преследовавшей поколения моих предков.

Квартира имела одну спальню и представляла собой удачно переделанный чердак. Кухня выходила окном на соседний асфальтированный двор и была размером с большой шкаф. Гостиная, она же столовая, находилась на другом уровне: маленькая деревянная лестница вела в спальню, где хватало места только на одну двуспальную кровать. Потолок нависал так низко, что я едва мог стоять во весь рост. Самым приятным в квартире была терраса, находившаяся под двумя окнами спальни между викторианскими печными трубами из красного кирпича: убежище, скрытое от взглядов из окон соседних домов, откуда открывался прекрасный вид на северо-запад Лондона. В хорошую погоду я выносил сюда большой телескоп, обычно стоявший прислоненным к стене спальни, и привинчивал к тонконогому штативу. И тогда звезды над оранжевым городским небом служили мне метафизическим средством избавления от порождаемой Лондоном и квартирой клаустрофобии.

Я втащил чемодан в холл и понес по лестнице. Краска на стенах потрескалась и облупилась, ковер был в пятнах и вытерт подошвами тысяч жильцов, которые ходили здесь до нас. Из квартиры на первом этаже, где жила молодая пара сикхов из Индии, поднимался сильный запах карри. Я постоял на площадке.

– Оливер? – Сосед приоткрыл дверь и, не снимая цепочки, выглянул на лестницу.

– Привет, Радж, – поздоровался я.

Он с облегчением вздохнул, расстегнул цепочку и вышел на площадку. На нем была пропотевшая майка, белый тюрбан и форменные брюки водителя автобуса. Глаза усталые, встревоженные.

– Только что с ночной смены? – спросил я, удивляясь, насколько приятно видеть знакомое лицо.

– Точно. – Он протянул мне руку, и его голос дрогнул от волнения. – Твой брат рассказал нам, какое тебя постигло ужасное несчастье. Мы с женой страшно опечалились – ты знаешь, мы очень любили Изабеллу.

– Спасибо.

За Раджем скромно переминалась с ноги на ногу закутанная в сари жена. Обменявшись рукопожатиями, я постарался поглубже утрамбовать распиравший ребра пузырь переживаний. Смущенный Радж тактично обернулся к сказал жене:

– Айша, он вернулся.

Его жена, стройная женщина, воплощение стеклянной хрупкости, подала мне банку из-под печенья.

– Пожалуйста. Ты наверняка устал и проголодался, а холодильник у тебя пуст. Я приготовила самосы. [23]23
  Жареные пирожки из пресного теста с фруктовой или овощной начинкой.


[Закрыть]Возьми, пожалуйста.

Горячо поблагодарив, я сунул банку под мышку. Когда дверь за ними закрылась, я постоял, глядя вверх, на следующую площадку, где сквозь перила манила синей краской и медью ручки моя, вызывающая столько воспоминаний дверь. Вцепившись в жестяную банку, как утопающий цепляется за буй, я преодолел последние ступени.

Квартира встретила меня пещерной темнотой, застоялым запахом сигаретного дыма и жареной грудинки. За задернутыми шторами в ней сгустился сумрак, словно не моей, а чужой жизни, и я едва узнавал свое прошлое. Но даже в полумраке различил на полу несколько грязных тарелок и брошенный на телевизор халат. В углу теплился декоративный светильник, демонстрируя движение восковых масс, свертывающихся, словно грибы неизвестной породы.

Изабелла настояла на том, чтобы оставить Гарету ключи, и он время от времени мог находить в квартире убежище и отдыхать от буйного мира, в котором ему приходилось существовать. Мне стало ясно, что он здесь жил, но не трудился за собой убирать. Я взял тарелки и отнес на кухню. По крайней мере он что-то ест, мелькнула обнадеживающая мысль. Зато угнетала перспектива наблюдать новый приступ наркомании брата – невеселое дело.

Закрыв подкапывавший кран, я вернулся в гостиную. Она показалась мне чем-то вроде запечатанной для потомков капсулы, опустившейся на дно вместе со всем, что в ней было: пылью и микроскопическими человеческими обломками прошлой жизни, застывшей в неподвижном воздухе.

Я поднялся по деревянным ступеням в спальню. Там на крючке по-прежнему висел халат Изабеллы. Погрузив лицо в шелк, я глубоко вдохнул. Складки ткани все еще хранили запахи нашей любви, бурных порывов и радостного изнеможения.

Встав на колени, я с головой окунулся в бездну воспоминаний, не зная, сумею ли продолжать жить. Чувствовал, что куда-то стремительно падаю без нее. И если бы был предельно честен с собой, признался бы, что жду некоего побуждающего к жизни знака, слова Изабеллы из-за стены, разделяющей живых и мертвых.

Но не услышал ничего, кроме тишины. Затем медленно проявился звук едущего вдали фургона мороженщика, тенькающего «Гринсливз», [24]24
  Популярная старинная песня.


[Закрыть]и пролетающего над домом самолета. Внезапно появилось желание все стереть: неотвязный лабиринт Египта, астрариум, бесконечное горе потери.

Схватив металлическое мусорное ведро, я начал выдвигать ящики шкафа и вываливать из них вещи Изабеллы: свитера, блузки, юбки, белье – одежду, превратившуюся в призрак. Я вознамерился этот призрак изгнать. Запихнул, сколько влезло в ведро, и вынес на террасу. Вылил на груду ткани бутылку жидкости для зажигалок и поднес спичку.

Затем сел и привалился спиной к стене. Когда вещь съеживалась и исчезала в пламени, я вспоминал, в каких случаях ее носила Изабелла: индийское платье из хлопка взвивалось вокруг ее загорелых ног, когда она танцевала на рок-концерте, деловой костюм носила на лекции, ночную рубашку надевала, сама не сознавая, какой сигнал посылает мне, если хотела любви.

Душевно измотанный, я свернулся калачиком и закрыл глаза.

Меня разбудил звук шагов. На фоне предвечернего неба показался силуэт молодой женщины с растрепанными словно грива волосами, обрамлявшими лицо.

– Оливер? – спросила она.

Не в силах прийти в себя, я с трудом поднялся на ноги. Должно быть, я проспал несколько часов.

– Я Зоя, подружка Гарета. Извините. – Девушка показала на открытое окно, в которое, видимо, влезла, чтобы добраться до крыши. – Я тут посвоевольничала. Ключи у Гарета, но он без понятия, что вы приехали.

– Прощены. Значит, это вы звонили в мою компанию в Александрии?

Зоя вступила в тень, и я наконец сумел ее рассмотреть. На ней были сапоги обувной фирмы «Доктор Мартенс», красные ажурные чулки, бальное платье с пышной юбкой из синей ткани с люрексом. Окрашенные хной волосы рассыпались по плечам, красивое лицо в духе прерафаэлитов совершенно не вязалось с ее одеждой. Несмотря на густо подведенные фиолетовыми тенями глаза, девушка казалась до смешного юной.

Зоя откровенно осмотрела меня с ног до головы, а я с досадой обнаружил, что ее взгляд меня обезоруживал.

– Похожи на него, только старше, – прокомментировала она.

Я решил отступить на более безопасную позицию.

– С Гаретом все в порядке?

– Смотря как понимать «в порядке». Сегодня он играет, так что можете прийти и оценить сами. Лично я еще не видела, чтобы он вел себя настолько самоуничтожающе.

– В каком смысле?

Зоя, решив выложить все начистоту, посмотрела на меня в упор.

– В смысле «химии». Мы все не без греха, но Гарет дошел до того, что боится спать. Придумал, что, если закроет глаза, непременно умрет. Большую часть времени говорит здраво, но вдруг начинает нести, что какие-то люди сбираются украсть его душу.

– Безумие.

– А то… – отозвалась Зоя с беспечной иронией и, запустив руку в продолжавшее дымиться ведро, извлекла из него полусгоревший – только проволочки и кружева – бюстгальтер Изабеллы. – Но у меня такое впечатление, что не все подчиняется здравому смыслу.

Зоя ждала объяснений, почему сгорела одежда, но я промолчал, и она бросила обуглившийся бюстгальтер в ведро с пеплом.

– А у нас с вами есть кое-что общее, – выпалила она замечание словно парадокс.

– Кроме моего брата?

– Интерес к камням, скалам…

Я посмотрел на нее с недоумением.

– Разве Гарет вам не рассказывал? – продолжала она.

– Боюсь, что нет. Мы с ним мало разговариваем. В этом столько же моей вины, сколько и его. – Мне стало интересно, что ей наговорил обо мне брат.

– Я скульптор, работаю с мрамором. – Серьезность Зои подкупала. – А вы геолог? Ведь так?

– Геолог – это совсем не так романтично, – улыбнулся я. – Сколько вам лет?

– Разве мой возраст – это причина, чтобы меня не воспринимать серьезно?

– Как художника или женщину?

– Я задала вам вопрос.

– Мне кажется, – я подался вперед, чтобы мой ответ прозвучал внушительнее, – что я по возрасту гожусь вам в отцы.

– Но вы не мой отец. Если хотите знать, мой отец в прошлом году погиб в автомобильной аварии. И у меня такое впечатление, что он был все-таки на несколько лет старше вас.

Выражение бесчувственного безразличия слетело с ее лица. Я еле сдержался, чтобы не обнять ее.

– Мне очень жаль.

Зоя вздрогнула.

– Видите, у нас есть еще кое-что общее. – Прежде чем снова повернуться ко мне, она окинула взглядом соседние крыши. – Я видела вашу жену всего раз, на каких-то посиделках. Она советовала Гарету расстаться со мной, считала, что я слишком пылкая и, наверное, слишком молодая.

Я рассмеялся.

– Похоже на Изабеллу. Она его вечно учила, кого любить, а кого нет.

– Согласна, она права: я слишком пылкая. – Зоя помолчала и показала на ведро. – Трудно подобрать слова.

– Потому что их не существует.

Девушка кивнула, присела у стены и закурила сигарету.

– Мрамор получается из морских раковин, спрессовывающихся за миллионы лет в камень. Правильно? Поэтому в нем такая прозрачность – свет древних океанов.

– Правильно, – улыбнулся я. – А нефть – продукт длящегося миллионы лет распада органических веществ, и в ее черном блеске просвечивает сияние денег.

– Но разве работа только за деньги не портит? – не отступала девушка.

– Открою вам секрет: меня возбуждают не деньги, а охотничий азарт. Стремление найти то, что я уже почувствовал под землей.

Зоя кивнула:

– У меня такие же ощущения, когда я прикасаюсь к глыбе мрамора. Угадываю в камне форму и освобождаю ее при помощи резца.

– Ура! Это уже третье, что у нас есть общего, – пошутил я.

Зоя посерьезнела.

– Как вы думаете, что с нами случится, когда мы умрем и пройдут миллионы лет?

Я посмотрел в блеклое вечернее небо. Снизу вместе с запахом скошенной травы донесся смех играющих ребятишек.

– Сольемся со Вселенной. Природа воспроизводит себя. Все очень просто, – наконец ответил я.

– Ничего не просто. – Девушка выбросила сигарету и встала. – Если хотите знать, мне восемнадцать. А она еще здесь.

На мгновение мне показалось, что я ослышался.

– Простите?

– Ваша жена не ушла. До сих пор здесь. Скрючилась в вашей тени.

– Послушайте, мы едва знакомы…

– Ой! Опять проштрафилась, прошу прощения. Иногда я говорю совершенно не к месту. Придется вам с этим мириться. Приходите сегодня на концерт – пожалуйста. Гарет вас по-настоящему уважает. Он будет в восторге. Я бы не позвонила, если бы не считала, что ситуация серьезная.

Зоя горько улыбнулась – одними кончиками губ, и это смягчило свирепость ее макияжа. В ней, несмотря на юность, ощущалась тревожащая зрелость, и нельзя было не заметить ее красоты.

– Гарет не знает, что вы здесь и что я вам звонила, – продолжала она. – Гордые родственники – ваша участь. Брат скорее умрет, чем попросит вас о помощи. Еще раз примите мои соболезнования по поводу смерти жены. Она, наверное, была потрясающим человеком. Гарет в самом деле сильно расстроился.

– Они были дружны.

– Группа играет в «Вю». Начало через час, так что нам пора двигаться.

Я колебался. Не рассчитывал услышать, как поет брат. Никогда не видел, как играет его группа, – эта была сфера Изабеллы, а я подсознательно сторонился рок-концертов: боялся, вдруг Гарет окажется не таким талантливым, как я надеялся. Мне хотелось верить в его будущее, потому что родители не верили в мое. А это означало, что он должен петь хорошо – по-настоящему хорошо.

Я окинул взглядом крыши домов – после силуэта Александрии городская правильность Лондона начинала действовать на нервы. Солнце готовилось скрыться за горизонтом.

– Пойдемте со мной, – настаивала Зоя. – Все лучше, чем болтаться здесь. Но только не в этом идиотском костюме.