Текст книги "Западный край. Рассказы. Сказки"
Автор книги: То Хоай
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)
Нежданные приключения. – Я становлюсь забавою ребятишек. – Жук Сиентаук дает мне новый урок.
Я привыкал взвешивать заранее свои поступки. Мне ли было не знать, как важно вовремя уяснить себе грань между какой-нибудь безрассудной выходкой и тщательно обдуманным поступком. И я чувствовал, как на меня снисходит покой. Увы, эти безмятежные дни продолжались недолго; правда, сейчас я затрудняюсь назвать какой-то определенный срок. А потом словно вихрь нагрянули, закружили меня и унесли прочь самые невероятные приключения.
Это случилось в начале лета. Как-то поутру я завтракал недалеко от Дворца свежей молодой травкой. Вдруг в конце Нашего Луга показались двое мальчишек, один нес длинную палку, второй – ведерко с водой. Я пригнулся и, стараясь слиться с травой, добрался до Дворца и скрылся.
Почти тотчас над головой у меня загрохотали шаги, и я услыхал разговор мальчишек:
– Та-ак… Есть!
– Ну как?
– Здесь мы не прогадаем. Вон гора свежей земли.
– Ага. Ишь, сколько земли нарыл. А следов-то, следов! Прямо все истоптано. Ну-ка, давай сюда нож. Я расковыряю нору, а ты лей воду, вон туда. Быстрей, пошевеливайся!
Я услышал скрежет железа, земля содрогнулась, и потолок стал осыпаться мне на голову. Предчувствуя беду, я двумя прыжками забрался повыше и притаился в одном из запасных выходов. Минутой позже вниз с шумом хлынула вода. Мальчишки решили, залив Дворец, выгнать меня наружу. Но всякий раз вода, едва достигнув моих ступней, спадала. Не зря потрудился я заблаговременно вырыть этот крутой переход и множество боковых ходов. Теперь вода не застаивалась и уходила вниз.
Да вот беда – мальчишки попались ужасно настырные: никак не хотели уйти, все шумели и топтались вокруг. Оставленные мною следы, к сожалению, были весьма красноречивы: «Здесь есть Кузнечик!..» Особенно усердствовал старший, по имени Ньон. Бе, в который раз заливая воду и не видя от этого никакой пользы, предлагал поискать другое место, но Ньон был непреклонен:
– Спорим: он там! И кузнечик здоровенный – первый сорт. Водою такого сразу и не возьмешь: его зальет так, что и усов не видать, а он все терпит. Бывает, и час отсидит, и два, пока не вылезет на солнышко. Давай-ка, заткнем все боковые ходы! Вода сразу поднимется, и ему некуда будет деться: не хочешь задохнуться – вылазь.
Сказано – сделано. Вскоре во Дворце стало совсем темно. О небо, они законопатили все входы и выходы! Открытым оставался лишь Главный ход, но именно там караулили мальчишки, готовясь схватить меня за горло. Вода теперь больше не уходила, напротив, она поднималась все выше и выше…
Она сомкнулась над моею спиной, потом накрыла меня с головой. Только усы качались еще над волнами. Но вот и они ушли под воду. И все-таки я, из последних сил удерживая дыхание, не двигался с места. «Ничего, – думал я, – еще не все потеряно! Вода высока, но она вот-вот впитается в землю, почва-то здесь песчаная. Я пережду…»
Сначала вода и впрямь стала уходить в землю. Но всему на свете положен предел: почва насытилась влагой, и вода начала подниматься снова.
«О ужас! – воскликнул я про себя… Придется теперь выползать наружу – на верную смерть… Что еще ждет меня там?! Мальчишки схватят меня и скормят своим бойцовым петухам, соловьям или желтоклювым дроздам – конец один! Любой из этих рабов небось не побрезгует таким лакомым кусочком… Но и здесь, под землей, я тоже погибну, стану холодным и мокрым утопленником…»
И хоть я ничего еще пока не решил, но с каждой новой струей воды продвигался все ближе и ближе к двери. Вот уже голова моя вынырнула из воды. Я хватил изрядный голоток воздуха, и мне сразу полегчало. Теперь, гонимый течением, я все быстрее приближался к выходу.
О горе! Я позабыл, что, жадно вдыхая воздух, с каждым шагом подвергаюсь все большему риску. И когда новая волна хлестнула меня по ногам и подтолкнула вперед, я услышал ликующий крик:
– Вон он, смотри!
– А башка-то какая здоровенная…
Мальчишки, заглянув в Главный ход, заметили меня. Я бросился назад, но было уже поздно! Теперь они ни за что не уйдут. Вода хлынула с новой силой. От топота их и возни земля содрогалась у меня над головой. Задрожал и я. Я попробовал было опять задержать дыхание, но напор воды становился все сильней. В душе я еще крепился, однако ноги сами несли меня к выходу. Вдруг за спиной у меня раздался шум, подобный грому. Я оглянулся: вонзенные в землю бамбуковая плашка и лезвие ножа преградили мне путь назад, в глубь Дворца.
Ничего не скажешь, мальчишки – не промах. Догадались, что вода оттеснила меня к самой двери, и отрезали мне отступление. Хорошо еще, их ножи и бамбуковая дощечка не угодили в меня – рассекли бы пополам! Ах, может, это было бы еще не самое худшее?! Ничего не успев понять и даже толком не испугавшись, я вдруг почувствовал, как этот проклятый бамбук толкает меня к выходу. Так оно и было: Ньон своей плашкой просто-напросто выгребал меня из земли. А Бе колотил что есть мочи по пустому ведерку и вопил «держи-держи», словно ловил не меня, Мена, а какого-то мелкого воришку.
Видя, что положение мое безвыходное, я напряг все силы и одним прыжком выскочил наружу.
– Братцы! Вот так кузнец!
– Хо-хо! Кузнечик-великан!
– Да он побольше четырех твоих цикад!
– Это – царь кузнечиков…
Ньон схватил меня, я укусил его за палец. Он заорал. Я укусил его снова, и он уронил меня наземь. Пользуясь случаем, я прыгнул в траву. Но мальчишки – с плетенкой и ведром – бросились следом. И вот я уже барахтаюсь на дне плетенки, в ярости пытаясь перегрызть крепкие ячеи. Но мальчишки перетянули дно плетенки тряпкой, плотно спеленав меня по рукам и по ногам. Я еле дышал. А Бе с Ньоном, подобрав ведерко и прочие принадлежности, пошли к труду – умываться. И меня понесли с собой.
Ах, как они ликовали на обратном пути, как весело приплясывали, смеялись и пели!
Лежа в плетенке, я бросил последний взгляд на свои родные места. Колыхались под ветром молодые зеленые травы, серебрились бескрайние воды. Солнце играло в кронах деревьев золотыми бликами. Сердце мое пронзила острая боль, и слезы ручьем полились из глаз. С каждым шагом мы уходили все дальше и дальше. И вот уже, оглянувшись назад, я не увидел больше Нашего Луга. Он исчез, скрылся из глаз. Я был близок к смерти!..
Мальчишки, давно оставив позади Луг, пошли по дорожке, петлявшей вдоль живой бамбуковой изгороди, потом свернули на узенькую тропку, которая привела их к воротам. Ньон забежал в дом оставить там снаряжение, при помощи которого они добывали из-под земли нас, кузнечиков. Бе опустил наземь плетенку и остался ждать его во дворе.
Поняв, что сейчас решена будет моя участь, я затрепетал и все три пары моих ног похолодели: не успеешь оглянуться, как станешь птичьим лакомством!.. Правда, нигде не видать было ни клеток с соловьями, ни красногребенчатых бойцовых петухов. И на душе у меня стало полегче.
Наконец Ньон вышел из дома.
– Давай-ка, – сказал ему Бе, – отнесем этого кузнеца нашей любимой утке, пусть поест сладенького.
Я затрясся от ужаса: «О небо!..»
– Да ты что, спятил? – замахал на него рукой Ньон. – Такие кузнечики попадаются раз в сто лет…
«Вот это понимающий человек», – отметил я, несмотря на все свои страхи.
– …Он ведь у них, – продолжал Ньон, – все равно что у нас, у людей, самый главный генерал! Помнишь, Тхинь хвалился, будто его кузнечик сильнее всех на свете! Посадим-ка нашего в клетку да отнесем к Тхиню. Пускай сразятся!
Он раздул щеки и задудел как на рожке: «Ту-ру-ру-ру!..» Потом запел:
Чем кончится бой,
Наперед не узнать никогда.
Тра-та-та…
Военное счастье —
Та же речная вода.
Ту-ру-ру…
«Ни слуха, – подумал я, – ни голоса. На Нашем Лугу его бы никто и слушать не захотел.»
– Ура-а! – захлопал в ладоши Бе. – Вот будет потеха…
Итак, от скорой смерти я избавлен. А ведь поначалу я и на это не рассчитывал!
Мальчишки засунули меня в бамбуковую клетку, просторную и удобную, но… с крепким запором на дверях. И я решил, будь что будет, разумней всего прилечь, отдохнуть в ожидании перемен – попробуй только, догадайся, каких именно… Одно лишь я знал наверняка: мне предстоит сражение. И при одной мысли об этом у меня чесались руки. Я даже на время забыл, что нахожусь в неволе и что для узника главное – Свобода. Во мне пробудился снова мой прежний драчливый и вздорный нрав.
В полдень меня, как и было решено, понесли на «турнир» с соседским кузнечиком. Мне не терпелось увидеть этого пустоголового забияку (как будто я еще не насмотрелся на самого себя?!)
Ньон остановился у ворот и крикнул:
– Тхинь! Эй, Тхинь!
– Чего тебе?! – спросил тот, выбежав из дома.
– Смотри, какой у нас кузнечик! А ну-ка, неси своего, пусть сразятся. Что, испугался?
Тхинь усмехнулся презрительно, сходил домой и вынес клетку с кузнечиком. Все общество направилось в Сад, к старому раскидистому дереву Нян. Ах, как хороши плоды Няна: под бурой кожицей сладкая белая мякоть, а в середине черное семечко. Но мне тогда, сами понимаете, было не до лакомства. Да и мальчишки, как оказалось, тоже думали о другом. Их манила густая прохладная тень под деревом. Там они улеглись на траву и крепко соединили – дверца в дверцу – обе клетки, как сцепляют – крытым переходом – вагоны в поезде. Потом выдернули створки, чтобы мы могли перейти из одной клетки в другую.
Соседский кузнечик тотчас прыгнул в мою клетку. Был он поменьше меня ростом, но заносчив и самоуверен невыносимо. Этакий сморчок, а выступает спесиво и нагло, словно все на свете, кроме него, и даже я, Мен, – просто отбросы… Я как завижу таких, сразу выхожу из себя!
Поглядев на меня, он расправил свои куцые усы и закричал:
– Ай-ай, ну и рожа у тебя, ну и стать! Боюсь, пнешь тебя вполсилы и невзначай зашибешь насмерть. Хотя, может, ты и выживешь?
Каково мне было все это слышать! Разъярился я ужасно, однако – сам не знаю как – сдержался и отвечал пристойно (уж очень, наверно, я его тогда презирал).
– Послушайте, – сказал я, – к чему весь этот шум? Тот, кто поумнее, никогда не бахвалится заранее. Почему бы нам с вами не обойтись без крика и брани?
– Заткнись! – взвизгнул он и скрипнул зубами. – Если не трусишь, выходи… Хватит болтать.
Кровь во мне закипела, я думаю, что это слышно было даже на расстоянии. Но мы здесь сошлись не на словесном ристалище! Я подскочил к нему, и поединок наш начался под смех, крик и аплодисменты троих мальчишек. Иногда они от восторга опрокидывались на спину и, задрав ноги, болтали ими в воздухе. Уже после первой схватки мне стало ясно: биться со мною этому хвастуну не под силу. И я оказался прав. Едва я провел свой любимый прием – удар правой задней, – он рухнул навзничь. Я нанес еще один лишь удар – и черные челюсти моего противника залила кровь. Перебитая лапа бессильно повисла, и он забился в судорогах. Не испытывая ни малейшего желания продолжать бой, я наклонился к самому его уху и холодно произнес:
– Это будет тебе уроком. Вот к чему приводит хвастовство и невежество. Одумайся лучше, букашка.
Он не вымолвил ни слова и только дрожал всем телом.
Но если соседский кузнечик и решил оставить свои дурные замашки, то сам я, увы, ступил в тот день на пагубный путь. Мне, словно заразная болезнь, передалось чванство и злонравие моего соперника: я поступил дурно лишь потому, что кто-то другой захотел дурно обойтись со мной.
Как же я мог так низко пасть?! Должно быть, на самом деле я не изжил ни гордыни, ни безрассудства. О, я прекрасно умел распознавать зло в других, но не искоренил его в собственной душе, и зло это снова пустило свои побеги. Когда я поверг соседского кузнечика наземь, когда бранил его, я мысленно произносил также речи: «О, как я силен, как умен и искусен!.. Поистине я превзошел всех и вся… Одним лишь движением я поверг в прах этого недомерка…»
Я знал, что прославлюсь теперь, самое меньшее – по всей деревушке. И нос мой – сам по себе – задрался еще выше…
Я не ошибся: скоро ребятишки со всей деревни наперебой спешили «вылить», откопать, наловить кузнечиков и несли их сражаться со мной. Я стал известен как непобедимый воин. И репутация моя вовсе не была дутой: стоило мне провести знаменитый удар правой задней, и любого противника выносили вперед ногами. Я был тогда в расцвете молодости и сил и, увы, в расцвете самых дурных наклонностей. Никого, кроме себя, я вообще не считал за Кузнечиков. Наверно, если б кто-нибудь поставил меня тогда перед безупречно отполированным зеркалом, я увидал бы в нем не свое отражение, а точный портрет соседского кузнечика. И теперь все упреки и укоризны, которые я высказал ему, могли быть с еще большим основанием обращены ко мне. Я ходил, разговаривал и бранился, точь-в-точь как он.
Поскольку из любой схватки я выходил победителем, мои хозяева, Ньон и Бе, очень меня полюбили, дорожили мною и берегли как зеницу ока. Стоило мне повергнуть очередного врага, я тотчас получал Награду: охапки свежих, прямо-таки таявших во рту зеленых травинок.
Едва на землю опускалась ночь, мои дорогие хозяева приглашали меня на жердь, увитую Базиликой, испить прозрачной и сладкой росы. Это так и называлось у нас – «Променад с выпивкой на Базилике». Правда, во время своего променада я был привязан за ногу. Перекусить привязь для меня было плевое дело, но я этого не делал. Я выпивал сверкавшие на листьях Базилики капли росы и затягивал – позабыв о привязи – горделивые песни. Ах, я не только смирился с неволей, но даже находил в ней все большую сладость! Желая уважить мальчишек, я в свободные дни с утра до ночи разгуливал вокруг спичечного коробка, перестроенного под мою спальню, не отходя ни на шаг в сторону. Время от времени сердце мое загоралось вдохновением и я, перебирая ногами, начинал стрекотать: «Ти-ри-ри… Ти-ри-ри…» Увы, я не сознавал тогда, что стал забавой, игрушкой в чужих руках! Обжорство и чванство ударили мне в голову и помутили рассудок.
Но вот в один прекрасный день… О как благодарен я этим неожиданным переменам, открывшим мне наконец глаза! Хотя вы ведь еще ничего не знаете. Расскажу все по порядку:
День за днем я тешился, выходя на Арену, словно продажный вояка. Все разыгрывалось как по нотам: меня приносили на ристалище, я начинал бой и сразу же побеждал! Но вот в один прекрасный день жребий свел меня с совсем зеленым Кузнечиком. Куцые крылышки его не прикрывали даже поясницы, и ростом был он вдвое меньше меня.
Едва мы стали в позицию, он заверещал и заплакал от страха:
– Ой, дяденька, умоляю вас!.. Дяденька, падаю вам в ножки… Вы такой большой! И зубы у вас такие страшные! И ноги сильные! А я совсем еще маленький, мне ведь от роду нет и недели! Мама только вчера отвела меня в отдельную норку…
Я был невозмутим. На лице моем застыло привычное свирепое выражение. Проделав свои обычные Устрашающие приемы, я ринулся в бой. Впрочем, боем это можно было назвать лишь на словах. Соперник, обливаясь слезами, стал бегать от меня по клетке. Мальчишки, следившие за поединком, чуть не лопнули от смеху. Я наподдал еще…
Вдруг откуда-то с неба прилетел жук Сиентаук и жужжа опустился неподалеку – на ветку старого Няна. Усевшись поудобней, он тоже уставился на Арену. Потом поднял свои грозные изогнутые рога и крикнул:
– Эй, Мен! Ты что, спятил! Прекрати сейчас же это душегубство!.. Башка у тебя здоровенная, да пустая. Стыдно бить маленьких!
Я поглядел вверх: да-а, Сиентаук был могуч и силен. Тускло поблескивал панцирь из темной закаленной бронзы, грозно сверкало оружие. Но мне вся его боевая мощь была нипочем. Куда ему против моих дорогих хозяев. Что он может? Только грозиться издалека. Начхать на него!
Я презрительно скривился и крикнул:
– Заткнись, козявка!
И снова погнался за моим недоноском. Опередив его, я заступил ему путь и (ах, отчего я тогда не одумался, не остановился вовремя?!) провел удар задней правой. Он упал, дернулся и потерял сознание. Мне была неведома жалость. Гордо поправ ногой поверженного неприятеля, я упивался восторгом моих дорогих хозяев и их гостей.
Сиентаук, видя, что я не только презрел его слова, но вдобавок забил малыша до полусмерти, скрипнул зубами, опустил свои рога и закричал:
– Ну, подлец, не послушался Нас! Теперь берегись!..
Я тоже не совладал с собой и показал зубы:
– О-о, герой!.. Может, спустишься вниз, а?
Я не стал больше тратить на него время: тут как раз подоспела Награда за сегодняшний Триумф, а у меня к тому же и аппетит разыгрался – до разговоров ли тут! Сиентаук в ярости затряс рогами и загремел челюстями, но хозяева и гости все еще были тут, и пришлось ему убраться ни с чем. Я даже не заметил, как он улетел. Силен он, ну и пусть силен, зато руки у него коротки! Да и сам я не какая-то букашка: ноги, и зубы, и крылья – все на месте. И какие ноги, какие зубы и крылья – Рыцарские!..
Ночью, как повелось, мои дорогие хозяева пригласили меня на Променад с выпивкой. Погода была великолепная. На небе ярко светила луна. Легкий ветерок шевелил длинные острые листья бамбука, и они темными полосами пересекали лунный диск.
Я потянулся, распрямил ноги, расправил крылья, репетируя Неотразимые Боевые Приемы, и застрекотал, глядя в озаренное луною небо. Вид у меня был, наверно, самодовольный донельзя.
Стоя так – словно памятник самому себе, – я услыхал вдруг какой-то грозный гул, похожий на рокот мотора. Гудение приближалось, становилось все громче. И тут откуда ни возьмись прямо передо мной на Базилику опустился жук Сиентаук. Я невольно вскрикнул. Оцепенев от ужаса, я не в силах был сдвинуться с места. Этого я никак не ждал. Увы, здесь некому было за меня заступиться! Я был перед ним один как перст, совершенно беззащитный. В клетке меня ограждала хотя бы бамбуковая решетка. А тут еще эта привязь! Нет, на сей раз мне не вывернуться. С Сиентауком шутки плохи! Вон какие у него челюсти – словно железо, а шипы на могучих лапах острые и длинные, как ножи… Я один, вокруг ни души. Это конец!
Как ни старался я стиснуть покрепче дрожавшие челюсти, у меня ничего не выходило, руки и ноги тряслись, стуча друг о дружку. Сиентаук покачал рогами и усмехнулся:
– Ну-ка, повтори все, что ты наговорил Нам днем!..
Я молчал.
– Что, память отшибло? – спросил он. – Сам говори, какой ты достоин кары?
– Падаю в ноги…
Встрепанный, дрожащий, я был, наверно, смешон и жалок. И Сиентаук не стал марать об меня свой меч. Он лишь наклонил рога и, поддев мой нос, тряхнул его раз-другой.
– Да ты никак онемел? – спросил он снова. – Запомни, притеснять себе подобных – это последнее дело!.. Спорить с чужаками – еще куда ни шло. Да и то…[136]136
При первом издании сказки, в 1941 г., французская колониальная цензура подвергла текст сокращениям. В настоящем издании я восстановил по памяти эти купюры. Здесь и далее восстановленный текст дается курсивом. – Прим. автора.
[Закрыть] Ладно уж, пожалеем тебя на этот раз. А ты в награду одолжи-ка Нам свои усы. Впредь, когда тебе в голову взбредет какая-нибудь блажь, пощупай на лбу корешки своих бывших усов и сразу вспомнишь Сиентаука.
Он щелкнул челюстями и одним махом перекусил оба моих уса. Острая боль пронзила меня с головы до пят. Но я не посмел и рта раскрыть.
Ах, Жизненный Путь наш тернист и непрям, и уроки, которые нам преподносит судьба, несхожи один с другим. Тому, кто способен задуматься над происшедшим, эти уроки пойдут на пользу. Ну а пустоголовые… с ними может случиться то же, что и со мной. До сих пор над моим лбом торчат куцые корешки усов – они больше так и не выросли. Да, этот урок, поучительный и болезненный, я не забыл и никогда не забуду.
Я как бы очнулся от кошмарного сна. Душа моя проснулась. О небо! Выходит, с того самого дня, как мальчишки заточили меня в темницу, я только и делал, что дрался им на потеху. Я стал всеобщим посмешищем. И, сам того не ведая, творил зло. А ведь все избитые и обиженные мною, не говоря уже о моих родичах, близких и дальних – одним словом, все Кузнечики, повторяю, все, были Живыми существами – частью единой семьи, населяющей наш мир!
Из груди моей вырвался тяжкий вздох. «Не так уж давно, – с болью подумал я, – я каялся в своих ошибках и проступках, и вот опять натворил дел… О, как я ничтожен и жалок! Счастье еще, что дядюшка Сиентаук сжалился и не убил меня на месте… Ах, отчего я так поздно понял простую Истину: никто не имеет права навязывать другому свою волю? К примеру, сам я побивал тех, кто слабее меня, однако сыскался бы и на мою голову сильнейший, кто колотил бы меня и тиранил… Но полно, полно! Отныне мрачным тягостным снам конец!..»
Мысли эти немного утешили меня. Но я понимал: чтобы покончить с постыдным образом жизни и дурными замашками, надо порвать – раз и навсегда – с мальчишками. Ведь они просто откармливают меня себе и дружкам на потеху. О горький, позорный жребий! В ушах у меня звучало все громче: «Побег!.. Побег!..» Да, только вырвавшись отсюда, я смогу обрести былую свободу, зажить так, чтоб и многие годы спустя я мог сказать, не краснея: «Вот она какова, моя жизнь!..»
Загоревшись этой идеей, я решил тотчас же привести ее в исполнение. Увидев, что дверца клетки закрыта не наглухо, я стал выбираться наружу. И надо же было именно в эту минуту появиться обоим мальчишкам!
– Эй!.. Эй, ты куда?! – заорали они.
Бе ухватил меня за шиворот и сунул обратно в клетку. Клянусь, никогда не испытывал я большего унижения!
Теперь меня начали стеречь строго и неусыпно. Вечера я, как и раньше, проводил на Базилике, но… в клетке. А что это, скажите на милость, за Променад, если ты не можешь видеть неба над головой и любоваться звездами – пусть даже и на привязи? Словом, меня лишили даже тех маленьких радостей, которыми я пользовался прежде.
«Неволя» – самый звук этого слова омерзителен и ненавистен. А каково мне было изо дня в день, из ночи в ночь терпеть рабскую долю узника?! Мысли мои были заняты только одним – Побегом. Я ждал удобного случая…
Ожидание, оно всегда томит нас и гложет, и вот я впал в безысходную тоску. Смерть казалась мне иногда желанным избавлением. Я раскаивался в содеянном зле. Я разочаровался в жизни – молодость моя была уже на исходе, а я до сих пор не совершил ничего, даже отдаленно напоминающего Доброе Дело. Одни заблуждения и безрассудства! Я потерял аппетит, не в силах был сделать и шагу, не мог даже стоять на месте. С утра до ночи лежал я пластом, испуская долгие вздохи.
Мальчишки, видя мое бедственное состояние, окружили меня вниманием и заботой. Но теперь даже заботы их были мне в тягость. Ведь я понимал: они ждут не дождутся моего выздоровления, чтобы продолжить прерванные забавы. И я отвергал Еду и Подарки. В конце концов им наскучило возиться со мной.
Ведь детям вообще довольно скоро приедаются игры и развлечения. Сперва, не зная истинной причины моей хандры, не ведая обуревавших меня мыслей, они решили, будто я болен, и заподозрили у меня расстройство желудка. Мне подавали теперь траву только самых высших сортов.
Но, видя, как я от всего ворочу нос, они отступились и бросили свои хлопоты. А еще через день-другой я увидал, как они, прихватив ведерко, бамбуковые плашки, нож и прочее снаряжение, пошли ловить другого кузнечика. Оно и понятно: разве все мы, пресытясь старыми, давно уж известными забавами, не ищем других утех – повеселее, а главное – поновее?
Тем временем я от горьких, безысходных раздумий расхворался не на шутку: меня начал одолевать кашель, потом заложило нос и голова раскалывалась от боли. Пробовали было носить меня на турниры, но я стоял неподвижно на своей половине Арены, а противник не смел подступиться ко мне. Тут уж мальчишки разочаровались вконец: им теперь и похвастаться стало нечем. Да я и сам пал духом, не было у меня больше желания пострекотать, и я не приветствовал песнями восход и закат солнца.
Однажды, в один, как говорится, прекрасный день, Ньон, видя, что я провалялся до самого вечера, сказал, обращаясь к Бе:
– Да нет, желудок у него в порядке. Просто он слишком много дрался, вот и нажил себе чахотку. А это – гиблое дело. Кормить его больше не стоит; давай отпустим генерала на волю.
– Ни за что! – заявил Бе. – Отнесем его на Пруд и угостим нашу утку, пусть поест сладенького.
Я весь похолодел, даже зубы заломило.
– Скажешь тоже, – отмахнулся Ньон, – к чему эта роскошь! Самое лучшее – сыграть на него в футбол. Представляешь: «Команде-победительнице будет вручен приз – знаменитый кузнечик Мен…» Вот это да!
И они побежали по деревне – созывать друзей на футбольный матч. Вместо Золотого кубка наградой победителю назначался я – кузнечик Мен… Впрочем, добавлю я, почему бы лучших из нас не ценить на вес золота? Но дело, конечно, не в ценности той или иной личности: увы, я снова становился игрушкой, чем-то вроде товара, переходящего из рук в руки.
Не прошло и четверти часа, как мальчишки вернулись, ведя за собой десятка полтора приятелей. И они, захватив меня вместе со спальней, отправились на лужайку. Покуда они делились там на две команды, кто-то из мальчишек сбегал в Сад и притащил упавший с дерева Грейпфрут (он заменил им мяч).
Я был торжественно водружен на крышку новехонького спичечного коробка, который в свою очередь возвышался на расколотом пополам оранжевом кирпиче. Ньон, став рядом со мной, приосанился и торжественно открыл состязание.
– Команде, которая первой забьет три гола, – сказал он. – будет вручен приз – знаменитый кузнечик Мен!
Так как свистка у них не было (да и быть не могло, потому что не было судьи), Ньон крикнул:
– Алле!..
Игра началась!
Я стоял на своей трибуне, делая вид, будто весь поглощен и восхищен игрой. Футболисты, не чуя никакого подвоха, старались всячески заслужить одобрение своего Единственного зрителя. Но сам в это время думал совсем о другом: «Вот он – шанс для Побега!..»
Игроки, гонявшие Грейпфрут по лужайке, пришли в необычайный азарт. Правда, техника их явно оставляла желать лучшего, темп был замедленный, да и атлетическая подготовка хромала. Ну что это, скажите на милость, за форвард: в который уж раз замахивается для удара и бьет мимо мя… простите, Грейпфрута да при этом еще валится как куль наземь. А защитники… защитники! Ни тебе отбора мяча, ни подката. Стоит игроку пробиться к воротам, они хватают его за рубашку или за штаны. Вон, нападение уже все в лохмотьях. Но от этого накал страстей лишь возрастает. Шум стоит и крик – как на настоящем стадионе.
Впрочем, я сразу понял, что судьба привела меня сюда вовсе не ради футбола. И пока мальчишки бегали как одержимые по лужайке, я без лишнего шума покинул трибуну, направился в Сад и там, скрывшись в высокой траве, кинулся прочь со всех ног. Остановился я, лишь достигнув зарослей диких Ананасов – далеко от лужайки-стадиона.
Поэтому я не могу вам сказать, с каким счетом кончился матч и как отнеслись футболисты к исчезновению приза. Но сам я, едва вырвался на волю, почувствовал, как все мои слабости и недомогания улетучились прочь.
