Текст книги "Западный край. Рассказы. Сказки"

Автор книги: То Хоай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)

X

Малорослый конь еле вытаскивал копыта из раскисшей грязи на краю поля. Сухая трава, скрывавшая его с головой, расступилась, и появилась вязанка хворосту – ветки, словно змеи, извивались на спине лошади.

Потом появился Тхао Ниа, заляпанный грязью до самого ворота. Придерживая лежавший на плече топор, он озирался, словно отыскивая дорогу.

Но вот наконец впереди, в просветах между деревьями, показались кровли из пальмовых листьев, настеленные недавно над помещениями магазина. Ниа, увидев их, возликовал, точно это были церковные колокольни. Однако, вспомнив, где он находится, тотчас помрачнел, опустил голову и молча зашагал дальше по грязи, порой доходившей ему до колен. Вскоре, ступая след в след за конем, навьюченным хворостом, он повернул к деревне.

Даже соседи, видевшие Ниа в тот день, когда его захватили в плен и он сидел на земляном полу комитетского дома, теперь вряд ли признали бы его. И прежде всего из-за выбритой его головы. От украшавшей его тогда великолепной кудрявой шевелюры осталась сейчас лишь прядь на макушке. Ниа пожелал сделать себе прическу, как у парней мео в прежние времена. Но теперь он и вовсе выглядел белой вороной, потому что мужчины мео еще с той поры, когда перешли в партизанский край, привыкли стричь волосы коротко и никто не отращивал больше длинных косм.

Когда товарищи из госбезопасности доставили Ниа в Финша, Зианг Шуа, растревоженная и взволнованная, спросила:

– Ему разрешили вернуться, чтобы он снова стал моим сыном?

И провожатые, улыбнувшись, ответили:

– Да…

Но никто ничего не объяснил ей подробнее.

Каждый день Тхао Ниа с топором на плече уходил в лес за хворостом. А случалось, он по нескольку дней кряду вместе с матерью и сестрой пропалывал кукурузу.

И Зианг Шуа все больше убеждалась, что он и в самом деле Ниа, ее первенец. Она уже и думать забыла про перевоплотившегося покойника из речки Намнгу. Сын, как и прежде, был усерден в работе и терпелив, а это ли не извечные свойства мео? Только вот косырь[71]71
  Косырь – широкий нож, которым пользуются вместо косы.


[Закрыть] держать разучился и лезвие его, скользя по траве, не срезало ни единой былинки. Оно и понятно: сколько уж лет не доводилось ему работать в поле, оттого руки его и ноги сделались слабыми и дряблыми, и кожа на них побелела, а лицом, полным и одутловатым, смахивал он на купца Цина, что приходил сюда когда-то с вьючными караванами.

Ниа был неизменно замкнут и хмур и, случалось, педелями не раскрывал рта. Как-то решил он развлечься – пройтись по ближним деревням, – но, когда люди стали его расспрашивать о том о сем, он отвечал неохотно и уклончиво, а вернувшись домой, вновь замолк, словно онемел. Сожалел ли он о чем или тосковал по оставленной на чужбине жене? Только мысли его, судя по всему, блуждали где-то далеко, и не радовался он семье и родному крову. Верно, тяготели еще над ним какие-то тайные силы. В такие дни Зианг Шуа не узнавала в нем прежнего своего Ниа.

Однажды вечером, оставшись наедине с матерью, он спросил:

– А знаете, мама, в Лаосе мео давно позабыли нужду и лишения.

Она усомнилась в его словах и подумала: «Нет, здесь что-то не так… Я ведь помню, едва пришло Освобождение, народ всем миром кинулся разбирать дом уездного начальника; уносили все – даже камни из основания колонн, и каждый, кого ни возьми, был доволен и счастлив. Прежде начальник прибирал к рукам чужое добро, а нынче все его богатства достались людям. Начальник был свиреп и кровожаден, словно тигр с обрубленным хвостом, который, сожрав коней и быков, бросается на людей. Сколько ведь бились, покуда изгнали его прочь. А в Лаосе, говорят, по-прежнему правят чины да начальники. Как же там люди могут жить безбедно? Вот ведь и председатель Тоа сбежал оттуда. Нет, неправду он говорит!»

Но Зианг Шуа не стала делиться с сыном своими сомнениями и лишь спросила невесело:

– При этаком счастье что ж ты там не остался?

– Я тосковал без вас, мама, вот и вернулся.

– Ах, вот как, – вспылила она, – ты тосковал без меня?! Отчего ж ты, вернувшись, не сказал мне ни единого ласкового слова? Да знаешь ли ты, как мучилась и горевала я по ночам с той поры, как ушел ты из дому? И чем вольготней жилось нам, тем сильнее тосковала…

От волнения голос ее прервался.

– Да… да, – пробормотал Тхао Ниа.

Самые разные мысли обуревали его, многое хотел бы он ей сказать, но не знал сейчас, как закончить разговор по-доброму, без ссоры. Ниа не терпелось увести через границу мать и сестру. Он хотел бы забыть наставленья святого отца, забыть все то, чему обучили его во Вьентьяне, прежде чем заслать сюда. Он желал лишь одного: тайком увести из Финша мать и сестру…

– В Лаосе, – сказал он в другой раз матери, – есть люди из Штатов, э-э… американцы.

– Американцы?.. А французы?..

– Да нет, там одни американцы.

– Ох, сынок! – воскликнула в страхе Зианг Шуа. – Ты ведь ушел от нас совсем мальчишкой и столько лет не был дома. Откуда тебе знать, каково нам жилось здесь? Забыл небось, как мы пропадали заживо в лесных чащобах? Могла ль я в ту пору мечтать о таких светлых днях, как нынче? Вспомни, сперва отец твой сгинул на чужбине, а потом и тебя унесло в чужие края…

Ниа растерянно замолчал. Нет, не умел он найти подходящие слова. Да и говорить об этом было ему невмоготу. Он сделался нелюдим и мрачен, и никто не догадывался, что в нем живут два человека: вражеский разведчик, жестокий и холодный, и сын, вернувшийся к матери, под родной кров.

Всякий раз, приходя из леса, Ниа снимал с коня вязанку хвороста и складывал его перед дверью. Потом прислонялся спиною к стене и тер ладонями виски с такой силой, что из царапин и ссадин на руках иногда выступала кровь. «Может, он хочет стереть из памяти горькие мысли иль облегчить тоску по жене, оставленной им в Намнгу?» – думала Зианг Шуа.

И снова ей чудилось, будто он вовсе не сын ей. И она горевала, вспоминая про тигра, обернувшегося человеком. Она не хотела думать об этом и все-таки вспоминала вновь и вновь и горько плакала…

Однажды Ниа тихонько спросил сестру:

– Ми, а ты помнишь, как я водил когда-то тебя на ярмарку взглянуть на товары богатого купца Цина?

– Нет, не помню.

– А знаешь, в Лаосе да и в Сиаме торги и ярмарки повеселей и побогаче будут.

– Неужто лучше нашего магазина?

Ниа ничего не ответил.

– И побогаче ярмарки, где торговал Цин? – снова спросила Ми.

– А сказала, что все уже позабыла!..

– Да нет, – усмехнулась Ми, – не забыла, просто вспоминать неохота… Значит, торгуют там, как в доброе старое время?

– Да.

– Ну, тогда я знаю, какие там ярмарки. Мама вон до сих пор помнит, как стражники самовольничали на торгах. Да и соседи, что вернулись из Лаоса, рассказывали, как там на базарах солдаты, собирая налог, бьют людей смертным боем. Ты послушал бы хоть председателя Тоа.

– Нет-нет, там…

– Ладно уж… слышала я от мамы, как в старину покупали соль у начальника в лавке: изволь сперва подойти к приказчику, стать на колени да сообщить, по какому явился делу. А потом надо поднести ему белого серебра. Раз за границей до сих пор заправляют начальники, значит, народ и сейчас должен им низко кланяться и платить дармоедам за соль белым серебром. Может, скажешь, не так?

– Что ты заладила «начальник», «начальники»? В Лаосе их величают «господин уездный начальник». А ты – «дармоеды»!

– Ты случаем не оставил свои глаза за границей? – расхохоталась Ми.

– Замолчи! – вспылил Ниа.

Злоба и страх теснили ему грудь. Он проглотил подкативший к горлу ком и не сказал больше ни слова.

С тех пор Тхао Ниа не раз сидел без сна всю ночь до рассвета, уставясь на горевший в очаге хворост.

Немало времени прошло, прежде чем он заговорил снова, на этот раз с Кхаем.

– А в Лаосе-то все теперь по-другому, – как бы невзначай обронил он. – И немного погодя принялся расписывать тамошнюю вольготную жизнь.

Кхай внимательно смотрел на него. «Да, товарищи из госбезопасности верно его раскусили, – думал Кхай. – Чужой он человек, и в голове у него черт знает что. Не знаю уж, чего он там напел сестре… А теперь взялся и меня агитировать: „За границей то… за границей се!..“»

И, отбросив всякие церемонии, Кхай напустился на брата:

– Ну а у нас ты ничего нового не увидел? Не помнишь, как здесь народ мыкался в нищете? А теперь гляди: и соляной склад построен, и магазин, и медпункт… Не сидят у нас больше на шее ни тэй, ни уездный начальник. Вот что такое социализм. Так где же переменилась к лучшему жизнь – у нас или за границей?

– Я постарше тебя, да и волос у меня выпало побольше, значит, и в житейских делах разбираюсь получше твоего.

Кхай рассердился не на шутку: «Уж я-то объездил всю страну и знаю в тысячу раз больше, чем такие, как ты!» Но промолчал и, посмотрев в глаза Ниа, мутные, налитые кровью, покачал головой:

– Да, чужое у тебя нутро!

– О чем ты?

– Если тебе так уж люб наш бывший начальник, меняй свое имя на Муа и ступай назад, к подонку Шонг Ко!

– Род Муа, тоже из наших, из мео.

– Врешь, Шонг Ко и все его прихвостни – лютые наши враги.

– Я вернулся. Я сам сдался Правительству и теперь ничуть не хуже тебя! Как ты смеешь позорить старшего брата! Хочешь небось снова упечь меня в тюрьму! – Ниа побледнел, опустил голову и, коснувшись двумя пальцами лба и плеч, украдкой перекрестился и что-то пробормотал.

Его обуял страх. И хотелось выложить все начистоту, и боязно было проговориться. Диверсант, затаившийся в нем, больше не смел поднять голову. Тхао Кхай встал. Голос его, решительный и твердый, лишал Ниа уверенности в себе. Он совсем пал духом.

– Что ты там машешь рукой да бормочешь, – в сердцах спросил его Кхай. – Небось поносишь Правительство?

Ниа поднял голову, огляделся растерянно и прошептал:

– В этой жизни есть кое-кто поважнее, под кем все мы ходим и от кого зависим в большом и в малом… – Он выговаривал слова с трудом, широко разевая рот, как рыба, вытащенная из воды.

– Это от кого же мы зависим в большом и малом? – громко переспросил Кхай. – Уж не от короля ли?

– От того, кто превыше всех нас…

– Да кто же «превыше всех нас»? – фыркнул Кхай. – Король? Или может, империалисты? Да мы, мео, всех их вышвырнули прочь. Ты, видно, просто еще не проспался. Протри глаза, болван!

Резкий тон Кхая как бы отмел прочь ту издавна заведенную У мео почтительность, с какой младший брат обязан был обращаться к старшему. Братских уз между Тхао Кхаем и Тхао Ниа больше не существовало.

Ниа совсем сник и молча опустил голову…

* * *

Тхао Кхай, председатель Тоа и партиец Нгиа – весь исполком и партячейка работали не покладая рук.

Однажды председатель Тоа спросил Тхао Кхая о брате.

– Домой, – отвечал Кхай, – возвратилось только его тело, а голова все еще где-то блуждает.

«Ничего, – подумал председатель, – поживет у нас, глядишь – и окрепнет духом. Железо со сталью, и те, размягчаясь, плавятся в кузнечной печи, а человек ведь помягче железа будет. Революция любого переплавит и выправит». Так подумал председатель Тоа. И больше про Ниа не спрашивал.

Ну а Тхао Ниа по-прежнему каждый день отправлялся со своим конем в лес за дровами. Зима была на носу, и у каждого дома складывали грудами хворост, без которого не обойтись в здешнюю стужу.

Председатель Тоа поспевал всюду: вершил дела местной власти, создавал бригады трудовой взаимопомощи, а чуть выдастся свободный час – пропадал в своей кузнице. В эту пору, когда поспевает осенний урожай, хлопот не счесть. Рис, высаженный на недавно поднятой целине, спалило солнце. В некоторых семьях со страху стали творить заклинанья. «Духи, – твердили старики, – не желают, чтоб мео сажали рис. Порушить бы заливные эти поля – тогда все обойдется». Попробуй тут отговори людей звать шамана…

Да, дел у председателя Тоа было невпроворот.

Партиец Нгиа наводил порядок в магазине и на складе да еще то и дело ездил в город на заседания. Ему некогда было даже присесть.

Так что за Ниа больше всех был в ответе Тхао Кхай.

Время от времени он отправлялся в город и отчитывался в Окружном комитете партии. И Кхай, и слушавший его человек – оба держали в руках записные книжки. Один читал, другой делал пометки. Всякий раз после доклада Кхая секретарь Окружкома говорил ему на прощанье:

– Так и действуйте, товарищ Кхай…

XI

Тхао Кхай объезжал деревни. Работа по плану санитарной пропаганды была в полном разгаре.

Кхай побывал всюду. Не обошел стороной ни малые хутора в две-три хижины, ни одинокие шалаши на пашнях, он посетил каждую деревушку – от горных вершин до подножий. И везде собирал народ и рассказывал про гигиену и предупреждение болезней, про то, как всех будут лечить в медпункте, который должен вот-вот открыться.

Ему приходилось нелегко. Бывало, заглянет в какой-нибудь дом или встретит одного-единственного человека, а вопросов да сомнений потом не счесть. Нередко Кхай замечал: многое расходится с тем, чему его учили…

В домах у хани темно, хоть глаз коли, а обе двери всегда на запоре. Зао спят на полу в своих землянках, а у изголовья стоят клетушки для кур. Тяжкое прошлое до конца не изжито, оно все еще здесь, рядом. На памяти у людей и холерный мор, что пришел с водою и унес чуть не всех жителей приречных деревень. С водою приходила оспа, и не было от нее спасенья. Сколько пригожих девушек в верховьях ручьев и близ устьев рек обезобразили следы оспы!

Но медик Тхао Кхай был неутомим. Он не раздумывал, удастся ли преодолеть трудности, – он знал: это его работа, а где работа, там и трудности.

Надо начать наступление на комаров – распылить над болотами химикаты… Ликвидировать базедову болезнь. Йод, каждая его капля, поможет изжить ненавистный зоб… Выжечь сухостой на склонах гор, чтоб тигры, пантеры и прочее зверье убралось отсюда прочь…

Свет социализма разгорится ярче, мрак невежества и отсталости отступит и сгинет в конце концов, и люди в любом уголке нашей земли будут здоровы, бодры и веселы.

А потом?.. Потом каждому, кто поднимется сюда, в горы, он будет давать таблетки от малярии. Ведь в Финша малярию скоро ликвидируют, нельзя, чтоб ее заносили сюда со стороны.

Впрочем, и сейчас жизнь в деревнях уже во многом переменилась. Люди привыкают спать под пологом, пить кипяченую воду. Молодежь наперебой раскупает табакерки с зеркальцем в крышке. Всякий рад приобрести кусок ароматного мыла «Пион». В прическах у женщин заблестели заколки и шпильки. У каждого новенькая самописка «Чыонгшон»[72]72
  Чыонгшон («Долгие годы») – горная цепь, протянувшаяся вдоль Индокитайского полуострова.


[Закрыть], отливающая коричневым блеском, словно тараканье крыло, портфели, сумки… Право, устанешь перечислять полюбившиеся землякам товары.

Пусть сам Тхао Кхай еще молод и лишь смутно помнит старые порядки, но он не забыл, каково приходилось им с матерью в лесной глуши. И потому для него было ясно: только при нынешнем строе люди сумеют овладеть культурой и заживут хорошо.

Выступая на деревенских собраниях, он говорил:

– Ну-ка пусть каждый курильщик опиума прикинет, во что ему это обходится! Тут и потеря здоровья, и денег это стоит немалых. Если в дому нет достатка, а хозяин вдобавок еще курит опиум, такой семье не обзавестись добрым буйволом. Возьмем, к примеру, двоих мужчин одинакового возраста: один из них не курит опий, он здоров, бодр и живет в довольстве; а другой – курильщик – вечно болеет, силы его на исходе, и семья несколько месяцев в году недоедает. Разве это не правда? Так пусть же все, кто еще держится за эту вредную привычку, выбросят поскорее свой опий и трубки прямо в речку Намма.

После собрания он обходил дома курильщиков и, где урезонивая, а где и припугнув, добивался своего.

Однажды, выслушав его речь, какой-то мужчина из племени зао принялся охать да сетовать:

– Верно, мы, курильщики, сущие покойники, хоть и ходим еще по земле. Работа у нас из рук валится, а есть и пить норовим побольше да послаще. Бывает, у жены с детишками последнюю ложку сала отнимешь – и никакого стыда. Если Правительство излечивает людей от курения, прошу: немедля отправьте меня лечиться.

Ну а женщины – и старухи, и молодые, – заслышав грозные речи Кхая, возликовали. Ведь иные всю жизнь страдали и маялись из-за охочих до опия мужей, но боялись их и слова поперек молвить не смели.

Теперь, когда Тхао Кхай подходил к чьему-нибудь дому, ребятишки, завидя «товарища фельдшера», тотчас снимали с полки над очагом котелок и ставили на огонь – чтоб напоить гостя кипяченой водой, да и сами пили только кипяченую воду. На работу в поле многие выходили уже не босиком, а в сандалиях из автомобильных покрышек. Ну а молоденькие девушки, вроде Ми или Кхуа Ли, и вовсе приноровились к новому укладу жизни. У себя в доме они не подвязывали больше длинные полы платьев, а, вернувшись с поля, снимали с ног гетры. Они не выбривали волосы на висках и на затылке и научились стирать с мылом нательные белые рубашки. По утрам они спускались к реке, держа в руках мыльницу с туалетным мылом «Магнолия», зубную пасту и щетку. И если кто-нибудь проходил мимо, когда они чистили зубы, девушки застенчиво улыбались.

Кхай был осмотрителен и чуток. Он говорил: если за саженцем хорошо ухаживать, он быстро растет и зацветает в срок – тем более должен расцвести человек.

Где бы, в какой деревне ни объявился больной, Кхай спешил туда и убеждал его принять лекарство, а уходя, оставлял порошки и пилюли. Он вылечил много людей и слава о «лекаре Правительства» разнеслась далеко.

Случалось, человека так прихватывала малярия, что он уж и света белого не видел и родня начинала обряжать больного в новое платье[73]73
  По древнему обычаю мео, умершего обряжали в новое платье, чтобы Душа его явилась в загробный мир в достойном обличье.


[Закрыть]. Но Кхай немедленно появлялся в доме больного, делал ему укол, и через час-другой тот приходил в себя.

Однажды Тхао Кхай явился в далекую деревню как раз в тот день, когда жители ее, схватив человека, «одержимого бесом», связали его и бросили наземь, чтоб учинить пытку, а потом изгнать в лес. Кхай объяснил людям вред суеверий и открыл им глаза. Вспомнив тот день, когда Революция спасла их с матерью, вывела из лесной чащи, он рассказал землякам, сколько горя перенесла его семья, которую так же вот объявили «одержимой бесом».

Молва об этом дошла до самых глухих уголков.

Кхай объезжал постоянно весь район Финша, разъясняя народу, что такое профилактика и лечение болезней, и добился своего, народ понял: хочешь сберечь здоровье – соблюдай все, как велит наука.

Когда приближается заря, первые лучи высвечивают в небе очертания горных вершин, а спустя мгновенье все вокруг затопляет сверкающий солнечный свет. «Так и социализм – думал Кхай, – озарит скоро здешнюю землю своим лучезарным сиянием, и никакие суеверия, рознь или злоба не заслонят и не затмят его».

На этот раз Кхай решил прямиком спуститься в Наданг, а потом объехать деревушки по обоим берегам реки. Он знал, что сынишка старосты Панга давно уже выздоровел, и хотел теперь воспользоваться этим наглядным примером – выступить на общем собрании деревни.

Дорога неясной чертой тянулась вдоль берега. Весь день он не слыхал ничего, кроме журчанья и рокота воды, а перед глазами маячили давно надоевшие скалы, которые аркой замыкали ущелье.

Всюду паводок вступал в свои права, и все выглядело совсем не так, как в прошлую его поездку. Тяжелые, набухшие влагой серые тучи висели на вершинах гор. Непрестанно моросил дождь. Земля и небо насквозь пропитались влагой. Горы и лес окутались серой пеленой тумана, который как паутина оплел ущелья и лощины.

Вышедшие из берегов ручьи и речки с ревом бросались вниз, словно стая бешеных тигров; вздыбясь, метались они из стороны в сторону, выбелив пеною обрывистые склоны.

Рослый конь Кхая, оседланный им спозаранку, поначалу горячился, взмахивал хвостом, вставал на дыбы, а теперь упирался, переходя вброд вздувшийся ручей, и брыкался, пытаясь сбросить седока.

Пришлось оставить коня и двинуться дальше пешком.

Здесь, в Фангтяй, селения мео едва видны были за блеклозеленой стеною леса. Но и в этих далеких деревушках люди признали фельдшера Тхао Кхая своим и следовали каждому его совету. Они выложили камнем глубокий колодец, и вода в нем теперь была чистой и прозрачной. Потом они обнесли стеной сад; каждый день, возвращаясь с поля, люди приносили камни и укладывали их ряд за рядом вокруг посадки. Нижние камни успели уже обрасти мхом, а новые белели в стене – высокой и прочной. Когда выпадали солнечные дни, женщины развешивали на ней для просушки свои юбки и синие душегреи, расшитые красными цветами.

Ниже по склону, рядом с полем, окруженным скалами, лежала еще одна деревня; здесь жили вместе мео и хани. Кукуруза на поле стояла низкорослая, но початки были крепкие, а листья зеленые и гладкие.

К подножию холмов, поросших густым кустарником, падали ручьи, словно отсекая землю от неба. Деревня, которую только что проехал Кхай, скрылась за пеленой тумана.

Прошумел дождевой шквал, следом за ним обрушился новый, потом – еще один; перехлестывая через перевал, они с ревом гнались за путником.

В деревнях зао кровли теснились поближе друг к дружке, прячась в лесу. Здесь, в Хотхау, люди были все как на подбор – высокие и дородные. Зао носили блестящие черные шляпы, сплетенные из конского волоса, их долгополые куртки были украшены спереди двумя рядами плетеных пуговиц, делавших грудь шире. И куда бы они ни шли: в поле ли, на базар или на занятия ликбеза, шаг их всегда был решителен и тверд, а звонкий смех слышался издалека.

На дороге Кхаю встретились женщины из племени зао: блестящие волосы их, разделенные пробором, узлом поднимались на затылке. За спиной у каждой висела желтая сумка с дынями. Увидев незнакомца, они наклонили улыбающиеся лица и заспешили дальше. Кто утверждал, будто зао скуповаты и замкнуты по натуре? И выраженья их лиц, и облик их деревень теперь открыты и радушны.

Недавно распаханные по целине поля уходили все дальше и дальше от деревенских околиц. Срезанные полукружьями по высоким межам, удерживавшим влагу, они поднимались чуть не к самым вершинам гор – такие поля бывают лишь там, где люди ведут оседлую жизнь. Пашни оттесняли лес на дальние склоны, чтоб деревням зао было где прокормиться, чтоб они могли обосноваться здесь навеки.

Выглянув было из леса, деревушка зао снова скрылась из глаз. Сквозь полог слепого дождя все вокруг казалось неясным и сумеречным. Тхао Кхай вдруг заметил на дороге следы тигра, четкие и круглые, будто отпечатки бочонка, обведенные сине-зеленым кольцом примятой полыни, и, наклонившись, почуял резкий запах, смешавшийся с пряным духом полыни.

Кхай шел по просторным ровным лощинам, мимо селений племени лы, что стояли вперемежку с деревнями тхай. Лы переселились сюда из Лаоса бог знает когда. Дома их рядком уселись на склонах там, где начинались пашни. Осенью над окружавшей их редкой бамбуковой изгородью желтели спелые апельсины. В подполе, меж сваями, толкли рис в ступах, и размеренные удары пестов гулко стучались в тишину сумерек. Старики, сидевшие у дверей, торопились, пока не зашло солнце, дошить начатые поутру холщовые сумки. Девушка мыла голову, наклонясь над ручьем. Увидев незнакомца, она неторопливо подняла подол ярко-красной юбки и прикрыла грудь. Потом поздоровалась с «товарищем кадровым работником» и подумала: «Ишь как торопится, видно, по важному делу…»

Прежде феодалы стращали народ: мол, зао и лы, тхай, са, мео и прочие какие ни есть племена только и ждут, как бы затеять резню. Оттого-то Кхай сызмальства привык опасаться чужих. Но потом, когда их с матерью выгнали из деревни в лес, он увидел, что уездный начальник – сам по рождению мео – тиранит и губит своих соплеменников. И с той поры он стал бояться всех и вся.

Но нынче, сколько бы ни шел ты по дороге – день, два или три, – хоть всю страну обойди из края в край, – везде разноплеменный люд уживается и трудится рядом: на одной горе, у одной и той же реки, близ одного поля на лесной опушке. И нигде он не встретил вражды или розни.

Кхай вспомнил, как председатель Тоа рассказывал: «Девушки черных мео прежде носили синие платья и покрывали головы черным платком, это потом уж они начали надевать расшитые юбки. Ведь в старину мео были единым племенем, да после разделились на разные ветви: черные мео, белые, пестрые… А все оттого, что деды и прадеды наши жили в нужде и лишеньях и не знали покоя; спасаясь от королей да чиновников, покидали они исконные свои земли и расходились по разным краям и там заводили свой промысел и одежду. Вот и вышло: единокровные братья, а зовутся по-разному и одеваются несхоже…»

А теперь мео снова стали единой семьей.

То же самое произошло с племенами лы и тхай. Черные тхай, белые… Дома богатеев у них стояли посреди пашен, а беднота ютилась по лесным опушкам. Король с начальниками оттягали себе лучшие земли, а простой люд, обнищав вконец, бросал свои скудные поля. Вот и здесь, на речке Намма, тхай поднялись до самых истоков, вырубая под пашни лес и промышляя рыбу, как племена лы или са. Бедняки, они везде одинаковы: повсюду уживаются и работают сообща. Зато начальники – у тхай, у мео или у зао – все кормились из вражеских рук; у каждого вместо брюха бездонная бочка, и все они только одно и знали – натравливать людей друг на друга, затевать междоусобицы и резню, чтобы мео ненавидели тхай, а тхай враждовали с са.

Но вот пришла Революция. Король с начальниками сбежали все до единого. И люди без различия роду и племени подняли голову, пресекли позорные распри и зажили по-новому.

Кхай завернул в деревушку лы поесть и передохнуть с дороги. Здешние жители часто бывали на стройке в Финша и знали его в лицо. К дому, где он остановился, тотчас собрался народ, каждый хотел поздороваться с ним, узнать последние новости.

Отсюда Кхай спустился к самому устью и под неуемным ливнем направился в Наданг, где жили са.

Дожди выпадали в горах, дожди заливали лощины и затопляли леса. Они переполнили русло Намма. Белесые стволы сумахов[74]74
  Сумах – дерево с прямым стволом и прочной древесиной, используемой в кораблестроении и для различных поделок.


[Закрыть], вчера еще высившиеся на берегу, сегодня торчали посреди разъяренного потока. Ревущий водоворот перевернул долбленую пирогу с раздвоенной, как ласточкин хвост, кормою, и она заплясала на волнах, не в силах оборвать веревку, привязанную к стволу сумаха.

Водяные валы, гулко рыча, мчались друг за другом вниз по течению. Едва успевал схлынуть один, как тотчас вздымался новый и с грохотом захлестывал берега, грозя смыть и унести прочь деревенские хижины вместе с истлевшим на опушке валежником и сухостоем.

Откуда-то из глубоких нор, словно водяные собаки, стаями выплывали длиннохвостые серо-черные выдры. Разевая пасти, они плыли против течения, огибая водовороты, и временами крик их пробивался сквозь гул потока. Потом они все разом ныряли за рыбой в глубину волн, заглушавших своим ревом голоса зверей.

А с верховий снова и снова набегали пенистые валы, прорываясь сквозь заросли сумаха. Брод через Намма был размыт и затоплен; о переправе не могло быть и речи.

Кхай зашагал вдоль берега, держась видневшихся на траве следов, и вдруг вышел к какому-то полю. В густых зарослях арундинарии[75]75
  Арундинария – похожее на бамбук растение с длинными гибкими побегами, из которых плетут изгороди и маты для стен.


[Закрыть] кишели пиявки. Раскачиваясь, они тянулись в ту сторону, откуда слышался человеческий запах, и одна за другой лопались под подошвами резиновых сапог.

Пройдя еще немного, Кхай увидал одинокую хижину, прилепившуюся к огромной каменной глыбе.

Здесь жил шаман из племени са, у которого заночевал однажды Нгиа.

Кхай шагнул из зарослей на прогалину и едва не угодил ногой в отпечаток тигриной лапы прямо посредине небольшого песчаного пятачка. Вода только начала затекать в огромный круглый след и еще не заполнила его до краев. Пожалуй, зверь опередил Кхая всего на несколько шагов. Тигр вышел на добычу средь бела дня!

Кхай взял винтовку наперевес. Вдруг под домом раздался громкий треск. Тигр вломился в хлев!

Кхай выстрелил в воздух и кинулся к дому. Хлев, устроенный под настилом меж сваями, был раскрыт настежь. В глубине лежала небольшая свинья. Она не шевелилась – должно быть, уже издохла. Наверно, тигр только успел броситься на добычу, как его спугнул выстрел.

Зверь средь бела дня хватает в хлеве свинью, а близ дома не слыхать ни лошадиного ржания, ни собачьего лая. Никто не кричит, не колотит в котлы, отпугивая хищника… Никого не видать. Неужто тигр подстерег момент, когда люди ушли из дома?

Кхай взбежал по лесенке. За дверью было тихо. И вдруг послышался стон. Значит, там кто-то есть. Переступив через порог, Кхай разглядел человека, тот лежал, привалясь к стене, и трясся в ознобе. Увидев Кхая, незнакомец с трудом приподнял голову. Побелевшие глаза его едва не вылезали из орбит. Кхай сразу узнал шамана, творившего заклинания в доме у Панга.

Старик тогда рассердился и под дождем ушел к себе. Теперь он лежал, скорчившись, похолодевший и серый, точно зола в очаге. Руки его были скрючены, как сухие ветки. Он не смог подняться, даже когда тигр задрал в подполье свинью. Тишину нарушало лишь хриплое, надсадное дыхание старика.

Кхай присел подле больного. Одной рукой он взял старика за запястье и прощупал пульс, другой – снял с плеча ранец и вытащил стетоскоп. Старик бредил в забытьи. Его давно трепала лихорадка, и силы были уже на исходе.

Фельдшер Тхао Кхай приступил к своим обязанностям. Он сделал старику укол, но тот продолжал бредить.

Кхай решил заночевать здесь. Он сходил в лес, нарубил толстых веток и загородил хлев, потом в огороде за домом наломал кукурузных початков. Вернувшись, он расстелил свою брезентовую накидку, разжег очаг и стал жарить кукурузу, слушая, как ревет в ночи беснующаяся вода. Иногда сквозь грохот и гул доносился крик голодных выдр, искавших в волнах добычу.

Болезнь старика сама по себе не опасна, просто у него полный упадок сил. Еще бы, ведь во рту у него небось который уж день не было ни крошки.

Кхай отыскал топленое сало и зажег светильник. Старик открыл глаза, наивные и блеклые, как у младенца.

В темноте за стеной шумел дождь.

Старик спросил чуть слышно:

– Что, белохвостый тигр съел мою свинью?

– Нет, не успел.

– В белохвостого тигра воплотились мои родители. Это отец с матерью приходили поесть свинины… Не надо стрелять в белохвостого тигра…

– Лежите спокойно, вам нельзя разговаривать.

Старик повернулся на бок и прошептал:

– Пить…

Кхай налил в чашку горячего чая, бросил в нее сахар и помог старику сесть.

– Ты… должно быть… королевский шаман?.. – снова спросил он. – Пришел, напоил меня бальзамом и спас?

– Да нет, – громко ответил Кхай, – я работник Правительства. Лежите спокойно…

Старик выпил чашку сладкого чая. Он пристально вглядывался в лицо Тхао Кхая, словно изумляясь чему-то, потом наконец улегся и затих.

Ближе к ночи дождь перестал, капли не барабанили больше по листве, и оттого шум паводка стал отчетливей и громче. Старик, помолчав, заговорил опять; он то открывал глаза, то снова закрывал их, речь его была сбивчива и бессвязна – не поймешь, говорил ли он сам с собой или с Кхаем… Время от времени Тхао Кхай отвечал старику, не зная, слышит ли тот его. Больному вроде бы чудилось, будто вокруг него собрался целый сонм духов. Когда взгляд его падал на яркое красное пламя, старик как будто приходил в себя, но вскоре ему снова начинали мерещиться привидения. Множество людей, бог знает когда умерших, сидели здесь, толкуя о чем-то и горько вздыхая. И туманные обрывки разговора между бесплотными духами и живым человеком уплывали из светлого круга возле очага в темноту ночи. Слова сплетались в неясный загадочный диалог, и уже невозможно было отличить высказыванья старика от речей его призрачных собеседников…