Текст книги "Западный край. Рассказы. Сказки"
Автор книги: То Хоай
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)
Фонари, прикрытые колпаками затемнения, бросали на землю неяркий круг света у самого кафе. Минуту назад здесь еще толпился народ, но, как только продавщица выдернула пробку из бочки, – жест, означающий, что пиво кончилось, – люди мгновенно разошлись. Они зашагали вдоль улицы, надеясь найти место, где торгуют пивом до поздней ночи.
Опустевшая набережная притихла. В темноте мерцали, как светляки, лишь несколько огоньков в собранных на скорую руку домиках переселенцев, поднявшихся сюда из затопленной паводком низины. У каждого дома привязан был к дереву бык или корова. Хруст травы, которую усердно жевала скотина, был единственным звуком, тревожившим тишину.
Издалека, с Улицы кувшинов и Улицы рыбного соуса, где теснились разномастные дома, долетал перезвон ведер у колонки и гул бьющей в дно струи – привычные звуки ночного Ханоя, слышные в тишине по всему городу.
Бао откинулся на спинку скамьи. С дамбы, где ставили палатки солдаты, по-прежнему доносились разговоры и смех. Наверно, Минь еще не освободился. Бао думал о сыновьях, служивших в армии, и рассеянно поглядывал в сторону переулка Фатлок. В сорок шестом старший сын вступил в Отряд защиты отечества и сражался, обороняя Первую зону, в самом центре Ханоя. Больше двадцати лет прошло с тех пор, как Столичный полк дрался в районе Серебряного ряда с красными беретами[114]114
Красные береты – отряды особого назначения во французской армии.
[Закрыть], прошла, можно сказать, половина жизни. За эти годы враги не раз приходили на землю Ханоя, но народ выгонял их вон. Казалось, сама здешняя земля, словно гигантский фильтр, отделяла и исторгала прочь все лишнее, все чуждое и злое. А может, и время было таким фильтром или – сами люди, не случайно ведь дожили они до сегодняшнего дня и живут при новом строе.
Потом мысли Бао сами собой перешли к Хаю. Что же с ним делать? Как научить его обдумывать наперед свои поступки? Тогда и в коллективе он найдет свое место. А иначе проку не будет. Сунется туда-сюда, а его отовсюду вышибут. Нет, теперь самое время сказать ему в лицо: «Кто ты? Чужой, конченый человек или?..» Узнать бы точно, не он ли разбил это злополучное стекло? Да нет, не может быть… Надо наставить парня на правильный путь. Пускай сам, своим умом поймет, что такое преданность делу и чувство долга. И где это он пропадает второй вечер подряд? Уж не связался ли снова со старыми дружками? Много еще шляется по улицам всякой шпаны. Да, дело это, как говорится, сложное. Хай сейчас как бы на перепутье. Надо чуть позже заглянуть к нему еще разок.
На другой скамье лежал какой-то человек. Трудно было издали его разглядеть, но, судя по песенкам, которые он напевал себе под нос, это был молодой парень. Вдруг он умолк. Наверно, заснул. Бао, собственно, только сейчас, когда кругом воцарилась тишина, понял, что незнакомец пел. Он снова взглянул на него. Небось какой-нибудь приезжий решил переждать здесь до утра, чтоб быть первым за билетами у кассы. Правда, в отличие от прошлого года, когда из столицы эвакуировалось гражданское население, теперь автостанции и вокзалы не размещались больше в парках и скверах, но многие по-прежнему устраивались здесь на ночлег в ожидании утреннего автобуса или поезда. Со всех концов страны люди ехали в Ханой, как к себе домой. Приезжие разгуливали по столице, словно где-нибудь у себя на деревенской ярмарке. Оно и понятно: Ханой принадлежал всем. Вот и этот парень дожидается, верно, первого автобуса, который ходит от Известкового ряда. Решил отдохнуть пока на прохладе. Лежит себе и песни распевает. Да, Ханой нынче принадлежит всем.
Бао засмеялся своим мыслям. Сам он всегда беспощадно ругал тех, кто понимал свободу по-своему: торгуй себе вволю чем душа пожелает, выбрасывай мусор где попало… Все это не имеет ничего общего с настоящей свободой, и Ханой не тот город, где можно допускать подобные безобразия.
Парень на соседней скамейке снова запел. Песенка была явно игривого свойства.
Как человек, обязанный заботиться о порядке и спокойствии на улице, Бао встревожился: какой-то тип разлегся ночью посреди сквера и распевает всякую ерунду! Дело здесь явно нечисто. Ну а вдруг это кто-нибудь из соседских ребят просто вышел подышать на ветерке?
Терзаемый сомнениями, Бао встал, подошел поближе, и вдруг голос «певца» показался ему знакомым.
– Хай! – окликнул он парня.
Тот сразу поднялся. А Бао, разглядев густую шевелюру, понял, что не ошибся. Ну и дела! Небось некуда деваться от скуки, вот парень и прохлаждается в сквере, распевая модные песенки. А кругом все двери заперты, все спят.
Бао вконец расстроился и даже почему-то почувствовал себя виноватым. Он подошел к скамейке. Хай сидел согнувшись, упершись локтями в колени. В неясном свете фонаря, заслоненного зелеными ветками, Бао не мог разглядеть его лица; но он знал, что лицо у Хая сейчас печальное и хмурое, как эта тяжкая жара, как река, безмолвная и темная.
Старый Бао вдруг показал рукой куда-то вдаль и задал Хаю совершенно неожиданный вопрос:
– Скажи-ка, что за стена там торчит у самой дороги?
– Это переулок Фатлок.
– Верно, переулок Фатлок. Именно там когда-то Столичный полк вышел из окружения под носом у красных беретов. Больше тысячи солдат ушло из вражеского кольца, а тэй – словно они оглохли и ослепли – ничего не заметили…
– Они потеряли бдительность, – вдруг подхватил Хай. Он убрал локти с колен и распрямился. – А сколько еще славных подвигов совершили в ту ночь бойцы Авангарда! И все это произошло на небольшом участке дороги от здешней низины до Тэм-са. Верно, дядя Бао? Самый опасный момент был, когда наши бойцы пробирались между быками моста Лаунгбиен. Ведь солдаты Иностранного легиона охраняли проезжую часть моста, а быки и пролеты обтянули сетью, на которой развесили пустые консервные банки, и достаточно было одного неверного движения, чтобы банки загремели и противник, пристрелявшийся заранее, открыл огонь…
Бао молча слушал его и радовался, как будто слышал историю эту впервые.
Но потом он не выдержал и спросил:
– Выходит, ты тоже знаешь про Столичный полк?
– А как же! – с гордостью ответил Хай. – Вы ведь сами столько раз рассказывали нам о его подвигах. Помните Бая и Хоа? Нам тогда, как и Миню, было лет по десять. Мы слушали вас, а потом спорили до хрипоты, кто из нас, когда вырастет, станет бойцом Столичного полка.
– Да-да, припоминаю. Бай, Хоа и этот еще, как его… Бан…
– Бан теперь воюет на Западном фронте.
Так, слово за слово, завязался разговор. Грозным голосом вторила им во мраке река. И словно совсем рядом громыхали ведра в переулке Фатлок. К полуночи вода в реке поднялась еще выше. Но город спал спокойным, тихим сном.
Оказывается, Хай запомнил историю Столичного полка именно так, как рассказывал ее дядюшка Бао – слово в слово. И они, перебивая друг друга, вспоминали славные подвиги сыновей Ханоя.
Хай родился на свет два года спустя после того, как Столичный полк вышел из вражеского окружения. И, становясь старше, он узнавал продолжение той давней истории: как полк ушел тогда в Свободную зону, а потом, в годы войны с французами, дрался на разных фронтах, участвовал в штурме Дьен-бьенфу и с победой вернулся в Ханой. А сегодня… Сегодня Столичный полк тоже сражается с врагом.
– Хай! – вдруг сказал старик.
– Да, я вас слушаю, дядя Бао.
– Я завтра работаю вечером. Значит, утро у меня свободное, и я сам отведу тебя на завод. Я им объясню…
– Дядя Бао!
– Нет-нет, помолчи, сынок. Мне все ясно.
– Но я не хочу, чтобы вы ходили на завод.
Бао наклонил к нему ухо, чтоб лучше слышать.
– Как так «не хочешь»? Это еще что!
– Вы лучше сходите, прошу вас, в военкомат, уговорите их взять меня в армию. Я решил стать солдатом!
– Вот это здорово! – воскликнул Бао.
* * *
Старик положил руку на плечо Хая, потом вдруг заторопился, подошел поближе к фонарю и раскрыл свою записную книжку. Страница за страницей шли перечеркнутые строки. Старые вопросы, решенные дела… Призыв в армию – имена в алфавитном порядке… Директива восемьдесят девять… Собрание по пропаганде санитарии и гигиены… Он снова и снова перелистывал книжку, пока наконец не нашел запись с именем Хая – в списке дел на прошлый месяц.
Бао зачеркнул ее и на странице, помеченной сегодняшним днем, сделал новую запись: «Решить вопрос с Хаем», затем подумал и приписал сбоку: «Переговорить в военкомате». И, прищелкнув языком, посетовал про себя: «Совсем я обленился. Кучу дел наметил, а результатов не видать. Не время сейчас раскачиваться! Надо быть собраннее!»
Мимо фонаря прошел солдат. Бао глянул ему вслед, но тот уже исчез в темноте. И все же Бао был уверен: это Минь.
Любители прохлады еще лежали на выставленных за дверь топчанах – уж очень душная была ночь. Лишь изредка налетал чуть заметный ветерок, даже не ветерок, легкое дуновение. Бао подумал: вот соседи сейчас увидят солдата Миня. Да и жена, должно быть, не спит еще. Пусть тогда сварит им по чашке имбирного чая.
РАССКАЗ О СОБЫТИЯХ, СЛУЧИВШИХСЯ НА БЕРЕГУ ЛОТОСОВОЙ ЗАВОДИ У ХРАМА БРОНЗОВОГО БАРАБАНА[115]115
Храм Бронзового барабана стоял в древности на одноименной горе в округе Тханьхоа; главной святыней его был бронзовый барабан, отлитый якобы во времена династии Хунг (II–I тысячелетия до н. э.). По преданию, дух храма помог королю Ли Тхай То (годы царствования 1010–1028) одержать победу над врагом, и король построил в столице новый храм Бронзового барабана. Впоследствии вплоть до конца XIV в., вельможи и чиновники присягали здесь на верность государю. В более позднее время в храме приносили обеты влюбленные.
[Закрыть]
Храм Бронзового барабана стоял, прислонясь с северо-запада к городской стене.
Был он невелик, но поражал стройностью и красотой, как Пагода на одной колонне[116]116
Пагода на одной колонне построена в 1049 г. в форме поднимающегося на стебле из озера цветка лотоса; ныне находится в центре Ханоя.
[Закрыть], что стоит у входа в селение Иенку-анг. В храме имелись, как должно, главные врата и врата, ведущие в святилище, боковой и задний входы. Створки ворот, коими проходил в свои покои сам дух-повелитель, украшали изображенья драконов, а на воротах его пресвятой супруги вырезаны были девятикратно колючие листья зыагай[117]117
Зыагай – растение, достигающее 3–4 м высоты, листья его, растущие пучками на концах побегов, по прожилкам и на краях усеяны колючками.
[Закрыть], напоминавшие, сколь труден доступ на женскую половину дворца.
Старики рассказывают: в древние времена, когда еще только начинали возводить храм, здесь работали четыре артели мастеров, выходцев с Севера. Соразмерив и обтесав колонны, стропила и балки, они соединяли их резными замками. И ежели все сходилось, как должно, мастера на радостях угощались водкой, а если что-нибудь становилось вкривь и вкось, принимались за исправленья, отнимавшие месяц, а то и два, и три… Работа их затянулась не на один десяток лет…
Мальцы, поступившие в первые годы к мастерам в обученье и умевшие поначалу лишь разжигать стружки да кипятить для плотников чай, к тому времени, когда торжественно ставили черепное бревно и сводили конек крыши, щеголяли уже в креповых кушаках, к коим привешены были тушечницы с кистями. Стоя на вознесенных над землей балках, они подавали – таков был давний обычай – поднявшемуся на самый конек голове артели ветвь благословенного дерева тхиентуэ[118]118
Тхиентуэ – дерево с перистой листвой, его сажают обычно для украшения храмов и пагод.
[Закрыть], обернутую квадратным полотнищем алого шелка. И веселые деревенские девицы, пленившиеся некогда юными артельщиками, прижили уже детишек.
Ну а если вспомнить совсем уж стародавние времена, храм здешний, говорят, отлит был из чистого золота. Но однажды ночью налетел вихрь с дождем и золотой храм исчез. Молва гласит, будто человек, совершенный обличьем и духом, может, угадав чудодейственный час, увидеть тот храм, поднявшийся из глубины вод. Предание это переходило из уст в уста, и люди уповали на то, что доброму человеку хоть единожды в жизни да улыбнется счастье. Но, само собою, до сей поры никто так и не видел золотого храма.
Когда из дена[119]119
Ден – поминальный храм, где поклоняются духам героев, покровителей страны или данной местности, повелителей стихий и пр. Речь идет об одном из старейших храмов столицы, построенном в первой половине XI в.; здесь чтили память легендарного полководца принца Линь Ланга.
[Закрыть] Укрощенного слона несли к храму Бронзового барабана изваяния и святыни, шествие каждый год украшали носилки, за небывалую скорость передвижения прозванные «летающими». Носилки «летели» через поля Тхуле, затем ползли к пределам Конгви, а оттуда неторопливо двигались к вратам храма.
Там ожидали их четверо древних старцев из рода Ли; меж теми, кто поклонялся духу храма, они были наипервейшими. Старцы будто и не замечали носильщиков, опустившихся на одно колено и державших на весу носилки; надменные и строгие, хранили они молчание – старцы дожидались отроков из богатых домов.
Наконец, утомленные долгой дорогой, носильщики садились на землю, а отдохнув, поднимались и становились по обочинам дороги, оправляя свои набедренные повязки.
Здесь отроков различали строго: по происхождению и достатку. Достигнув границы, за которой лежали поля и откуда начиналась ровная прямая дорога, носильщики уступали свою ношу юношам, умудренным книжной ученостью. И все, кто шел по этой ровной дороге рядом с носилками, держа расшитые шелковые зонты и балдахины, опахала, золоченые мечи и святые реликвии, были отпрысками богатых семейств.
После привала в Конгви носильщики менялись.
Когда же вдали у городской стены появлялся храм Бронзового барабана, пресвятая супруга ликовала и радовалась. Носилки ее сворачивали в сторону и то «лётом», то «ползком» пересекали поля. На этой холмистой и трудной дороге носилки опять принимали на свои плечи простолюдины.
Прямоугольное основанье носилок имело по шесть длинных расходившихся веером ручек на каждом углу; двадцать четыре носильщика, чью наготу прикрывали одни лишь набедренные повязки, несли носилки на своих плечах. Они неподвижно глядели перед собой и держались прямо, точно борцы перед схваткой.
А тем временем из деревни навстречу им чинно и стройно выступали девушки с корзинами на головах. В корзинах лежали катыши вареного риса – самого лучшего риса, именуемого «соан», зерна которого – мелкие, но чистые и пахучие – созревают в восьмом месяце, а кроме того, мелко нарубленная постная свинина и коржи из поджаренных зерен клейкого риса, коими славится деревня Ваунг. И носильщики, прежде чем снова подставить плечи под свою ношу, воздавали должное угощению.
Ха была среди девушек, что подносили в корзинах рис и прочие блюда.
Тьы, один из носильщиков, вместе с другими деревенскими парнями дожидался угощения, которое выставляли им верующие со всей округи. Ели носильщики, сидя на земле у обочины.
После трапезы парни выстраивались подле носилок. Тьы в одной лишь набедренной повязке, с прямоугольным красным полотнищем на плече и пестрым веером, воткнутым в высокую прическу, стоял первым среди носильщиков, вытянувшихся в ряд, – прямой, как черта, означающая единицу.
Носилки приходили в движение, они плавно поворачивались на ходу и были хорошо видны охочему до зрелищ народу, сбегавшемуся со всей округи.
Сверкала позолота и красный лак, развевались цветные завесы.
Заслышав гулкую дробь барабана – его за ручки, приделанные по бокам, несли в середине процессии, – все двадцать четыре носильщика опустились, точно вьючные слоны, на колени и поползли по склону холма. Их крепкие торсы, служившие опорой носилкам, оставались по-прежнему прямы.
Носилки ползли, покачиваясь на поворотах дороги, а кругом, на пригорках и межах, стоял народ. Толпа, словно паводок, прибывала с каждой минутой. И зрители не скупились на похвалы, провожая взглядами каждого из двадцати четырех молодцов.
А к вечеру лицедеи ставили неподалеку от храма три балагана и до самого утра разыгрывали представления тео…
Кто знает, давно ли, недавно ли Ха полюбила носильщика… Может быть, они впервые приметили один другого, когда она с подружками несла на голове корзины со снедью? А может, глаза их встретились в тот миг, когда носилки «пролетели» мимо нее, или два сердца потянулись друг другу навстречу, когда он, преклонив колено и, точно сказочный богатырь, не сгибаясь под тяжестью носилок, замер в ожиданье у подножия холма?
Кто знает…
Любовь их могла вспыхнуть и в ту самую ночь, когда лицедеи при луне и звездах давали представление тео и грохот барабанов волновал воду у берегов реки Толить.
Кто знает…
* * *
Ночь была темная, как всегда на исходе седьмого месяца.
Светильник, прибитый к шесту, угас. Масло вытекло из плошки и расплылось по земле круглым, как блюдце, черным пятном.
Опустел помост, где разминали бумажную массу и заливали ее в сита, ходившие ходуном, чтоб отжать воду; умолкли вальки работниц, да и сами они давно разошлись по домам, освещая себе факелами дорогу.
Одна лишь Ха осталась на берегу, снедаемая тревогой.
Теперь, когда сита замерли и вода не стекала более на помост, стал слышен долетавший с Западного озера[120]120
Западное озеро, находящееся ныне в черте Ханоя, было когда-то местом охоты и прогулок короля и знати, на берегу его стояли деревни рыбаков и ремесленников.
[Закрыть] стук пестов – это толкли в ступах кору дерева зио[121]121
Зио – невысокое деревце, из волокнистой коры которого делают бумагу.
[Закрыть], и размеренный гул их, казалось, ударял в лунный диск.
Войдя в хижину, Ха взяла приготовленный заранее соломенный трут, разожгла огонь и пошла к озеру.
Лотосовая заводь, лежавшая перед храмом Бронзового барабана, соединялась с рекою Толить; и от самой деревни можно было проплыть к каналу До и попасть в Западное озеро. Вдоль берега вереницей тянулись хижины, где жили рабочие и мастера-бумажники со всей округи.
Ха подошла к самой воде и принялась размахивать горящим трутом. Не успела она разжевать свой бетель, как вдруг лежавшие на воде листья лотосов закачались, потом появилась раздвигавшая их носом небольшая лодка. Длинный шест, уходя в воду, задевал сухие листья, и они громко шуршали. Наконец лодка выбралась на чистую воду и причалила к пристани. Стоявший в лодке мужчина поднялся на берег, следом за ним плыл душистый запах лотосов.
Ха схватила Тьы за руку и заплакала:
– Знаешь, его плоты с корой зио спустились уже по реке.
– Чьи? Богатея Эна?
– Да. Они за пристанью Тем.
Слушая жалобный, словно молящий о спасении голос девушки, Тьы понимал, он должен как-то успокоить, утешить ее. Но что может он сделать? И он решился:
– Убью подлеца Эна, иначе этому не будет конца!
– Мне страшно. Ведь за убийство…
– Пусть только явятся за здешнею девушкой, – зловеще засмеялся он, – ноги отсюда не унесут. Я ему так и сказал.
Ха зарыдала в голос.
Она знала, убийство – страшное преступление, его не загладить, не избыть. Оно сулит лишь новые страхи и мучения.
Назавтра Тьы, прихватив длинный тесак, среди бела дня вышел за деревенские ворота. Был он в одной лишь набедренной повязке – словно собрался нести храмовые носилки.
Он прямиком, через поля, отправился к пристани Тем – по вечерам купец Эн всегда пьянствовал здесь с друзьями. Тьы на ходу то и дело вытаскивал тесак, словно примеряясь, как половчее с маху рассечь глотку купца и швырнуть его в реку.
Скорее всего, купец завалился в дом к какой-нибудь из певичек тут же, рядом с пристанью, но Тьы решил, что отыщет его и там отрубит купцу голову. Нет, Тьы не простит купцу тяжкой обиды! И отмщение близко, потому что враг где-то здесь, рядом.
Из года в год купцы сплавляли плоты с корою зио поближе к общине Быои и продавали ее мастерам, делавшим бумагу. Долог был путь их с верховьев реки Тхао до здешней пристани Тем. Тут вязанки коры складывали в огромные груды – никак не ниже известняковых гор, что высятся близ селений Иентхай, Донг или Хо.
Давным-давно искусные мастера-бумажники, выходцы из Дайты[122]122
Дайты – название старого уезда; ныне уезд и город в провинции Бактхай, около 80 км севернее Ханоя.
[Закрыть], откуда они переселились на землю Быои, основали здесь деревеньку Ван и взялись за прежнее свое ремесло. Хижины их лепились возле огромных груд коры, из которой варят бумагу.
Когда приходит пора сплава, на пристани Тем с утра до ночи шумят и рядятся хозяева плотов и перекупщики коры. Звонкая дробь фатя[123]123
Фать – ударный музыкальный инструмент, сделанный из бамбуковой пластины, на которой играют двумя деревянными палочками.
[Закрыть] порой заглушает голос певички, наливающей гостю хмельную чарку. Веселое заведение подле самой пристани живет щедротами корабельщиков да купцов, а они здесь появляются от срока до срока. Время сплава коры для заведения самое прибыльное – у владельцев плотов полна мошна, и гуляют они, не зная удержу, каждый старается переплюнуть всех и вся. Музыка и песни для них – не услаждение души, а пустая забава. Случается, нанимают они певичек на все время торгов и, приказав запереть двери, днем и ночью пируют под переливы старинных песен, заливая водкою глотки, а не то засядут за игру и просаживают целое состояние.
Деревце зио хоть и невелико, а в разных местах имеет свое, особое название. К примеру, зио, что растет в лесах Люкиена, именуется «фо»; кора его суховата, мало в ней клейкости, да и самый луб короток и неширок, ибо деревья там растут низкорослые. Оттого-то плоты из Люкиена хозяева торопятся сбыть оптом. В Нгиало дерево это зовется «лэм», у коры его луб пошире, но тоже коротковат. За один только вечер в веселом заведенье, а бывает, за один-единственный кон игры плоты из Нгиало не раз и не два переходят из рук в руки, от хозяев к перекупщикам и снова к хозяевам, и цена на них то и дело меняется, как переменчивый ход плывущей по реке ряски. Лучше всего кора с берегов Тхао, луб ее и долог, и широк, и шелковист. Владельцы плотов с реки Тхао привередливы и цену запрашивают высокую, словно отцы, у которых на выданье красавицы дочки. А люди наперебой расхватывают их товар, набивают цену и, не успев сторговаться на пристани, торопятся следом за торговцами на постоялый двор в Хангхоа.
Среди тех, чьи плоты приходили с реки Тхао, богаче всех был купец Эн. Он всегда предлагал кору наивысшего качества. Да оно и понятно: под свой промысел он захватил все лучшие земли – вверх по течению от Хахоа. У кого еще было столько «товару с верховьев»? Каждый год причаливали к пристани вереницы его плотов, и богатство купца росло и множилось, как растут поднимающиеся до небес клубы дыма над малой вязанкой дров.
Уже смеркалось, когда Тьы подошел к пристани. Глянув вниз, он увидал целую череду плотов – на каждом, точно огромные скирды соломы, высились груды коры. Ее не выгружали на берег, потому что не успели еще назначить цену. Возможно, сам хозяин еще не прибыл.
Расспросив людей, Тьы узнал, что купец Эн и в самом деле пока не появлялся, прибыли лишь плотовщики, пригнавшие плоты с корой.
Жаль было возвращаться ни с чем. Да и гнев еще не остыл. Тьы стоял, не зная, как быть дальше. Вдруг он заметил горящий над водою светильник. А ну как это купец Эн подплыл и не успел еще объявиться на пристани? Нет, здесь надобно самому поглядеть. Сжимая в руке тесак, Тьы взобрался на плот бесшумно, как ящерица на стену.
Привалясь к вязанкам коры, челядинцы Эна распивали водку? усевшись вокруг ярко горевшего светильника на высокой ножке. Они и ухом не повели, когда Тьы вырос у них за спиной. Хозяина не было и здесь – Тьы сам в этом убедился.
Сходя на берег, он сунул тлевший соломенный трут под пальмовые листья, накрывавшие шалаш плотовщиков, и молча пошел прочь. «Сожгу плоты! – решил он. Может, хоть на душе полегчает…» В темноте Тьы никого не боялся. Он обрубил якорные канаты; и плоты вместе с людьми на них, медленно вращаясь, поплыли по течению. Испуганные крики понеслись над водой в ночном мраке. А еще через мгновенье ветер раздул тлевший потихоньку огонь, и алые языки пламени заплясали над плотами.
Тьы не вернулся домой ни на следующий день, ни к концу недели.
Напрасно Ха выходила по вечерам к Лотосовой заводи и раздувала поярче соломенный трут. Немало длинных соломенных жгутов извела она, а Тьы все не появлялся.
С Западного озера по-прежнему доносился стук пестов, то размеренный, то сбивчивый и торопливый.
* * *
Всю ночь Тьы шагал вдоль Большой реки. Его обуревали мрачные мысли.
– Толчешь, толчешь эту проклятую кору, – бормотал он, – а живешь впроголодь. Где уж тут накопить хоть малую связку монет. Нет, нашим ремеслом не прокормиться.
На рассвете он увидал впереди густые клубы пыли. Это скакал по дороге гонец с почтовой станции Тытонг, торопясь доставить утренние депеши.
И вдруг при виде гонца все ночные сомнения и колебания Тьы вмиг исчезли.
– Пускай! – вскричал он. – Пускай я нищ и не обучен грамоте, но здоровья и силы мне не занимать. Неужели не смогу я вынести всех трудов и лишений, выпадающих на долю гонца, чтобы потом стать важным чиновником. Случалось с людьми и не такое!
Он поднял было руку к небесам, собираясь принести обет, но промолчал. И лишь про себя подумал: «Мне самому тогда и рук марать не придется, пошлю стражников с кинжалами, они Эна и прикончат…»
Однажды люди, собравшиеся посреди базарной площади Быои, увидали на дороге, что шла вдоль реки Толить, всадника, во весь опор мчавшегося к деревне. Клубы красной пыли из-под копыт вздымались выше городской стены и долго не оседали на дорогу.
Здесь, в общине Быои, с давних пор обосновавшейся неподалеку от города, никогда и не слыхали конского топота. Поди догадайся, с чем пожалует незваный гость… Народ всполошился. А ну как это чиновник едет, от них ведь добра не жди.
Те, кто оказались поближе к дороге, совсем оробев, украдкой выглядывали из-за бамбуков, живою изгородью окружавших деревню.
Но все догадки и подозренья оказались далеки от истины. На коне ехал не кто иной, как Тьы, еще недавно подряжавшийся здесь толочь кору.
Вот уж кого не ждали они увидеть в таком обличье! Не этот ли парень, бывало, в одной набедренной повязке гнул спину от зари до зари, поднимая и опуская в ступу тяжкий пест – день за днем, год за годом. Даже по праздникам, когда он нес храмовые носилки, Тьы оставался все в той же простой повязке. Нынче же он был в длинной до колен коричневой рубахе цвета коровьей шкуры с плетеными пуговицами. И пояс его, некогда ярко-алый, а теперь потемневший и цветом напоминавший сухие листья хюйетзу[124]124
Хюйетзу – невысокое дерево с темно-красными листьями.
[Закрыть], был все же получше прежней повязки; всякому сразу становилось ясно – такой пояс вправе надеть лишь служилый человек. Серый конь шел скорой рысью, развевался наброшенный на плечи всадника плащ. Под повязкой – концы ее торчали на затылке наподобие собачьих ушей – узлом были стянуты черные волосы.
Да, красный пояс, пусть даже ветхий и рваный, – вещь непростая, значит, Тьы достиг своего и определился на службу.
Женщины начали потихоньку обсуждать новость. Какой-то старик, приглядевшись, громко сказал:
– Служит на посылках, а корчит из себя важную птицу.
– Ах-ах! – затараторили девушки. – Неужели это Тьы?
– Быть не может…
– Да когда же он умудрился стать гонцом?
– Эй ты! – несмело окликнула его одна из подружек и захихикала: – Неужто свататься прискакал? Небось Ха заждалась тебя!
Но вскоре выкрики и насмешки стихли – всадник, заслышав их, даже не обернулся, да и зевакам глядеть на него прискучило.
Влюбленные встретились возле самого храма.
– А у меня, – похвастался Тьы, – есть ружье! Вот погляди-ка…
Сбросив плащ, он снял с плеча длинноствольное ружье.
Да, ничего не скажешь! Здесь, в округе, даже важные чины, отправляясь по делам, имели при себе лишь тесак с длинной рукоятью, болтавшийся на боку поверх широченного шелкового кафтана. У самого окружного начальника не было ружья. А вот Тьы, хоть и был простым гонцом, ружьем обзавелся.
Ха, впервые в жизни увидевшая ружье, и страшилась и ликовала. Она глядела на Тьы с надеждой и верой, – так человек, унесенный течением на середину реки, смотрит на торчащее из воды спасительное бревно. Возлюбленный, державший в руках ружье, представлялся девушке могучим и непобедимым. Сердце у Ха затрепетало от предчувствия близкого счастья.
Но на самом деле Тьы не был владельцем ружья. Гонцу поручили доставить его учителю До.
Учитель открыл школу в общине Хо, и учеников у него было великое множество. Нравом своим и повадками До заметно отличался от прочих конфуцианцев[125]125
Речь идет о людях, получивших традиционное образование, в основе которого лежал конфуцианский канон; еще со средних веков в каждой провинции и в столице проводились конкурсные экзамены, и лица, выдержавшие экзамены, получали право занимать государственные должности или преподавать.
[Закрыть], из коих одни, сторонясь мирских треволнений, занялись землепашеством, другие отправились в столицу[126]126
Столица Вьетнама после прихода к власти новой династии Нгуен была перенесена из Ханоя в Хюэ (1804 г.). Ханой остался административным центром Северного Вьетнама, где находился королевский наместник.
[Закрыть] и, кое-как перебиваясь, надеялись в конце концов преуспеть на службе. Учитель До был не таков: стакнувшись с вольнодумцами из соседних земель, он втайне готовился поднять мятежное знамя и выступить против тэй.
В эту смутную пору многие гонцы государевой почты, державшие сторону повстанцев, разъезжая из одной общины в другую, часто сообщали своим единомышленникам новости. А кое-кто из гонцов и вовсе ушел к повстанцам.
В деревнях к югу от столицы начались волнения. Народ, ненавидевший тэй, собирал оружие, бросал в подземелья католических попов. Ну а коли уж заварилось такое дело, его на полдороге не остановишь! Область Шоннам[127]127
Шоннам – область, включавшая в себя и Ханой.
[Закрыть] вновь поднялась против католической веры. Всюду хватали и предавали смерти ненавистных миссионеров. И само собой, у повстанцев появился повод сойтись поближе к Ханою.
Развозя депеши, Тьы с друзьями, всякий раз прихватывали патроны и ружья для повстанцев; случалось ему тайком провозить под конским брюхом целый десяток ружей, завернутых в листья арека.
Вот и сегодня он вез ружье учителю До.
Ха вдруг заплакала. Тьы нарочито громко сказал:
– Если этот мерзавец Эн посмеет сюда сунуться, я ему ноги отрублю. Мне теперь бояться некого.
Слова его поначалу встревожили Ха, но потом она успокоилась.
Впалые бока серого коня, на котором прискакал Тьы, ходили ходуном, с него белыми клочьями падала пена, тонкие ноги нервно подрагивали. Но даже этот тощий одер, поднявший пыль на дороге, потряс здешних жителей, никогда прежде не видевших лошадей. И тотчас от дома к дому полетела молва: Тьы теперь человек служивый, с ним шутки плохи, он даже верхом на коне разъезжает.
Ха совсем успокоилась. Провожая возлюбленного, она подарила ему на прощанье кусок переливчатого шелка – в такое полотнище, собираясь в дорогу, заворачивают одежду и вещи.
И Тьы снова уехал.
* * *
Кто бы ни шел из города через ворота Донглэм или же, наоборот, направлялся в город, к воротам Донгмак, все непременно проходили мимо почтовой станции «Рыбий хвост», что стояла к югу от Ханоя.
Вообще-то настоящее ее название было Хамаи, но все давно уже привыкли называть станцию «Рыбий хвост», потому что ограда ее причудливо извивалась вдоль перекрестка. Сложена она была, как тюремные стены, из крупных камней, а пазы между ними забиты щебенкой. Проезжающим гонцам приходилось ночевать в крытых тростником хижинах, вытянувшихся рядком позади конюшни.
Окнами станция смотрела на озеро Линьдыонг. По правую руку была Большая река, воды ее текли в сторону Тханьчи.
Настали беспокойные времена: какой округ ни возьми, повсюду повстанцы выступили против тэй; и дел – неотложных и важных – у властей было без счета. На станциях дожидались депеш сотни гонцов и десятки коней. Сменяясь на этапах, нарочные мчались словно стрелы, пущенные из лука. Гонцы маялись до рассвета словно ночные птицы, подстерегающие добычу. Пора стояла горячая, и наказанья сыпались на гонцов градом.
Ночью верховые со срочными донесеньями то и дело заезжали на станцию и тотчас мчались дальше. Согласно установленьям, усердие гонцов вознаграждалось и все было давно расписано, за какие перегоны и сроки какое следует вознаграждение – первое, второе или третье. Но пока еще никто не видел награды от начальника станции – он лишь помечал время в подорожной. Зато на палочные удары он не скупился, и опоздавший гонец мог быть твердо уверен, что положенные три десятка палок он получит сполна. А за задержку сверхсрочного донесения иной мог и головой поплатиться. Если обнаруживалось опоздание, палач иногда прямо у ворот на бревне отсекал виновному голову.
В полдень хижины у станции «Рыбий хвост» пустовали и очертанья их расплывались в жарком мареве. Возле конюшни валялись бамбуковые жерди от носилок. Кони все были в разъезде. Лишь ближе к ночи слышался на дороге дробный стук копыт. Станция оживала поздно, когда уже смеркалось; со всех сторон спешили сюда скороходы, шум и суета длились за полночь.
