Текст книги "Западный край. Рассказы. Сказки"

Автор книги: То Хоай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)

Солнце, клонившееся к закату, выбелило береговые тростники. Мимо станции прошли длинными вереницами рыбаки с озер Линьдыонг и Шет, тащившие свой улов на базар, к воротам Донгмак; они шли нагишом, а одежонка их, старая и драная, болталась, развешенная для просушки, на длинных рукоятях сачков. Обезлюдевшая дорога словно укорачивалась на глазах, утопая в тумане.

Когда на станции начинали зажигать фонари, в ворота вбегали один за другим скороходы из уездов, лежавших дальше к югу. Покрытых потом и пылью гонцов встречал дымный чад горевшего в фонарях масла чэу.

Те, у кого была припасена фляжка с водкой, тотчас подносили ее ко рту, осушали единым духом и лишь после этого вешали сумку с депешами на колышек, торчавший из стены над бамбуковой плашкой с названием уезда. Завтра другому скороходу останется лишь протянуть руку и снять со стены сумку. И хоть ни один из них не знал грамоты, не бывало еще случая, чтобы кто-нибудь спутал колышек или взял чужую сумку.

Слышался плеск воды и голоса: это в пруду за оградой купались люди. У хижин, где ночевали гонцы, заплясал огонь в очаге, забурлила вода в котелке с рисом.

Верховые гонцы не все еще были на месте.

Начальнику станции «Рыбий хвост» недавно вышло повышение – он получил чин девятой степени. Станцией этой он заправлял вот уже более десяти лет и слыл человеком, которому по плечу любое самое мудреное дело. Наконец-то и высокое начальство оценило его по заслугам. Шла молва, будто он был когда-то учителем и потому, искушенный в книжной премудрости, легко разбирался в записях и деловых бумагах.

Теперь он вошел в служилое сословие, а чиновник, пусть даже стоящий в дни торжеств на самом дальнем конце дворцового крыльца, все едино – человек, облеченный властью. И, осознав это, начальник стал еще ревностней и свирепей прежнего.

Как всегда, ближе к ночи, светя себе пылающим просмоленным факелом, он подошел к двери и крикнул:

– Гонец из Тханьчи на месте?! Есть кто из Тхыонга?

– Нет пока.

– У вас что, ядра меж ног привешены? Еле плететесь, твари! Всем вам головы снесу!

От злости его даже дрожь прошибла. Вот уж который день срочные депеши летят стаями, как бабочки по весне.

Одних лишь гонцов к наместнику скачет за день чертова прорва! Отовсюду приходят вести о расправах с католическими священниками. Базары, харчевни и пристани обезлюдели. Народ напуган. А ну как столичные вельможи, что водят дружбу с тэй, надумают выйти из города и снять смертную жатву? Всем тогда конец!

Начальник стал снова выкликать гонцов. И в эту самую минуту в ворота вбежал скороход. Побагровевшее от водки лицо его было залито потом. Черной, словно вымазанной сажей, рукою он повесил сумку на колышек.

Ни о чем не спрашивая – он давно знал тут всех в лицо, – начальник склонился над книгой и отметил время возвращения гонца. Ежели скороход возвратился в срок, то получит дозволенье искупаться и поесть, за опоздание же его тотчас растянут на земле и всыплют палок.

Подоспело время переклички. Начальник принес фонарь и водрузил его на высокий столик для бумаг. Перво-наперво он стукнул тростью по топчану – для острастки. Гонцы, их было человек тридцать или сорок, разом вскочили со скрипучих досок. Они даже и во хмелю помнили – лучше, чем день отцовых поминок, – что ровно в полночь начальник начнет выкликать их по именам и каждый обязан предстать пред его очи.

Начальник стоял посреди дома, с наслаждением прислушиваясь к свисту палки, гулявшей по спине нерадивого гонца, и бормоча что-то себе под нос, словно духовидец, ждущий озарения у алтаря; одной рукой он то и дело открывал заслонку фонаря, другой – поднимал трость и тыкал ею в лоб каждого из гонцов.

Деревянный барабан в крепости Чунгдо, неподалеку от станции, пробил первую стражу.

– Кто из скороходов был в Тханьчи? – выкрикивал начальник. – Где гонец из Кэутиена?.. Кто из Фусюйена?.. Куда подевался скороход из Зе? Не вижу его! Этот ублюдок вечно плетется как черепаха… Ну что, на месте он или нет?! Вы, я вижу, онемели, подонки! Всех выпорю!..

– Да… ваша милость… так и есть…

Начальник ткнул тростью в лицо говорившего.

– Что, «так и есть»?.. Ну, говори!

– Э-э, так и есть… он еще не вернулся…

– Хватит вздор молоть, скотина! Небось глаза еще не продрал… Вот огрею палкой!..

Он поднял трость.

– Книгу сюда! Запишу этому ублюдку из Зе опоздание! Он у меня попляшет!..

Не успел он умолкнуть, как в дверь просунулась чья-то лохматая голова. Человек дышал надсадно, со свистом; съехавший ему на спину потрепанный нон похож был на птичий хвост – этакой шляпой и макушку-то не прикроешь.

– Я здесь, ваша милость!

Но начальник уже вошел в раж, глаза его побелели от злости.

– Ты кто? – заорал он.

– Скороход я, из Зе.

Начальник медленно поднял руку, разгладил усы и взялся за трость.

– Ты что, не слыхал барабана?

– Слыхал.

– У, подонок! Я уже занес тебя в книгу. – Он сорвался на крик. – Сейчас из тебя хмель выбьют! Ты у меня научишься возвращаться в срок…

Провинившийся гонец, махнув рукою, сказал:

– Да что вы, ваша милость. Небом клянусь, у меня и капли водки во рту не было с самого утра. Из придорожных деревень народ разбежался кто куда. Говорят, войско господина Лю[128]128
  Речь идет об одном из руководителей отрядов «Черных флагов», участников происходившего в Китае восстания, которые в 60-е годы XIX в. перешли из китайской провинции Гуанси в Северный Вьетнам. В 70-е годы, когда происходит действие рассказа, «Черные флаги» вместе с вьетнамцами участвовали в борьбе против французских колонизаторов. В то же время они нередко грабили вьетнамское население.


[Закрыть]¹ снова сюда идет. Все боятся: после убийства попов из столицы пошлют солдат, и они…

– Заткнись! – крикнул начальник.

Отрывистый возглас его прозвучал как сигнал к началу наказания.

Скороход понурился, подошел к начальнику и молча растянулся на земле. Начальник бросил трость, обтянутую бычьей шкурой, стоявшему поблизости гонцу, и приказал:

– Всыпь-ка ему десяток ударов!

Вообще говоря, прежде чем подвергнуть человека наказанию, ему связывают руки и ноги, веревкой за волосы притягивают голову к вбитому в землю колу; да и вообще для подобных дел обычно отводится особое место. Но здесь, на станции, времени всегда в обрез и виновных карают без соблюдения положенных правил.

Гонец поймал трость, держа ее обеими руками, подошел поближе, зажмурил глаза и замахнулся. Темнота, обступившая его, вдруг отозвалась горестным криком. Он и сам не ведал, куда попадают его удары – по спине ли, по ягодицам или по голове распростертого на земле человека.

И вдруг его остановил резкий, как свист бича, окрик:

– Стой!

Выхватив трость, начальник оттолкнул гонца и крикнул:

– Ложись!

И недавний «палач» рухнул наземь рядом со своей жертвой, – тяжко, словно подрубленный ствол банановой пальмы.

Начальник привычным движением разгладил усы, занес трость, шагнул раз, другой, пританцовывая, будто барабанщик с поднятой палочкой в праздничном шествии, и вдруг с силой обрушил трость на голову упавшего. Тот судорожно изогнул спину и затрясся.

– Встать! – закричал начальник и снова протянул гонцу трость. Вот так и бей! – приказал он. – Попробуй у меня бить не глядя. Привяжу к кольям и сам на твоей спине покажу, как надо орудовать палкой.

Гонец вскочил. Теперь он бил с оттяжкой, наклоняясь следом за тростью, и без промаха попадал по голове. Бедняга сперва корчился, потом затих, словно умер, и, даже когда удары прекратились, не шелохнулся.

Начальник, не удостоив его взглядом, поднялся к себе, вытащил повыше фитиль из наполненного маслом светильника, раскрыл лежавшую на столике книгу и записал провинность и наказание в графу станции Зе.

А внизу гонцы, едва дождавшись конца переклички, молча повалились на плетеные лежанки, которые всем им были коротковаты, и минуту спустя дом огласился громоподобным храпом.

Близилось время второй стражи.

В доме стояла кромешная тьма.

Вскоре гонец из Зе медленно приподнялся и сел. Потом забрался на лежанку, снова уселся и, наклонив голову, стал шарить пальцами в складках кушака, словно ища насекомых. Нащупав наконец кошель, он извлек оттуда небольшую фаянсовую флягу с водкой, вытащил пробку, но пить не стал, а поставил флягу рядом с собой на лежанку, хмуро огляделся и вдруг ухмыльнулся неведомо чему.

Сосед его храпел во всю мочь, но, почуяв хмельной дух, проснулся. Да и не мудрено: водка была не простая, а особой чистоты и крепости – если взболтать ее, на свету засеребрятся пузырьки, – такую гонят лишь в деревушке близ моста Тиен, на дороге меж Фули и Ханоем; понятно, что и дух у этой водки особый. Сосед поднял голову и принюхался:

– Ай, молодец, уберег фляжку.

Лицо скорохода из Зе тронула слабая улыбка.

– Да я ее животом накрыл. Чтоб разбить ее, пришлось бы рассечь меня пополам.

Всюду, куда достигал водочный дух, умолкал храп, люди начинали вздыхать и ворочаться с боку на бок. Человека три или четыре встали и перебрались поближе к скороходу из Зе.

– Ну, чего оробели? – усмехнувшись, спросил он. – Мне надо глотнуть хорошенько, чтоб полегчало, а вы допивайте остальное и – спать, скоро пробьют стражу…

За станцией на сторожевой башне, в деревне Хоангмаи, барабан возвестил вторую стражу.

Земля и небо утонули в беспробудной тишине. И станция «Рыбий хвост» спала во мраке, словно и ее утомили печали, тяготы и радости прожитого дня.

Не спал лишь начальник у себя наверху, размышляя о безрадостной своей судьбе: вот у него больше полусотни гонцов и скороходов, а велики ли корысть да почет… Ни свет ни заря вставай, торопись расписать, кто из гонцов куда и с каким отправится делом. Хлопот и волнений не оберешься. А к ночи непременно кого-нибудь надо наказывать: опоздает ли, упьется ли до беспамятства, все одно – бей, пока руки не отвалятся.

На исходе второй стражи начальник, держа огромный с человечью руку ключ, спустился и запер ворота…

Ему удавалось лишь подремать немного; едва успевал он заснуть, как били новую стражу. Прежде чем барабаны ударяли в четвертый раз, поднимались гонцы. Промыв рис, они принимались готовить еду. Приходилось вставать и ему, он торопился вниз, едва успев на ходу продеть руки в рукава и обернуть повязкой стянутые на затылке волосы.

Усевшись за столик, он раздавал гонцам новые депеши. Времени до утра оставалось менее одной стражи…

Сегодня ему удалось прижать разболтавшегося спьяну гонца и отнять у него водку – начальник ведь и сам был не промах выпить и даже завел обыкновение трижды на дню заглядывать в рюмку. Вот и сейчас он тряхнул головой, словно отгоняя докучливые мысли, достал длинногорлую фаянсовую флягу и отхлебнул изрядный глоток. Затем, взяв очищенную сердцевину бэк[129]129
  Бэк – многолетнее травянистое растение; пористая сердцевина его легко пропитывается влагой и потому использовалась в качестве фитиля.


[Закрыть], бросил ее вместо нового фитиля в плошку светильника и как был – в одежде и головной повязке – задремал, привалясь к высокому столику.

Небо в преддверии утра чуть посветлело. Звезды, ярко блестевшие прежде, померкли, словно намереваясь покинуть небесную твердь и приблизиться к земле.

Откуда-то издалека послышался звук, напоминавший потрескивание разглаживаемой бумаги, он приближался, становясь все отчетливей и громче. Всякое занятие вырабатывает у человека определенные навыки, и начальник станции даже сквозь сон узнал в этом звуке конский топот. И в самом деле, вскоре поблизости раздалось конское ржанье, звонкое, будто сигнальные колокольцы. В наступившей затем тишине слышался беспокойный шелест лошадиного хвоста, словно кто-то невидимый в ночи перетягивал шуршащий канат.

Еще один гонец вернулся на станцию…

Начальник, по-прежнему не открывая глаз, подумал: кто-то из нарочных опять опоздал… Пусть теперь ночует за воротами, всыпать ему палок он успеет и утром… Начальнику до смерти не хотелось вставать – когда годы перевалили на шестой десяток, холод и сырость осенних ночей отзываются болью в ногах и во всем теле. Даже добрая водка не приглушила ее, напротив, в горле появился саднящий зуд. И вдруг он спохватился: а ну как там срочная депеша! Если так – за проволочку всем им не сносить головы. И он встал.

Небо прояснилось, словно кто-то, не пожалев труда, чисто вымел его. Кругом царила непривычная тишина. Едва смолк сигнальный барабан, на горизонте забрезжил неяркий свет, возвещавший приближение дня.

Огромный ключ, звякнув, опустился наземь. Начальник, не доставая покуда трость, осмотрительно спросил:

– Кто там?

– Ваша милость, это я, Тьы.

Деревянный засов, выхваченный из скобы, гулко ударил в каменную стену. Тьы толкнул створку ворот, сколоченных из железного дерева, и вошел внутрь. Он потерял где-то свой нон, и растрепанные волосы падали ему на лицо и на плечи. Был он весь мокрый от росы и пота. Влага пропитала даже прилегавшую к телу сумку.

Тьы одолел за ночь два перегона. Депеши с пометкой «молния» не ждут, а сменных гонцов и коней почти не осталось, и потому останавливаться на малых станциях не имело никакого смысла. Футляр с «молниями» вручают гонцам за воротами станций, и начальники, стоя посреди дороги, помечают в книге время и номер. Всю ночь не покидал Тьы седла, дорожная пыль толстым слоем покрыла его спину и плечи.

Войдя в дом, Тьы резким движением повесил сумку на колышек, вытер лоб и пошел назад к двери.

Начальник развернул подорожную, подошел к фонарю, записал время и, вернувшись назад, крикнул:

– Эй, Тьы!

– Ваша милость, я торопился…

– Оно и видно. Небось торопился к мосту Тиен выпить с дружками!

– Я ведь отмахал два перегона. Еле дышу…

– Сам знаешь, что опоздал!

– Простите, ваша милость…

– Хватит!

И, не меняясь в лице, начальник, как всегда, медленно разгладил усы и сорвал висевшую на стене трость. Он решил самолично покарать виновного.

Но высоко занесенная трость не успела еще опуститься, как Тьы вздрогнул, распрямился, глаза его сверкнули…

– И ты, тварь, смеешь еще замахиваться на меня! – крикнул он. – Пну разок промеж ног – и душа из тебя вон! Только и знаешь, что бумагу марать своей поганой кистью! Изводишь всех ни за что ни про что… Я старался, всю ночь ехал без передышки, даже в ушах звенит. Да ты обязан мне исхлопотать наградные! Какого черта тычешь в меня своей палкой!? Наплевать мне на тебя! Выходи – сразимся!

Слова его прозвучали, словно зловещий свист клинка.

Гонцы, пробудившиеся ото сна, толпились за дверями у очага, на котором закипал рис.

Они зашумели:

– Это кто там дал жару начальнику?

– Тьы!

– Молодчина!

– Пойду-ка подсоблю ему…

– Стой, куда ты!

– Лучше не связываться…

Ни один не подошел к двери, но вдруг из толпы кто-то крикнул:

– Эх, оборвать бы усы «его милости»! За такое и пострадать не жалко…

Вдалеке снова послышался стук копыт.

Начальник застыл с поднятой тростью и прислушался.

Лошадь шла шагом: значит, это не гонец. Скорее всего, едет важный чиновник – только гонцам да чиновникам разрешалось въезжать в город верхом.

Небо совсем посветлело.

Запоздавшие на кормежке выпи поднялись с затянутого туманом озера Линьдыонг и пронеслись над землей, точно подброшенные кем-то вверх пучки вымолоченных колосьев.

Копыта цокали уже у самых ворот.

Во двор заглянула чья-то голова в ноне с железным навершием. Это был стражник, из тех, что палками расчищают путь перед выездом вельможи.

– Кто там поставил клячу поперек дороги?! – заорал он. – Вам что, жизнь надоела?

Один из гонцов выбежал из ворот и привел за узду коня, на котором приехал Тьы. Конь шел понурясь, грива свисала мокрыми космами. Гонец завел его в конюшню, тщательно привязал возле ясель и, взяв в углу охапку травы, бросил ее коню.

Мимо ворот проехали два стражника.

И дорога снова опустела – чистая и гладкая, как бумажный лист.

Но вот тишину нарушил шум шагов. И в проеме ворот на фоне серого неба показались крытые носилки, задернутые шторами цвета лепестков оранжевых лилий. Медленно прошли четыре носильщика, следом за ними шагал стражник с рупором в руке – мимо станции «Рыбий хвост» проезжал сам королевский наместник.

Тьы выбежал за ворота и кинулся ничком на дорогу прямо перед носилками.

Начальник станции глядел на него из дверей. Оробев, он не знал, на что решиться. Будь его воля, он приказал бы скрутить смутьяна и надеть на него колодки, но сейчас это было рискованно. Тьы вздумал жаловаться наместнику, а тому ничего не стоит стереть в порошок какого-то там начальника станции. Начальник пошатнулся и ухватился за дверной косяк, трость его упала наземь.

Ехавшие впереди стражники, услыхав за спиною шум, обернулись. Но туда уже подоспели солдаты, что шли позади носилок. В блестящих нонах из ананасовых листьев и кафтанах с ярким кантом, угрюмые и злые, они шагали, держа наперевес свои палаши.

Собравшиеся у ворот гонцы, оторопев, глядели на эту процессию.

Вдруг из носилок раздался усиленный рупором голос:

– Кто ты? Зачем лег на пути?

– Ваше сиятельство! – вскричал Тьы. – Позвольте недостойному припасть к вашим стопам.

– Мы слушаем, – отозвался рупор, – говори.

Тьы, не поднимая головы, заговорил громко, чеканя слова:

– Ваше сиятельство, взгляните просвещенным взором… Я вез «молнию», старался из последних сил, устал смертельно, а он избивает меня…

Голос из рупора перебил его:

– Дозволяем тебе встать!

Тьы, поднявшись с земли, выпрямился во весь рост.

– Лживый бес! – закричал голос. – Ты здоров как буйвол, а лжешь, будто с ног валишься. Тебе до смерти еще далеко! Государь поставил начальников блюсти закон и порядок, и челобитные подаются предписанным свыше путем. Как смеешь ты самовольно заступать нам дорогу? Смотрителя сюда!

Начальник, кивая и кланяясь, выбежал из ворот.

– Схватить наглеца! – вновь загремел голос. – Отсчитать ему пятьдесят палок и отправить к командующему войсками, в уезд! Пускай пошлет его служить в горы!..

На дороге в этот ранний час не было ни души, но стражники, ехавшие впереди носилок, гарцевали и размахивали палками, словно расчищая путь в многолюдной толпе. Солдаты, положив палаши на плечо, снова зашагали по обе стороны носилок. Стражник, принявший рупор, с почтительным поклоном приподнял шторы носилок, чтобы наместник мог видеть, что происходит снаружи. И носилки двинулись дальше, мимо ворот станции, где начальник, встав на колени, отвешивал земные поклоны. Один лишь Тьы успел заглянуть за занавески, но в темноте не разглядел ничего, кроме кафтана из красной парчи, меча да нона с серебряным навершием. Мгновение спустя шторы опять опустились.

Едва наместник проехал, начальник, громко крича, созвал гонцов и приказал им схватить Тьы. Его не стали связывать и растянули на земле прямо посреди дороги. Один гонец держал его за шею, двое за руки, еще двое за ноги. И на распростертое тело посыпались удары, порой заглушавшие даже голос, отсчитывавший единицы и десятки. Начальник старался вовсю, дабы его сиятельство имел удовольствие слышать, как неукоснительно выполняются его повеления.

Тьы отделали на совесть. Но когда его доставили в уезд и бросили в темницу при доме воинского начальника, гнев и ярость бессилия терзали его сильнее, чем боль от побоев.

Через день конный гонец из города прискакал в общину Быои. Ни одна душа здесь, конечно, не ведала о событиях, приключившихся на станции «Рыбий хвост», люди полагали, что это их земляк Тьы снова приехал по важному делу. Когда же ветер унес пыль, они разглядели, что на коне сидит другой, никому не известный парень.

Гонец передал деревенским старостам письменный приказ собрать с общины подать, причитающуюся на содержание почтовых станций, и доставить деньги в уезд. Когда прочли список гонцов, поставленных на довольствие, деревенские старосты не услышали среди них имени Тьы. На все расспросы нарочный отвечал, что Тьы исключен из списка.

Вручив старостам бумаги, гонец выехал за деревенскую изгородь и направился к помосту, где месили и промывали бумажную массу. Там он отыскал Ха. Слушая его певучий выговор, Ха подумала, что он, наверно, родом из Нгиадо. И не ошиблась.

– Сам я, – сказал ей гонец, – из соседних краев, из Нгиадо. Тьы просил, если вы любите его, хранить верность и ждать его год, а может, два или три. Он непременно вернется.

Потом гонец опустил свою сумку, сбросил накидку и снял с плеча ружье.

Опять ружье!..

– Тьы велел отдать это вам, – продолжал гонец. – Он просил вас никому не говорить про ружье, даже под страхом смерти, и сразу отнести его учителю До. Увидите учителя – передайте, что через месяц ему привезут еще. Мне самому нельзя видеться с ним, так что, прошу вас, сходите к нему этой же ночью.

Итак, Ха снова увидела ружье. Она сама понесет его учителю До, пойдет к нему вместо Тьы. Она и знать не знала, какие дела бывают у мужчин, воюющих против тэй, но ружье и связанная с ним тайна обретали в ее глазах особую важность. Ведь от них зависели ее любовь и будущее счастье.

* * *

Как всегда, во втором месяце года готовились к празднику в храме Бронзового барабана.

Невесело начался этот год. Наместник приказал согнать тысячи людей и снести городские стены – от западного угла в Хангхоа до Кхотхана и Конгви. Люди работали день и ночь, ломая укрепления и разбирая кирпичи. В городе сносили старые здания королевских ведомств и палат и самые большие храмы. Кирпич отправляли затем в новую столицу, где по высочайшему указу возводили цитадель Фусуан.

С тех пор как еще при Зиа Лаунге[130]130
  Зиа Лаунг – тронное имя Нгуен Аня, основателя династии Нгуен (1802–1945).


[Закрыть] столица была перенесена на землю Тхыатхиена[131]131
  Тхыатхиен – округ, а ныне провинция в Южном Вьетнаме, где находится город Хюэ.


[Закрыть] и до царствования нынешнего государя Ты Дыка[132]132
  Ты Дык – государь династии Нгуен (годы царствования 1848–1883).


[Закрыть], высокородные господа из дома Нгуен с опаской и неудовольствием поглядывали на Тханглаунг[133]133
  Тханглаунг («Взлетающий дракон») – древнее название вьетнамской столицы, основанной в 1010 г.; в 1831 г. город был переименован в Ханой.


[Закрыть]. Они не доверяли вольнолюбивым жителям Севера и потому разрушали старую столицу, каждый в меру своих сил и возможностей. Теперь решено было сровнять с землей городские стены.

В тот же злосчастный год по повелению наместника сожгли знаменитую бамбуковую изгородь у ворот Лаунг, что тянулась на сотни локтей – от округи Хо до Тхюи.

Опустел и слоновий загон у пагоды Бадань. Пять могучих боевых слонов – господин Эт, господин Киен, господин Кыонг, господин Вень и господин Ку – тоже ушли из города. Погонщики получили приказ доставить слонов в Тхайнгуен, откуда они должны были таскать бревна для постройки новой столицы. Ни один из слонов не вернулся назад.

Но праздник в храме Бронзового барабана отмечали, как было принято испокон веку, потому что в этот день оживали погребенные под повседневными горестями и заботами надежды людей на лучшее будущее.

Среди тех, кто нес сегодня носилки, не было Тьы.

И среди девушек, выносивших угощенье носильщикам, не было видно Ха.

А потому и незачем вести подробный рассказ о праздничном шествии…

Сразу после Нового года прошел слух, будто купец Эн вернулся сюда погулять и повеселиться.

Вот уже несколько поколений его семейства торговали с мастерами, делавшими бумагу, что жили, как говорилось тогда, «в трех деревнях Иентхая, четырех деревнях Нгиадо». Какую только здесь не выделывали бумагу! Глянцевую и тщательно отбеленную – ее из деревни Нге поставляли для императорского двора; дешевую, сероватую – из Иентхая и Хо, – ее продавали в Ханое, в Веревочном, Квасцовом и Бумажном рядах. И каждая община старалась заполучить побольше коры с реки Тхао, которую доставлял купец Эн. А потому, если девушка из здешних выходила замуж за торговца корой, брак этот считался полезным и выгодным для всей общины. И многие семьи, где были дочки на выданье, мечтали заполучить в зятья купца.

Сперва отец с матерью уговаривали Ха. Она плакала, вспоминая Тьы. Ведь он обещал вернуться. Когда же он наконец придет с ружьем, спасет ее и заберет отсюда?

Но время шло, а Тьы все не являлся. И Ха решила расстаться с жизнью.

Она пришла к Западному озеру. Только сейчас, стоя на берегу, Ха поняла, что давно уже наступила весна. Южный ветер приносил с озера запах недавно распустившихся лотосов; листья их колыхались на воде, словно рассыпанные кем-то зеленые монеты.

В памяти Ха неожиданно всплыло предание о золотом храме. Тихая, грустная мечта о призрачном чуде, о далеком несбыточном счастье овладела всем ее существом. Она встала, подобрала подол юбки и вошла в воду. Зыбь, колыхавшаяся вокруг ее ног, играла золотыми бликами, а в темной глубине ей виделся все ближе и ближе сверкающий храм. И она, околдованная мерцающим видением, брела все дальше и дальше от берега.

Когда мать хватилась Ха и выбежала на берег, она увидела дочь, бредущую по воде.

– Доченька! – заголосила она. – Остановись!.. Неужто ты причинишь нам такое горе?!

Ха, услыхав ее голос, повернула назад.

Она очнулась от грез. Дочерний долг и любовь к родителям удержали ее от самоубийства. Но с того дня Ха не произнесла больше ни слова, словно навсегда лишилась дара речи. Глаза ее стали сухими, а взгляд – спокойным, но холодным и отчужденным. И тогда родители и соседи решили, что блажь ее прошла. Ха отвели к реке и посадили в большую лодку. Люди, толпившиеся вокруг, шумели и кричали, словно тащили купленную для праздника свинью. Так вышла Ха замуж за богача и уплыла с ним вверх по реке.

Плаванье это длилось дольше чем жизнь. Лодка – ее тащили волоком не менее полусотни кули – ни днем, ни ночью не останавливалась и ни разу не приставала к берегу. Кули, в одних набедренных повязках, дочерна сожженные солнцем, похожие на полевых лягушек в пору великой суши, разбились на пары и, сменяясь, тянули канаты, упираясь в крутой берег. Тягучие их напевы были то веселы, то печальны.

 
Из дверцы, что на корме,
выхожу я, согнувшись…
Вижу любимую,
реку она по мосту переходит…
Если любимая
спустится к пристани,
Волны смеются…
 

К вечеру над самою крышею лодки загоралась звезда. Каждую ночь лодка проплывала под этой звездой. Человек, даже если горе иссушило слезы в его глазах, не хочет, не смеет расстаться с надеждой, как не теряет ее гребец, высматривающий пристань.

Но сердце Ха все сильнее сжимал страх. Она сидела на корме и сквозь оконце величиною с ладонь видела колени сидевшего на палубе купца Эна и поднос с выпивкой. Стоя на деревянной крыше, лодочник с шестом, тяжело дыша, сгибался и разгибался в неизменном, размеренном ритме. А в другом оконце виделись лишь вода и небо, сливавшиеся друг с другом. Ха сидела, спрятав лицо в ладонях. Ах, как далеко уплыла она от дома; Тьы не найти, не спасти ее теперь. Да и мать с отцом, наверно, не так, как прежде, огорчатся, если она умрет.

Однажды ночью она вышла на корму и долго сидела там, глядя в темноту. Вокруг царило безмолвие. Звезды, мерцая, падали с неба, как слезы.

Лодка приближалась к пристани. Ха думала о том, что и ее путь подошел к концу, ведь ей больше незачем жить.

Она зажмурилась и соскользнула за борт.

И тотчас река от берега до берега огласилась криком: «Воры! Держи! Воры!..»

Оказалось Ха угодила прямо в привязанный к корме плетеный челнок, в котором устраивался на ночь один из лодочников – караулить добро от воров.

Итак, смерть снова обошла ее стороной.

Однако купец Эн встревожился не на шутку. Кто знает, о чем думал он раньше, но, выйдя на пристань, он сказал главному из своих мастеров – заготовщиков коры:

– Нынче под Новый год я вывез артель вниз, на равнину. Товар разошелся весь, без остатка. Я наградил тебя и даже оставил полюбоваться праздником цветов. Вот и выходит, что в новом году звезды подарят тебе разом счастливый переезд, мужскую красоту и силу, деньги и достаток. А я жалую тебе девицу, первую красавицу в земле Быои.

Мастер не стал раздумывать над тайными побуждениями купца, он был рад даром заполучить еще одну жену.

А Ха думала: «Нет, видно, смерть мне заказана судьбой. А коли небо велит жить, может, мне еще повезет и я буду счастлива…» И снова воскресла надежда: а ну как Тьы придет сюда за нею с ружьем и спасет ее. Теперь она знала, что ей делать.

Она стала третьей женой главного мастера. Старательно выполняла она выпавшую на ее долю нелегкую работу, а в сердце ее воцарились спокойствие и уверенность.

Отныне она вела счет дням по цветению и росту дерева зио.

В третьем месяце прорастают его семена. Весною ростки выдергивают из земли, отсекают верхушки и корешки и высаживают на делянки. А там к первому месяцу нового года пущенные саженцами побеги одеваются листвой. Время летит быстро. Еще через два месяца молодые деревца подрастают, и с них можно сдирать кору.

И вот на холмы высыпают сотни людей. Идущие впереди срубают деревца под самый корень; те, что идут следом, подбирают их, обрубают ветки, а стволы складывают в кучу; и, наконец, третьи остро заточенными ножами надрезают кору и обдирают ее, точно с человека снимают подпоротое платье. Содранный луб слоится, словно тонкие одежки.

А в девятом месяце по всему лесу забелеют гроздья цветов зио, похожие на ажурные праздничные фонарики, и над холмами поплывет пряный цветочный дух.

В первый раз, учась обдирать кору, Ха заболела и едва не умерла. Смолистый сок зио разъел кожу на лице и на руках; руки распухли и посинели. От резкого запаха коры у нее перехватывало дыхание, лицо отекло и стало круглым, как гонг.

Но покуда шел сбор коры, Ха поправилась, освоилась с новым делом да и к жизни здешней притерпелась. Больше она уже не помышляла о смерти. У нее была теперь своя тайна. По ночам ей по-прежнему снилось, будто Тьы явился за нею с ружьем и увозит ее домой.

Кора, снятая в двенадцатом и первом месяцах, пропитана влагой дождей и туманов, нередко упорные капли насквозь точат луб. Сколько времени и сил уходит на то, чтобы просушить кору, иначе ее ведь в вязанки не сложишь.

Едва управятся люди на одних делянках, подходит время идти на другие – брать кору пятого месяца. А пока ее обдерут, просушат и сложат, наступает пора осеннего сбора.

Круглый год сборщики коры ходят черные от смолы.

Ха превозмогла все тяготы, потому что человек сильнее и крепче железа и камня, и работала она теперь не хуже самых умелых мастеров.

А время летело, и вновь над землей плыл пряный дух цветов зио. Случалось, иные, одурманенные цветочным запахом, даже бредили. Эти цветы словно привораживали людей к здешней земле, отнимавшей у них последние силы.

Ха подумала: «Вот и опять распустились цветы…»

И все-таки вера ее оказалась сильнее чар, таившихся в цветах. Однажды она решилась…

Ночью она тайком пробралась на один из плотов, груженных корою.

На переднем и замыкающем плотах каравана перекликались деревянные барабаны, точно ухали совы, неведомо как очутившиеся на реке. Посреди широких плотов, связанных из стволов ныа, высились груды коры. На переднем плоту краснел огонек фонаря, а следом за ним, извиваясь точно огромный змей, плыл по реке караван, то обведенный белой чертою пены, то вновь исчезавший во мраке.

Ха спряталась в груде коры на среднем плоту. Она совсем ослабла в дороге от голода.

Наконец через несколько дней караван подошел к пристани Тем.

* * *

Из пригорода, иногда ненадолго затихая, доносился лай собак. Наверно, грабители где-то подожгли дом? Или скачет по дороге гонец со срочной депешей? А возможно, чье-то войско подступает к городу; нынче ведь всех военачальников и не упомнишь. Или, может статься, кто-то стащил у солдат ружья?

Ни одной ночи не спали люди спокойно. А ежели вдруг ненароком и воцарялась тишина, шум непременно начинался снова и опять просыпались опасенья и страхи.