Текст книги "Принц (ЛП)"

Автор книги: Тиффани Райз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

В ночь пятницы Кинг не мог заснуть. Физический дискомфорт тускнел перед душевными муками желания Сорена и ожидания Сорена и отсутствия любых знаков от Сорена.

В какой-то момент Кингсли задремал, ему снился дом и кровать в огне, и проснулся он только когда пламя начало лизать его ноги. Его глаза распахнулись, и он сел в постели, тяжело дыша. Поднеся руку ко лбу, он почувствовал, что пот пропитал его кожу. Он провел пальцами по своим длинным, влажным волосам.

Чашка холодной воды появилась у его губ и Кингсли с жадностью выпил ее. Подождите. Вода? Кингсли чуть не подавился, но его рот накрыла рука и заглушила кашель.

– Ты болен?

Кингсли больше почувствовал шепот, нежели услышал.

Он покачал головой, и рука медленно отодвинулась от его рта.

– Merci, – сказал он. – Не болен. Просто плохой сон.

Постель слегка прогнулась, глаза Кингсли быстро привыкли к темноте. Сорен сидел на краю кровати, держа теперь пустой стакан.

Кинг моргнул, не совсем уверенный, что он не спал. Сорен на его кровати посреди ночи. Он мечтал об этом. Грезы наяву, но все еще мечты.

Он никогда не видел Сорена так небрежно одетым раньше. Тот был в одних штанах и белой оксфордской рубашке с расстегнутым воротом. Ни галстука. Ни жилета. Ни пиджака. Ни даже обуви.

Без обуви? Кингсли посмотрел на босые ноги Сорена. Тишина. Он не надел обуви, поэтому он мог двигаться по коридорам в тишине. Хорошая мысль. Кингсли запомнит это.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он на французском.

Если вдруг кто-то из мальчиков проснется и услышит их разговор, по крайней мере, он не поймет, о чем они говорят.

Сорен не ответил. Но никаких слов не нужно было, не при таком выражении его глаз. Уже несколько дней Кингсли жил на грани паники при одной мысли о еще одной ночи с Сореном – или еще хуже, что у него никогда не будет еще одной ночи с ним. Но теперь, когда Сорен сидел на его постели, готовый взять его, Кингсли совершенно успокоился. Его сердцебиение замедлилось, дыхание восстановилось.

Куда угодно… он бы последовал за Сореном куда угодно. И что угодно… он сделал бы что угодно, что попросил Сорен.

Сорен встал и подошел к двери. Потянувшись под кровать, Кингсли схватил свою футболку и небольшой рюкзак с вещами.

Когда они покидали комнату, Кинг огляделся, чтобы убедиться, что все его товарищи по-прежнему спали. При его таланте к обману, он не мог придумать правдивое объяснение, почему они с Сореном пробирались тайком посреди ночи вместе.

В тишине они проскользнули через общежитие, плитка пола была прохладной и гладкой под босыми ногами Кингсли. Он шел за Сореном, а не рядом с ним. Сорен не сказал ему делать так, на словах, но властная природа его позы требовала от Кинга идти позади, и что-то внутри него торжествовало принятием меньшей роли. Он напрягся, когда они подошли к двери сада. Сорен открыл ее для них, и Кингсли опустил голову в знак благодарности, проходя мимо. Дверь за ними закрылась. Они были одни снаружи под Богом и всеми звездами.

– Куда мы идем? – спросил Кингсли, пока они осторожно ступали по прохладной, росистой траве.

К счастью, сентябрь в штате Мэн был еще достаточно теплым – замерзнут только пальцы. Кингсли вдохнул запах ночи и попытался запомнить запахи в воздухе. Сосна… так много сосны. Трудно различить что-то, кроме сосны. Но он мог распознать следы океана не так далеко, и далекого дыма от чьего-то костра. Этот красивый парфюм, парящий в ночи, он будет помнить всегда. Он говорил это себе, следуя за Сореном к опушке леса и вниз по протоптанной дорожке.

– Здесь есть место, куда я хожу иногда читать. Там ты будешь в безопасности.

– Ты беспокоишься о моей безопасности?

 Кингсли чуть не рассмеялся. Сорен замолчал и обернулся.

– Конечно, беспокоюсь, – сказал он, и снова начал идти. – За ту ночь… я не буду извиняться.

– Я не хочу, чтобы ты извинялся.

– Я хочу… мне сложно объяснить, чего я хочу.

– Можешь попробовать?

Сорен выдохнул и Кингсли поморщился. Ему действительно было все равно, почему Сорен хотел того, что делал с ним, до тех пор, пока Кинг оставался предметом его желаний. Но ему было любопытно.

– Мне нужно причинить тебе боль. На протяжении многих лет лишь боль была единственным удовольствием для меня. Или, по крайней мере, единственным средством к его достижению. Я думаю то, что случилось, когда я был младше, сделало невозможным для меня, быть нормальным…

– Хорошо, – сказал Кингсли серьезно. – Я провожу слишком много времени с нормальными. Мне нравится, что ты не нормальный. Мне нравится, что ты хочешь сделать мне больно. У меня было так много девушек. Ты даже представить себе не можешь, сколько девушек у меня было. Пятьдесят, может быть? Далеко не все были девушками. Женщины тоже. Даже учительница один раз. Теперь, я полагаю, два учителя.

Кингсли усмехнулся, когда Сорен тихо рассмеялся.

– Мне кажется, ты никогда не был с девушкой. Не имеет значения. Честно говоря, ты ничего не пропустил. Она лежит себе, хихикает и вздыхает, пока ты вставляешь ей. Я могу проводить лучше большинство ночей наедине с моей рукой. Только… иногда, если она немного боится меня, или девственница и очень боится меня… тогда я наслаждаюсь этим больше. Этот страх я могу пить.

– Я чувствую то же самое, – согласился Сорен, когда свернул с главного пути на узкую тропинку с густыми деревьями. – Но с болью. Мысль о том, чтобы делать то, что ты только что описал с кем-нибудь, оставляет меня мертвым внутри, холодным. Я не верю, что могу быть с кем-либо таким образом. Не делая им больно, вначале. Но ты должен знать кое-что. Я был с другим человеком.

– Кем он был?

Кингсли поморщился, когда наступил на острый камень. Сорен оглянулся через плечо с улыбкой и продолжил идти. Это была часть его плана, Кингсли без обуви на пути, по которому он никогда не ходил раньше. Его ноги начнут кровоточить к тому времени, когда они дойдут до конца. И он знал, что возбуждение Сорена будет нарастать все больше и больше с каждым содроганием и вскриком, слетающим с губ Кингсли. Кинг перестал смотреть, куда он ступал, позволив лесной земле глодать его ноги.

– Это не он.

– Девушка? Я думал, ты жил здесь на протяжении многих лет?

– Я здесь с той поры, как мне исполнилось одиннадцать.

– Одиннадцать?

– Единственной девушкой, с кем я разговаривал, когда мне было одиннадцать, была моя собственная сестра.

Сорен остановился и обернулся. Он ничего не сказал, но ему и не нужно было.

– Mon Dieu… – прошептал Кингсли. – …Ты и твоя сестра?

Сорен развернулся и продолжил идти.

– Хватит тратить время.

Несмотря на бешеное любопытство, Кингсли закрыл рот и продолжал идти, вздрагивая от каждого сучка или камня, на который наступала его нога. Если они не попадут туда в ближайшее время, Сорену придется нести его обратно в чертову школу.

Тропинка вывела их на поляну. Огромный плоский камень выступал из холмистого леса, с видом на резкий обрыв над долиной внизу. Кингсли поставил свою сумку у хилого деревца и ступил на каменное плато. Небо взорвалось звездами вокруг них. Кинг подошел к самому краю скалы, пока не встал так, что его пальцы выступали над пропастью. Простирая руки по сторонам, насколько он смог дотянуться, он сдался, подчинился, отпустил себя, и позволил ночи завладеть им.

Его мирная капитуляция длилась до тех пор, пока Сорен не обернул руку вокруг его груди, оттащил его от края скалы и швырнул на землю. Сила падения выбила весь воздух из его легких. Пока Сорен раздевал его догола, Кинг мог только лежать, задыхаясь, мучительно хватая воздух, словно рыба, выброшенная на песчаный пляж.

Воздух. Ему нужен воздух. Камень под его туловищем ощущался, словно железные легкие. Он знал, что завтра его спина будет покрыта множеством синяков от того, как решительно Сорен толкнул его на землю. Завтра он едва ли будет в состоянии двигаться… если выживет сегодня.

– Дыши, – прошептал ему на ухо Сорен.

Кингсли кивнул, все еще не в состоянии говорить. Сорен опустил голову к центру груди Кинга и поцеловал его над грохочущим сердцем. Прикосновение губ Сорена к его обнаженной коже было всем, что ему необходимо. Он успокоился и обмяк в руках Сорена.

– Хорошо. Расслабься для меня.

Сорен говорил тихо, почти нежно, но Кингсли знал, что это были приказы, а не просьбы, и он предчувствовал, что наказание за непослушание будет таким же суровым, как и награда за уступчивость. Кингсли расслабился, как приказал Сорен, позволяя своему телу обмякнуть на камне. Сорен скользнул рукой между его ног и проник в него пальцем. Кинг резко выгнулся и ухватился за плечо Сорена. Сорен взял руку Кингсли и толкнул назад к земле.

– Не сопротивляйся мне.

Кингсли покачал головой. Он не хотел, сопротивляться Сорену, только прикоснуться к нему. Но Сорен, казалось, намеревался забрать все сегодняшние прикосновения себе. Он оставался полностью одетым – в штанах, в рубашке – в то время как Кингсли лежал обнаженным под ним. Сорен приблизился своими губами ко рту Кинга и поцеловал его с грубым нажимом. Кусая, потягивая, повреждая кожу… Кингсли никогда не целовал девушку и с половиной той страсти, с которой его целовал Сорен. Палец внутри него нашел точку, о существовании которой Кинг не знал, и когда Сорен нажал на нее, Кингсли закричал в чистом шоке удовольствия.

Но радость была недолгой. Сорен вышел из Кингсли и оставил того на земле, когда встал и направился к опушке леса. Он подхватил рюкзак Кингсли и принес, но помимо этого сорвал тоненький прутик с дерева.

– На четвереньки, – сказал Сорен, бросая сумку обратно на землю и встав рядом с Кингсли.

– Что?

Сорен поставил ногу на грудь Кингсли и сильно толкнул его, перекатив на живот.

– На четвереньки, – повторил он, и Кинг с трудом поднялся, как было приказано.

На его спину опустился прут. Один раз. Второй. Третий. После пятого Кингсли перестал считать. Через пять минут Кингсли перестал дышать. Он рухнул на грудь, смутно помня, как Сорен отбросил ветку в сторону, как на его рюкзаке открывается молния и что-то холодное и влажное заполняет его. Но когда он почувствовал Сорена, Кингсли пришел в себя.

– Да… – Выдохнул он, и Сорен глубоко погрузился в его тело.

Больно. Без сомнений, это больно. Но это исцелило его. Рубцы на нем, порезы и ушибы, были ценой, которую он платил за такой подарок, как этот момент.

Кингсли вжался ладонями в камень, чтобы удержаться, пока Сорен брал его снова и снова. Он подавался назад, когда Сорен подавался вперед. В момент полного проникновения, Кингсли перестал быть человеком, человеческим существом, и стал ничем иным, кроме как собственностью, объектом принадлежащим и используемым для удовольствия другого. Тем другим был Сорен, которого Кингсли любил. Принадлежать ему, в этом была честь выше, чем что-либо, что он мог себе представить. Если бы мир предложил ему замки и троны, шанс править как принц или король, и все богатства, которые он мог себе вообразить, в обмен на отказ от этого, Кингсли бы сказал “нет”, и он не пожалел бы о своем выборе. Ни тогда. Ни впредь.

Тело Кинга начало открываться для Сорена. Боль уменьшилась. Удовольствие возросло, а Сорен двигался в нем методичными толчками и в полной тишине. Кинг жаждал чего-то, чего-нибудь от него, прикосновения, слова, какого-то утешения или успокоения. Но ему также пришлось по вкусу, что Сорен считает его недостойным ласк, присущим цивилизованному сексу.

Сорен зарылся рукой в волосы на затылке Кингсли, по-прежнему удерживая его, пока он толкался в него еще жестче. Более чем нецивилизованно, это было дикостью, и Кингсли наслаждался каждой необузданной секундой.

Он хотел сказать что-то Сорену, хотел сказать ему, как он чувствовал себя, от того, что происходит с ним, но он не знал слов, ни по-французски, ни по-английски, ни на любом из языков… Сорен знал, а Кингсли – нет. Он должен был сказать ему что-нибудь. То, что он чувствовал, что он чувствовал себя использованным, во владении, как собственность, как раб, заветным, желаемым, нужным, как объект безграничной ценности, из-за которого в желании обладать им, Сорен опустился до кражи, чтобы сделать Кингсли своей собственностью. Под Сореном, Кингсли становился более живым, чем он когда-либо чувствовал себя на любой из девчонок. Он любил своих девочек, любил их всех. Но это было больше, чем любовь. Он не мог придумать слова…не  l’amour, не la passion... la vie. Это было самое близкое слово к тому, что он чувствовал, что он мог найти.

La vie. Жизнь.

Пальцы Сорена двинулись от волос Кингсли, на плечи, вниз по спине, пока не остановились у впадин на его боках. Ему нужно было кончить, необходимо кончить, но каким-то внутренним чутьем он знал, что ему не стоит этого делать. Еще нет. Пока не дали разрешения. Сорен даже не прикоснулся к нему и не погладил его, а Кингсли уже чувствовал, что может взорваться в любой момент. Глубоко дыша, чтобы содержать свою потребность, он уставился на землю, на камень, почти черный в ночи. Кинг не был уверен, который был час, но надеялся, что рассвет приближался. Он хотел встретить утро с Сореном. Это утро и каждое следующее.

Но в небе светили звезды, а солнце пряталось за горизонтом. Казалось, прошел час, хотя более рациональная часть мозга Кингсли знала, что все только ощущалось так долго. Боль остановила время в некотором, даже более мощном отношении, чем способна скука. Экстаз прошел в считанные секунды. Агония длилась вечно. И на холодном скалистом утесе, с Сореном ставящим ему синяки с каждым прикосновением, Кингсли имел и то, и другое.

– Пожалуйста…, – слово слетело с губ Кинга, прежде чем он даже подумал об этом. Он сказал это снова. И еще раз.

– Скажи мне, – приказал Сорен, толкая его плашмя на живот.

Кингсли повернул голову, чтобы защитить лицо от камня. Но Сорен остановил его прикосновением. Согнув руку, он расположил ее на земле. С благодарностью, Кингсли лег щекой на предплечье Сорена. Этот жест, такой простой, но такой бережный, почти погубил его. Он бы заплакал от радости, если бы уже не плакал от боли.

– Я не знаю...

И он не знал. Не знал, почему он сказалпожалуйста, не знал, о чем он просил. Но ему нужно было что-то от Сорена.

Как-то инстинктивно Сорен, казалось, понял, в чем нуждался Кингсли даже лучше, чем он знал сам. С последним выпадом, он толкнулся в него и кончил в полной тишине, зубами оставляя синяк на шее Кингсли.

Кингсли прикусил руку Сорена, чтобы заглушить собственный стон боли, когда Сорен медленно выходил. Он схватил Кингсли за плечи и перевернул его на спину. В свете луны и звезд, Кинг смотрел, как Сорен расстегнул рубашку и стащил ее. Он аккуратно сложил ее, поднял шею Кингсли и положил рубашку ему под голову. Кинг расслабился на импровизированной подушке и отвел глаза, пока Сорен смотрел на него сверху вниз. Инстинктивно, Кингсли знал, что не должен встречать взгляд Сорена без разрешения. Сейчас он был меньше, чем человек, и не заслуживал тех же привилегий, что и другие люди. Или, возможно, Сорен был больше, чем человек прямо сейчас, и, следовательно, имел право играть роль Бога среди людей. Играть роль? В этот момент, с луной на его плече и всем миром у его ног, Сорен был Богом.

И Бог поцеловал его.

Поцелуй сначала поразил его своей совершенной мягкостью. Губы Кингсли раскрылись, и он вдохнул воздух Сорена. Сорен распахнул рот Кинга шире. Их языки соприкоснулись и переплелись. Сорен не просто пах как зима, он и на вкус был таким же. Несмотря на то, что теплый рот Сорена имел привкус льда, он успокаивал сухие и горящие губы Кингсли. Он хотел, чтобы Сорен растаял ему в рот, чтобы он смог выпить его.

Когда губы Сорена отстранились, Кингсли застонал от страдания. Поцелуй…в котором он мог бы жить вечность. Но он вздохнул от вновь обретенного блаженства, когда Сорен прижался губами к впадинке на его горле. И от его горла, губы Сорена двинулись к плечу Кинга. Правому, затем левому. Над сердцем, Сорен поцеловал его снова. Затем вниз по его груди и над твердой ровной поверхностью живота Кингсли. Если бы они были в постели, Кингсли бы вонзился пальцами глубоко в матрас, чтобы оставаться спокойным. Но не было ничего, кроме камня под ним. Он цеплялся за него и не нашел ничего, чтобы ухватиться.

Сорен, казалось, ощутил его потребность. Он взял руку Кингсли в свою и сплел их пальцы в замок. Интимность этого действия заполнила пространство внутри сердца Кингсли, а ведь он даже не подозревал, что там было пусто. Он хотел все прекратить прямо там и сейчас, чтобы он смог поговорить с Сореном об этом. То, что они делали сейчас, Кингсли знал, было столь же мощным, как миллионы лет солнца и ветра и дождя, что вырезали это плато из склона горы. Каждый поцелуй вырезал что-то из старого Кингсли и создавал новую форму из него.

Однако поцелуи Сорена спускались ниже, и он взял Кингсли в свой рот. И тогда Кинг больше не хотел ничего останавливать. Это может продолжаться вечно. Десятки девушек делали это с ним в прошлом, и он всегда любил это, знали ли они или нет, что делают. Вид невинных девичьих лиц между его ног, с его членом между их мягких, ангельских губ, губ, которыми они целовали своих бабушек, и девиантности этого действия было достаточно, чтобы он кончал с впечатляющим успехом каждый раз. Но теперь, когда Сорен делал это ему, весь смысл акта изменился. Он чувствовал себя недостойным чувствовать рот Сорена на себе. Раньше, со своими девочками, минетбыл его правом. Он просил об этом и получал его. С Сореном это ощущалось, словно подарок, которого он не заслуживал. Удовольствие было сверх всего, что он чувствовал за всю свою жизнь. Ничто не приравнивалось к нему. Ничто и никогда.

Кингсли выгнулся, пока его захлестывала волна за волной. Его бедра приподнялись с земли, и пальцы крепко сжали пальцы Сорена. Он зажмурился, когда Сорен подвел его к самому краю. Затем, внезапно, его тело ощутило поток холодного воздуха, когда Сорен отстранился от него. Без предупреждения Кингсли был вынужден опять встать на четвереньки. Он не мог остановить оргазм, поэтому, когда он кончил, это произошло не в рот Сорена, а на холодную каменную почву под ним.

Внезапная перемена в поведении Сорена пристыдила его. Его сперма на земле пристыдила его. То, как Сорен неподвижно удерживал его, пока Кингсли переводил дыхание, пристыдило его. Последняя дрожь оргазма прошла через него, и удовольствие, которое он принял со стыдом, пристыдило его.

Кинг перевернулся на спину и поморщился от боли. Что будет завтра? Он практически страдал, желая увидеть рубцы и синяки. Они были подарками для него, подарками от Сорена. Кингсли будет дорожить каждым моментом, когда будет носить их, и когда они исчезнут, он попросит еще.

Абсурд, не правда ли? Дорожить синяками, словно те были золотыми? Безумие. И, тем не менее, правда. Что-то пробудилось внутри Кинга. Что-то, чего он не мог сдержать. Он опять широко раскинул руки, как будто сдавался небу. И, не осознавая почему, он начал смеяться. Смех наполнил его доверху и излился из него. Он поднялся в воздух и возрос, скатившись к лесу, и эхом раздался через всю долину внизу.

И Кингсли услышал кое-что другое. Другой смех. Смех Сорена. Слышал ли он, как Сорен смеется раньше? Нет, конечно, нет. Он бы запомнил такой звук. Такой не свойственный ему, такой легкий и живой, но столь весомый и реальный. Если бы Бог смеялся, это звучало бы так же.

Сорен дотянулся до Кинга и притянул его ближе. Кингсли лег поперек ног Сорена и расслабился в жаре его тела. Сорен закинул руку на спину Кингсли, и в тишине они оба уставились в ночь. Они молчали в течение, по крайней мере, пяти полных минут, пока Сорен не заговорил снова.

– Ты замерз? – спросил он.

– Нет. Я в порядке.

– Ты хорошо справился.

Сорен провел двумя пальцами вниз по позвоночнику Кингсли, и тот возликовал от прикосновения.

– Merci, –  вздохнул Кинг.

Ему не терпелось услышать эти три слова от Сорена, те же три слова, что Кингсли сказал ему после их первой ночи на лесной почве. Но по какой-то причине «Ты хорошо справился» казалось серьезнее, чем простое «Я люблю тебя».

– Уже поздно. Тебе надо поспать. Одевайся. Я отведу тебя обратно в постель.

– Да, сэр.

Кингсли скатился с коленей Сорена и медленно встал. Все болело. Не так, как в первый раз. В первый раз, он был разорван и разрушен. Сегодня он был только надломлен. Это хорошо. Дайте ему неделю, и он будет готов еще к одной ночи, сродни этой.

– Сэр? – повторил Сорен.

Кинг снова засмеялся, пока натягивал одежду.

– Ты учитель, а не один из священников. Я слышал, твои студенты обращаются к тебе сэр. Кажется, тебе это нравится. Я мог бы называть тебя monsieur.

Сорен обхватил лицо Кинга и тот сразу перестал смеяться.

– Мне нравится «сэр».

Он очертил нижнюю губу Кингсли большим пальцем. Кинг ничего не сказал, лишь кивнул.

Сорен опустил руку и шагнул к краю обрыва. Уже одетый, Кингсли подошел и встал рядом с ним.

– Это Мэн, – сказал Кингсли.

– В самом деле? Я и не заметил.

Кинг подавил желание закатить глаза.

– Я имею в виду, скоро настанут холода. Слишком прохладно по ночам для подобных встреч.

Лицо Сорена оставалось суровым.

– Ты полагаешь, это постоянная договоренность?

Сердце Кингсли упало на дно долины. Или начало падать, пока он не заметил улыбку, притаившуюся в уголках губ Сорена.

– Ты блондинистый монстр, – сказал Кинг, толкая его.

Сорен засмеялся и толкнул его в ответ с удвоенным изяществом и в десять раз сильнее. Кингсли снова оказался на спине, с Сореном оседлавшим его бедра.

– Скажи это, – приказал Сорен. – Извинись.

Он крепко пригвоздил Кингсли к земле.

– Простите, сэр.

– Хороший мальчик.

Кингсли застонал, когда Сорен оторвал его ноющее тело от земли.

– Мы найдем место, – сказал Сорен. – Если понадобится, построим дом своими руками… мы найдем место, чтобы быть вместе.

Вместе... Это одно слово исцелило все раны внутри Кингсли. Синяки остались на теле, рубцы и порезы. Но боль испарилась. Он стал снова невредимым.

– Что если, вон там?

Первые лучи рассвета начали выглядывать над вершинами холмов. У основания долины стоял крошечный каменный домишко, практически поглощенный плющом и сорняками.

– Это старый скит. Он не использовался со времен отца Леопольда в 1954 году.

– Там четыре стены, дымоход...

Что еще им нужно? Ничего, кроме укрытия от непогоды, когда придет зима.

– Это адская дыра. Я видел его.

Кингсли уставился на крошечный домик.

– Ад нам подойдет. Господь точно не хочет иметь с нами ничего общего.

Глава 23

Север 

Настоящее

Кингсли нашел Сорена в часовне, сидящим за роялем и играющим перед завороженной аудиторией двадцати мальчиков-подростков. В наши дни, Кингсли с трудом верилось, что подростки были настолько увлечены классической музыкой. Музыкой барокко, исправился он, когда узнал произведение Вивальди Зима, Аллегро для фортепиано. Сорен имел пристрастие к Вивальди, Красному Священнику* (За непривычный для венецианцев рыжий цвет волос, который Антонио унаследовал от отца, его в последствии называли «рыжим священником» (итал. il prette rosso)), как он был известен в свое время. Кингсли остановился в задней части часовни, закрыв глаза и позволив музыке властвовать над ним.

Антонио Вивальди ...Кинг делал письменную работу о композиторе тридцать лет назад для музыкального семинара отца Генри. Сорен предложил ему этого композитора. Кингсли немного о нем помнил. Он вспомнил, что Вивальди страдал от астмы настолько сильно, что не мог вести мессу.  Вместо жизни в приходе, он отправился в детский дом, где обучал музыке незаконнорожденных дочерей куртизанок. Когда Кингсли прочитал это в биографии Вивальди, он понял, почему Сорен думал, что они с Вивальди могли бы поладить.

Пьеса закончилась, Сорен встал и церемонно поклонился толпе мальчишек, которые собрались послушать. Несколько из них подошли к нему и что-то говорили, пока он прокладывал себе дорогу к задней части часовни. Они, наверное, не встречали священника, как Сорен, который мог бы, так очевидно, получить любую женщину или мужчину, мог иметь карьеру в любой области, но вместо этого принял обет безбрачия и бедности, и отдал все свое время и таланты Богу. Или, по крайней мере, большинство из своих талантов. Несколько он зарезервировал для Элеонор. Повезло сучке.

Сорен подошел к нему и Кинг ничего не сказал, только кивнул, показывая свою готовность уехать. Сорен махнул вежливо на прощание мальчикам, пожал руку нескольким священникам, когда они уходили. Как только они благополучно оказались внутри автомобиля, со стеклом, отделяющим их и водителя, Кингсли наконец-то почувствовал себя в безопасности, чтобы говорить свободно.

– Ты что-то знаешь, – сказал Сорен, до того, как Кингсли успел открыть рот.

– Я ничего не знаю, – ответил он, наблюдая за тем, как школа Святого Игнатия исчезала позади. – Но, по крайней мере, у меня есть теория.

– Расскажи мне.

– Я виделся с Кристианом. Он теперь священник. Ты знал?

– Конечно, – сказал Сорен. – Я присутствовал на его рукоположении. Он в эрмитаже сейчас?

– Oui. Мы долго говорили.

– О чем?

Сорен сидел напротив Кингсли, который не смог устоять и вытянул ноги, расположив их на сиденье рядом с бедром Сорена.

– О твоей жене.

Сорен сощурил глаза на него и усмехнулся Кингу.

– О твоей сестре?

– О ней сáмой. Кристиан считает, что возможно, кто-то знал о тебе и мне, когда мы были в школе, и предположил, что Мари-Лаура покончила с собой из-за этого.

– Ты действительно веришь, что она совершила самоубийство.

– Я всегда в это верил. Ты женился на ней, но ты не знал ее. Она не была способна на любовь, только на одержимость. Она чуть не оторвала мне руку в день, когда нас разлучили. Она была одержима тобой, и когда она увидела нас вместе… – Кингсли сделал паузу и больше ничего не сказал.

– Она убежала в слезах, упала и разбилась насмерть. Возможно, это было самоубийство, но это был ее выбор. Ты берешь на себя слишком много вины.

– Ты хочешь узнать эту теорию, или ты хочешь спасти мою душу?

– И то и другое. Но на твою душу потребуется немного больше времени. Расскажи мне теорию.

– Кристиан считает, что этот кто-то был влюблен в Мари-Лауру и теперь угрожает нам в отместку.

– Месть…  – Сорен тяжело вздохнул, откинув свою царственную голову на спинку сиденья. – Слишком мелодраматично все это. Фотографии, сожженная кровать... У меня есть любовница, Кингсли, и половина Преисподней знает это. Я влюбился в нее, когда ей было пятнадцать лет. И в тот день я решил, что буду владеть ею. В тот день, я начал тренировать ее для своей постели. Это не секрет. Лишь один телефонный звонок епископу, и я отлучен от церкви. Если кто-то хочет разрушить мою карьеру священника, им нет необходимости прибегать к таким мерам.

– У тебя есть любовница, да, и вся Преисподняя знает, и она и я уничтожили бы любого, кто попытается уничтожить тебя. И да, ты влюбился в нее, когда ей было пятнадцать лет, но ты не взял ее, пока ей не исполнилось двадцать, подвиг титанических масштабов, учитывая, как она провела эти годы, пытаясь соблазнить тебя. Даже если бы твоя паства поймала тебя с рукой вокруг ее горла и на восемь дюймов в ней на алтаре той самой церкви, где они поклоняются, они любят тебя слишком сильно, чтобы рассказать хоть одной живой душе об этом. Ты, вполне вероятно, самый защищенный человек на земле.

– Так что же тогда?

– Цель, которую они преследуют, может быть больше, нежели разрушение карьеры, mon père. Это, прости мой французский, мозготрах. Который, как известно во всей Преисподней, твоя фишка. Кто-то делает с тобой то, что ты делаешь с другими.

– И ты веришь, что это кто-то, с кем мы ходили в школу?

– Должно быть. Кто еще мог знать о нас? О нашей фотографии, сделанной Кристианом?

– У Элеонор есть копия.

– Ты думаешь, Элеонор стоит за всем этим?

– Конечно, нет.

– Тогда кто?

Сорен выдохнул через нос, покачал головой с явной досадой и повернулся, уставившись в окно. Несмотря на то, что он знал, что был в такой же опасности, как и Сорен, Кингсли не мог не посмаковать извращенное удовольствие от бессилия Сорена в этой ситуации. Независимо от того, что случалось в их мире, Сорен всегда держал это под контролем. В любой ситуации, которая возникала, он всегда имел эрудицию, ответы и силу духа, чтобы справиться с этим. Когда садист в 8-м Круге отбивался от рук, Сорен ставил его на место. Когда молодой сабмиссив переставал быть в состоянии отличать, реальность внешнего мира от фантазии сцены, Сорен вправлял ему мозги. Независимо от того, какая драма постигала их мир, Сорен справлялся с ней. Он справлялся с драмами, он справлялся с Преисподней, и он даже справлялся с Норой Сатерлин, единственной женщиной, с которой ни Кингсли, ни любой другой мужчина на земле не мог справиться. Но Сорен, казалось, не мог справиться с этим.

– Кингсли, – начал он, и встретил его взгляд. – Как ты думаешь, кто это?

Кинг мог только пожать плечами.

– Je ne sais pas. Не могу себе представить. Но думаю, в словах Кристиана есть смысл. Мы были так зациклены друг на друге, и не замечали, что были единственными в школе, кто не был влюблен в мою сестру.

– Она была красивой девушкой.

– И единственной девушкой в радиусе пятидесяти миль. Женщин никогда не пускали на военные и пиратские корабли именно по этой причине. Единственная женщина среди мужчин означает бедствие.

– Бедствие – мягко сказано. – Сорен поднял руку ко лбу и оперся локтем на подоконник. – Это было катастрофой. Все это.

Кингсли ощетинился на подтекст сказанного.

– Все это? Я думаю, это несколько преувеличенно. То, что было у нас тобой, разрушено…

– То, что было у нас с тобой, было тем, из-за чего Бог не хотел иметь ничего общего с нами.

Слова Сорена прошили Кингсли, словно пули.

– Я отказываюсь верить, что ты так думаешь.

Кинг обратил на него пристальный взгляд.

– Это были твои слова, Кингсли, после нашей второй ночи вместе. Это то, что ты сказал, когда мы стояли на скале над скитом. Ты тот, кто это сказал, и я цитирую: “Господь точно не хочет иметь с нами ничего общего”. Ты, а не я.

Кингсли услышал остатки старого гнева в голосе Сорена, с оттенком горечи, обиды. Обиды? Тридцать лет назад он случайно бросил фразу после того, как был избит и оттрахан, практически до потери сознания и три десятилетия спустя Сорен помнил ее слово в слово. Помнил слова и помнил боль.

– Mon Dieu… Я никогда не думал, что придет этот день. И, наконец, в этот раз, я причинил тебе боль.

Кингсли действительно рассмеялся, громко и нездорово. Сорен свирепо смотрел на него, пока тоже не засмеялся.

– Боже, Кингсли, мы тогда были детьми. Глупыми детьми, играющими в опасные игры после наступления темноты.

– Игры? Это то, чем все было для тебя? Моя кровь на твоем теле, это было игрой?