Текст книги "Принц (ЛП)"

Автор книги: Тиффани Райз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Annotation

Мир богатства и мир страсти зовут к себе Нору Сатерлин, и который бы она ни выбрала, это станет самым сложным решением в ее жизни. Если, конечно, кто-то не сделает этот выбор за нее... Уес Райли – объект самых сладких, но таких невыносимых фантазий Норы и единственный мужчина, которого она так и не смогла забыть. Он молод. Он прекрасен. А еще он наследник благородного рода. Воссоединившись с ним в Кентукки, Нора попадает в его мир. Но известная Нью-Йоркская Госпожа не какая-то южная девушка с наивными мечтами, поэтому Норе, в попытке подстроиться под такой чужой для нее мир Уесли, приходится сражаться с неизменно растущей тягой к Сорену – ее Хозяину, ее любовнику, которого она никогда не сможет заполучить. По крайней мере, не полностью. Между тем партнер Норы Кингсли Эдж только рад занять ее место у ног Сорена на время ее отсутствия. Сорен – единственный человек, которого Кингсли когда-либо любил; их покрытая тьмой, общая история выковала связь, которую не смогут разорвать ни годы, ни любовь Сорена к Норе. И только новая угроза, пришедшая из прошлого, вынуждает Кингсли вспомнить о том, что друзей стоит держать близко, а врагов – еще ближе.

Тиффани Райз

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Тиффани Райз

Принц

Серия: Грешники – 3

Перевод: MariZa, Skalapendra

Сверка: helenaposad

Редактор: Amelie_Holman

Оформление: Eva_Ber

Пролог

Файл #1312– из архивов

САТЕРЛИН, НОРА

Урожденная Луиза Элеонор Шрайбер

Родилась 15 марта 1977 года (Берегись мартовских ид)

Отец: Уильям Грегори Шрайбер, покойный (я тоже рад, ma cherie), ранее сидел в Аттике по нескольким пунктам за кражу и угон автомобилей, а также присвоение украденного имущества. Был связан с организованной преступностью, см. файл # 1382.

Мать: Маргарет Долорес Шрайбер, урожденная Кохль, возраст пятьдесят шесть лет, в настоящее время проживает рядом с Гилфордом, Нью-Йорк, в монастыре Санта Моники (приняла постриг), известна сейчас, как сестра Мэри-Джон.

Дочь и мать – не ладят друг с другом, но в настоящее время в состоянии примирения.

В возрасте 15 Элеонор встретила Отца Маркуса Леннокса Стернса (Сорен, сын Гизеллы Магнуссен). После ареста за кражу пяти роскошных автомобилей в одну ночь, чтобы помочь отцу в погашении долга, Сатерлин была приговорена к условному сроку и ста двадцати часам общественных работ под надзором Отца Стернса. Именно в эти годы Сатерлин училась быть покорной. В возрасте восемнадцати она получила ошейник и стала его сабой. В возрасте двадцати восьми она оставила его после аборта (отец – я). В течение года она жила с матерью в монастыре на севере штата, прежде чем вернуться в город и стать Госпожой на службе у невероятно прекрасного Кингсли Эджа, в Эдж Энтерпрайзерс. За это время Сатерлин опубликовала пять книг, четыре из которых стали бестселлерами. (Смотреть приложение по доходам. Ее редактор – Закари Истон, издатель – Главный Издательский Дом. См. файл # 2112, ящик семь для файла Истонов.) В возрасте тридцати трех лет, проведя пять лет вдали друг от друга, она вернулась к своему хозяину и находится с ним до сих пор.

Сексуальные предпочтения:  Сатерлин бисексуальна, хотя она, как правило, предпочитает мужчин. Настоящий свитч, имеет привычку доминировать над всеми, кроме ее хозяина (мы все знаем, что он сломает ее, если Сатерлин попытается).

Слабые стороны: блондины – мужчины и женщины, молодые люди, тирамису.

Самое слабое место:  Неизвестно. Возможно, Джон Уесли Райли, родился 19 сентября, Версайллес, Кентукки. Наследник Райли Фортуна (по оценкам, $ 930 млн к 2010 году) и Ферма Рэйлз (чистокровные, Американская порода), Райли, известен друзьям и семье, как Уес или Уесли, жил с Сатерлин с января 2008 года до апреля 2009 года. Являясь единственным наследником самой большой  компании по разведению лошадей, Уесли получил прозвище –  Принц Кентукки. Шесть футов ростом, диабетик первого типа, по-мальчишески красивый, не жил половой жизнью на момент  заполнения файла (Райли файл # 561, ящик 4). Сатерлин проявляет сильные эмоции, восхищение и верность (и, возможно, даже любовь), когда дело касается Райли.

Плюсы: очень умный, IQ 167, физически сильный, хитрый, умелый манипулятор при необходимости, чрезвычайно красивый (см. прикрепленные фотографии), Сатерлин еще опаснее, чем кажется.

Последнюю строку в файле грабитель перечитывал снова и снова.

Все вещи, относящиеся к Норе Сатерлин, должны были быть принятыми с осторожностью.

Три месяца... три долгих бессонных месяца грабитель бился над файлом, который был зашифрован несколькими видами шифров. Вор знал французский и гаитянский креольский, но зная только языки, невозможно  взломать код. Надо было хорошо знать Кингсли Эджа, и, к счастью, грабитель знал – очень близко.

Преступник читал досье снова и снова, тысячу раз прошелся по всем четырем страницам заметок о Норе Сатерлин, пока слова так хорошо не отпечатались в разуме, как и собственное имя. И пока он просматривал эти страницы, уже довольно помятые от постоянного чтения, у него начала формироваться и расти идея, которая превратилась в план.

Грабитель закрыл папку в последний раз, тут же решив, какой будет наилучший курс действий.

Он продолжит свою работу... осторожно.

Глава 1

Север

Прошлое

Они отправили его сюда, чтобы спасти ему жизнь.

По крайней мере, такой была реплика его дедушки и бабушки предъявленная ему как объяснение, почему они решили забрать его из обычной школы и отправить вместо этого в иезуитскую школу-интернат для мальчиков,  расположенную в Богом забытой местности, где-то у канадской границы с Меном.

Лучше бы они позволили ему умереть.

Закинув спортивную сумку на плечо, он поднял свой потрепанный коричневый кожаный чемодан и направился к тому, что, скорее всего, было главным зданием на изолированной территории кампуса. Куда бы он ни посмотрел, он видел церкви или здания с претензией на это звание. На каждой крыше красовался крест. Готические железные прутья загораживали каждое окно. Его вырвали из цивилизации и сбросили без извинения в эпицентр эротического сна средневекового монаха.

Он вошел в помещение через деревянные, окованные железом двери, древние петли которых, скрипели, словно их пытали. Он мог бы посочувствовать. Он скорее чувствовал, будто кричит сам. Камин, заваленный доверху бревнами, дарил свет и тепло мрачному серому фойе. Приблизившись к нему, он обхватил себя руками, морщась от боли при этом движении. Его левое запястье все еще ныло от побоев, что он получил три недели назад, побоев, которые убедили его дедушку и бабушку, что он будет в безопасности только в школе для мальчиков.

– Значит это и есть наш француз?

Позади него раздался жизнерадостный голос. Он повернулся и увидел приземистого мужчину в черном, на лице которого от уха до уха сияла улыбка. Не во всем черном, отметил он. Не совсем. Вокруг шеи мужчины красовался белый воротничок. Священник протянул ему руку, но он помедлил, прежде чем пожать ее. Целибат казался ему болезнью, которая могла оказаться заразной.

– Добро пожаловать в школу Святого Игнатия. Пройдемте в мой кабинет. Вот сюда.

С недоумением посмотрев на священника, он все же последовал за ним.

Оказавшись внутри офиса, он подтянул стул ближе к камину, пока священник усаживался за широкий дубовый стол.

– Я, кстати, Отец Генри, – начал мужчина. – Главный здесь. Я слышал, у Вас возникли трудности в Вашей прежней школе. Что-то о драке с некоторыми мальчишками, оскорбленными Вашим поведением с их подружками?

Ничего не сказав, он лишь моргнул и пожал плечами.

– Милостивый Боже. Мне сказали, Вы немного говорите по-английски. – Отец Генри вздохнул. – Я полагаю под «немного», они подразумевали «никак». Anglais(Английский)?

Он покачал головой.

– Je ne parle pas l’anglais (Я не говорю по-английски).

Отец Генри снова вздохнул.

– Французский. Конечно. Вы ведь говорите по-французски, не так ли? Не по-итальянски. Не по-немецки. Я бы смог даже поддержать беседу по-древнегречески. Но бедный отец Пьер скончался шесть месяцев назад. Ах, c’est la vie, – сказал он, и сам рассмеялся над своей шуткой. – Выбора нет. Мы справимся.

Отец Генри подпер рукой подбородок и, пребывая в глубокой задумчивости, уставился на камин.

Молодой человек посмотрел в том же направлении, что и священник. Жар от камина просачивался через его одежду, через его холодную кожу, в самую его сущность. Он хотел спать днями, даже годами. Может когда он проснется, он станет уже взрослым мужчиной, и никто не сможет его отослать прочь. Придет день, когда он, и никто другой, будет принимать решения и это будет самый лучший день в его жизни.

Тихий стук в дверь вырвал его из размышлений. Вошел мальчик приблизительно двенадцати лет, с темно-рыжими волосами, одетый в школьную форму: черные штаны, черный жилет, черные пиджак и галстук с белоснежной рубашкой под ними.

Всю свою жизнь он очень гордился своей одеждой, каждой ее деталью, вплоть до ботинок, которые носил. Теперь он тоже вынужден быть в таком же унылом одеянии, как и каждый мальчик в этом убогом месте. Последний год он немного читал Данте в своем лицее в Париже. Если он все правильно помнил, центральный круг ада был весь во льду. Француз бросил взгляд через окно в кабинете Отца Генри. Свежий снег начал падать на заледеневшую землю. Возможно, его дед был прав насчет него. Возможно, он, и правда, был грешником. Это бы объяснило почему, оставаясь живым в свои шестнадцать, он был сослан в ад на земле.

– Мэтью, спасибо. Входи, пожалуйста.

Отец Генри жестом пригласил паренька в свой кабинет. Мальчик, Мэтью, бросал любопытные взгляды на него, стоя по стойке смирно перед столом священника.

– Как много вы занимались французским с Отцом Пьером, прежде чем он покинул нас?

Мэтью нервно переступил с ноги на ногу.

– Un année (Один год)?

Отец Генри добродушно улыбнулся.

– Это не экзамен, Мэтью. Просто вопрос. Ты можешь говорить по-английски.

Мальчик громко вздохнул с облегчением.

– Один год, Отец. И я не очень хорош в этом.

– Мэтью, это Кингсли, – Отец Генри остановился и взглянул на документ перед ним, – Буассоннё?

Кингсли повторил свою фамилию, стараясь не гримасничать от того как ужасно она звучала из уст Отца Генри. Тупые американцы.

– Да, Кингсли Буассоннё. Он наш новый ученик. Из Портленда.

Кингсли потребовалось немалое самообладание, чтобы не исправить Отца Генри и не напомнить ему, что он проживал в Портленде только последние шесть месяцев. Париж. Не Портленд. Он из Парижа. Но сказать это означало бы раскрыть, что он не только понимает английский, но и превосходно на нем разговаривает; у него не было намерения удостаивать эту ужасную дыру ни единым своим английским словом. Мэтью одарил его опасливой улыбкой.

Кингсли не улыбнулся в ответ.

– Ну, Мэтью, если твой французский такой же, как и мой, у нас нет выхода.

Улыбка Отца Генри пропала впервые за все время их разговора. Внезапно он показался напряженным, обеспокоенным и нервным как юный Мэтью.

– Тогда сходи к мистеру Стернсу и попроси его сюда прийти.

При упоминании мистера Стернса, глаза Мэтью расширились так сильно, что едва ли не заняли все лицо. Кингсли чуть не рассмеялся над этим зрелищем. Но когда Отец Генри не нашел взгляд мальчика полный страха смешным, обеспокоенность Кингсли стала расти.

– Зачем?

Отец Генри тяжело выдохнул.

– Он тебя не укусит, – сказал священник, но говорил не вполне уверенно.

Но Мэтью продолжил:

– Сейчас 4:27.

Отец Генри поморщился.

– Неужели? Что ж, мы не можем прерывать музыку сфер, ведь так? Тогда я полагаю, будем обходиться с тем, что имеем. Возможно, мы сможем склонить мистера Стернса к разговору с нашим новым учеником позже. Покажи Кингсли окрестности. Постарайся.

Мэтью кивнул и жестом показал следовать за ним. В фойе они остановились, пока мальчик завязывал шарф вокруг шеи и засовывал руки в перчатки. Затем, оглядевшись вокруг, он сосредоточенно сморщил нос.

– Я не знаю как по-французски «фойе».

Кингсли подавил улыбку. По-французски «фойе» будет «фойе».

Оказавшись снаружи, в окружении снега, Мэтью повернулся лицом к зданию, которое они только что покинули.

– Вот здесь кабинеты святых отцов. Le pères bureau? (Кабинет святых отцов?)

– Bureaux, oui,(Кабинеты, да) – повторил Кингсли, и Мэтью просиял, явно довольный тем, что добился хоть какого-нибудь поощрения и понимания от новичка.

Кингсли последовал за младшим мальчиком в библиотеку, где Мэтью отчаянно искал французское слово для обозначения места, по-видимому, не понимая, что ряды за рядами книжных шкафов говорили сами за себя.

– Библиотека, – сказал Мэтью. – Trois, – очевидно он хотел объяснить, что здание состояло из трех этажей.

Он знал, как сказать слово «этажи» не лучше, чем слово «библиотека», вместо этого он сложил руки одну над другой. Кингсли кивнул, будто понял, хотя по правде это выглядело, словно Мэтью описывал гигантский сэндвич.

Несколько учеников в креслах изучали Кингсли с нескрываемым интересом. Его дед говорил, что в школе Святого Игнатия проживали сорок или пятьдесят воспитанников. Некоторые были сыновьями богатых католических семейств, которые хотели традиционного иезуитского воспитания, в то время как остальные были представителями проблемной молодежи, определенными сюда судом, подлежащими перевоспитанию. Из-за их школьных одежд, одинаковых лохматых причесок, Кингсли не мог отличить удачливых сыновей от опекаемых судом.

Мэтью увел его из библиотеки. Следующим зданием по пути была церковь, и мальчик помедлил на пороге, прежде чем ухватиться за ручку двери. Потянувшись пальцами к своим губам, он показал всеобщий знак соблюдения тишины. Затем, так аккуратно, словно она была сделана из стекла, он открыл дверь и проскользнул внутрь. Кингсли навострил уши, как только он услышал звуки фортепиано, извлекаемые с безошибочной виртуозностью. Он наблюдал, как Мэтью на цыпочках вошел в церковь и подкрался к двери святилища. Гораздо менее осмотрительно Кингсли проследовал за ним и заглянул внутрь.

За роялем сидел молодой человек, худой, угловатый, с очень светлыми волосами, подстриженными в гораздо более консервативном стиле, чем длинная до плеч грива Кингсли.

Кингсли смотрел, как руки белокурого пианиста танцевали вдоль клавиш, вызывая к жизни самые изумительные звуки, которые он когда-либо слышал.

– Равель, – прошептал он себе под нос.

Равель – величайший из всех французских композиторов. Мэтью посмотрел с паникой в глазах и шикнул на него снова. Кингсли покачал головой с презрением. Что за мелкий трус. Никто не должен быть трусливым в присутствии Равеля.

Равель был любимым отцовским композитором и теперь и Кингсли тоже. Даже через царапины на виниловых пластинках отца он слышал страсть и потребность, которая пульсировала в каждой ноте. Часть Кингсли хотела закрыть глаза и дать музыке омывать его. Но другая его часть не могла заставить себя отвести взгляд от молодого человека за роялем, который играл фрагмент Концерта для фортепиано с оркестром Соль мажор. Он узнал ее мгновенно. В концерте эта часть начиналась со звука удара кнутом.

Но он никогда не слышал, чтобы его играли вот так, так близко к нему, что Кингсли чувствовал, будто он может дотянуться и вырвать ноты из воздуха, сунуть их в рот и проглотить целиком. Настолько красивыми были музыка и молодой человек, играющий ее. Кингсли слушал музыкальный отрывок, неприкрыто разглядывал пианиста. Он не мог решить, что из этого его волнует больше.

Пианист был, бесспорно, самым красивым юношей, которого Кингсли доводилось видеть за все свои шестнадцать лет. Несмотря на свое тщеславие Кингсли не мог отрицать, что сейчас встретил равного себе. Но кроме внешней красоты пианист был прекрасен как та музыка, которую он исполнял. Он носил школьную форму, но отказался от пиджака, без сомнения, нуждаясь в свободе движений рук. И хотя он был одет, как и все остальные мальчишки, он был совершенно не похож на них. Для Кингсли он казался скульптурой, обращенной к жизни каким-то волшебником. Его бледная кожа была гладкой и безупречной, элегантный нос с горбинкой, лицо оставалось совершенно спокойным, даже когда он выжимал восхитительные звуки из черного ящика перед ним.

Если бы только… если бы только отец Кингсли мог быть с ним сейчас, чтобы услышать эту музыку.

Если бы только его сестра, Мари-Лаура, была здесь, чтобы танцевать под нее. На мгновение Кингсли позволил себе оплакать своего отца и свою отсутствующую сестру. Музыка сгладила острые углы его горя, впрочем, Кингсли поймал себя на улыбке. Он должен был поблагодарить молодого человека, прекрасного белокурого пианиста, за подаренную ему музыку и шанс вспомнить отца, хоть раз, без боли. Кингсли начал входить в святилище, но Мэтью схватил его за руку и покачал головой с предупреждением.

Музыка прекратилась. Блондин пианист опустил руки и посмотрел на клавиши, как будто в молитве, прежде чем опустить крышку на клавиши и встать. Впервые Кингсли отметил его рост, он был выше 190 см. Может быть, даже больше.

Кингсли взглянул на Мэтью, который, казалось, был парализован от страха. Белокурый юноша натянул свой черный пиджак и зашагал к центру святилища по направлению к ним. Вблизи он оказался не только более красивым, чем раньше, но и странно непостижимым. Он, словно книга, плотно закрытая и запертая в стеклянной коробке, и Кингсли сделал бы что угодно за то, чтобы получить к ней ключ. Он встретился глазами с молодым человеком и не увидел в этих стальных серых глубинах доброты. Ни доброты, но и ни жестокости. Он судорожно вдохнул, когда пианист прошел мимо него, обдавая его безошибочным запахом зимы.

Без единого слова ни ему, ни Мэтью, юноша вышел из церкви, не оглядываясь.

– Стернс, – выдохнул Мэтью, когда пианист ушел.

Так это был таинственный мистер Стернс, который внушал страх и уважение со стороны студентов и Отца Генри. Увлекательно... Кингсли никогда не был в присутствии кого-то настолько непосредственно пугающего. Ни один учитель, ни один родитель, ни дедушка, ни полицейский, ни один священник даже близко не заставили его чувствовать то, что он пережил от пребывания в одной комнате с пианистом, с мистером Стернсом.

Кингсли посмотрел вниз и увидел, как дрожит его рука. Мэтью тоже увидел это.

– Не расстраивайся. – Мальчик кивнул со знанием мудреца. – Он на всех так влияет.

Глава 2

Север 

Настоящее

Страх был его любимой частью.  Страх, который следовал за ним, словно шаги по лесу, куда он сбежал из святилища и нашел что-то лучше, чем безопасность. Шаги, как его сердце ускорялись, становясь все громче, все ближе. Он был слишком напуган, чтобы бежать дальше, боясь, что, если побежит, то сможет уйти. Он бежал, чтобы быть пойманным. Это была единственная причина.

Кингсли помнил, как резко втянул воздух, прежде чем угрожающе сильная рука обхватила его шею, вжимая ее в кору ствола дерева обжигающую его спину запахом вечнозеленых растений вокруг, таким сильным, что даже спустя тридцать лет, он начинал возбуждаться всякий раз, когда вдыхал аромат сосны. И после, когда он очнулся на земле в лесу, его кожу украшал новый аромат – крови, его собственной крови и зимы.

Три десятилетия спустя, и он так и не смог отделить секс от страха. Оба были связаны неразрывно, навечно и без раскаяния в его сердце. Он изучал власть страха и по сей день, его силу, даже удовольствие, и теперь тридцать лет спустя, страх стал сильной стороной Кингсли.

К сожалению, в данный момент его Джульетта не боялась, но он мог это исправить.

Кингсли наблюдал за ней краем глаза, потягивая вино. Стоя рядом с Гриффином и юным Микаэлем, она улыбалась, поворачиваясь к каждому из них, пока те рассказывали ее прелестным ушкам сказки о том, как Нора Сатерлин свела их вместе. За один единственный день без упоминания об удивительной Норе Сатерлин, он обналичил бы половину своего состояния, уложил его на погребальный костер посреди Пятой авеню, поджог и смотрел бы, как она превратится в пепел. Если бы было так легко убить монстра, которого он создал.

Нет, поправил он себя. Монстра, которого ОНИ создали.

Джульетта взглянула в его сторону, даря ему тайную улыбку, улыбку, которая не нуждалась в переводе. Но он будет ждать, как можно дольше тянуть время, пусть думает, что он не в настроении сегодня. Он позволит ее предвкушению возрасти, прежде чем заменит его страхом. Как красиво Джульетта носила страх, как он переливался в ее темно-карих глазах, как он проходил дрожью по ее коже цвета эбенового дерева, как он застревал в ее горле, словно крик, который Кингсли удерживал внутри ее рта своей  ладонью...

Кингсли снова ощутил предательскую твердость; его сердце пустилось вскачь. Поставив бокал с вином, он вышел из бара через заднюю комнату в коридоры Восьмого Круга. Прямо за дверью бара его нога соприкоснулась с чем-то лежащим на полу. Любопытно. Он наклонился. Туфли. Пара туфель. Он поднял их. Белые из лакированной кожи, на шпильке, тридцать шестого размера.

Эти туфли в последний раз он видел на Норе Сатерлин.

Уставившись на туфли, Кингсли размышлял, каким образом и почему те оказались в коридоре за пределами бара. Нора могла делать практически все на своих высоких шпильках. Он видел ее доминирующую над некоторыми из самых закоренелых мазохистов в них. Она била, хлестала, порола их, била ногами... Она могла стоять на шее человека на высоких каблуках, ходить по его избитой заднице, балансировать на одной ноге, пока ее другой ноге поклонялись. Он знал только одно действие, которое она не могла делать на своих ужасно высоких шпильках: бегать.

Кинг донес туфли до нижнего этажа, где он и несколько других важных персон имели свои собственные комнаты. Возле последней двери слева, он остановился, но не постучал, прежде чем войти.

Мужчина, белокурый и высокий, глубоко задумавшись, стоял возле кровати, скрестив руки и наморщив лоб.

– Ты когда-нибудь слышал о том, что нужно стучать?

Сорен расслабил руки и оперся плечом о столбик кровати. Кингсли стиснул челюсти.

– Я слышал слухи о хороших манерах. Но никогда не верил им.

Кинг вошел в комнату. Ничье подземелье в Круге не иллюстрировало концепцию минимализма лучше, чем апартаменты Сорена. Оно вмещало в себя только кровать с пологом на четырёх столбиках, запрятанную в алькове, Андреевский крест перед ней по центру, и единственный сундук, наполненный различными орудиями пыток. Садистская сторона Сорена была вроде легенды в Восьмом Круге и во всей Преисподней. Ему не нужны были тысячи видов флоггеров и плетей-однохвосток, десятки тростей и кожаных ремней и игрушек. Такую работу, как избиение сабмиссива, Сорен мог проделывать словом, взглядом, своей острой проницательностью, своим спокойствием, холодным превосходством, которое ставило на колени даже сильнейших, заставляя тех дрожать у его ног. Он запугивал их красотой своей внешности сначала, а уж потом, зверем, которым было его сердце.

– Я принес тебе подарок.

Кингсли протянул туфли, держа их за ремешки. Сорен поднял бровь.

– Не совсем мой размер, не находишь?

– Твоей зверушки. – Кингсли уронил их на кровать. – Как тебе известно. Ты должен был проходить мимо них, когда уходил из бара.

– Я оставил их там, чтобы она могла их найти, когда вернется за ними.

Кингсли издал грустный смешок.

–  Разве не я подслушал, как ты говоришь ей, что если она имеет, хоть каплю милосердия в своем темном сердце, то пойдет, а не побежит к своему Уесли?

Сорен ничего не ответил. Он просто смотрел на Кингсли своими стальными глазами. Кинг подавил желание улыбнуться. Злорадство – такое неприличное чувство. Он держал его в себе так долго, как только мог. Затем, повернувшись на каблуках, буквально вылетел из комнаты, цитируя старую поэму, оставив Сорена в его владениях, только в компании туфель Норы на кровати.

«Стояли принцы, короли,

Бойцы: все бледные, в печали;

"В плену Прекрасной Дамы ты! –

Они кричали. »

(*отрывок из баллады «Безжалостная красавица» Джона Китса)

Кингсли вернулся к себе в апартаменты и расхаживал в ожидании. Его кровать была установлена в самом центре, в отличии комнаты священника. Для Сорена боль и была сексом. Он, возможно, мог быть таким, каким требовала церковь, хранящим целибат священником, если бы не было Норы, его Элеонор, которая нуждалась в плотском настолько, насколько Кингу нужен был страх. Он мог только представить себе истерику, которую она устроила бы, если ее хозяин решился отвергнуть ее в сексуальном плане. Но Сорен бы никогда этого не сделал. Он причинял боль для своего облегчения, а секс, что следовал за этим, был простым послесвечением. А кто не наслаждался послесвечением?

Кингсли остановился на полушаге, когда услышал скрип пола в коридоре возле его спальни. Молча, он переместился и встал за дверью, ждал. Он провел два года во Французском Иностранном Легионе после окончания школы, и пять лет делая вид, что все еще состоит во Французском Иностранном Легионе, в то время как он служил своей стране другими более незаметными способами. Он хорошо усвоил уроки шпионства. Видеть все, но никогда не быть увиденным. Слышать все, но никогда не быть услышанным. Когда Джульетта проскользнула за дверь, он знал, что она ожидала найти его в постели, ожидающего ее. Кинг выбросил руку, хватая ее, и она ахнула в ужасе.

– Parfait.

Заглушив ладонью ее крик, Кингсли толкнул ее к стене. Он захлопнул ногой дверь, в тот самый момент, когда Джульетта попыталась вырваться из его хватки. И хотя, Кингсли вполовину превосходил в силе свою тоненькую, как тростинку Джульетту, ни одна женщина на его памяти не могла так же бороться, вонзаясь каблуками в твердый древесный пол, пока он тащил ее к кровати. Извиваясь в его руках, она кричала под его ладонью.

Боже, она была хороша в этой игре также, как и он. Даже мучаясь от желания такого же мощного, как и у него, она все же могла затеять самую впечатляющую борьбу, даже когда он знал, что она хочет его настолько или даже больше, чем он нуждался в ней.

Кинг ослабил хватку на ее запястьях достаточно для того, чтобы ее перевернуть. Он хотел ее лицом вниз сегодня, наклоненную над кроватью, бессильную в своей борьбе. Распорки, манжеты, кандалы и веревки висели невостребованные, ненужные на стенах вокруг. Он скорее подавит ее своим телом, чем использует какие-нибудь инструменты.

– Monsieur, – она тяжело дышала, ее глаза расширились от страха, когда он толкнул ее вперед, и она упала на кровать. Запах страха и пота украшали ее кожу, как самые насыщенные духи.

– Non, s’il vous plaît.

Ее голос сорвался в конце на мольбы и Кингсли чуть не рассмеялся. Любой, кто когда-либо молил о пощаде, никогда раньше не встречал его Джульетту. Это было не только его любимой игрой. Но и ее тоже. Кингсли схватил ее сзади за шею и прижал лицом к простыням, чтобы заставить замолчать. Свободной рукой он рванул сзади ее платье, разорвав его в процессе. Она так мило выглядела в белом.

Этот цвет оттенял ее темную кожу. Он нашел ее на пляже Гаити много лет назад, когда она была восемнадцатилетней, едва ли не подростком. Но она пережила невзгоды тысячи жизней в те времена. Он вернулся с ней, сделал ее своей собственностью. И очень маловероятно, что она забыла, кто владел ею сейчас, ведь он частенько освежал ее память.

Коленями он развел ее бедра в стороны, расстегивая одновременно свои штаны. Когда он толкнулся в нее, она издала крик, который мог быть услышан в коридоре. Но это не имело значения. Никто не придет ей на помощь.

Он вбивался в нее жесткими ударами. Глубоко дыша, Кингсли велел своему грохочущему сердцу замедлиться. Он хотел посмаковать этот момент, насладиться ее страхом. Он никогда не поглощал ее страх сразу. Всегда позволял ему сначала благоухать, сцеживал его, прежде чем налить и сделать жадный глоток.

Порой Джульетта забывала, что это был он, ее Кингсли, и терялась в воспоминаниях о человеке, который сделал это с ней из ненависти, а не любви. Кингсли знал, когда ее тело становилось одеревеневшим под ним, когда она переставала сопротивляться, тогда ее страх достигал своего пика.

Он жил ради таких моментов.

Ее хрипы и крики боли и страха были самыми сладкими звуками, которые он мог себе представить. Только они могли заставить замолчать музыку в его ушах, которую он слышал от момента, когда просыпался, до тех пор, пока не засыпал и в блаженном забвении снова. Один концерт для фортепиано тридцать лет назад, и до сих пор он не мог заглушить его. Дыхание Джульетты участилось. Она сделала последнюю отважную попытку побега, но Кингсли просто зажал ей руки за спиной и держал ее неподвижно. Он снова толкнулся, толкнулся мощно, и с содроганием кончил в нее, в то время как ее внутренние мышцы сжались вокруг него в оргазме, с которым она боролась прежде чем, наконец, сдаться ему.

Он задержался в ней и просто наслаждался блаженством момента, его бессодержательностью. Его народ так правильно назвал оргазм le petite morte, маленькая смерть. Он умирал в то время, пока был внутри нее, и высоко ценил такую смерть, ту свободу, те несколько секунд, когда он был освобожден от чар единственного человека в Преисподней, который носил ошейник, но не принадлежал никому.

В его размышления прорвался смех Джульетты. Он не смог сдержаться, поэтому присоединился к ней в ее посткоитальном веселье. Освободив ее руки, Кинг выскользнул из нее и откинулся на кровати, пока она расправляла одежду, прежде чем обессиленно упасть к нему на грудь.

– Ты напугал меня, monsieur. Я думала ты еще с le père.

– Я и хотел тебя напугать. И нет, он молится, je pense.

– Молится за что? – Джульетта обратила взгляд к Кингсли, и он погладил ее по щеке.

Его прекрасная Джульетта, его Джулс, его драгоценность. Он дорожил ею больше всех остальных. Только одного человека он любил сильнее. Но того, кого он любил сильнее, он и ненавидел с той же страстью. Он желал, чтобы математическим законам подчинялась математика его сердца, тогда это значило бы, что вместо его равных любви и ненависти он не чувствовал бы ничего.

– За его потерявшуюся зверушку. Она вернется к нему когда-нибудь. Я уверен.

Джульетта вздохнула и расслабилась.

– Но она не потерялась. – Джульетта поцеловала его грудь. – Она просто сорвалась с поводка.

Кингсли рассмеялся.

– Все гораздо хуже, mon amour. Его зверушка сбежала, и на этот раз у нее нет с собой ошейника.