Текст книги "Принц (ЛП)"

Автор книги: Тиффани Райз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

В глубине сознания Кингсли знал ответ на этот вопрос. Будучи ребенком, он редко, когда ходил в церковь. Но иногда мать брала его с собой. В соседней Католической церкви проходило богослужение на английском языке для американских эмигрантов как она. Она ходила туда, не столько для того, чтобы поклоняться Богу, сколько отвести душу, целый час слушая свой родной язык. Кингсли наслаждался теми моментами наедине с матерью. Его сестра, Мари-Лаура, никогда не выбиралась из постели раньше полудня в выходные. Его отец, ревностный протестант, зарекся и ногой не ступать в католическую церковь. Поэтому она была полностью в его расположении. Ничто не делало его счастливее, чем то, что мама была всецело посвящена ему. Хотя иногда он обращал внимание на священника и проповеди. И какая-то часть одной из этих проповедей осталась в его памяти даже столько лет спустя. Что-то про разум…

Класс сохранял молчание. Кингсли взял в руки Библию и начал листать ее. Возможно, если бы Бог был на его стороне, то он нашел бы страницу или нужный стих. Стернс тоже был в этом классе богословия, сидя в другой стороне, у окна, в самом холодном месте в классе. Несмотря на то, что он приходил первым, он мог бы сесть возле камина, но он никогда этого не делал.

– Ни одного ответа? – отец Роберт развернулся лицом к классу. – Кто-нибудь?

Кингсли увидел, как отец Роберт взглянул на Стернса, который, казалось, подавил вздох.

– От Матвея двадцать два, стихи двадцать семь – двадцать восемь, – сказал Стернс, когда стало ясно, что никто больше не будет говорить.

– Очень хорошо, мистер Стернс. Вы можете процитировать эти стихи для нас?

Процитировать? Кингсли уставился на Стернса, который, казался самим воплощением академического совершенства. Его школьная форма была безупречной, и каждый волос на его светлой голове был на своем месте. Как бы Кингсли ни старался, он все равно выглядел растрепанным и помятым. Отец Генри всегда дразнил его по этому поводу, говоря, что тот всегда выглядит так, словно только что вылез из постели. Если бы.

Не открывая своей Библии, Стернс заговорил.

– “Иисус сказал ему: Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь”.

– Очень хорошо, мистер Стернс. И какое же отношение этот стих имеет к нашей дискуссии о разуме и сердце?

– Иисус проводит различие между разумом, сердцем и душой. Они являются отдельными сущностями.

Отдельными сущностями? Глаза Кингсли расширились от сказанного Стернсом. Кто преподавал в классе?

– Является ли это доказательством того, что разум и сердце и душа совершенно отдельны и не имеют ничего общего друг с другом? – продолжал отец Роберт.

Он махнул рукой на десять учеников в классе, словно пытаясь побудить их к ответу. Но ответа не последовало.

– Мистер Стернс?

Стернс сел ровнее.

– Не обязательно. Тринитарная формула*, которая предписывает креститьсяво имя Отца и Сына, и Святого Духа, была утверждена как догмат Первым Константинопольским собором*, не взирая на то, что Троица содержала в себе три отдельных ипостаси, она также была единосущной. Когда Иисус говорит нам любить Господа нашим сердцем, душой и разумом, Он говорит нам, что они триедины в одной сущности, как и Бог.

– Очень хорошо, мистер Стернс. Теперь, если мы вернемся к катехизисам…

В то время как все в классе открыли свои книги, Кингсли мог только продолжать пялиться на Стернса. На миг тучи за окном разошлись и лучик солнца, которого не видели много дней, заполнил аудиторию белым светом. Кинг мог сосчитать каждую ресницу, обрамлявшую глаза Стернса. И пока солнце не спряталось за тучу снова, Кингсли сидел, затаив дыхание.

Солнце исчезло. Он выдохнул. Стернс повернул голову и встретился с бесстыдным взглядом Кингсли. Кинг знал, что должен отвернуться. Вежливость требовала этого от него. Рассудительность требовала этого от него. Если он не прекратит пялиться, он чувствовал, что и отец Роберт и сам Стернс потребует этого от него.

Но он так же не мог отвести взгляд, встреться бы он лицом к лицу с самим Богом.

Пока Питер читал из катехизиса, Стернс встал и, не спрашивая разрешения, покинул класс. Отец Роберт не сказал ни слова, чтобы остановить его, просто продолжал беседу с другими студентами. Сердце Кингсли колотилось, руки сжались. Если бы он сидел в кресле Иуды (орудие пыток), ему, наверное, было бы не так неудобно.

После десяти секунд попыток усидеть на месте, он встал и последовал за Стернсом. Оказавшись в коридоре, Кинг беспокойно огляделся. Стернса нигде не было видно. В какую сторону он направился? Вперед? Назад? Наверх?

Кингсли понятия не имел, почему он был охвачен этой манией, этой абсолютной потребностью следовать за Стернсом. Но он уже это сделал, оставил класс без разрешения. Обратного пути нет.

Он услышал стук шагов по кафельном полу, отдающихся эхом от бетонных стен. Помчавшись на звук, Кингсли нашел Стернса, расхаживающегося по площадке между третьим и четвертым этажами, с маленькой Библией в руке. Стернс остановился и повернулся к Кингсли. Он не говорил. Кингсли открыл рот. Но слов не последовало.

– Вы ушли, – сказал он, наконец, переходя на французский язык. – Vous avez quitté.

Vous? Они были равными, учениками той же школы. Почему Кингсли автоматически использовал vous вместо более привычного tu?

– Tu as quitté aussi. Ты также ушел.

Tu. Не vous.

– Я последовал за тобой.

Кингсли чувствовал себя более чем глупо, констатируя очевидное. Но у него не было других слов, никаких других причин. Что он мог объяснить? Он был здесь, потому что он был здесь.

– Почему ты ушел?

Стернс пристально посмотрел на него, прежде чем сновапродолжить свое хождение взад-вперед.

– Мне позволено уходить.

– Я знаю. Тебе позволено делать все, что ты хочешь. Но это не ответ на вопрос. – Кингсли вперился в него взглядом, снова переходя с английского на французский. – Pourquoi?

– Ты пялился на меня.

Однажды, Кингсли слышал фразу о благоразумии и бесстрашии, которую его мать сказала на английском языке. Он забыл, как это было сказано, при каких обстоятельствах. Это было не важно. Сейчас он был за рамками благоразумия, и ему было совершено наплевать на бесстрашие.

– Oui. Да пялился.

– Почему ты все время пялишься на меня?

– Почему тебя это волнует?

Какое-то время Стернс не отвечал. Наконец, он встретился глазами с Кингсли.

– Я не знаю. Но волнует.

Если бы ему предложили миллион долларов в тот момент в обмен на то, чтобы не слышать тех слов, Кингсли сказал бы: “Заберите деньги”.

– Ты должен вернуться в класс, – сказал Стернс, снова опуская взгляд на свою Библию.

Кинг закатил глаза.

– Тебя не беспокоит, что отец Роберт относится к тебе так?

Он скрестил руки на груди и прислонился к стене. Стернс снова развернулся.

– Как?

Кингсли пожал плечами.

– Я не знаю. Ты делаешь всю работу за всех. Никто не отвечает ни на один вопрос кроме тебя. Он заставил тебя декламировать стихи из Библии. Декламировать их. Не читать. Ты выполняешь его работу.

На мгновение, задержав взгляд на Кингсли, Стернс возобновил свое хождение и снова открыл Библию.

– Он не заставляет меня выполнять его работу. Отец Роберт не выносит молчания. Никто здесь не заставляет меня делать что-либо.

– Я заметил.

– И что это должно означать?

Стернс снова навел на него стальной взгляд. Что-то в этом взгляде заставило смелость Кингсли пошатнуться. Он сделал быстрый вдох и подался вперед. Это был самый длинный разговор, которого он сумел добиться от Стернса с того первого ужасного дня здесь. Даже если он приводил его в ярость, по крайней мере, это обеспечит продолжение диалога между ними.

– Только ты можешь приходить на уроки и уходить, когда тебе будет угодно. Никто другой не может делать этого. Ты никогда не ешь в столовой вместе с нами, хотя Отец Генри сказал, что это требовалось от всех нас. Комендантский час, кажется, не относится к тебе. Почему?

– Эти правила предназначены, чтобы держать студентов в узде и обеспечивать безопасность. Отцы знают, что, если я не ложусь спать после комендантского часа, это – потому что я читаю. Если я покидаю класс, это – потому что у меня есть другие дела, которыми мне нужно заняться. Я ем с отцом Альдо в кухне, поскольку это – единственное время, которым мы располагаем, для моих уроков португальского.

Кингсли покачал головой.

– Нет, это другое. Что-то большее. К тебе здесь особое отношение, и я хочу знать, почему.

– Никакого особого отношения. Ко мне относятся как ко взрослому. И я заслужил это. Веди себя подобающим образом, Кингсли, и ты тоже сможешь заслужить такое отношение.

Стернс последний раз взглянул на него, перед тем как пройти мимо и спуститься по ступенькам.

Кинг знал, что должен вернуться в класс. Он хотел последовать за Стернсом, но что-то подсказывало ему Стернс выговорил на сегодня свою квоту слов и больше не будет говорить с Кингсли. Может быть, завтра. Или послезавтра. Он может подождать, понаблюдать... Кинг мог сказать, что он раздражал Стернса. Не такой реакции он собирался добиться, но это лучше, чем ничего. Стернс обычно расхаживал по школе, как будто никого больше в мире не существовало, кроме него. Пробраться ему под кожу был шаг номер один. В его постель – будет шагом номер два.

– Кинг? Что ты здесь делаешь?

Кингсли посмотрел через плечо и увидел Кристиана, идущего по коридору. Он и Кристиан быстро стали надежными друзьями почти по умолчанию по истечению двух недель. Они были двумя из тех пяти мальчишек в школе, у которых был хоть какой-то опыт с девушками. Также Кристиан имел в запасе скверное чувство юмора и самые пошлые шутки среди воспитанников, особенно когда поблизости не было священников. Девственники в школе смотрели на них со смесью благоговения и зависти, после того, как он и Кристиан, а также парочка других обменялись рассказами о подругах и минетах и разборках с разъяренными братьями и ревнивыми бойфрендами.

– Стернс, – сказал Кингсли, не встречаясь взглядом с Кристианом. Он не мог перестать глазеть на ступеньки, за которыми Стернс скрылся из вида.

– Ага, он меня тоже, охренеть, как бесит. Но что поделаешь?

– Он тебе не нравится? – спросил Кингсли, наконец, отрывая свой взгляд от ступенек.

– Конечно, нет. Какое там “нравится”? Он умнее, чем все священники вместе взятые. Дети обделываются в ту же секунду, когда он входит в комнату. Он не будет разговаривать с любым из нас. Он сказал мне, наверное, пять слов за все четыре года.

Кингсли подавил улыбку. Пять слов? У него только что был полноценный пятиминутный разговор со Стернсом. Это, должно быть, что-то вроде школьного рекорда.

– Все делают вид, что боятся его, – предположил Кингсли. – Может быть, поэтому он не говорит много.

Кристиан хохотнул и похлопал Кингсли по плечу.

– Это не притворство. Мы боимся его.

– Почему? Он кажется… –  Кингсли искал подходящее слово. Безобидным… это было не то слово. Стернс казался каким угодно только не безобидным. – Разумным?

– Кингсли, – начал Кристиан, глубоко вдохнув. – Я постоянно забываю, что ты новичок здесь. Есть кое-что, что ты должен знать о своем друге Придурке Стернсе.

– Quoi? – спросил Кингсли. Что?

– Поговаривают, что в его бывшей школе… он убил кого-то.

*  Тринитарная формула или формула Троицы – богословская фраза «во имя (Господа) Отца и Сына и Святого Духа», которую называют еще крещальной формулой.

* Первый Константинопольский собор, Второй Вселенский Собор – Вселенский Собор Церкви; созван в 381 году императором Феодосием I (379—395) в Константинополе. Признаётся Вселенским всеми церквями.

Глава 8

Север

Настоящее

Дорога от города к дому сестры Сорена в Нью-Гемпшире занимала около четырех часов. Сорен, как правило, хватался за любую возможность, “выгулять” свой Дукати на пустых дорогах, но Кингсли удалось его уговорить поехать с ним на Роллс-Ройce. Им нужно поговорить, настаивал Кинг. Им нужен план. Скептически улыбаясь, Сорен, наконец, согласился. Кингсли прекрасно знал, что Сорен не дал себя одурачить. Им пока не о чем было разговаривать. Они еще ничего не знали. Кингсли просто хотел побыть наедине с Сореном на заднем сидении Роллс-Ройса.

– Что мы ей скажем? – спросил Кинг, пока они приближались к дому Элизабет. – Она захочет знать, почему мы здесь.

– Мы расскажем ей правду. Ты получил угрожающий пакет с почтовым штампом из Леннокса. Я посмотрю в ее глаза, на выражение лица. Увидим, что оно выдаст.

Сорен сидел на противоположном сиденье, глядя в окно. Он почти не встречался взглядом с Кингсли на протяжении всей поездки. Довольно несвойственно для него. Создавалось впечатление, что Сорену, доставлял большое удовольствие напряженный зрительный контакт. Он мог прочесть человека с одного взгляда, узнать его мотивы, его планы, чего тот хотел, кому доверял... Когда они были подростками, Кингсли думал, это был искусный “дешевый трюк”. Но несколько лет спустя, работая на французское правительство мастером на все руки, он понял, в чем была суть таланта Сорена. Дети, подвергавшиеся насилию, часто росли с необычайной способностью проницательно судить о личности человека. Это был не дар. Не дешевый трюк. Это был вопрос жизни и смерти, навык выживания. Но Сорен не смотрел на него сегодня. Кинг решил принять это как комплимент.

Роллс вырулил на длинную петляющую дорогу, что вела к дому Элизабет. И хотя Сорен и не смотрел на Кингсли, это не мешало Кингу смотреть на него.

– Я в порядке, Кингсли, – сказал он, едва ли взглянув на него, перед тем как снова отвернуться к окну.

Кинг кивнул в сторону дома.

– Твоя мать была изнасилована в этом доме. Изнасилована твоим отцом.

– Это не новость для меня, – сказал Ссорен бесстрастным голосом. – Собственно именно по этой причине, я и существую.

– Ты был изнасилован в этом доме. Изнасилован Элизабет, с которой нам предстоит вежливая дружеская беседа.

– Кингсли, я сказал, что я в порядке.

– Я знаю, что ты в порядке. Я знаю, что просто так ты не стал бы говорить, что ты в порядке. И именно поэтому ты единственный из всех людей и монстров в этом мире, которые вселяют в меня ужас.

– Это ложь, и ты это знаешь. Ты и Элеонор являетесь двумя единственными людьми в мире, которые не боятся меня.

– Повторяй это себе, если это помогает тебе спать по ночам.

Сорен, наконец, посмотрел на него, взглянув ему прямо в глаза.

– Бу, – сказал Сорен, на что Кингсли мог только рассмеяться.

– Без призраков, пожалуйста. – Кингсли поднял руки. – Тем более, что в этом доме их предостаточно.

– Я не один из них. – Сорен облокотился на кожаное сидение. – Элизабет – да. Она все еще не дает покоя этому дому или, возможно, это он не дает покоя ей. Я просил ее переехать. Она не слушает.

Сорен элегантно пожал плечами. Он коснулся шеи в том месте, где его пасторский воротничок упирался в горло, Кингсли редко был свидетелем этого жеста. Он знал, что большинство священников не часто носили традиционное облачение, когда посещали семью. С другой сестрой, Клэр, и его племянницей Лейлой, Сорен всегда носил обычную одежду. Но к Элизабет он надевал традиционное одеяние и воротник священника. Всегда. Это просто еще одна часть его брони.

– Думаешь, она мазохистка? – спросил Кингсли, улыбаясь. – Не удивительно, поскольку ее брат – садист.

– Может быть. Или возможно она хочет доказать себе, что наш отец не победил.

Кингсли приподнял бровь, вытянул ноги и, скрестив лодыжки, расположил их на сиденье возле коленей Сорена.

– Или…

Сорен сверкнул в него взглядом.

– Или что?

Одной глубокой зимней ночью тридцать лет назад, после того, как Сорен обнажил свое тело для Кингсли, он позволил себе обнажить кусочек своей души. Он рассказал Кингу о своей сестре Элизабет, о том, что она сделала с ним в ту ночь, когда он был одиннадцатилетним мальчиком, а ей было всего двенадцать. А потом, после долгой паузы, Сорен рассказал Кингсли, что они делали вместе следующей ночью и каждую ночь после, пока их отец не застал их на месте преступления.

– Возможно, это ностальгия.

Сорен не соизволил ответить на это чем-либо большим, нежели еще более холодным взглядом.

– Ты не можешь отрицать, что поводом могла выступить ревность, – продолжал Кингсли, снимая свои ноги с сидения и наклоняясь вперед, чтобы ответить на свирепый взгляд Сорена.

– Ревность? Ты серьезно?

– Не делай вид, что так скептически настроен. Я послал ту репортершу к Элизабет, чтобы она задала ей вопросы о тебе. Незнакомая женщина, которую она никогда прежде не видела, расспрашивает о ее брате и что делает Элизабет? Рассказывает ей каждую мельчайшую подробность о вас двоих.

– Элизабет пыталась защитить меня.

– Или она хвасталась.

– Я молюсь за тебя, Кингсли.

Кинг усмехнулся.

– Молись усерднее.

– Это не Элизабет. Она ненавидит то, что произошло между нами, когда мы были детьми, даже больше, чем я.

– Ты ненавидишь? Правда? Сам же знаешь, что тебе нравилось. Как ты называл то лето, когда вы двое «играли»? Что вы были как… Адам и Ева?

Сорен замолчал на какой-то ужасный миг и только потом ответил.

– Я сказал, что мы были как Адам и Ева… в аду.

Шофер открыл дверь, и Сорен вышел, больше не сказав ни слова. Они шли к входной двери в тишине. Прежде чем Кингсли успел постучать или позвонить в звонок, дверь распахнулась, открывая их взору Элизабет, стоящую в сводчатом фойе. Когда Кингсли видел ее последний раз, она выглядела на десять лет моложе ее реального возраста. Темно-рыжие волосы, фиолетовые глаза – истинная красота Новой Англии. Но сегодня она выглядела испуганной, в бешенстве и резко постаревшей от страха.

– Слава тебе, Господи, – выдохнула она.

Бросившись вперед, она обняла Сорена за шею. Кингсли напрягся, но Сорен обнял ее, проявляя исключительно братские чувства…и больше ничего.

– Тебе позвонил Эндрю?

Сорен отстранился.

– Нет. Никто нам не звонил. В чем дело?

Она пробежала рукой по своим вьющимся волосам.

– Я даже думала позвонить в полицию, – сказала она, и глаза Кингсли округлились от удивления.

Элизабет ладила с полицией так же, как и он – с журналистами. Хотя он совсем недавно трахал репортершу практически до беспамятства на заднем сидении своего Роллса. Но это было для дела, а не для удовольствия. Ну… для дела, и для удовольствия.

Элизабет перевела взгляд с Сорена на Кингсли и обратно.

– Скажи мне что случилось.

Сорен говорил утешительным тоном священнослужителя, хотя Кингсли смог распознать самый слабый оттенок страха под этим спокойствием. Страха? Сорен? Кинг никогда не думал, что доживет до этого дня.

– Я покажу тебе. Пошли со мной. – Элизабет наконец-то заметила Кингсли. – Ты, тоже, Кинг. Не знаю, зачем ты здесь, но я приму любую помощь, которую смогу получить.

– Всегда рад услужить. Мы ведь семья, в конце концов.

Он взглянул на Сорена, который ничего на это не ответил. Элизабет знала о коротком трагическом браке ее брата с Мари-Лаурой, сестрой Кингсли. Что она думала об этом, он не знал, да его это и не волновало, но брак, хоть и несчастливый, по крайней мере, дал Сорену безопасный предлог общаться с подобными ему.

– Я не знаю, можно ли назвать тебя семьей, как ты утверждаешь, – сказала Элизабет, ведя их вглубь дома к центральной лестнице. На верхней ступеньке, она повернула налево и повела их к восточному крылу, детскому.

Кинг украдкой наблюдал за лицом Сорена. Каждая комната в этом доме хранила воспоминания об ужасах его детства. Мать родила его в своей крошечной комнате в конце восточного крыла. И исключительно силой воли, она смогла родить абсолютно молча, не желая доставлять садисту-отцу Сорена удовольствие слышать ее крики. В библиотеке, Сорен чуть не попрощался с жизнью, когда его отец нашел их с сестрой совокупляющимися на полу у камина.

Элизабет провела их к последней комнате слева. Детская спальня Сорена.

Она открыла дверь и позволила состоянию комнаты сказать за себя.

– Mon Dieu…, – выдохнул Кингсли, прикрывая рукой рот.

В этой комнате, одиннадцатилетний Маркус Стернс уснул однажды ночью и проснулся внутри своей собственной сестры. В этой кровати, он потерял свою девственность путем изнасилования и инцеста. И теперь кто-то поджег эту кровать и сжег ее дотла. На стене, написанные пеплом, были слова Love Thy Sister (Любовь сестры твоей).

– Стóит ли Кингсли… ? – прошептала Элизабэт.

– Кингсли знает. Он один из двух людей, которым я рассказал.

Внутренне содрогнувшись, Кинг взглянул в лицо Элизабет. Сорен что только что проговорился, что у него есть кто-то еще, кому он доверяет? Как и ее брат, Элизабет была весьма сообразительна. Кинг молился, чтобы она предположила, что Сорен имел в виду своего собственного духовника. Если бы она узнала, что ее брат-священник соблазнил девушку из своей паствы, весь мир горел бы в аду за это.

Элизабет кивнула. Сорен же просто смотрел на слова на стене.

– Я не звонила в полицию, – продолжала она. – Я не хотела рассказывать им о нас и что это значит. Но у меня есть сигнализация на дверях. Я всегда включаю ее в ночное время. У меня даже есть камеры на участке перед домом и на подъездной дорожке. Никто не появлялся. Должна ли я вызвать полицию? Я так и сделаю, если ты скажешь.

Сорен медленно покачал головой.

– Нет, не должна. Это вне их компетенции.

– Тогда что…

– Уходи. – Сорен повернулся к сестре, положив руку ей на плечо. – Уходи и забирай мальчиков с собой, подальше отсюда. Европа. Азия. Австралия. Уезжай заграницу и не оставайся на одном месте. Уезжай сейчас.

– Что происходит? Почему ты приехал? Я обнаружила кровать, в таком состоянии только сегодня утром. Я послала мальчиков к подруге. Целый день я пытаюсь решить, что делать.

Сорен снова перевел взгляд на кучу золы, где когда-то стояла его кровать, и молчал. Кингсли ответил за него.

– Я получил по почте фотографию, на которой запечатлены мы в наши школьные годы. Она была отправлена отсюда. Никаких других опознавательных знаков. Просто школьная фотография, но, тем не менее, угрожающе.

Элизабет отстранилась от двери и пошла по коридору, сделав несколько шагов, прежде чем снова развернуться.

– Маркус, что происходит? – спросила она, и ее голос был низким и холодным.

Кинг застыл. Никто не называл Сорена Маркусом – именем данным ему при рождении, никогда. Он не позволял. И, конечно, Элизабет это хорошо знала, знала, как сильно он ненавидел, когда его называли именем, которое также носил его отец. Либо она была в таком смятении, что забыла, либо была настолько зла, что ей было все равно. Сорен посмотрел на нее и выдохнул.

– Я не знаю, Элизабет.

– Ты лжешь мне. Ты знаешь больше, чем говоришь.

– Я знаю больше, чем говорю тебе. Но я не лгу. Я действительно не знаю, кто за этим стоит. Расскажи нам все, что знаешь.

Качая головой, она повернулась к ним спиной.

– Проснувшись сегодня утром, я встала с постели и почувствовала странный запах в доме. Я последовала за ним. Проверила каждую комнату. В эту я зашла в последнюю очередь. Я пытаюсь никогда не заходить сюда. Ты это знаешь.

Ее брат кивнул. Кингсли не хотелось и представлять, что чувствует Сорен, стоя в дверях этой комнаты. Он застыл, словно киношный вампир, будучи не в состоянии переступить порог без приглашения. Никакого приглашения не последовало.

– Открыв дверь, я увидела кровать, слова на стене. Меня чуть не вырвало. Кто-то знает о нас, о том, что случилось. Я ломала голову над тем, кто бы это мог быть. Моя мать мертва. Наш отец. Кто же? Я рассказала той репортерше о нас. Но, несомненно…

– Я знаю Сюзанну, – сказал Сорен. – Мало того, что она не сделала бы этого, она и не могла. Она сейчас в Ираке.

– Ну вот. Но ты говоришь, Кингсли знает. – Элизабет указала в его сторону. – Кто еще? Ты сказал он один из двух людей, которым ты рассказал. Кто тот другой?

Челюсть Сорена сжалась почти незаметно. Но Кинг заметил.

– Никто, кто бы смог рассказать.

– Ты в этом уверен? – потребовала она.

– Я могу поставить на это свою жизнь.

– Значит, так и есть. – Она подняла руки и прикрыла лицо. – Я просто не могу себе представить кто или почему... Кингсли.

– Oui?

– Ты знаешь. Ты кому-нибудь рассказывал?

Кингсли понадобилось все его самообладание, чтобы не взглянуть на нее с крайним отвращением. Он был шпионом для французского правительства. Шпионом и намного больше, чем просто шпионом. Пустые сплетни могли стоить ему жизни в то время. Он знал, как использовать свой рот в других видах деятельности нежели распускать слухи.

– Согласно моей репутации, у моего языка большой опыт, machèrie. Но не в разговорах. Твой секрет в безопасности со мной. Единственный человек, которому я рассказал, мертв уже тридцать лет.

Элизабет покачала головой и вздохнула.

– Конечно. Прости меня. Во мне говорит паника.

– Собирай вещи, Элизабет, – приказал Сорен. – Ты напрасно тратишь время. Мы не узнаем ничего, глазея друг на друга. Кинг и я выясним, что происходит. Позвони мне через месяц. Я дам тебе знать, если будет безопасно возвращаться. Никому не говори, куда едешь. Даже мне.

Она долгое время смотрела на них обоих, прежде чем развернуться и чуть ли не бегом направиться в другое крыло дома.

Кингсли снова открыл дверь спальни, изучая погром. Ничего не осталось от кровати. Он даже не мог понять, как преступнику удалось сжечь только кровать и оставить все остальное не поврежденным. Такой пожар должен был сжечь весь дом. Пепел на полу. Пепел на стене. Но все остальное на местах.

Возлюби сестру свою.

Это звучало почти по-библейски. Возлюби ближнего своего. Возлюби Господа Бога твоего. Что это значит? Приказ? Или подпись?

Люблю, твоя сестра.

Остальная часть комнаты осталась нетронутой. В детстве Сорен сидел за этим маленьким резным столом, изучая английский язык. Как тихая форма мести, его мать учила его датскому языку, а не английскому. Когда его часто отсутствующий отец обнаружил, что его пятилетний внебрачный сын не понимает ни слова по-английски, мать Сорена отправили обратно в Данию. Все языки, кроме английского были изгнаны из дома. Кингсли иногда задавался вопросом, было ли это первопричиной одержимости Сорена изучением языков.

Рядом с письменным столом располагалась книжная полка. Здесь было много изданий классической детской литературы в красивых кожаных переплетах, весьма вероятно, стоящих небольшое состояние, учитывая их отличный вид, который объяснялся тем, что юный Маркус Стернс никогда не брал книги, не сгибал обложки. Будучи ребенком, он читал Библию. Шекспира, Мильтона. Не Джорджа Макдональда или Льюиса. Только книги Льюиса Кэрролла привлекли внимание Сорена из всех остальных. Учитывая одержимость Кэрролла молодой Алисой Лидделл, и одержимость молодой Элеоноры Шрайбер книгами, казалось, все сходилось.

Рядом с книжной полкой было окно, из которого открывался вид на холмистые ухоженные газоны. Небольшой лесистый участок граничил с задней частью дома. Много лет назад Сорен признался Кингсли, что он и Элизабет часто занимались… в лесу, подальше от любопытных глаз слуг. Там они были, просто двумя детьми, играющими в лесу. Так невинно. Так идеалистично и по-крестьянски. Если бы только служанки знали, что происходило за завесой этих деревьев.

– Деревья…, – сказал Кинг, глядя в окно на лужайку.

– Что сними? – спросил Сорен, по-прежнему решительно отказываясь пересекать порог и входить в свою старую комнату.

– Кто бы ни пробрался сюда, он пришел со стороны леса. Кингсли встал у окна, указывая направление. – Он не смог бы войти через двери. Элизабет держит их запертыми и на сигнализации. Остается окно. Чтобы обойти камеры, он должен был пройти через лес. Больше нет логического объяснения. – Кингсли повернулся к Сорену. – Пойдем?

Сорен не ответил. Он шагнул в коридор. Кинг последовал за ним вниз по лестнице и вышел через заднюю дверь. Они шли через лужайку в тишине.

– Я могу пойти посмотреть один, если пожелаешь, – предложил Кинг. – Я знаю, что это не твое любимое место.

– Это в прошлом, Кинг. Все в прошлом. Если Элизабет имеет мужество жить здесь, я, определенно, могу, пережить день в этом помещении.

– Когда ты был здесь в последний раз?

– На похоронах отца несколько лет назад.

– Ты входил в свою комнату тогда?

– Да. Мой отец был мертв. Это казалось достойным поводом.

Они перестали разговаривать, войдя в рощу деревьев, примыкающих к окну бывшей спальни Сорена. Лесная земля действительно казалась недавно истоптанной, но с двумя сыновьями Элизабет, живущими в доме, невозможно было предсказать, это было сделано ими или преступником. Двое мужчин несколько минут блуждали между деревьев, пока не вышли на поляну. Кинг увидел следы в грязи, мелкие. Скорее всего, Эндрю, одиннадцатилетнего сына Элизабет. Они могли принадлежать только мальчику или очень миниатюрной женщине.

Кингсли посмотрел на деревья и вдохнул запахи леса.

– Сосна…, – пробормотал он.

Сделав глубокий вдох, он снова набрал полные легкие чистого, сладкого воздуха. Закрыв глаза, он опять стал шестнадцатилетним. Он был напуган в тот день в лесу, напуган даже больше, чем сегодня. И от страха он убежал вглубь чащи. Он бежал не для того, чтобы убежать, а только для того, чтобы продлить ожидание, чтобы отсрочить неизбежное. И чтобы спасти репутацию. Он хотел, чтобы это произошло, но не было никакой надобности Сорену знать, насколько сильно. И тогда… он был пойман. Он все еще мог чувствовать ту железную хватку на своей шее, то давление пальцев на своем горле. Жесткую лесную почву, впивающуюся в спину и щеку.

– Кингсли, ну в самом то деле.

Смеясь, Кинг посмотрел на Сорена.

– Ничего не могу с собой поделать. Слишком мощные воспоминания.

– Постарайся, – сказал Сорен, хотя Кинг увидел намек на улыбку на губах.

– Ты никогда не думаешь об этом? – спросил Кингсли, оставляя ботинками большие следы в болотистой почве, шагая навстречу Сорену.

– Ту ночь в лесу возле школы? Тот день изменил нас обоих, изменил все. Ты сам знаешь, что ничего хорошего не выйдет из того, что мы будем это обсуждать. Прошлое должно оставаться в прошлом.

Кингсли покачал головой.

– Non. Прошлое останется в прошлом, если оно того захочет. Вот только что-то в твоем прошлом не желает там оставаться.

– Что ты имеешь в виду?

– Из тысячи досье, что у меня есть, было украдено, то что принадлежит Элеонор. По почте пришла наша с тобой фотография. Взломали и осквернили дом Элизабет. Элеонор, Элизабет и я... что же нас всех объединяет?

Сорен взглянул на отпечатки на земле. Рядом с большим отпечатком ботинка Кингсли была цепочка гораздо меньших следов босых ног. Сорен посмотрел на небо и смежил веки. Кинг ничего не сказал, позволяя ему помолиться. Медленно, священник выдохнул и открыл глаза.

– Я.

Глава 9

Юг

Во второй раз за этот вечер, челюсть Норы ударилась о землю и там и осталась.