Текст книги "Принц (ЛП)"

Автор книги: Тиффани Райз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– Заняться с тобой любовью. Я могу это сделать. Кажется.

Нора усмехнулась.

– Ничего подобного. Не может быть никакой неуверенности в себе. Надо быть придурком, чтобы собираться стать героем любовных романов. Только Альфы, никаких Бет. К сожалению.

Она погрозила ему пальцем, прежде чем положить руку на его живот и очертить линию боков кончиками пальцев.

– Тогда я не хочу быть героем любовного романа. Я просто хочу быть тобой и мной. А у меня ничего нет прямо сейчас, кроме неуверенности в себе. Нора… что, черт возьми, мне делать?

Она скользнула обеими руками по его груди и расположила их прямо под его ключицами.

– Это я. Ты можешь делать все, что угодно.

Уесли кивнул и сделал еще один глубокий вдох. Он взял ее за затылок и опустил свой рот на ее губы с поцелуем, более яростным, на который, он не думал, что когда-либо был способен. Нора тихо гортанно застонала, поддаваясь поцелую. Он провел руками по всей поверхности ее нежных гладких рук, вверх и вниз по ее спине, вдоль оголенных вершин ее грудей. Ее грудь… ни одна женщина в мире не обладала такой грудью как у Норы. Уесли протянул руку ей за спину, и расстегнул бюстгальтер.

– Святые угодники, в этот раз у меня получилось.

– Хорошая работа, малой. – Нора повела плечами, спустив лямки бюстгальтера вниз по рукам. – Дело мастера боится.

– В этот раз нам не нужен болторез.

– Нет. Нам просто нужен ты.

Нора откинулась назад на столе, и все что мог Уесли это только пялиться на ее грудь. Он положил руку на ее живот, который дрогнул под его прикосновением. Его нервозность сменилась чистым желанием. Он взял ее груди в свои руки и сжал их, мягко массируя.

– Так нормально? – спросил он, желая, чтобы Нора почувствовала себя так же хорошо, как она заставила чувствовать его.

– Очень хорошо. Но не забывай о сосках. Вот где начинается волшебство.

– Я никогда не забуду о сосках.

Он взял ее соски между его указательными и большими пальцами и легонько ущипнул. Нора судорожно вздохнула, ее спина на дюйм приподнялась над столом. Уесли замер.

– Хороший вздох или плохой?

– Хороший. Очень, очень хороший вздох.

– Хорошо. Здорово.

Он вернулся к ее соскам с вновь обретенной уверенностью, пока Нора лежала под его руками, задыхаясь от каждого его прикосновения. Вскоре прикосновений было ему недостаточно. Он притянул ее ближе к себе, скользнув рукой под ее спину, и опустил губы на ее груди. Он осторожно втянул ее сосок в рот. Мягкие всхлипы Норы превратились в громкие стоны. Она снова запустила руки в его волосы, пока он поцелуями прокладывал дорожку от одного соска к другому.

– Мне начинают нравиться длинные волосы. Это полезно.

Она сжала в кулаке его пряди и игриво потянула.

– Значит ли это, что ты перестанешь надоедать мне со стрижкой?

– Неа. Продолжай целовать.

– Да, мэм.

С энтузиазмом Уесли вернулся к груди Норы, целуя ее соски, посасывая их, покручивая между пальцами. Он хотел большего, но и не хотел останавливаться. То, как она вздыхала и издавала негромкие гортанные звуки, пьянило его. Он не мог насытиться этим, насытиться ею. Впервые, когда они пробовали это, вспоминал он, они были на кровати в доме Норы. Все было идеально тогда, солнечный свет, что наполнял комнату, вечерний свет, что подкрадывался под дверью, шелковая рубашка, что он снял с Норы, прежде чем положить ее на спину, и теперь они были на этой чертовой пристани, где любой желающий мог их найти. Мотыльки и комары плясали вокруг них. Он был грязный. У нее определенно будут занозы в спине. И ему было совершенно наплевать. Сомнения исчезли. Страхи. Все, кроме желания и чувства, что даже если он каким-то образом облажается, все равно все будет правильно.

– Уесли… – сорвалось на выдохе с губ Норы его имя.

– Я здесь, – сказал он, целуя центр ее груди.

Она подняла голову и обхватила рукой его лицо.

– Ты меня убиваешь.

Глаза Уесли расширились.

– Погоди, что? Я убиваю тебя?

– Есть прелюдия, а есть пытки. Пытки практикует, ты-сам-знаешь-кто.

– Я думал… я думал, тебе это нравилось.

Нора оперлась на локти.

– Я, мать твою, обожаю это. Но если ты не окажешься во мне в ближайшие пять секунд, я заобожаю это до смерти.

Кровь прилила к лицу Уесли. И от его лица, бросилась прямо к паху.

– Я могу. Кажется.

– Ты можешь. И сделаешь. Или мы умрем, пытаясь.

Уесли задрал юбку Норы до бедер и начал стаскивать ее трусики вниз по ногам.

– Порви их, если нужно. Черт, порви их даже, если не нужно.

– Я стараюсь сохранять спокойствие, Нор. Это не помогает.

– Я за пределами спокойствия. С бельем покончено?

– Теперь да.

Уесли бросил ее черные шелковые трусики на землю. Сейчас более чем когда-либо он хотел, чтобы у них был какой-то приличный свет. Он мечтал увидеть Нору голой, ее разведенные для него ноги, и возможность рассмотреть каждую ее часть... Но даже в приглушенном свете он мог разглядеть ее бедра, раскрытые для него, ее раскрытые складочки, и крошечное серебряное колечко, мерцающее у входа в ее тело.

– Боже…

– Клиторальный пирсинг. Это тебя пугает?

Уесли положил руки на внутреннюю поверхность ее бедер и толкнул их, открывая немного шире.

– Прямо сейчас, я чувствую противоположное испугу. Боже, Нора, ты такая красивая.

Он осторожно поднес к ней два пальца, раскрывая ее.

– Ты никогда не видел свою подругу…

Он покачал головой.

– Никогда не заходил с ней настолько далеко. Своего рода точка невозврата.

Он не мог поверить, насколько мягкой ощущалась Нора, насколько она шелковистая, как лепестки цветов.

– Нет пути назад. Только вперед. И внутрь.

Она потянулась между ног и коснулась себя.

– У меня не было секса неделю, Уес. Просто предупреждение.

– О, нет. Целую неделю.

– Это как год по ванильному времени. Мне, возможно, потребуется немного дополнительной смазки, чтобы принять тебя. Я еще не забыла, как ты “укомплектован”.

– Смазки? У меня нет…

Нора поднялась и обняла его за плечи, прижавшись голой грудью к его груди. Приблизив свой рот к нему, она просунула язык между его губ. Она прикусила его язык и прошептала: Смазки. И тогда он понял. Нора снова растянулась на столе. Уесли опять раздвинул ее ноги, открывая, при этом облизывая губы в нервном ожидании.

– Облизывание губ – это хорошо. Но моих. Не твоих.

– Правильно. Ладно. Точно. – Он еще раз разделил складки Норы кончиками пальцев. – Я понятия не имею, что делаю.

– Просто поцелуй меня. Только там, внизу. Думай об этом, как о поцелуе.

– Просто поцеловать..., – повторил он, и его рот опустился на нее.

Он мечтал сделать это для Норы. Один из его друзей в Йорке жаловался, что он должен был ублажать орально свою подругу в течение получаса, чтобы довести ее до оргазма. Больше ничего не помогало. Уесли вспомнил, как услышав это, он подумал, что провести тридцать минут между бедер Норы, звучало как лучшие тридцать минут его жизни. И теперь он мог попробовать ее терпкость на своем языке, ощутить ее запах, который был настолько женственным и эротичным, почувствовать шарик ее пирсинга, ее набухший клитор и складки ее половых губ своим ртом. Нора приподняла бедра, и он просунул язык в ее лоно.

– Уэсли пожалуйста…, – простонала она, и ему не нужно было спрашивать, что она имела в виду на этот раз.

Он отстранился от нее лишь для того, чтобы расстегнуть штаны и освободиться от своих джинсов и боксеров. Нора потянулась между ними и взяла его в руку. Когда она погладила его, настала очередь Уесли стонать. Нора отпустила его, поднимая колени к груди, и Уесли ждал.

– Нора?

Она взяла его руки в свои и переплела их пальцы вместе.

– Я люблю тебя, Уес.

Она сказала эти слова просто, и Уэсли мог ответить только одним способом. Он толкнулся в нее. Годами он мечтал об этом моменте, мечтал о соединении их тел. И теперь она окружала его, окутывала своим горячим, влажным жаром. Таким всепоглощающим. Он чувствовал себя цельным внутри нее. Внутри Норы, Уесли был внутри Норы. Я внутри Норы... Слова прокатились эхом сквозь его сознание, понимание столь же мощное, как реальность. Он глубоко толкнулся в нее, не в состоянии остановить себя от того, чтобы погрузиться, насколько он смог и быть охваченным ее плотью, насколько это возможно. Нора выгнулась на столе, ее спина оторвалась от белого дерева.

Ошеломленный поразившими его ощущениями, Уесли почти забыл, что это он должен был двигаться. Но интенсивные покачивания бедер Норы подгоняли его дальше, и он начал толкаться сначала медленно, а когда она перестала двигаться совсем, лишь извиваясь под ним, он начал толкаться в нее жестче.

– Боже, Нора…, – было все, что он мог выдохнуть.

У него не осталось других слов. Бог и Нора. Они стали одой личностью в тот момент. Он поклонялся у алтаря ее тела, и на мгновение почувствовал силу их союза, которая была сродни причастию. Нора обвила ногами его поясницу, притягивая его еще ближе в нее, еще глубже. Зажатый в ловушке ее ног, Уесли мог делать только короткие, резкие толчки, которые подвели его к краю. Но он не был подростком, ему двадцать лет, бранил он себя. Он может продлить это дольше пяти минут, если это не убьет его. Хотя это как раз может его убить. Умышленно, он замедлил свое дыхание, глядя мимо ее груди, ее тела, на покатые холмы, черные и тихие под покровом ночи. Он изучал светлячков, которые освещали эту темноту, как крошечные земные звезды. Уесли сделал глубокий вдох, ощущая едкий запах тины. Успокоившись, он вернулся взглядом обратно к Норе, ее улыбке, ее глазам, а затем вниз, туда, где соединялись их тела. Ему необходимо было посмотреть, необходимо было наблюдать, как он двигался, входя и выходя из нее. Но только на секунду или две. Если он будет смотреть дольше, он…

Зажмурившись, и отчаянно, с почти бесшумным вздохом, Уэсли кончил внутри Норы. Он чуть не рухнул на нее от силы оргазма, что ее тело вырвало из него.

– Отец Милосердный, – воскликнула она, подняв голову и обернув свои руки вокруг него.

Она притянула Уеса ближе и провела пальцами по его волосам. Ее прикосновения ощущались почти по-матерински, то, как она держала его у груди, что он мог слышать стук ее сердца, так бешено грохочущего под его ухом. Дико, у его Норы дико грохотало сердце. И он знал, что это одно соитие с ней, не укротило его. Ничто не могло укротить его, и за это он любил ее еще больше.

– Ты молишься? Это католические фишки?

Уесли усмехнулся, пока Нора гладила его волосы и слегка проводила ногтями по его плечам. Он никогда не чувствовал ничего подобного, такого простого спокойствия. Ничего не казалось неправильным в этом моменте, ничего грязного или греховного, даже когда он лежал на ней, и его тело до сих пор было погружено глубоко в нее.

– Молиться после секса? Я имею в виду, после занятий любовью?

– Католики имеют склонность упоминать имя Господа всуе, в подходящие моменты. Когда в тебе так сильно кончает девственник, чувствуешь, что это можно расценивать как подходящий момент.

Ее слова прозвучали хрипло и с придыханием, как будто она пробежала кросс или что-нибудь столь же абсурдное. Ему нравилось, что он сделал так, из-за чего ее голос изменил свой тембр. Он уже хотел сделать это снова.

– Ты это почувствовала?

Она прикусила нижнюю губу и медленно кивнула.

– И это не так просто, малой. Так что поздравляю. Это была эякуляция практически ураганной силы.

Уесли хлопнул ладонью по лицу и застонал. Он медленно вышел из нее. Если бы он мог, он бы оставался внутри нее всю ночь.

– Я не думаю, что от героинь любовных романов можно ожидать слов “эякуляция практически ураганной силы”. Не то, что бы я множество из них читал.

Нора поцеловала его в макушку, с трудом отрывая руки от его лица.

– Позволь мне рассказать тебе маленький секрет..., – она держала его за подбородок, чтобы он не отвел взгляд. – Я не героиня любовных романов. Я может быть даже злодейка.

– Хорошо. Злодеи, в любом случае, интереснее положительных героев. И я не хочу быть чьим-то героем.

Она улыбнулась ему, и он увидел что-то странное в ее глазах, то, чему здесь не место, грусть.

– Сегодня была убита лошадь Талела, и у меня есть доказательства. Но ни один из нас ни черта не сделал с этим. С уверенностью можно сказать, ни один из нас здесь не герой.

Нора поцеловала его в макушку и снова откинулась на стол. Уесли ласкал ее лицо, ее губы, гладил ее тело от шеи до талии и обратно. Он стал твердым просто от прикосновения к ней, от созерцания широкой улыбки на ее лице, даже когда ее глаза были закрытыми. Сгребая ее в охапку, Уесли снова толкнулся в нее. Нора обвила руками его спину и уткнулась головой ему в грудь. Здесь. Именно здесь. Здесь было то место, где ей надлежало быть, в безопасности его рук. И он был там, где он должен быть… внутри нее. Их губы встретились, пока он медленно проникал в нее все глубже и глубже.

Ее слова не задели ни одного из них… герои. Он должен быть героем для нее. Он желал бы, чтобы в мире еще были драконы, и существовало что-то, с чем он мог сразиться за нее. Он жаждал, проявить себя для нее, доказать свою состоятельность. И если смерть лошади Taлела причинила ей боль, он исправит это. Для ее. Для них.

Нора хрипло вздохнула у его груди. Он ждал три года, чтобы услышать этот звук, звук ее дрожи от подаренного им удовольствия. Три года. Двадцать лет. Это стоило ожидания.

– Завтра, – шепнул он ей на ухо, когда она поднесла свой рот к его губам снова.

– А что будет завтра?

Она подняла на него взгляд, затянутый поволокой желания.

– Мы начнем вести себя как герои.

Глава 25

Север

Прошлое

Он никогда не думал, что он доживет до этого дня – и Сорен, Стернс, или кем бы он ни был, занимается физическим трудом. В возрасте семнадцати лет, наблюдая, как Сорен драит пол в ските, мылом, водой и металлической мочалкой, голыми руками и на коленях, Кингсли понял, что может умереть в этот момент, и с уверенностью сказать, что он видел все.

– Предполагалось, что ты будешь помогать, Кингсли.

Сорен ополоснул мочалку в воде и принялся за пятно с удвоенной энергией.

– Прошу прощения. Я в шоке. Еще не отошел, mon ami.

Улыбка играла в уголках губ Сорена.

– Наш Господь был плотником или, возможно, каменщиком. Апостол Павел шил палатки.* (В Деяниях 18:3 говорится, что ремеслом апостола Павла было изготовление палаток. В библейские времена, чтобы сделать палатку для путешествий, ремесленники вначале изготавливали тканые полосы, обычно из верблюжьей или козьей шерсти. Затем эти полосы сшивали. Палатки также делали из кожи или льняного полотна, которое ткали в родном городе Павла, Тарсе. Возможно, он делал льняные навесы от солнца для атриев – внутренних двориков.) Они делали своими руками изнурительный, непосильный труд. Если запачкать руки не было ниже их достоинства, это не должно быть ниже и моего достоинства.

– Я хочу быть ниже тебя.

– Ты ниже меня, Кингсли, во всех смыслах, но не буквально. И если ты хочешь быть буквально ниже меня до наступления утра, я предложил бы тебе помочь. Я говорил, что скит – адская дыра.

С тяжелым вздохом, Кингсли взял губку и упал на колени.

– Ты не преувеличивал.

Кингсли огляделся и принялся еще раз за паутину, за покрытый грязью и пометом мышей и птиц пол, которые сделали из эрмитажа дом после того, как отец Леопольд отправился на встречу со своим создателем.

– Мы должны найти другое место.

– Больше негде. На расстоянии многих миль.

– Здесь отвратительно.

– Это штат Мэн. Скоро зима, и она наступит быстро. У нас осталось, пожалуй, две недели теплых ночей.

– Здесь более чем отвратительно.

– После того, как здесь будет чисто, оно идеально подойдет для нас.

– Идеально подойдет для тебя, чтобы бить и трахать меня?

– Именно, – сказал Сорен, даже не улыбнувшись.

Но в улыбке и не было необходимости, поскольку Кингсли понимал, что Сорен не шутит.

– Хорошо.

– Ученики никогда сюда не заходят.

– Pourquoi?

Кингсли вернулся к чистке. Оказалось, в этом месте умерла мышь, и жир ее костей и костного мозга оставил неизгладимый след на древесине. Прекрасное место, чтобы отдавать свое тело человеку, которого он боготворил.

– Кто-то пустил слух, что призрак отца Леопольда часто посещает скит, потому что он умер здесь. Они нашли его тело спустя неделю, так как все были в ловушке в школе из-за метели.

– Просто призрак священника. Нечего бояться.

– История утверждает, что призрак отца Леопольда позволяет сексуальные вольности с тем, кто попадает в пределы его досягаемости. После смерти он пирует тем, в чем отказывал себе при жизни. Ты веришь в это?

Кингсли посмотрел на Сорена с широко открытыми глазами.

– Нет, но очень хочу.

Сорен рассмеялся и бросил в него металлическую губку. Кингсли поймал ее у своей груди и решительно атаковал жирное пятно от мыши. Понадобилось целых два часа, чтобы вымыть пол. Еще один час, чтобы смести паутину и убить обитателей. Он смачно раздавил паука-волка.

Чересчур смачно на взгляд Сорена.

– Разве ты не можешь ловить их и выпускать на улицу, Кингсли? Убивать их излишне.

Кингсли поднял холодный, жесткий взгляд на Сорена.

– Ловить пауков и выпускать их на улицу? Я когда-нибудь говорил тебе, у меня было кровотечение еще три дня после нашей первой ночи вместе? Pardonez-moi за мои слова, но католическое почитание тобой неприкосновенности жизни, было бы более убедительным, не будь ты садистом.

Сорен поднялся на ноги и выпрямился. Он подошел к Кингсли.

– У меня нет ни малейшего желания причинять паукам боль так, как я хочу причинить боль тебе. В этом разница.

– В самом деле? Как так?

– Прежде всего, я не нахожу пауков привлекательными.

Сорен поднял бровь. Кингсли не смог остановить вырвавшийся смешок. Но губы Сорена заставили его замолчать. Поцелуй длился всего мгновение, прежде чем Сорен отстранился.

– Возвращайся к работе, – приказал он.

Кингсли упал на колени перед Сореном, посмотрев на него снизу-вверх.

– Да, сэр.

Сорен посмотрел на него сверху-вниз и Кингсли без труда различил голод в его глазах.

– Возвращайся… к… работе, – приказал Сорен.

Это прозвучало, как будто он говорил сам себе, нежели Кингсли. Кинг нахмурился.

– Да, сэр.

Вздохнув, он взял губку и принялся за один единственный стул, что им удалось спасти из сгнившей мебели в эрмитаже. Он нехотя скреб, пока не услышал, как Сорен бормочет с отвращением, – Кингсли, ты никогда не убирался в своей жизни?

– Non. У меня есть сестра.

Сорен прищурился. Кингсли рассмеялся.

– Это правда. У меня есть старшая сестра Мари-Лаура. Она и Maman делали всю уборку. Papa работал. А я, я делал все, что хотел.

– И почему я не удивлен? В этой школе есть сироты, что провели половину своего детства на улицах и стали более дисциплинированны, чем ты.

– Представляю, сколько нужно дисциплинированности, чтобы выжить на улицах. А мне нравилось быть баловнем. Единственный сын во французской семье – завидное положение. А ты? Я не представляю, чтобы ты много убирался в своем доме.

Глаза Сорена потемнели от услышанного вопроса, но его лицо оставалось спокойным.

– В доме отца был большой штат прислуги. Моя сестра Элизабет и я должны были держать в чистоте наши комнаты. У нас было мало работы по дому. Помимо того, что мы пытались выжить под этой крышей.

– Что, так плохо, да? – спросил Кингсли, желая выудить больше секретов у Сорена о том, что произошло между ним и его сестрой.

Сорен кивнул, продолжая работать. Его руки беспрестанно двигались. Он излучал чистую решительность, когда проводил мыльной тряпкой по столу.

– Быть единственным сыном в семье, которую контролировал безумец, насилующий детей – незавидное положение.

Кингсли выронил губку.

– Ты сказал… ты говорил, он изнасиловал твою мать. Ей было…

– Восемнадцать, – констатировал Сорен, продолжая чистить. – Но моей сестре было восемь. Только восемь.

– Mon Dieu.

– Non. Pas du tout. У Бога гораздо больше общего с нами, чем с ним. Монстр, который называет себя моим отцом, насиловал ее. В то время как все это происходило, я учился в школе, в Англии, в противном случае на моей совести были бы две жизни вместо одной. Но я бы предпочел не говорить об этом. Расскажи мне о своей сестре.

Кингсли сглотнул. Он ничего не хотел больше, чем услышать о детстве Сорена. Как бы жалко это не звучало, это все же был он, его жизнь, его прошлое. Кингсли пил каждое драгоценное откровение как вино. Никто в школе ничего не знал о Сорене, даже его настоящее имя. О нем слышали сплетни, рассказывали истории, но никто не знал его, настоящего его. Интимность секретов была почти столь же мощной, как Кингсли и их две совместные ночи. Почти.

– Мари-Лаура, – Кинг оторвал взгляд от Сорена, который, казалось, глубоко увлекся чисткой камней очага. – Она прекрасна. Я ее брат, и даже я признаю, что она самая красивая девушка в мире. Она танцует.

– Танцует?

– Да. Она балерина. В хоре Парижского балета. Но она хороша. Очень хороша. Когда-нибудь она станет примой.

– Ты скучаешь по ней?

– Очень. Она – все, что у меня осталось сейчас, на самом деле. Родители моего отца умерли много лет назад. Родители моей матери даже не говорят по-французски. И они никогда не любили Papa. Трудно быть рядом с ними. Мари-Лаура моя единственная семья. Она посылает мне письма каждую неделю. Ужасные письма. Я едва могу читать их из-за всех этих потеков.

– Потеков?

– Она плачет, когда пишет мне. Плачет из-за Maman и Papa. Плачет о том, что мы порознь. Я думал, она убьет меня на похоронах…

– Подходящее место для убийства.

– Очень. – Кингсли улыбнулся, хотя воспоминания о том страшном дне вернулись к нему.

Две урны бок о бок на алтаре. Бесконечная вереница провожающих в последний путь, большинство из которых Кингсли никогда не встречал раньше. Деловые партнеры отца. Друзья его матери. У всех были руки, что нуждались в пожатии, щеки, что необходимо было поцеловать. Но все, что он хотел сделать, это рухнуть на пол и рыдать в течение нескольких дней и недель, месяцев и даже лет, пока он не умрет, и сможет снова быть вместе со своими родителями. Потом за ним пришли родители его матери. Их торжественное: «Пора идти, дорогой» были тремя наиболее болезненными словами, сказанными ему, после тех других четырех страшных слов, что Мари-Лаура шепнула ему тремя днями ранее: Maman и Papa ушли. Кингсли позволил себя увести, его сознание было в оцепенении. Но его ошеломленное состояние разрушилось, когда он почувствовал, как десять острых ноготков впиваются в его руку.

– Non. Non… – плакала Мари-Лаура, прижимаясь к нему, как будто ее собственная жизнь висела на волоске. Ее красивое лицо исказилось от боли, и ее словарный запас был сокращен до одного слова non. На протяжении десяти минут она крепко держалась за своего младшего брата, рыдая у него на плече и поглаживая волосы... И тогда Кингсли наконец расплакался тоже. Их родители уехали во второй медовый месяц, в Тоскану. Таков был план. Им даже не удалось выбраться из Парижа. А теперь только они с Мари-Лаурой остались друг у друга. И его забрали у нее в Америку.

– Мари-Лаура, она сошла с ума после похорон. Я никогда не видел ее такой. Обе мои руки были расцарапаны в кровь к тому времени, пока наши бабушка и дедушка, наконец, оттащили ее от меня.

Кингсли беспокоился о своей сестре. Она любила слишком сильно. Чересчур сильно. Его. Их родителей. Любого, на кого она обращала свое внимание. Он хотел, чтобы она могла уехать с ним в Америку. Это бы усмирило ее, успокоило ее нервы. Возможно, она начала бы исцеляться здесь, как он.

– Иногда причинение боли – единственный способ, показать любовь.

Кингсли полоснул Сорена взглядом.

– Поэтому ты делаешь мне больно?

Лицо Сорена ничего не выражало. Он вообще не проявил никаких эмоций, когда просто ответил:

– Я уж точно причиняю тебе боль не из ненависти. Продолжай. Что с Мари-Лаурой?

– С ней не все в порядке. Она беспокоится обо мне. Когда меня ранили в школе, она начала продавать ювелирные изделия Maman, чтобы приехать навестить меня. У нее нет денег. У Papa были долги. Они оставили нам очень мало, когда умерли.

– Ты, кажется, переживаешь о ней не меньше.

Кингсли сфокусировал свое внимание на столе.

– Да. Она эмоциональная. Не слабая. Она очень сильная, честно говоря. Человек сильных страстей. Каждого, кого она любит, она любит так, будто умрет без них. Это… нехорошо так сильно беспокоиться о людях.

– А почему нет?

– Потому что они умирают. Или когда-то умрут. Даже ты. Мы обречены с рождения. А ведь можем просто наслаждаться всем, чем хотим, oui? В любом случае неважно.

– Ты сатанинский гугенот. Я не могу поверить, что опорочил себя кальвинистом.

– Так же, как и я, – сказал Кингсли, пытаясь сохранить невозмутимое выражение лица. Он отказывался позволить Сорену увидеть, насколько он наслаждался тем, что опорочил себя этим католическим пианистом, который пугал всех в школе, кроме него. – О чем ты только думал?

– Очевидно, я не думал. – Сорен подошел к Кингсли и забрал тряпку из его руки. – Очевидно, я и сейчас не думаю.

Потянув руку к шее Кингсли, Сорен начал расстегивать его рубашку. Вскоре Кингсли был раздет догола и лежал лицом вниз поперек стола. Грубые деревянные края поверхности которого врезались ему в бедра. Сорен снял кожаный ремень и теперь использовал его, чтобы показать ему, как мало он думает о богословии Кингсли. А после длительной порки, когда задняя часть всего тела Кингсли саднила от пламенных рубцов, Сорен показал ему, как мало их различия в богословии значили для него. Два часа боли и удовольствия прошли в красной дымке. Они оба оказались на теперь чистом дубовом полу эрмитажа, Кингсли голый, а Сорен все еще одетый; Кингсли улыбающийся, а Сорен пытающийся не улыбаться.

Там, на полу они лежали рядом друг с другом, глядя в потолок. Кингсли, потянулся, пытаясь найти руку Сорена. Он обнаружил ее рядом с его бедром и позволил своим пальцам расположиться на пальцах Сорена. И хотя Сорен была внутри него лишь минуту назад, казалось, запредельной вольностью, держать его за руку.

– Я думаю, мне здесь понравится, – признал Кингсли. – Дыра, peut-être. Но это наша дыра.

Сорен, наконец, улыбнулся.

– Так и есть. И будет лучше, когда мы закончим. Мы можем принести чистую раскладушку и матрас из школы. На складе есть с десяток.

– И пол сгодится.

Сорен покачал головой.

– Я могу тебя ранить на полу. Я хочу, чтобы тебе было комфортно. И нам, возможно, придется иногда здесь ночевать.

Кингсли поднял брови.

– Придется? Или захочется?

Сорен повернулся и посмотрел ему в лицо.

– Неважно. И то и другое.

Кингсли решил, что «и то и другое» были его любимыми словами. Мгновением раньше он был слишком застенчив, чтобы взять Сорена за руку. Но теперь он привстал, наклонился к груди Сорена и поцеловал его. Сорен сначала не делал ничего, даже не отреагировал.

– Ты сатанинский католик, поцелуй меня, – сказал Кингсли у его губ.

Сорен рассмеялся, но потом сдался и ответил на поцелуй, сначала лениво, но потом с новой страстью. Через несколько секунд Кингсли лежал на спине еще раз. Грубая древесина впивалась в кожу, но он смаковал дискомфорт, упивался болью. Это была жизнь. Боль, секс, страх, грех… он думал, что умер в день, когда тела его родителей были кремированы, а их пепел сложен в сосуды. Но с Сореном он открыл новую жизнь, жизнь, которая не принадлежала бы ему, не умерли бы его родители.

– Пожалуйста, – молил Кингсли. – S’il vous plaît. Я хочу тебя...

Он перешел на французский язык снова, пока они целовались. Он жаждал тела Сорена и момент единения, что они всегда делили после избиения, закончился. Сорен отстранился и посмотрел на него сверху вниз. Он коснулся губ Кингсли.

– Я не могу. – Со вздохом, Сорен перевернулся на спину. Бок о бок снова, они смотрели в потолок, Сорен совершенно тихий и Кингсли изнемогающий от тщетной жажды.

– Ты говорил всерьез. Ты не можешь…

Кингсли позволил словам затихнуть. Он думал… он поверил Сорену, той ночью, когда тот признался, что не мог возбудиться без причинения боли. Но этот поцелуй, этот невероятный поцелуй, ни один человек не мог так целоваться и остаться телесно безучастным.

– Нет. Во мне давно что-то сломалось. Я никогда не исцелюсь. Ты сможешь простить меня?

– Non. Я имею в виду, нет, ничего в тебе не сломалось. Ты другой. Я, должно быть, тоже другой, раз я не против и люблю боль.

– Тыдругой.

– Vive la différence, oui?

– Oui, – сказал Сорен, мягко рассмеявшись. – Vive la différence.

– Как ты думаешь, может где-то есть такие же, как мы? Или так бывает только в книгах де Сада?

Сорен вздохнул.

– Я думаю, что должны быть где-то такие же, как и мы.

– Ужасающая мысль.

Кингсли улыбнулся в потолок.

– Действительно.

Сорен, казалось, смаковал эту идею. Кингсли же погрузился в нее с головой.

– Я найду их когда-нибудь, – решил Кингсли тогда и там. – И я подарю тебе их. У твоих ног будет тысяча человек, когда бы ты ни захотел их.

– Мне не нужно тысячи.

– Тогда, только одного. У нас должна быть девушка, у тебя и меня. Только для разнообразия.

– Девушка, это было бы неплохо.

– Мария или Мария Магдалина? – спросил Кингсли с дьявольской усмешкой.

– Мария Магдалина, конечно. Я всегда находил ее интереснее всех Марий.

– А как наша Мария Магдалина будет выглядеть?

– Она не может быть блондинкой, – сказал Сорен. – И тем более она не может быть похожей на тебя.

– Что-то среднее между нами? Она будет бледной, как ты, но с темными волосами, как я.

– Мы же не просим многого, верно?

– Это мечта. Мы можем сделать ее, какой нам хочется. Давай наградим ее зелеными глазами.

– Я предпочитаю черные.

– Тогда, и то, и другое, – храбро сказал Кингсли.  – Черные волосы и зеленые глаза. Или, возможно, зеленые волосы и черные глаза.

– Звучит прекрасно. Какая она?

– Дикая.

Это было первое слово, что пришло на ум Кингу. Сорен казался таким контролирующим, таким холодным и сдержанным. У него должен быть кто-то теплый и дикий, чтобы сбалансировать это.

– Дикая, да. Неукротимая, – предложил Сорен.

– Но приручаемая. Иначе она сбежит.

Сорен покачал головой.

– Она сбежит, я уверен. Она не была бы по-настоящему дикой, если бы этого не сделала.

– Но она вернется?

– Да, она вернется. Она хочет, чтобы мы ее приручили.

– По крайней мере, мы так говорим себе, – сказал Кингсли, и перекатившись на бок, начал ласкать шею и ключицы Сорена.

– Она будет необузданнее и опаснее, чем мы с тобой вместе взятые.

– Я уже обожаю ее. Но я обещаю, что разделю ее с тобой, – пообещал Кингсли.

– Ты отдаешь ее мне, помнишь? Я единственный, кто разделит ее с тобой.

– Конечно. Прости меня. Она станет твоей, и ты разделишь ее со мной, потому что ни одного мужчины, никогда не будет достаточно для такой девушки, как она. И мы трое станем новой несвятой троицей.

– Да поможет нам Бог.

– Он должен помочь, с такой девушкой, как эта.

– Звучит идеально.

– Она будет столь же совершенна, как и мы.