Текст книги "Принц (ЛП)"

Автор книги: Тиффани Райз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Сорен тяжело вздохнул. Он сложил руки, словно в молитве, и смотрел на Кингсли над шпилем своих пальцев.

– Нет. Не игрой. Вовсе нет. В некотором смысле, то, что было у нас, являлось моим спасением. Я так думал об этом тогда. Молился о том, что это было так, молился, что Бог послал тебя ко мне. Когда ты сказал, что Господь не хотел иметь ничего общего с нами… да, это больно.

Кингсли сохранял спокойное выражение лица и пытался притвориться, будто слова Сорена не наполнили его сердце, как вода наполняет сложенные ладони.

– Я спас твою душу, проливая свою кровь за тебя. Как по-христиански с моей стороны.

Сорен одарил его кислой улыбкой.

– Бог спас мою душу. Ты, однако, спас мой рассудок. До тебя, я думал, что…

Голос Сорена затих и Кинг вдруг понял, что наклонился вперед на своем сиденье. Он хотел прикоснуться к Сорену, его колену, его руке, его лицу, но не отважился, чтобы не разрушить момент. Сорен признавался ему в редких случаях. Поздними ночами в городском доме, в приходском доме, когда они оба выпивали слишком много вина и слишком мало спали… Сорен иногда немного обнажал свое сердце для Кингсли, достаточно, чтобы Кинг мог понять, что у Сорена оно было...

– Что ты думаешь?

– Ужасные мысли, mon ami. – Сорен улыбнулся. – После того, что случилось тем летом с Элизабет. Я думал, что должен был держаться подальше от всех, как можно дальше от них, чтобы они не заразились тем, чем бы это ни было, что превратило меня в такого. Еще до Элизабет, я знал, что со мной что-то не так. С ней я узнал, что это было.

– Ты унаследовал садизм твоего отца, как я унаследовал глаза моего отца. Но я не он, и ты не твой отец. У тебя есть совесть. У него не было.

– Теперь я знаю это. Будучи ребенком, я не понимал, не мог понять. Я думал, что был рожден ущербным.

– Ущербным? – Кингсли с трудом верил своим ушам. – Когда я увидел тебя впервые, я почувствовал себя исцелившимся. Если ты ущербный, то мне остается только молиться, что когда-нибудь и я стану ущербным.

Сорен опустил сложенные руки и зажал их между коленями. Когда-то, это место было домом для Кингсли. Он любил сидеть у ног Сорена, между его коленей. В эрмитаже, после того, как они вымещали свою похоть и жестокость друг на друге, они превращались из чудовищ обратно в студентов. Сорен принимался за чтение и проверку работ, в то время как Кингсли прижимался спиной к голеням Сорена и работал над собственными уроками. Такая цивилизованность после такого насилия, однако ни один из них никогда не замечал странную иронию в этом. Это казалось им правильным тогда. Это могло бы казаться еще более правильным сейчас.

Кингсли соскользнул со своего сиденья и опустился на колени у ног Сорена. Стащив с себя пиджак и бросив его в сторону, он сбросил ботинки, носки, снял галстук и расстегнул воротник. Это было так давно, когда он позволял своей покорной стороне овладеть им, что он почти забыл, как стоять на коленях. Но когда он опустился в пол, эта способность вернулась к нему. Он почтительно опустил глаза в пол. Кинг ничего не сказал. Он ослабил свою по-военному прямую осанку и сдался на волю судьбе.

– Кингсли… – Сорен выдохнул его имя, и Кинг, уперся лбом в колено Сорена.

– Я знаю, вам это нужно, сэр, – прошептал Кингсли. –  Отрицать себя опасно для вас. Мы оба знаем это.

– Я в порядке. – Голос Сорена прозвучал резко, но Кинг услышал брешь в его решимости. – Она уехала всего несколько дней назад.

– Даже когда она здесь, ты сдерживаешься с ней. Я видел. Ты беспокоишься о том, чтобы не сломать ее. Ты знаешь, я могу принять в десять раз больше боли, чем твоя Малышка. Ты же помнишь, да? Сколько я могу выдержать?

Кингсли замолчал и позволил тишине говорить за него. Боль, столько боли. То, что Сорен делал с ним, когда они были подростками… было чудом, что Кингсли дожил до восемнадцати лет. Даже в самые жаркие дни, когда другие мальчики снимали свою форму, чтобы поиграть в бейсбол на лужайке, Кинг оставался в одежде, скрывая синяки, рубцы, порезы, иногда даже ожоги. Он пил боль в те дни, пил как воду, упивался ею, как вином. За эти годы, его язык стал сухим от желания испить ее снова.

Элеонор Шрайбер… Кингсли взял сабмиссива Сорена и превратил ее в Нору Сатерлин, самую знаменитую Госпожу в мире. Но он создал ее не для мира. Он создал ее для себя. И после того, как он обучил ее, он стал ее первым клиентом. Он платил втридорога за сессии с ней, и она заработала каждый пенни. Но независимо от того, какой порочной и жестокой она была с ним, это никогда не шло в сравнение с болью, что причинял ему Сорен. Нора могла причинить боль его телу прекрасными способами. Но только Сорен мог разодрать в клочья его душу.

– Этому нельзя снова произойти... – Сорен положил руку на макушку Кингсли, как будто благословляя его.

– Pourquoi pas? Почему нет?

– Тереза Авильская… однажды она написала, что не любит Бога и не хочет любить Бога, но она хотела хотеть любить Бога.

– Понимаю. – Кингсли спрятал улыбку. – Ты не хочешь испытывать ко мне желание, – сказал он, поднимая глаза на Сорена. – Но не можешь.

Рука Сорена скользнула от макушки Кингсли на его лицо.

– Да.

Кингсли ждал. Это могло произойти. Сорен мог поднять руку и обрушить ее на его лицо со шлепком, пощечиной, что будет больнее, нежели большинство ударов, что он принял в свое время. И тогда Сорен мог бы схватить его за горло и силой перевернуть его на живот или на спину. Собственным поясом Кингсли, Сорен мог бить его, возможно, даже душить. Там был непочатый край возможностей. Некоторым садистам требовались годы обучения овладеть искусством причинения боли, не причинив вреда. Но у Сорена оно было от природы. Он свободно говорил на девятнадцати современных языках, пяти древних и одном истинном универсальном языке боли.

– Я твой.

Кинг перешел на французский язык, язык, на котором они всегда говорили друг с другом в самые интимные моменты. Французский язык был родным языком Кингсли, и он переходил на него, будучи уставшим, ослабевшим, наиболее уязвимым. С другими он использовал его в качестве оружия, чтобы разоружить или как щит, для отвлечения. С Сореном он говорил по-французски в минуты капитуляции. По-французски он говорил маленьким ребенком. С Сореном он становился таким же беззащитным.

– Je suis le vôtre. J’étais toujours le vôtre, monsieur.Я твой. Я всегда был твоим, сэр.

– Oui. Tu es le mien.Да, ты мой.

Кингсли замер, не в состоянии, не желая двигаться. Впервые за тридцать лет, Сорен назвал Кингсли своим. Он десятилетия ожидал этого момента. Медленно, Сорен провел кончиком пальца по губам Кингсли. Кинг вспомнил ту первую ночь на лесной земле, Сорена толкающего избитое тело Кингсли на спину, и те совершенные пальцы пианиста на его губах. Затем пальцы заменили губы. Поцелуй казался менее личным, чем прикосновение. Он целовал свою мать, свою сестру, своего отца, своих друзей. Французы целовались все время. Поцелуй был ничем. Но прикоснуться кончиками пальцев к чьим– то губам, так эротично, так собственнически, так интимно. До сегодня, Кинг вероятно поцеловал тысячу женщин, полтысячи мужчин. Но он мог насчитать только три человека, которые когда-либо имели привилегию прикасаться к его лицу руками – Нора, Джульетта и Сорен.

– Я до сих пор люблю тебя, как любил в ту ночь, когда ты разрушил меня. – Кингсли говорил исповедь вслух, шевеля губами под рукой Сорена. – Ты можешь разрушить меня снова.

– Я не могу разрушить тебя. – Сорен покачал головой. – И никогда не мог. Твое тело, да. Но внутри тебя есть стержень, которого я никогда не мог коснуться, никогда не достигал, никогда не ломал. Это часть тебя, которая никогда не боялась меня.

– Вот почему ты любил ее, а не меня?

– Она тоже имеет этот стержень. И именно поэтому из всех людей в мире, только тебя и ее я когда-либо любил.

Сердце Кингсли расцвело. Надежда подстегивала его. Даже то, что Сорен поставил его в одном предложении с его Малышкой, означало больше, чем прикосновение его руки к губам Кингсли.

– Во мне нет ничего, что ты не можешь сломать. Я бы позволил тебе уничтожить меня, а потом бы воскрес из собственного пепла за честь быть уничтоженным тобой снова.

– Твоя сестра умерла из-за того, чем ты и я были друг другу. Я не могу рисковать потерять Элеонор, как мы потеряли Мари-Лауру.

– Мари-Лаура любила меня безумно. Я был ее братом. И она любила тебя еще безумнее. Ты был ее мужем. Мы ни то ни другое для твоей Элеонор. И она оставила нас обоих. Закрой глаза, monsieur. Ты ее видишь? Прямо сейчас она в его постели, раздвигает для него свои ноги. Она под ним. Он внутри нее. Она ушла от нас. Нет, она не ушла. Она побежала.

Сорен уронил руку с губ Кингсли. Откинувшись на сиденье, он закрыл глаза.

– Ты, должно быть, дьявол, Кингсли.

Печально засмеявшись, Кингсли поцеловал колено Сорена прежде чем снова скользнуть на свое сиденье. Он опять стал пресловутым французом Доминантом, его ноги на кожаном сиденье, со скрещенными лодыжками.

– Дьявол – Принц Лжи, помнишь? – Он перешел на английский язык. – И ты, и я оба знаем, что я говорю только правду.

Жестокая правда висела между ними остальную часть пути обратно в Нью-Йорк. Кингсли больше не давил. Если это произойдет, это произойдет по выбору Сорена, а не его. Так было всегда. Их мир принимал дикость таких отношений, приручал их, одомашнивал их. Они использовали такие ярлыки, как Доминант и сабмиссив, и разбрасывались такими лозунгами, как Безопасность, Добровольность и Разумность. У всех были стоп-слова. Даже самые жестокие и порочные среди них играли по правилам, иначе они будут выброшены из их подземного Эдема. Но Кингсли знал, что это все выдумка, показуха, самообман. Он и Сорен были больше, чем Доминант и сабмиссив, и правила к ним не применяются. Это была не игра. Когда Кингсли сказал «Я твой», он это и имел в виду. Если Сорен желал сжечь его, искалечить его, продать его, разбить его, он мог это сделать, и Кингсли знал, что он не стал бы, и не смог бы его остановить. Его любовь к Сорену продала его в рабство, и все богатства всех царств, оставшихся в мире, не смогли бы выкупить его оттуда.

К полуночи они, наконец, вернулись в городской дом Кинга. Хотя Сорен не прикоснулся к нему иным образом, нежели пальцами к губам, Кингсли чувствовал, что он был выпорот. Увидев камень, на котором умерла его сестра, посидев в эрмитаже, где Сорен чуть было не убил его так много раз во времена школы, которая была домом для его величайших сердечных переживаний, Кингсли плелся вверх по лестнице. Он знал, что только одна вещь может помочь ему прямо сейчас. Но в этом единственном, ему было отказано. Поэтому, он планировал напиться до беспамятства вместо этого.

Кингсли и Сорен подошли к его апартаментам в конце коридора на втором этаже.

– Я думаю, сегодня Амонтилладо* (Прим.: исп. Amontillado, андалузский диалект: «amontillao») – сухой херес янтарного цвета, обладающий ореховым ароматом. Возникло в XVIII веке в провинцииАндалусия, Испания. Мировую известность амонтильядо отчасти дал американский писатель ЭдгарПо,который написал рассказ «Бочонок амонтильядо».), – сказал Кингсли, открывая дверь в свою спальню. – У меня есть выдержанное, такое же старинное как По. Он был бы горд, что мы пьем его.

Сорен стоял у изножья кровати Кингсли, прислонившись плечом к столбику, и скрестив руки.

– По женился на своей тринадцатилетней кузине, когда ему было двадцать семь. Действительно ли мы должны стремиться к тому, чтобы он нами гордился?

Кингсли стащил с себя пиджак и бросил его на пол. Он не мог дождаться, чтобы вернуться к своей нормальной одежде, его темно-серому костюму и вышитому жилету. Его сапогам для верховой езды. Его шейному платку. Это недоразумение от Armani казалось ему маскарадным костюмом. В нем он мог бы слиться с толпой богатых бизнесменов и исчезнуть. Анонимность ему не к лицу.

– Не думаю, что мы с тобой имеем право судить По. Или кого-либо другой. Твоей Элеонор было пятнадцать, помнишь? И я, и мы оба знаем мои преступления.

Сорен ничего не ответил, лишь отвел взгляд, когда Кингсли начал стаскивать с себя одежду. Он делал так всегда. Даже будучи подростками. Даже если Сорен был в теле Кингсли мгновением раньше, из-за какого-то собственного усмотрения, уважения, отрицания, возможно, Сорен всегда отворачивался, когда Кингсли одевался и раздевался в его присутствии. Кинг желал знать, делал ли он то же самое с Элеонор или наблюдал за ней, пожирая каждый момент ее обнаженные изгибы. Кингсли знал, он занимал привилегированное положение в жизни Сорена. Технически, они были связаны, или были, по браку. Сорен и Кингсли могли проводить все время вместе, если бы пожелали, и никто за пределами их мира, не мог осуждать их.

Кингсли натянул сапоги для верховой езды, но остался без рубашки на несколько минут дольше. Детский трюк, чтобы привлечь внимание Сорена, однако он иногда позволял себе это удовольствие. Не тогда, когда священник стоял рядом, его челюсти сжаты и его глаза, смотрят куда угодно, только не на Кингсли.

– Ты остаешься? – спросил Кинг, подходя и останавливаясь прямо перед Сореном, одетый только в брюки и сапоги для верховой езды.

Обычно он ценил, когда мужчины и женщины, побывавшие в его спальне не пялились на его грудь. Его тело было покрыто старыми шрамами и пулевыми ранениями со времен службы на правительство Франции, в звании капитана французского Иностранного легиона. Любовники всегда смотрели на его грудь прямо перед началом допроса.

– Как ты получил пулевые ранения?

– Меня подстрелили.

– Кто в тебя стрелял?

– Все мужья. Твой ведь не вооружен, нет?

Кингсли всегда отражал вопросы своим остроумием, и его любовники любили его за это еще больше. Только Сорен знал правду о его ранах. Кингсли так и не принял католичество в школе Святого Игнатия, как Сорен. Но он рассказал священнику все свои секреты. Как он получил пулевые ранения? Люди, за чью смерть ему платили, иногда стреляли в ответ. Откуда взялись бледные шрамы на его спине? Он был в плену в течение одного месяца у террористов, где его пытали. Как он приобрел плохо зажившие порезы на запястьях? Он почти вырвал свои руки, пытаясь освободиться от наручников, которыми его сковывали. Конечно, эти шрамы ничего не значили для него. У него они были; они зажили. Его шрамы придавали ему флёр таинственности и опасности в Преисподней. Раны, что имели для него значение, принадлежали руке Сорена. Кингсли сожалел только об одном, что за тот год, в роли любовника Сорена, невзирая на то, как бы жестоко Сорен не избивал и не пытал его, у него совершенно не осталось шрамов от их времяпровождения. По крайней мере, ни одного, который было бы видно.

– Я должен идти, – сказал Сорен. – Уже поздно. Я слушаю исповеди завтра утром. И я хочу помолиться о твоей теории, теории отца Кристиана.

– Молись обо всем, о чем захочешь. Я уверен, в этом что-то есть. Хотя бы то, что известно о нашей фотографии, знаешь, говорит о том, что это мог быть только ученик. Или один из священников.

– Ты так говоришь, и ты можешь быть прав. Спокойной ночи. – Сорен лишь на мгновение встретился с ним взглядом. – Запри двери.

– Я никогда не запираю двери, – напомнил ему Кингсли, когда Сорен начал уходить.

– Я знаю, и поэтому из твоего офиса пропало досье Элеонор.

– Я никогда не запираю двери по причине. Если обнаружится, что я боюсь этого города, то мне придется начать бояться этого города. Все знают, что я не запираю двери, и это пугает их больше, чем любые силы безопасности в мире не смогли бы.

Сорен направил на него строгий взгляд.

– Речь идет не о твоем имидже, Кингсли. Речь о твоей безопасности. Делай, как я говорю.

Кингсли сделал несколько шагов в сторону Сорена.

– Я не отвечаю больше перед тобой. Я бы продал то, что осталось от моей души за еще одну ночь с тобой. Но пока ты не решишь снять этот твой чертов воротничок и принять право собственности надо мной и делать со мной то, что ты делал раньше… – Кингсли замолчал и вздохнул, надеясь отчасти приглушить свой гнев.

Только Сорен когда-либо осмеливался указывать ему, что делать. Даже его Джульетта не позволяла себе такой вольности.

– Я не буду подчиняться твоим приказам, пока ты не заработал право давать их мне снова. Теперь ты должен идти. И я обязательно оставлю дверь незапертой.

– Как ты дожил до своих лет до сих пор остается за гранью моего воображения.

– Твое воображение исчезло, когда исчезла твоя писательница. Может, тебе стоит пойти забрать ее у ее нового богатого молодого любовника.

– У меня отличное воображение.

Сорен встал лицом к лицу с Кингсли, который прекрасно знал, что священник сделал это просто, чтобы подчеркнуть четыре дюйма разницы в их росте. Мужчина был настоящей задницей, невыносимо высокомерной задницей.

– Я сейчас воображаю несколько креативных способов причинить тебе чрезвычайное количество боли.

Кингсли поднял подбородок. Считанные сантиметры отделяли их лица.

– Хватит флиртовать. Ты же знаешь, у нас нет на это времени.

– Я не флиртовал. От той боли, что я бы причинил тебе сейчас, получил бы удовольствие только один из нас.

– Только один из нас, как и всегда.

– Не смеши меня. Ты умолял об этом. Ночь за ночью, ты молил об этом.

– Конечно, молил. Боль – это единственный известный тебе способ проявлять любовь.

– Это не единственный известный мне способ проявлять любовь. Это единственный способ, который я выбрал для тебя. Ты появился в школе Святого Игнатия и решил стать королем школы. Кто-то должен был превратить тебя в маленького принца, кем ты на самом деле являлся.

– Не таким уж и маленьким. Я думаю, мы достаточно хорошо подходили друг другу в одной определенной области.

– Твое высокомерие, Кингсли, выходило и выходит за рамки всего, что я когда-либо видел в своей жизни.

– Все, что ты когда-либо видел помимо твоего собственного отражения, ты имеешь в виду.

– Ты пытаешься затеять со мной ссору. Это не сработает.

– Это уже сработало. Ты уже угрожал причинить мне телесные увечья. Я уже возбужден. Думаю, это уместно назвать одной из наших типичных ссор.

– Я ухожу.

– Доброй ночи, сэр.

Сорен открыл дверь спальни и остановился на пороге. Кингсли смотрел и ждал. Руки его дрожали по причине, которой он не понимал, поэтому он засунул их в задние карманы брюк, подняв подбородок и уставившись на Сорена.

– Что-то забыл?

Положив руку на дверную ручку, Сорен повернулся к нему.

– Ты действительно думал тогда, что Господь не хотел иметь с нами ничего общего?

Кингсли тихо рассмеялся.

– Глупо брошенная фраза. Если бы я знал, что она так сильно ранит тебя… я все равно бы ее сказал.

Теперь Сорен рассмеялся и покачал головой.

– Мне нужно было поверить в то, что Бог свел нас вместе.

Кингсли тяжело выдохнул.

– Пожалуй, он так и сделал. У него было чутье в отношении тебя и меня. Господь свел нас. Только когда мы были вместе, я думаю, он старался не смотреть.

Сорен кивнул.

– Не могу винить Его за это.

Улыбаясь, Кингсли вынул руки из задних карманов и подошел к Сорену. Взял его запястье и разжал пальцы. В его ладонь он положил крошечный крестик на разорванной серебряной цепочке. Сорен уставился на крестик в своей руке, крестик, что Кингсли успел сорвать с его шеи в ночь, когда они впервые занимались любовью. Время остановилось. Миру пришел конец. Никто не заметил этого, кроме Кинга. Потянувшись к шее, Сорен сорвал с себя воротничок. Он шагнул обратно в спальню Кингсли и запер за собой дверь.

Господь закрыл глаза.

Глава 24

Юг

Уесли сделал глубокий вдох, позволяя себе потерять голову от того, что момент, которого он ждал, молился, вожделел и мечтал, наступил.

Прямо сейчас.

Он выдохнул, отпуская свои страхи. Глубокое и прочное спокойствие поселилось в его существе. Это была Нора, его Нора. Женщина, которую он любил, да. Но более того, она была его лучшим другом. Он доверял ей, хотя и не мог сказать почему. Никто в мире не заставлял его чувствовать себя более комфортно. Он достаточно долго ждал. Они оба ждали.

Уесли приблизил рот к ее губам, и она подалась к нему навстречу. Теплый… ее рот был таким теплым... он любил тепло ее тела. Однажды, она заявила, что является медицинской аномалией. Ее естественной температурой тела, даже в здоровом состоянии была тридцать-семь и пять, а не типичной тридцать-шесть и шесть. Она говорила, что это служило доказательством того, что она была горячее других женщин – в буквальном смысле. Но это была не шутка. Ее кожа горела на ощупь. И сегодня, он хотел быть поглощен ее огнем.

Ее язык толкнулся в его рот, но Уесли толкнул его обратно, не желая торопить момент. Он любил Нору в течение трех лет, он жил ею. И теперь Уес собирался потерять с ней свою девственность. Нет, не потерять… подарить.

– Ты уверен? – прошептала она ему на ухо, когда он опрокинул ее на стол в центре беседки, среди еще горящих вокруг них свечей.

– Уверен больше, чем я когда-либо был в своей жизни.

Нора обвила руками его спину и притянула парня ближе. Да, вот что ему требовалось больше всего. Уверенность, что дарили ее руки.

– Хорошо. Я здесь, Уес. Я никуда не уйду.

Лишенный дара речи, он кивнул, желая выразить то, как ее слова заставляли его чувствовать себя. Ему хотелось владеть словом, как она. Когда ему нужно было написать эссе на урок, он всегда шел к ней за помощью. “Я хочу это сказать, но не знаю как”, – говорил он ей, и она брала его неуклюжие попытки согласовать свои мысли и обращала их в красивые предложения, краткие и мощные. Сейчас он нуждался в ней, чтобы помочь ему высказать, как сильно он хотел ее, но не только в сексуальном плане. И как он ее любил, и не просто в какой-то тупой открытко-поздравительной манере. И он хотел сказать ей, что он никогда не хотел сделать ей больно, таким способом, как делал Сорен. Или кто-либо другой.

– Все нормально, Уес. Не бойся. – Нора провела руками вдоль его рук. – Просто поговори со мной, и продолжай говорить.

– Скажи мне, что делать, – сказал он, когда Нора начала расстегивать его рубашку.

– Все, что хочешь.

Она улыбнулась ему. Дюжина прожекторов окружали причал и беседку, они бросали мягкий белый свет на пруд. И в этом свете Уесли мог видеть счастье, сверкающее в глазах Норы. Счастье… не чувство вины, не страх, не стыд и не Сорена.

– Мне нужно немного больше, чем это. Я…

– Нервничаешь?

– О, черт возьми, да, – сказал он и рассмеялся.

Боже, она так хорошо ощущалась в его руках. Такая мягкая и теплая и настоящая. Настоящая и цельная. Ее грудь прижата к груди. Нора пробралась руками под его рубашку, и ее ногти слегка впились в чувствительную кожу его предплечий, куда он время от времени делал себе уколы инсулина. Должно быть, она заметила легкое вздрагивание, потому что тут же передвинула руки ему на плечи.

– Хорошо. Мы можем сделать это. Нет необходимости нервничать. Ты уверен, что хочешь сделать это здесь?

Она окинула взглядом беседку. Они были на виду. Всякий, кто бы шел к пруду смог их увидеть.

– Да. Ни в коем случае я не хотел бы делать это дома. Все уже спят. Мама и папа, по крайней мере. Мы в безопасности.

Он пытался казаться увереннее, чем он себя чувствовал.

– Хорошо. Пронесло. – Нора рассмеялась, и он услышал тончайший намек на нервозность в ее голосе. Вместо того, чтобы обеспокоить его, это дало ему утешение от знания того, что одна и единственная Нора Сатерлин нервничала в его присутствии. – Давай посмотрим… В первый раз нам лучше все упростить. Стол?

– Стол.

Уесли скользнул руками вниз по ее спине и обхватил обеими ладонями ее мягкие ягодицы. Она вцепилась в его плечи, когда он поднял ее и усадил на краю. Он уже полыхал от желания погрузиться в нее.

– Нам нужно…

– Неа. – Она покачала головой. – Я проверялась. Все чисто. Хорошо, что на контрацептивах. А ты девственник. Правильно?

Уесли усмехнулся.

– Ненадолго… я надеюсь.

– Нет, ненадолго.

Она принялась за его рубашку снова, и, достигнув низа, попыталась выдернуть ткань из его штанов. Пуговица зацепилась за его пояс, и Нора застонала от разочарования.

– Такого никогда не случается в моих книгах, – сказала она, осторожнее потянув рубашку Уесли, чтобы высвободить ее. – Ничьи рубашки никогда не застревают ни в чьих штанах. И никому не нужно беспокоиться, что их чертовы родители застукают их. И ты никогда не встретишь там парня, который поднимет голову и скажет: “Хм, я думаю, ты подхватила грибковую инфекцию”.

Уесли чуть не свалился на пол от смеси отвращения и смеха.

– Что? Ты говоришь, что в любовных и эротических романах не на сто процентов реалистичные сцены секса? Я в шоке.

Он положил голову ей на плечо, и она зарылась пальцами в его волосы.

– Боюсь, что нет, малой. Ни у кого нет несвежего дыхания по утрам. Ни у кого никогда не бывает судорог. Парни всегда могут делать это беспрестанно. Не бывает никаких ЭД сцен.

– ЭД?

– Эректильная дисфункция.

– Ну, я не могу представить, что ты сталкивалась с большинством из этого в реальной жизни. Кроме, наверное, утреннего дыхания, – поддразнил он.

Он жил с Норой в течение полутора лет. Он видел Сатерлин в ее абсолютно наихудших состояниях, сразу после сна, с торчащими волосами, несвежим дыханием, после работы. Она выглядела еще более шикарно, просто вылезая из постели, нежели большинство женщин, выглядели после двух часов прихорашивания.

– О, у меня было все это. Однажды у меня была судорога во время секса с Кингсли. Я кричала так громко, что его секретарша вызвала скорую помощь.

– ЭД?

– Не так уж и много. Если не считать Сорена.

Уесли наблюдал, как с лица Норы сошла улыбка.

– Сорена?

Кусая нижнюю губу, она кивнула.

– Если он не причинит боль мне… или кому-то другому, он не может довести дело до конца.

– Не может или не хочет?

– Не может. Он. Не. Может. – Нора слабо улыбнулась. – Знаешь, он не причинял мне боль просто ради веселья. Это прелюдия. Я говорила тебе об этом.

Уесли вспомнил тот разговор. Он даже еще не переехал к Норе. Ему еще не исполнилось восемнадцать, на первом курсе в Йорке, был декабрь, почти Рождественские каникулы. И он не мог вынести мысли о жизни без Норы во время его учебы в следующем семестре. Но она была приглашена преподавать только этот единственный курс. С наступлением весеннего семестра она бы ушла.

Он немного приврал и сказал, что его родители могут забрать его из самого дорогого гуманитарного колледжа. Нора не пропустила шанс. Сразу же, она сказала ему, что он может переехать к ней, за проживание и питание по цене, по крайней мере, половины от той, что студенты платили в Йорке. Но, она предупредила его, что она была не просто писательницей. А также, что она работала Госпожой. Взгляд, который она расценила как шок, был просто замешательством. Он никогда в своей жизни не слышал о понятии Госпожа.

Тогда, она рассказала ему о Сорене, ее сложных отношениях с ним, их прошлом и дальше, и дальше... и Уесли вспомнил всплеск тестостерона, который он почувствовал от одной мысли, о мужчине, поднявшем руку на Нору, женщину, которую он любил со страстью, настолько неистовой, что едва мог дышать в ее присутствии.

“Только не позволяй ему оказаться поблизости”, – сказал он, выпячивая грудь.

Даже сейчас он не мог думать о том моменте, не краснея. Он был настолько самоуверенным, настолько дерзким. И у него не было ни малейшего представления о том, каким по-настоящему устрашающим может быть Сорен.

“Что? Ты думаешь, что сможешь мериться силами с Сореном?”

А потом Нора рассмеялась. Рассмеялась. Она бы обидела его чувства меньше, если бы просто потрепала по макушке.

”Уесли, никогда не тягайся с садистом. Для Сорена издевательство – просто прелюдия”.

И глаза Норы стали черными, как беззвездная ночь, что-то зажглось и погасло в них, что до чертиков испугало его. Именно тогда он понял, что знал Нору Сатерлин, не больше чем количество звезд в небе.

“Почему ты была с ним?”

Он задал вопрос шепотом, поскольку шепот – все, что у него смогло получиться. Нора улыбнулась такой улыбкой, которая завладела ее лицом и глазами, и все, что он мог сделать, это пялиться на эту улыбку, как он иногда смотрел на полумесяц.

“Мне нравится прелюдия”.

– Ты говорила, тебе нравилось, когда он бил тебя, – сказал Уэсли сейчас, проводя руками вверх и вниз по ее ногам.

С каждым кругом его пальцы медленно двигались выше.

– Мне нравилось. Мне нравится. Но иногда это выматывает. Боль ранит, и заниматься сексом с Сореном, означает подчиниться боли. Иногда я задавалась вопросом, как это было бы, заняться сексом, и не быть подвергнутой сначала десяти видам мучений.

Уесли ничего не сказал. Он только обхватил лицо Норы обеими руками и потер ее скулы. Она сморщила нос, и он рассмеялся.

– Что с лицом?

– Твои руки пахнут кормом для сомов.

Уесли убрал руки подальше от лица Норы и, что более важно, от ее носа.

– Сожалею. Может быть, ты права. Нам лучше сделать это в доме. Я могу принять душ.

– Нет-нет-нет. Мы не останавливаемся. Ни в коем случае. Просто, воняющие кормом для сомов руки, еще одна вещь, которая не происходит во время сексуальных сцен в любовных романах.

Нора протянула руку и вцепилась пальцами в петли на его поясе, чтобы притянуть Уеса ближе.

– Или это. Чёрт.

– Что?

Нора подняла руку на свет.

– Просто нахрен испортила свой маникюр. Это безнадежно. Мы безнадежны, Уес.

Смеясь, она прислонилась головой к его груди и выдохнула. Уесли вздохнул и положил подбородок ей на макушку.

– У меня есть надежда на нас, – прошептал он. – Мы, может, неправильно занимаемся сексом, но я думаю, что мы делаем правильно все остальное. В любовных романах, женщина безупречно красива, не так ли? Это про тебя.

Нора повернула свое лицо к нему и улыбнулась в лунном свете. Светлячок отразился в ее глазах, и желудок Уесли сжался.

– Определенно про тебя, – повторил он.

Нора потянулась к его рубашке, и, распахнув, начала медленно спускать ту с его плеч.

– У мужчин в любовных романах всегда совершенные тела. Большие широкие плечи с сексуальным рельефом, плоский, твердый живот, такие красивые вены на предплечьях... – Стаскивая с него рубашку, она касалась каждого дюйма его груди, его плеч, живота, предплечий. – У тебя идеальное мужское тело, это про тебя. Определенно. Мы почти у цели.

– Что мы упускаем?

Уесли осторожно вытащил заколку из волос Норы, позволяя черным волнам, рассыпаться по ее спине. Она подняла руки, и он стянул ее футболку, оставив Сатерлин только в черном бюстгальтере и юбке.

– Мы должны заняться любовью. Не сексом. Не трахом. Заняться любовью. Это никогда не называют трахом в любовных романах. О, разве что это происходит между злодеем и его любовницей. Им разрешено трахаться. Герой же должен заниматься любовью с героиней. Сначала осторожно, пока страсть не одолеет его, и он потеряется в бла-бла… всей этой фигне.