Текст книги "Принц (ЛП)"

Автор книги: Тиффани Райз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

– Я знаю, что ты чувствуешь, – сказал Уесли. – Мы потеряли Афоризма от коликов в прошлом году. Папа вел себя так, будто потерял лучшего друга.

– Афоризм был прекрасным животным. Впечатляющий экземпляр. Каким был и Отшлепанный. Но у нас осталось несколько прекрасных образцов.

– Ты не возражаешь, если мы прогуляемся по конюшням? – спросил Уесли. – Папа сказал Норе, что ей не разрешено приближаться к нашим лошадям. Она была в настроении поиграть с пони.

Taлел помолчал, прежде чем ответить.

– Конечно. Я бы с удовольствием составил вам компанию, но у меня сегодня ничего, кроме встреч, по теме случившегося. Вам позвать управляющего?

Уесли махнул рукой.

– Мы найдем дорогу.

– Простите меня, но пожалуйста, наведайтесь только в амбар племенных жеребцов. Другие наши амбары сейчас частично на реконструкции. Для вашей же безопасности. Жеребцы в главной конюшне.

– Разумеется, – сказал Уесли. – Нора просто хочет увидеть лошадей.

Нора сохраняла спокойное выражение лица. Мистер Райли не запретил ей появляться в конюшнях. Он, вероятно, думал об этом, но не сказал напрямую, что она не может находиться вблизи лошадей.

– Госпожа, как всегда был рад Вас увидеть.

Taлел поцеловал ее в обе щеки, а она похлопала его по макушке, так покровительственно, как могла. По старой доброй памяти. Они с Уесли вышли из дома и остановились на крыльце.

– Что? – спросила она, когда Уесли громко выдохнул через нос.

– Чем-то здесь попахивает.

– Это все лошадиное дерьмо. Думаю, оно у меня на ботинке.

Нора подняла ногу.

– Не в прямом смысле воняет. Я не знаю. Что-то не так с Ни За Что Отшлепанным. Taлел должен быть более огорчен. Эта лошадь была машиной по производству денег. Сорок миллионов – приблизительно столько он делает в год на гонорарах от племенных жеребцов.

– И?

– Некоторые лошади живут по двадцать и более лет. Этот конь мог принести сто или двести миллионов долларов в течение следующих пяти – десяти лет.

– Но Taлел богаче, чем Бог. Это для него карманные деньги.

– Нора, сто миллионов долларов – это ни для кого не карманные деньги. Пошли.

Она последовала за Уесли в машину, и в молчании они проехали полмили до того места, где в конце дороги расположились кольцом полтора десятка конюшен. Они оставили машину и прошлись до ближайшей. Нора присвистнула, когда они вошли внутрь.

– Уесли, это абсурд, – сказала она, оглядевшись вокруг. – Я знаю, страховых руководителей в Коннектикуте, чьи дома не оформлены так, как эти чертовы конюшни.

– Расскажи мне об этом. У Райли есть бассейны для лошадей, обогрев стойл, спа... Наши ведущие лошади получают массаж, гомеопаты делают им релаксотерапию... С ума сойти, как испорчены эти чертовы животные.

Они шли по коридору по центру конюшни. Лошади высунули головы и раздраженно ржали на них. Нора потянулась, чтобы погладить одного и Уесли потянул ее за руку обратно.

– Я знаю, я знаю. Это Чистокровные скакуны, а не котята. Они кусаются.

– Совершенно верно. И больно кусаются.

– Как и я, – сказала Нора, оскалившись на него.

Большой гнедой конь клацнул зубами на нее, и Нора зарычала в ответ. Он потрясенно взглянул на женщину и ретировался в свое стойло.

– Что, скажи на милость, мы… проклятье!

Нора ухватилась сзади за рубаху Уесли, споткнувшись обо что-то, едва не упав.

– Нора? Ты в порядке?

– Что за хрень? Я что-то пнула. Прости.

Она наклонилась, и, порывшись в соломе, вытянула кусок сгнившего дерева с ржавой серебряной петлей, прикрепленной на конце. Уесли взял доску из ее рук и осмотрел.

– Странно.

– Странно, что? – спросила она. Уесли не ответил. Оборачиваясь по сторонам, он прошел по коридору раз, останавливаясь возле каждого стойла. – Уес, что происходит?

Он покачал головой.

– Я не знаю. Пойдем. Давай посмотрим на кобыл.

Из-за гнилой доски в одной руке, он взял ее другой и практически вытащил из конюшни с жеребцами.

– Taлел попросил нас оставаться в амбаре племенных жеребцов.

– Я знаю. Поэтому мы не останемся здесь.

– Жеребцы – это большие деньги. Они те, о которых каждый заботится. Те, что являются призерами. Я хочу посмотреть, как живет остальная половина.

Уесли, казался настороженным, когда они покинули амбар с жеребцами и направились по дорожке к белой конюшне с зеленой отделкой. Она выглядела такой же элегантной и ухоженной, но, когда он дошел до двери и увидел большой серебристый навесной замок на дверной ручке, то выругался.

– Проклятье. Заперта.

Он смотрел на него с такой концентрацией, что Нора подумала, будто он пытался открыть его силой мысли.

– Зачем кому-то запирать кобыл, но не запирать призовых жеребцов?

– Это мой вопрос. Ну, тогда нам стоит выяснить это. – Нора оттолкнула Уесли, открыла свою сумку и вытащила оттуда набор отмычек. – Прикрой меня.

– Нора, что ты делаешь?

– Перестань психовать. Я просто вскрываю замок. Дай мне секунду.

– Откуда ты знаешь, как вскрывать замки? И почему у тебя набор отмычек в сумочке?

– Уесли, мой мальчик, меня арестовали в возрасте пятнадцати лет. Это был арест номер один. Было еще двенадцать с тех пор. Когда тебя арестовывают столько раз, как меня, ты начинаешь продумывать все случайности.

– Нора…

Она хлопнула навесной замок, и тот свалился с дверной ручки. Они проскользнули внутрь амбара и закрыли за собой дверь.

– Нормально. – Она подняла лицо к Уесли. – Сорен всерьез увлекается бандажом. Здорово шокирует, не правда ли?

– Я настолько потрясен, что даже потерял дар речи.

Нора закатила глаза.

– Я научилась взламывать замки, чтобы позлить его. Я хотела, чтобы он знал, во что бы он меня не заковал, я смогу выбраться. Даже если я и не пыталась.

– Почему? Я думал, ты любила его.

– Я и люблю его. Любовь и наличие плана побега не являются взаимоисключающими. Они, по сути, настоятельно рекомендованы.

Нора нашла выключатель и щелкнула им.

– Здесь странно.

– Ага, расскажи мне об этом.

Они разглядывали конюшню в тишине. Та была пуста. Совершенно пуста. Ни лошадей. Ни аксессуаров для верховой езды. Ни персонала. Ни жокеев. Ничего. Просто старая солома на гнилом полу в душной темноте.

– Похоже, она пустовала долгое время.

Уесли заглянул в каждое стойло.

– Мне тоже так кажется. Странно, ставить замок на пустую конюшню и ни одного на переполненную приносящими доход лошадьми.

– Давай проверим остальные.

– У меня есть отмычки.

Нора последовала за Уесли от второго амбара к третьему. Они опять обнаружили на нем висячий замок. И снова нашли его пустым. Четвертый и пятый амбары тоже были пустыми. Ни лошадей. Ничего.

– Что, черт возьми, происходит?

Уесли стоял в последней из конюшен, уставившись на отсутствующее в ней содержание.

– Ты мне скажи. Ты у нас эксперт по лошадям.

– Я не знаю. Разве что Taлел перевез всех своих лошадей на другую ферму... смысла нет. На ферме такого размера должны быть сотни годовалых лошадей, жеребцов, кобыл. Даже если бы он перевез всех своих лошадей на другую ферму, он должен был, по крайней мере, оставить некоторых, что он держит для других. Мы содержим около ста лошадей, которые не принадлежат нам.

– Я должна пойти и спросить его. Он что-нибудь мне скажет.

– Не спрашивай. Пока что. Я хочу задать несколько своих вопросов.

– Каких, например?

Уесли поднял кусок доски из амбара с жеребцами.

– Свежая краска поверх гниющей древесины, Нора? Мой первый вопрос будет такой: почему миллиардер не может позволить себе починить сломанные двери стойла?

Нора посмотрела на деревяшку, а затем на Уесли. Он что-то увидел в ее глазах, что-то вроде понимания. Он подождал, но она, похоже, не была готова его просветить. Она тяжело вздохнула, и свет в ее глазах снова погас.

– Чертовски хороший вопрос.

Глава 28

Север

Прошлое

Кингсли гортанно застонал и этот стон Сорен поглотил из его уст. Он потянул за веревку, которая приковывала его к холодному металлу изголовья кровати, но не смог освободить руки.

Теперь это была чистая пытка. Кингсли лежал с привязанными по краям кровати руками и ногами, в то время как Сорен медленно, нежно целовал его. Его губы… шею… ключицы и грудь получили почти пять минут внимания...

– Пожалуйста… s’il vous plaît… – умолял Кингсли, и даже не знал, почему он молил, и о чем он просил.

Сорен никогда не внимал его мольбам, ни о милосердии, ни о завершении процесса. Все происходило по времени Сорена, по его воле и только по его воле. Но Кингсли не мог остановить себя от попрошайничества, от мольбы. Ни одна девушка никогда не целовала его так. Он чувствовал себя вещью, и ничем более. Когда Сорен целовал его, Кингсли знал, что это было только ради Сорена. Боль была для Сорена. Удовольствие было для Сорена. Кингсли, существовал для Сорена и он это знал. Месяц назад он хвастался перед Сореном привилегированным положением, что он занимал, будучи единственным сыном во французской семье. Мать боготворила его и не просила ни о чем. Отец баловал его. Его сестра делала работу, которую от него никогда не ожидали. Маленький принц, вот кем он был, рос. И каждую ночь, его мать читала ему Маленького принца, его любимую историю. Но под Сореном, Кингсли перестал быть принцем или королем.

Он был ничем, всего лишь рабом, слугой, телом, для пользования Сореном и для Сорена.

Ничто не радовало Кингсли больше, чем исчезнуть в ските ночью и найти ожидающего его Сорена. Корону, что его родители возложили ему на голову, даже назвав его Кингсли, хотя менее французское имя, вряд ли существовало, он снял эту корону и положил к ногам Сорена. И принц становился слугой, простолюдином, всю ночь напролет.

Рука Сорена скользила вдоль груди Кингсли, по животу, опускаясь еще ниже. Кингсли застонал на грани боли от необходимости, невероятной жажды. Ему необходимо было, чтобы его коснулись… как можно скорее. Но руки Сорена и его рот блуждали вдоль каждого сантиметра его тела, за исключением тех сантиметров, что нуждались в поцелуях, наиболее отчаянно желающих прикосновения.

– Ты ненавидишь меня, – прошептал Кингсли, и Сорен засмеялся.

– Ты мне слишком безразличен, чтобы я ненавидел тебя. – Сорен приблизил свой рот к уху Кингсли и целовал его от затылка до плеча. – Ты ничто для меня.

– Так вот почему ты пытаешься меня убить?

Кингсли приподнял бедра, ища какого-либо удовлетворения и не чувствуя ничего, кроме возобновившегося давления в животе. Он бы кончил, не будь он осторожен. Он то знал. Сорен избил бы его почти до крови, если бы он кончил, не спросив разрешения. У него был рубец недельной давности на нижней части спины, доказывающий это.

– Я бы никогда не убил тебя, – сказал Сорен, скользя руками по внутренней поверхности бедер Кингсли, массируя их, проводя пальцами к самому краю болезненно напряженной эрекции Кингсли, прежде чем убрать их снова.

Только другой мужчина смог бы понять абсолютную агонию такого рода дразнилок. Только садист, как Сорен смог бы причинить такое.

– Убивать тебя было бы тратой моего драгоценного времени.

– Тебе придется найти кого-нибудь другого, чтобы пытать его таким образом, убей ты меня, – сказал, смеясь Кингсли, хотя его глаза были наполнены непролитыми слезами досады.

– Точно пустая трата… – Сорен поцеловал его грудную клетку. – Моего… – Сорен поцеловал его бедро.  – Времени… – Сорен поцеловал его живот, только в дюйме от того, где Кингсли так отчаянно хотел, чтобы он его поцеловал.

– Я умру в любом случае, если ты не позволишь мне кончить.

– Твоя склонность к преувеличению позорна. Тебе должно быть стыдно за себя.

– Мне стыдно. Или было бы, будь у меня стыд, которого я не имею.

– Нет стыда? Тот, у кого нет чувства стыда, просил бы лучше, чем ты...

Кингсли услышал намек в голосе Сорена и чуть не рассмеялся вслух от радости. Сорен делал это иногда, направлял его в сторону желаемого ответа. В такие моменты Кингсли больше всего чувствовал себя как слуга, ребенок, как собственность. Сорен хотел, чтобы Кингсли вымаливал, когда мольба была желаема, чтобы плакал, когда плач был желаемым, и всегда, всегда подчинялся ему, подчинение было тем, что Сорен жаждал больше всего.

Подчинение... Кингсли никогда не понимал этого, пока не провел свою первую ночь с Сореном. Та первая ночь в лесу просто сломала его тело. Вторая ночь сломала его волю. Но когда они провели свою первую ночь вместе в эрмитаже, и не сдавались до самого рассвета, Кингсли усвоил, что подчинение не означало сдаваться врагу, но и союзнику. Хотя Сорен так и не признался в любви Кингсли, или хотя бы в привязанности, он чувствовал это в каждом мы, произнесенном на протяжении той долгой ночи.

– Мы должны остаться здесь на ночь, – говорил Сорен.

– Нам нужно поспать… хотя бы чуть-чуть, – шептал Сорен.

– Мы не должны возвращаться вместе. Кто-то может увидеть, –  решил он утром.

Во время их первой ночи вместе в ските, Сорен избил Кингсли, прежде чем привязать его лицом вниз к кровати и пронзать его снова и снова. И с каждым толчком, Кингсли шептал в простыни Je t'aime. Тысячу раз в ту ночь он, должно быть, сказал это. Тысячу раз он так и думал. Он проснулся на следующее утро, лежа головой на животе Сорена, и те совершенные пальцы пианиста перебирали его длинные волосы. Боль сделала его почти неподвижным, но он не мог перестать улыбаться.

Один из священников в часовне на этой неделе читал проповедь об Иакове, который боролся с ангелом, пока он не вырвал благословение у ангела, ангела, который оказался самим Господом Богом. В ту ночь Иаков получил Его благословение, а вместе с ним и хромоту, которая никогда не излечится. Учение было о том, что никто не ушел от Бога полностью целым. Кингсли будет хромать от Сорена, в то утро и каждое утро после ночи с ним. Он будет уходить хромая и знать, что он сделал так не потому, что был проклят, а потому, что он был благословлен. Так что, если Сорен хотел, чтобы он умолял, то Кингсли будет умолять. И он умолял.

– Пожалуйста… – вздыхал он. – Monsieur. Я сделаю что угодно, что ты мне скажешь. Все, что угодно. Только дай мне кончить, пожалуйста ... – и снова, и снова. Кингсли унижался, пока Сорен продолжал свое чувственное нападение. Нападение, было такое чувство, что это настоящее нападение. Чем нежнее Сорен прикасался к нему, чем осторожнее, тем больше Кингсли жаждал большего. Даже насилие принесло бы меньше боли, чем такого рода нежности. Только Сорен мог сделать удовольствие таким жестоко болезненным. От его легких ласк сводило каждый нерв в теле Кингсли. Через час рук Сорена на нем, его рта на нем, каждое прикосновение ощущалось, как наждачная бумага, натирающая открытую рану.

– Больше, – приказал Сорен, целуя впадинку у основания горла Кингсли и медленно, снова продвигаясь вдоль груди и живота.

– Дай мне облегчение, и ты можешь владеть мной вечность, – обещал Кингсли. – Моим телом, моим сердцем, моей душой, возьми все, если только позволишь мне…

– Я уже владею тобой.

Язык Сорена слегка щелкнул по чувствительной коже бока Кингсли, именно того места, где ему было немного щекотно. Слезы покатились из его глаз, скользя в волосы. Он заставил себя кончить, но не смог. Ему было необходимо прикосновение.

– Всем в тебе, какую бы цену оно не имело, что не так уж и много… Я владею твоим телом ... – Сорен скользнул обеими руками вдоль связанных рук Кингсли. – Я владею твоим сердцем… – он прижался губами к груди Кингсли. – Поскольку ты француз и не католик, я даже не уверен, что у тебя есть душа …

– Она у меня действительно есть. Я храню ее в моем члене. Не стесняйся, можешь высосать ее, – сказал Кингсли, будучи сейчас достаточно отчаянным, чтобы насмехаться над Сореном.

Сорен наградил его наглость быстрым, жестким ударом по лицу.

– Это не способ получить то, что ты хочешь.

– Тогда скажи мне как… пожалуйста, – голос Кингсли сорвался, а его горло сжалось. – Нет ничего, чему я не буду подчиняться, если ты позволишь мне кончить. Ничего.

– Ничего? – Сорен оседлал его бедра.

Кингсли был раздет донага в момент, когда он вошел в скит, но Сорен до сих пор был одет в брюки, рубашку, жилет и галстук. Потребность почувствовать кожу Сорена на своей, была почти столь же велика, как и его потребность кончить.

– Ты подчинишься насилию?

– Боже, да.

Кингсли проглотил комок в горле. После первой порки сегодня вечером, Сорен наклонил его над стулом и насиловал его. Сорен приказал ему не кончать, и не трогать ничего, кроме своих плеч, пока он внутри него.

– Ты подчинишься порезам?

Кингсли сделал паузу, а затем кивнул.

– Oui. Что угодно.

Сорен порезал его лишь однажды, и вид лезвия бритвы одновременно и пугал, и возбуждал, что было за гранью его понимания. Он никогда не видел, чтобы глаза Сорена становились таким черными от желания, какими они были тогда, при виде красной крови на оливковой коже Кингсли. Чтобы увидеть этот взгляд снова Кингсли позволил бы Сорену вырезать его язык, если это было то, чего он хотел.

Сорен скользнул руками от запястий Кингсли до его плеч, по груди, и вниз, к его животу, а затем снова вверх, сделав паузу, наконец, остановившись, плотно обхватив горло Кинга.

– Ты позволил бы мне убить тебя?

Сорен уставился на Кингсли своими стальными серыми глазами, напрочь лишенными жалости. Кингсли снова сглотнул и почувствовал свой кадык, прижатый к рукам Сорена.

Он прошептал: – Да.

– Хорошо.

Пальцы Сорена сжались вокруг его горла, и в один прекрасный, ужасный момент, Кингсли увидел белый свет Мира Грядущего и Бога, стоящего перед ним. Но руки на его шее исчезли, и он почувствовал на себе невероятный жар. Сорен толкнулся пальцем в него, и когда он прикоснулся к тому месту, что отправило его в пароксизм удовольствия, Кингсли дернулся. И с одним гортанным криком, кончил в рот Сорена.

Оргазм длился вечно, так долго, что Кингсли не только чувствовал, что это никогда не кончится, но и боялся, что это никогда не кончится. Снова и снова, волны освобождения захлестывали и проходили сквозь него. Позже он осознал, что это продолжалось всего несколько секунд, но чистое облегчение, в конечном счете, после часа пыток, позволение ему кончить, лишило его чувств и какого-либо постижения времени. Сорен имел эту власть. Мало того, что Кингсли подчинялся воле Сорена, само время делало это.

Через день или через год, или через несколько минут, Кингсли начал выходить из тумана. Открыв глаза, он обнаружил Сорена, отвязывающего его лодыжки от прутьев кровати.

– Merci… – выдохнул Кинг, улыбка лениво расползлась по его лицу.

– De rien.

Сорен искусно сворачивал веревочные путы. Кингсли любил наблюдать за Сореном с веревкой, он обладал такой естественной грацией в этом. Все, что он делал с Кингсли, казалось, таким контролируемым, таким ритуальным. Даже избиение имело странную красоту.

– Ты отлично справился.

– Я стараюсь угодить тебе.

Кингсли произнес эти слова, прежде чем он даже придумал их. Он произнес их пессимистичным тоном, ощущая, как всегда, что чтобы он ни делал, никогда не будет достойным Сорена.

Сорен освободил его запястья и Кингсли вытянул руки, кровь по венам хлынула к его похолодевшим пальцам. Он вздрогнул, когда почувствовал руку Сорена на своем лице и в этот раз не пощечину, а легкое прикосновение.

– Ты угодил, – сказал он, потрепав Кингсли за подбородок, прежде чем покинуть кровать.

Кинг перекатился в сидячее положение и натянул на себя одеяло. В течение часа пыток, он почти вспотел от желания. Теперь он чувствовал прохладу, почти холод, и такое спокойствие, что он осознавал, если оставить его одного в покое, он мог проспать в течение следующих десяти часов.

– Угодил?

– Не делай удивленное лицо. Почему ты думаешь, что не сможешь угодить мне?

Сорен принес небольшой сундучок со склада, они использовали его, чтобы прятать свои импровизированные путы и ремни, которыми он порол Кингсли.

Кингсли пожал плечами.

– Je ne sais pas. Mais ты так много требуешь от меня. Я не могу поверить, что даю тебе то, чего ты хочешь.

– Кингсли, ты доверил свою жизнь в мои руки. Нет ничего, чего бы ты не позволял мне делать с тобой, из того чего бы мне хотелось. Ты угождаешь мне больше, чем я могу сказать.

Лицо Кингсли обдало жаром, когда он покраснел от комплимента. Пока они были под влиянием момента, Сорен говорил ему самые ужасные вещи, что он был никем, рабом, слугой, лишь имуществом, используемым для удовольствия Сорена. Неужели он на самом деле не имел в виду те вещи? Или же он имел их в виду в тот момент, а не после? Или, может… может, он имел их в виду, и Сорену нравилось, что Кингсли не спорил?

– Я… – Кинг кивнул, плотнее укутавшись в одеяло. – Я рад, что радую тебя. Это самое главное.

Сорен вернулся к кровати и коснулся прядей волос Кингсли. Кинг заставил себя не двигаться. Он хотел повернуться и поцеловать в открытую ладонь Сорена, но он оставался сильным. Он унижался достаточно сегодня.

– Так должно быть.

Сорен улыбнулся ему и слегка шлепнул кончиками пальцев по распухшим губам Кингсли. Кинг поморщился и Сорен рассмеялся, возвращаясь обратно к сундуку.

– Сукин сын, – сказал Кингсли, используя свое любимое американское ругательство.

– Только за это, ты получишь дополнительную порку, когда мы придем сюда в следующий раз.

Кингсли перевернулся на бок, зарываясь глубже в одеяла.

– Когда это случится? Скоро?

Он всегда спрашивал, и молился, что ответ будет «да».

– Ça dépende.

Сорен вернулся к кровати и встал у изголовья. Кингсли драматически закатил глаза, снова принимая сидячее положение, и начал расстегивать жилет Сорена. Из всех задач, которыми Сорен обременил его, именно эта – раздевать его перед сном, была для Кинга любимой. Последнее, чего бы он хотел, чтобы Сорен узнал, насколько он любил ухаживать за одеждой Сорена, аккуратно снимая одну вещь за другой, складывая в стороне, хотя собственная одежда Кингсли лежала грудами на полу. Сорен никогда не упускал возможность потоптаться по ней, когда он ходил по эрмитажу.

– От чего зависит?

Кингсли стянул жилет с плеч Сорена и снова застегнул пуговицы, перед тем как сложить его пополам и положить на кровать. Сорен снял галстук раньше, чтобы использовать тот в качестве кляпа. Кингсли расстегнул брюки Сорена и вытащил рубашку. С каждой расстегнутой пуговицей, он оставлял поцелуй на голой груди Сорена. Сорен никогда не комментировал, когда Кингсли делал это, никогда не вздыхал от удовольствия и не проявлял какого-либо презрения. Он игнорировал это. Просто игнорировал.

– Что-то происходит в школе? Я знаю, что скоро полугодовые экзамены. Уверен, ты будешь слишком занят для меня.

– Я всегда слишком занят для тебя, – сказал Сорен, когда Кингсли снимал его рубашку.

Он часто говорил, что у него не было времени на Кингсли. Но они возвращались в скит снова и снова. Однажды, когда Кинг набрался достаточно храбрости, чтобы спросить, почему Сорен находил время для него, он ответил: – Я не нахожу время для тебя, Кингсли. Я делаю это для себя.

– Так дело в экзаменах?

Сорен слабо улыбнулся себе, когда Кингсли спустил его штаны. Сорен вышел из них и встал перед ним голый. Кингсли сел на край кровати и положил голову на живот Сорена. Он не позволил себе больше каких-либо вольностей. Если он был послушным, Сорен давал ему спокойно спать всю ночь с ним в кровати. Если он, в каком-то плане, был им недоволен, Кинг будет отправлен с одним одеялом спать на полу перед камином.

– Нет. В школе скоро будет посетитель. Боюсь, у нас будет меньше времени вместе из-за нее.

– Нее? Кто это? Еще одна сестра?

Две недели назад, монахиня Бенедиктинского ордена приехала в школу на три дня. Сестра Схоластики приехала в качестве специально приглашенного лектора в класс теологии отца Патрика. Ей шестьдесят, и она по привычке, была закутана с головы до ног. Но само присутствие женщины в школе Святого Игнатия, заставляло даже безмятежного отца Генри краснеть и запинаться.

– Да, – сказал Сорен, кладя руку на подбородок Кингсли и поднимая его лицо. – Твоя.

Глава 29

Север

Настоящее

Кингсли стоял у окна своей спальни, уставившись на город. С тех пор как он переехал на Манхэттен и захватил Преисподнюю, сделав ее собственной игровой площадкой, он испытывал чувство ответственности за свой приемный дом. Франция выплюнула его на просторы Манхэттена, и он приполз в этот район и решил купить его. Люди в его мире были ненормальными. Ущербными, сломанными, выброшенными, презренными, у них были деньги, у большинства из них, но им не хватало гордости, не хватало достоинства. Мир говорил им, что они ему не принадлежали, и они верили этой лжи. Или, возможно, это была не ложь. Возможно, люди, подобные ему, мужчины, которые чувствовали прилив власти, доводя женщину до грани ужаса, или которые, также как и он, чувствовали прилив блаженства, когда были поставлены на колени, на самом деле не принадлежат этому миру. Не дневному миру, во всяком случае, нижнему миру, миру, который сделал себя сам. Он и все его рода, принадлежали тьме, ночи, верхним комнатам, куда никому не было доступа. Такая женщина, как Нора Сатерлин, что бы мир с ней делал? Слишком сильна и умна, чтобы поддаться семейной жизни, она была бы обречена стать старой девой в глазах всего мира. У нее были тысячи любовников, и не было мужа. И Сорен, le prêtre, только половина его принадлежала миру. Мир видел хорошего священника, и мир был прав. Но другую сторону Сорена мало кто видел и мало кто мог говорить об этом. Кингсли хотел охранять людей, которые оживали только в темных уголках этого мира. Но кто мог защитить их всех? Поэтому, вместо них, он охранял полумрак. И кто-то нарушил границы его полумрака, и пролил кровь в доме Кингсли. Проливать кровь таким образом Кинг не позволял под его крышей без его согласия.

– Ты опоздал, Гриффин.

Кингсли обернулся и увидел красивого, разве что выглядящего изнуренным, молодого человека, стоящего в дверях своей спальни.

– Я приехал так быстро, как смог, Кинг. – Гриффин бросил чемодан на пороге, направляясь к нему. – Что, черт возьми, происходит? Мик в шоке. Я тоже. Не то, что бы я ему это сказал.

Вздохнув, Кингсли поднял свой шерри и повертел, покрывая им стенки бокала. Он поставил его, так и не выпив.

– Как твоя новая зверушка? – Кингсли оглядел Гриффина с головы до ног. Любовь была добра к Гриффину Фиске. Таким уставшим, каким он, должно быть, был, он по-прежнему казался готовым и способным разорвать любого пополам, голыми руками. Хорошо. До этого тоже может дойти. – Приспосабливается к жизни в своем ошейнике?

Гриффин ухмыльнулся, скрещивая руки на груди и прислоняясь к столбцу кровати.

– Похоже на то. Мик… он и я, у нас все путем. Охренеть, как.

Кингсли поднял бровь в удивленном одобрении. Так много сказано в нескольких словах. Но Кингсли не нуждался в словах. Блеск в темных глазах Гриффина рассказал ему все, что ему нужно было знать. Гриффин Фиске, в возрасте двадцати девяти, с пугающей комплекцией грубоватого бесцеремонного культуриста, нашел свою пару в обличье робкого, практически безмолвного семнадцатилетнего юноши. Вся Преисподняя еще гудела от известия, что их богатый, бисексуальный Властелин Вакханалии, был свергнут обратно на землю из-за любви. Все бросались насмешками, пока не увидели, что собой представляет Микаэль, и те, его серебристые глаза, которые сияли, как луна в беззвездную ночь. Кингсли видел немного себя в Микаэле – юный паренек, поклоняющийся человеку, который владел им, нуждающийся в страхе и боли насколько, насколько нуждался в доверии и нежности. Но Микаэль был лишь одной стороной Кингсли. Мальчик не имел доминирующего стержня в своем теле, как Кингсли объяснила Нора. Кинг изначально прислуживал, и это раздразнило его аппетит для большего. Но не служить, а стать мастером самому.

– Я рад слышать, что у тебя с твоим питомцем все хорошо. К сожалению, не все хорошо у меня и моих питомцев.

Глаза Гриффина слегка расширились.

– Что случилось?

– Сэди… ее убили.

– Как?

Гриффин опустил руки и подошел к Кингсли, глядя ему в лицо. Кинг посмотрел в сторону, не желая, чтобы тот увидел, насколько глубоко смерть Сэди тронула его.

– Ножом. В сердце.

– Срань Господня. У кого же такое большое желание умереть?

И действительно, у кого? Кингсли знал, что вопрос Гриффина был чисто риторическим. Он не спрашивал, кто убил Сэди, потому что, кто, вообще, в здравом уме посмеет нанести вред одному из драгоценных ротвейлеров Кингсли Эджа? Подразумеваемым ответом было никто. Ни единая душа. Только кто-то, как сказал Гриффин, желающий умереть. Или еще хуже, кто-то, кто уже мертв. Кингсли пожал плечами, так как это был его единственный ответ. Он знал, кто это сделал, но он никогда не скажет, никогда не смог бы сказать. Но он и не мог допустить, чтобы произошло еще что-нибудь. Ему нужно время. Время подумать и спланировать, и... он поднял руку к лицу и потер лоб.

– Кинг, мне так жаль. – Гриффин тронул его за плечо, и Кингсли кивнул. Несомненно, этот момент отчаянья Кингсли, Гриффин ошибочно расценил, как скорбь по его мертвой собаке. Пусть думает, что хочет. Правда, в любом случае, никогда не выйдет наружу.

– Как и мне. – Кингсли повернулся лицом к Гриффину, улыбаясь. – Но тут уж ничего не поделаешь. Она умерла, и мы должны делать то, что должны – защитить нас всех. Кто-то, кем бы он ни был, неважно, хочет навредить нам. Я не могу этого допустить.

– Нет. Конечно, нет. Что я могу сделать?

Кингсли вздохнул. Что Гриффин может сделать? Сейчас ничего. Не совсем. У Кингсли было так мало надежных людей в Преисподней, что просто присутствие Гриффина в городе, успокаивало его. Он нуждался в том, чтобы его ближайшие соратники были с ним сейчас, те, на которых он мог положиться. Госпожа оставила их на произвол судьбы. Джульетту, он отослал подальше.

– La Maîtresse… она далеко. И я уверен, что человек, который убил Сэди, также имеет замыслы и относительно нее.

– Относительно Норы? Почему?

Кингсли услышал ярость, скрывающуюся в вопросе Гриффина, и понял, почему инстинктивно он послал за ним. Гриффин любил Нору когда-то или пытался. И он все еще любил ее, хотя больше не со страстью и голодом, но с верностью и преданностью. Нора свела Гриффина и его юного возлюбленного вместе, и только по этой причине, Кингсли знал, что Гриффин будет ходить по раскаленным углям, чтобы защитить ее. И если дела в дальнейшем будут обстоять так, как они обстоят, ему, возможно, придется ее защищать.

– Почему? Я не могу сказать, mais я думаю, что человек, который убил Сэди, также несет ответственность за кражу документа из моего личного кабинета. Документа о La Maîtresse.

– Дерьмо. Кто-то вламывается в твой офис, убивает твою собаку. Кингсли, что, черт возьми, происходит?

– Если бы я мог сказать, mon ami. Как ты можешь себе представить, я бы предпочел конфиденциальность. Слухи о том, что мой дом незащищен… – Кингсли позволил своему голосу затихнуть. Ему не нужно рассказывать Гриффину как плохо было бы, если бы мир узнал, что дом Кингсли взломали. Страх держал город в узде. Страх перед Кингсли и его сферой влияния. В архивах, в кабинете Кингсли, были тысячи часов отснятого материала о представителях высших слоев общества, принимающих участие в каждом распутном, вульгарном, аморальном, неприличном и преступном деяниях, известных человечеству. И несколько актов, которые удивили, даже Кингсли. Богатые и влиятельные, также были пойманы на пленку, вовлеченные в связывание и садо-мазо, участвующие в сделках с наркотиками и торговлей оружием. И в теневых сделках, что привело к гибели более чем одного богатого мецената, который совершил фатальную ошибку, имея слишком щедрое завещание. Все эти кадры сохранялись и каталогизировались Кингсли после, конечно, позволив начальнику полиции или судье, или сенатору или мэру, или светской львице, посмотреть видео. Кингсли никогда не стал бы использовать их грехи против них, как и обещал. Он не хотел ни их денег, ни их благосклонности. Он просто интересовался, что если придет время, окажут ли они ему такую милость, принять его звонок и подарить ему пять минут своего драгоценного времени. Ему никогда не приходилось растолковывать угрозу более чем один раз. Если они хотели уберечь себя, они просто должны пообещать, что помогут ему, когда это потребуется.