Текст книги "Принц (ЛП)"

Автор книги: Тиффани Райз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

– Конечно, – ответил он сейчас, но не был уверен, что говорит правду. Будь Мари-Лаура живой, Сорен стал бы учителем фортепиано или профессором колледжа, и его призвание к священству осталось бы без ответа. Кингсли знал, что без Сорена, он был бы покойником. На протяжении более чем десяти лет после того, как он и Сорен расстались, Кинг жил самой опасной жизнью, которой мог. Он бежал от смерти, как он бежал в ту ночь от Сорена, в надежде, что будет пойман и взят. До тех пор, пока они не воссоединились, Кингсли не находил цели, причины жить.

И Элеонор… Нора… Малышка Сорена. Она тоже могла бы покоиться в могиле, в шести футах под землей, не появись Сорен в ее жизни. Заманчиво, признался себе Кингсли. Мир без Норы Сатерлин – ему почти хотелось посмотреть на это.

– Я имею в виду только то, что произошло между отцом Стернсом и мной в подростковом возрасте. У меня нет никаких сожалений о том, несмотря на то, что теперь он священник. И очень набожный.

– Но не слишком набожный, чтобы показываться в общественных местах с тобой.

Кристиан улыбнулся.

– Вряд ли это общественное место. Да и сейчас он, скорее всего, читает мессу в часовне с отцом Альдо.

– Ах, отца Альдо давно нет. Венулся в Южную Америку. Теперь он спасает души южного полушария.

– Уверен, студентам не хватает его стряпни.

– Всем нам не хватает. Только Мари-Лауре удавалось приготовить крем-брюле лучше. Ради него можно было умереть.

Кингсли тяжело вздохнул.

– Возможно, именно поэтому она умерла.

Кристиан поджал губы и посмотрел на него наполовину с весельем, наполовину с отвращением.

– Ты ненормальный. Ты понимаешь это, да?

– Ты священник или психолог? Я не совсем уверен, что хуже.

– Я и то и другое. – Кристиан уселся на край кухонного стола. – Магистр богословия и психологии. Кандидат психологических наук. Священники должны быть психологами. Особенно в школе для проблемных мальчиков. И не нужно быть доктором наук, чтобы увидеть, что ты по-прежнему глубоко скорбишь о своей сестре. Каждая твоя маленькая шутка об этом – еще одно доказательство.

Кингсли чуть не пошутил еще раз, но остановил себя. Кристиан был прав. Зачем отрицать правду?

– Bien sûr. Конечно, я до сих пор скорблю о ней. В последнее время больше, чем последние годы. Пребывание здесь не помогает.

– Из-за этого гораздо труднее забыть, я уверен.

– Разговор с тобой помогает. Признаю, что в большой мере за ее смерть был ответственен я.

Кристиан покачал головой.

– Не уверен, что так было на самом деле. Самоубийство… является тягчайшим из всех грехов. Убить другого, это убить одного человека. Убить себя – это убить всех людей. Увидеть своего мужа со своим братом, ужасно? Да. Абсолютно ужасно. Но убить весь мир за это? Возможно, там происходило что-то гораздо большее.

– Большее?

Кристиан опять встал и начал наматывать круги по маленькому помещению. Кингсли помнил эту его привычку. Кристиан никогда не мог усидеть на месте. Он должен был ходить и ходить, если нужно подумать.

– Фотография тебя и Стернса, та, которую я сделал, была отправлена анонимно. Ты принял это как угрозу.

– Это угроза. Другие инциденты… они тоже представляют собой угрозу. Детская кровать отца Стернса была сожжена дотла. Из моего офиса был украден документ. Этот документ содержит частную информацию о Стернсе. Информацию, которая может навредить ему. Он этого не заслуживает. Если кто и заслуживает того, чтобы быть священником, это он.

– Что ж, если ты так говоришь, я верю тебе. Значит, все эти угрозы имеют отношение к частной жизни Стернса. Мари-Лаура умерла там, на той скале. И угрозы… все эти угрозы…

– Все они связаны с ним, да. Мы знаем это.

– С кем еще они связаны?

– С тремя людьми. Только три человека, с которыми он когда-либо был, и это все, что я могу сказать.

– Только три? – Кристиан ухмыльнулся и Кингсли мельком увидел озорного подростка, которого знал. – Тогда даже я обставил его.

Кинг выдохнул через нос и уставился на голые поленья у камина, где он и Сорен как-то ютились под одеялами вместе, чтобы согреться, в морозный зимний вечер. Кингсли никогда раньше не был так благодарен за холода.

– Я просто не знаю, кто бы посмел причинить ему…

– Кингсли, я собираюсь рассказать тебе кое-что, и я не хочу, чтобы ты меня ненавидел за это.

Кинг вскинул на него острый взгляд.

– Расскажи мне.

– Я ненавидел Стернса. Еще когда мы были в школе. Я не использую слово ненависть необдуманно.

– Я знаю, что ему завидовали.

– Завидовали и ненавидели. Он был лучше, чем все остальные. И нет, я не говорю, что он думал, будто был лучше, чем мы. Я не верю, что он так думал. На самом деле он был лучше, чем все мы – умнее, красивее, да до сих пор красивее, чем любой человек, которого я когда-нибудь видел. Он мог выучить новый язык быстрее, чем я мог выучить новую мелодию на гитаре. Он играл на пианино, как Бог. И местные священники поклонялись ему. И когда твоя сестра, самая красивая девушка из всех, кого когда-либо видели, приехала в гости, именно он был тем, в кого она влюбилась и вышла замуж. Тридцать лет назад я хотел его смерти.

– А сейчас?

Кристиан покачал головой.

– Подростковые гормоны и тоска. Теперь я могу только восхищаться им. И немного беспокоиться за его прихожан.

– Не волнуйся. Они находятся в лучших руках. Но о чем ты говоришь?

– Я говорю, что кто-то явно ненавидит Стернса. Все еще ненавидит его. Если кому-то известно что-то о тебе и о нем, о Мари-Лауре... если кто-то любил ее даже больше, чем я, и обвинил Стернса в ее смерти…

Кристиану не было нужды продолжать. Мотив, который ускользал от Кингсли все лето, после того, как он обнаружил свою свору ротвейлеров накачанными наркотиками и что документ об Элеонор исчез, вдруг все стало ясно. Первой любовницей Сорена была его собственная сестра Элизабет. Его вторым любовником был Кингсли, студент, когда тот сам был учителем. Запретный плод во многих отношениях. И его Элеонор, его истинная жена намного больше, чем Мари-Ларуа, ей было только пятнадцать лет, когда Сорен и она влюбились друг в друга. В пятнадцать лет она была его прихожанкой.

– Кристиан, ты можешь быть прав. Кто-то мог быть влюблен в Мари-Лауру, влюблен достаточно, чтобы искать возмездия для отца Стернса даже после всего этого времени. Ты дружил со всеми в школе. Кто еще был в нее влюблен?

Кристиан тяжело вздохнул. Он подошел к небольшому письменному столу и открыл средний ящик. Из него он достал фотографию в рамке и понес ее Кингсли. Кинг взял фото и уставился на него. Дыхание перехватило в горле, и он не мог сглотнуть. Из рамки на него смотрела девушка, едва ли двадцати лет. Ничем, кроме избитых фраз невозможно было описать ее красоту; шелковые красновато-коричневые волосы, медные глаза в обрамлении бесчисленных ресниц, веселая улыбка, что не вполне отвечало тому неземному взгляду. Она была танцовщицей с изящной шеей и руками, и оливковым цветом лица как у ее брата.

– Ma soeur…  – Кинг прикоснулся кончиками пальцев к стеклу.

Он перевел взгляд от фотографии к Кристиану.

– Кто был влюблен в нее? –  повторил Кристиан. – Кингсли… мы все были.

Глава 21

Юг

Как только они вошли в гостевой дом, Нора добралась до своего лэптопа и телефона. Неизвестно почему, но Кингсли не отвечал по своей частной линии. Она пыталась дозвониться до его помощницы, но не получила ничего, кроме загадочной отговорки. Кинг был как раз тем человеком, который был ей нужен для этой работы.

– Нора, оставь это, – сказал Уесли, пока она опять обрывала горячую линию Кинга.

– Он ответит. – Нора набрала номер еще раз. – Это горячая линия. Он всегда отвечает по горячей линии. Я слышала, как этот француз трахается так много раз, что сбилась со счета, потому что независимо от того, что он делает, или кого он отделывает, он всегда отвечает по горячей линии.

– Прекрати названивать ему. Если Ни За Что Отшлепанный погиб от удара током или чего-то еще, следователи разберутся и оштрафуют тех, кто должен быть оштрафован.

– Но это же конь Taлела. – сидя на полу, Нора повернулась к Уесли, который присел на угол своей кровати, наблюдая за ней. – Я знаю Taлела. Он и мухи не обидит, не то, что убьет электрическим током коня.

Уесли поднялся с кровати и встал перед ней.

– Послушай, Нора, я знаю, что он твой друг, и это здорово. Но скачки – грубый бизнес. Это не груды шелка и “Район Миллионеров”. Это жестоко, опасно, и грязно.

– Но Taлел…

Нора стала листать список контактов в телефоне. Конечно, у нее где-то был номер Taлела. Она должна была поговорить с ним о сегодняшнем дне. Она знала его. Даже в библейском смысле. Он хотел боли, это было его извращенной фантазией. Но причинить боль кому-то? Никогда. Сатерлин отказывалась в это верить.

– Taлел миллионер-коневладелец и эксцентричный извращенец, как и остальные твои друзья. Он не святой, понятно?  Ты знаешь, как можно определить, что у Чистокровной кобылы было потомство? – Нора услышала едва сдерживаемый гнев в голосе Уесли.

– Нет. Как?

– Потому что у кобылы есть рубец и видимый шов под ее вагиной. Да. Факт. Кобылу разрезают, чтобы она смогла принять жеребца побольше. Затем ее сшивают. Потом снова разрезают для следующего спаривания. Затем сшивают. Потом опять разрезают. Вновь и вновь.

Нора зажала ладонью рот с отвращением.

– Ты, должно быть…

– Шутишь? Нет. Я это сам видел. Это лишь часть той мерзости, что происходит в этом королевском спорте. Твой лучший друг Ни За Что Отшлепанный мог бы прожить тридцать и больше лет. Но либо кто-то хотел получить за него немного денег со страховки, либо, чтобы у него было еще несколько побед, от которых он получит такой гонорар, что мало не покажется. Ты видишь в лошади домашнее животное. Taлел и каждый коневладелец видит знак доллара. Много знаков доллара. Лошади всего лишь гоночные автомобили для этих людей. Ты разбиваешь автомобиль, звонишь в страховую компанию и получаешь чек. Мне не нравится, ни то, ни другое, но это так.

Желудок Норы сжался в твердый ком от чувства вины.

– Гоночные автомобили не живые. Они не чувствуют боли. Они…

– Теперь ты знаешь, почему я не полностью в семейном бизнесе.

– Да, вижу. Прости меня, Уес. Просто, Taлел и я давно знакомы, и он хороший…

– Ты спала с ним, да?

Уесли задал вопрос без тени злобы и обвинения в голосе. Только печаль. Она предпочла, чтобы он назвал ее шлюхой в лицо, как его отец.

– Да. Несколько лет назад. Он подарил мне Астон Мартин.

Какое-то время Уесли молчал. Нора только смотрела на него, пока он, казалось, подыскивал слова. Она редко видела его таким мрачным и таким тихим. Когда они жили вместе, он постоянно шутил и дразнил ее. И она упивалась его молодым мужским вниманием. Но Уесли больше не был подростком со стояком на женщину постарше. Он признался, что любил ее, по-прежнему любил после пятнадцати месяцев разлуки. И у него был шанс заняться сексом со своей прекрасной старшей подружкой, и он не воспользовался им. Это было не мимолетным увлечением, Уесли любил ее. И она оставила Сорена, оставила свой ошейник, ради Уесли. Как надолго, она не знала. Но Сорен запретил ей бежать от него, и в ту же секунду, как только она исчезла с поля его зрения, она сбросила высокие каблуки и помчалась, словно судьба мира зависела от того, чтобы добраться до Уесли в рекордно короткие сроки. Она тоже любила его. Хотела она этого или нет.

– Уесли?

– Знаешь, – сказал он, одарив ее слабой улыбкой, – я мог себе позволить купить все Астон Мартины, которые бы ты пожелала.

Нора отбросила в сторону мобильник и столкнула свой ноутбук на пол. Вставая на ноги, она начала тянуться к парню, но он сделал шаг назад.

– Пойду покормлю сомов. Я вернусь.

Он повернулся на пятках и резко вышел из комнаты.

Оглядев пустое пространство, Нора могла только повторить «Покормлю сомов?» Она начала идти за ним, но ее мобильный разразился "Болеро" Равеля.

– Кинг, слава Богу. Я звонила тебе весь день. Ну, на протяжении последних пяти минут. Где тебя черти носят?

–  В Мэне, ma chérie, – ответил Кингсли своим самым жизнерадостным голосом. – Вижу, ты звонила много раз. Так по мне соскучилась?

– Черта с два. Но я соскучилась по твоим связям. Угадай, кого я встретила сегодня?

– Taлела.

Нора вытянула руку и какое-то время пялилась на телефон, прежде чем приложить его обратно к уху.

– Я ненавижу, когда ты так делаешь: знаешь о моей жизни больше чем я.

– Я внимателен, ma chérie. Ты же – писательница.

– Намек понятен. Все равно, его конь погиб. И он, возможно, убит электрическим током. Я не думаю…

– Chérie…, – Кингсли тяжело вздохнул, и Нора услышала что-то в его голосе, что она слышала редко, разочарование. – Боюсь, смерть лошади – это наименьшая из моих забот сейчас. У меня и твоего священника есть проблемы гораздо серьезнее.

– Но…

– Это для твоего же блага, Maîtresse. Оставь это. Это просто лошадь. Они приносят превосходные entrée (Прим.: гонорары).

– Но…

– Нора?

– Что?

– Ты сама по себе.

И с этими поистине безучастными словами, Кингсли повесил трубку. Нора смотрела на телефон несколько секунд, прежде чем бросить его на пол и погнаться за Уесли.

Покормить сомов? Неужели это означает, что он на самом деле собирался… кормить сома?

За пределами гостевого дома, Нора остановилась и огляделась. Куда, черт возьми, ушел Уес? Она нашла дорожку, выложенную булыжником, за домом и решила следовать по ней. Низкий каменный забор граничил с тропой. Пока она шла, Нора думала о прошедшей паре дней с Уесли. Все было идеально и одновременно ужасно.

В их первые часы вместе они не делали ничего, кроме как беспрерывно говорили о последних пятнадцати месяцах, обо всем, что произошло за то время, пока они были в разлуке. Пятнадцать месяцев разделяло их, когда они обнимали друг друга в Белой Комнате Восьмого Круга. Но проходили часы, а они рассказывали историю за историей, что заполнило разрыв между ними. Нора рассказала Уесли о воссоединении с Сореном, какими странными были те первые несколько недель, когда она снова стала его собственностью. В ту ночь, когда они показались в Восьмом Круге с ней, одетой в ее ошейник, весь клуб пялился, в ошеломлении. Она так нервничала, ей было так неудобно, что она была Госпожой, а теперь вновь стала нижней Сорена. Как пало ее могущество. Но затем она увидела, как деньги переходят из рук в руки. Как собравшиеся давали друг другу “пять”. Как тыкали пальцами. И множество “я же тебе говорил”, и “я так и знал”. Люди делали ставки на то, когда она вернется к Сорену. И никогда не стоял вопрос, капитулирует ли она перед ним. Вопрос был лишь в том – когда.

А Уесли, он рассказал ей о том, что происходило в его мире за эти пятнадцать месяцев после того, как он переехал обратно в Кентукки. Ничего не произошло, по его словам. Он закончил учебный год как в тумане, упаковал вещи, отдал свой потрепанный желтый фольксваген и улетел обратно в Кентукки. Пару дней в неделю он работал в местной больнице санитаром, только, чтобы не потерять голову от всех денег и привилегий в его мире, и всей бедности и страданий повсюду. Остальное время он помогал на ферме. Семья Райли содержала несколько тысяч гектаров земель с чистокровными Рысаками, стоимостью в миллион долларов. На территории фермы была не одна, а две больницы для лошадей, десятки амбаров, таких же роскошных, как особняки, даже с плавательными бассейнами для лошадей. Уесли признался, что чувствовал себя комфортнее в своей комнате в маленьком тюдоровском домике Норы, в Коннектикуте, нежели он когда-либо ощущал себя на ферме своих родителей. Вот почему он не сказал ей о деньгах, ферме, известности, которую он носил как плохо сидящий костюм в коневодческих кругах. Вот почему он купил подержанный Жук, чтобы приехать в Коннектикут, и не взял с собой в университет свой Шелби Мустанг. Вот почему он оставил все вещи от Гуччи дома в Кентукки и носил одежду из GAP и Old Navy(Прим.:Gap Inc. Gap Inc. (произносится Гэп) – американская компания, крупнейший ритейлер одежды в США и владелец второй по величине в мире сети магазинов по продаже одежды. Насчитывает 3150 магазинов в США, Великобритании, Канаде, Франции, Ирландии, и других странах. Одежда продаётся под торговыми марками Gap, Banana Republic, Old Navy и Piperlime), будучи в Йорке. И когда Нора решила стать Госпожой еще раз, а Уесли предложил ей все до гроша, ей следовало принять это. Нора заснула на груди Уесли в их первую ночь вместе. Они не целовались, не занимались любовью, только говорили. Но их слова свели их снова вместе той ночью. И именно слова, будучи по-настоящему мощной силой, развели их сегодня.

Приближаясь к концу мощеной тропинки, Нора вдохнула запах теплой стоячей воды и водорослей. Впереди она увидела высокий фонарь, освещающий деревянный причал, который выходил на большой пруд. А в конце причала стояла так же богато украшенная беседка, как ее собственный дом в Коннектикуте, с диким плющом, опутавшим ее с боков, и полдюжиной горящих свечей от комаров. Уесли стоял на краю причала, уставившись на черную воду. Тысячи звезд мерцали на спокойной поверхности.

– Так значит, – Нора вышла на причал и встала возле него, – кормишь сома?

Он старался не смотреть на нее, когда кивнул.

– Ага. Смотри.

Уес набрал металлическим совком то, что выглядело как корм для собак, и бросил его в пруд.

– Отличный бросок, – сказала Нора.

Собачий корм взлетел дугой в воздухе и теперь плавал на поверхности, в тридцати футах от причала.

– Это не самая прикольная часть. Вот эта прикольная.

– Что э… Бог мой, что это было?

Нора услышала громкий всплеск и увидела, как вода начала бурлить.

– Сомы. – Улыбнулся Уесли. – Городская девочка.

Она показала ему язык.

– Вот так… срань Господня, там их миллионы.

Вода вспенилась от того, что, казалось, сотнями длинных коричневых тел, шлепающих, плюхающихся и вращающихся в воде.

– Всего лишь около ста, думаю. – Уесли бросил еще один ковш еды в воду. – Не помню, сколько насчитали в прошлый раз. Они спят на дне весь день, поднимаются по ночам. Особенно, если ты их кормишь. Среди них есть пара альбиносов. Видишь где-нибудь серых?

– Никаких мини-Моби Диков.

Нора опустилась на четвереньки на край причала, вглядываясь в воду. Длинные чешуйчатые усы выглядывали из нее, гораздо привлекательнее и менее пугающие, нежели акульи плавники.

– Уес, они такие прикольные. Можно мне одного?

Она протянула руку и коснулась спины одного извивающегося сома. На ощупь он был теплый и липкий. Взвизгнув, когда он обрызгал ее, Нора вскочила на ноги.

– Можешь забрать их всех.

– Спасибо тебе. Пусть пока поживут в пруду.

– Хорошая идея.

Уесли положил металлический совок обратно, скрестил руки на груди и посмотрел в ночь. Нора проследила за его взглядом. Они, казалось, не смотрели на луну или даже на звезды, только в темное пространство между ними. Рыбы наелись досыта, и вода стала снова спокойной. Нора осознала, что затаила дыхание, не совсем понимая, почему. Уесли сделал глубокий и медленный вздох.

– Нора я должен ненавидеть тебя. Ты знаешь это, да?

Она взглянула на него и кивнула. Бросив взгляд на небо, Сатерлин нашла одну яркую звезду и начала рассматривать ее.

– Да. Знаю.

– Ты пытала электрическим током людей. Я стараюсь уложить это в голове.

– Не старайся. В этом нет необходимости. Это просто часть моей работы. Некоторые люди любят, когда их бьют флоггером. Другие – когда их секут кнутом. Некоторые люди любят, когда через их тела пропускают электрический ток. У каждого свои извращенные желания.

– У меня их нет.

– Не иметь извращенных желаний – само по себе извращение.

– Спасибо, что не сказала мне снова, какой я ванильный.

– Уесли, почему я здесь?

– Мы кормим сомов. Вот почему ты здесь.

– Ты понимаешь, о чем я.

Он покачал головой.

– Если ты не знаешь, почему ты здесь, то я-то уж точно не могу тебе этого сказать.

Нора неловко засмеялась. Она никогда не знала, как справиться с Уесли, когда он был настолько отстраненным, что два фута между ними, ощущались, как в две мили.

– Здесь мило. Красиво. Мне нравится эта беседка.

– Мои родители поженились там. – Уесли повернулся и взглянул на нее. – Прямо под этой аркой. Все гости выстроились на причале, как почетный караул. Свадьба года, говорили все. Они сказали, что моя свадьба тоже будет здесь.

Уесли подошел к арочному входу белой беседки и уставился на длинный причал.

– Я приходил сюда, чтобы отвлечься. Это было хорошее безопасное место, чтобы думать о тебе. Или, честно говоря, пытаться не думать о тебе.

– Я думала о тебе каждый день, пока мы были порознь, – призналась Нора. – Каждый божий день.

– Я тоже. Как бы я ни пытался не делать этого. Я приходил сюда, стоял и смотрел на звезды. И когда я поворачивался, я видел, как ты шла по причалу ко мне.

– Я сделала это сегодня.

– Не так, как я мечтал. – Он застенчиво улыбнулся. – В моих мечтах… ты была в свадебном платье.

Нора внутренне поморщилась.

– Думаю, я буду глуповато выглядеть в большом белом свадебном платье.

– Не в моих мечтах. В моих мечтах… ты выглядела красиво.

Она сделала шаг к нему, желая прикоснуться, но вдруг испугалась.

– Уес, ты не должен так сильно меня любить. Я олицетворяю собой многое, но все это не для такого, как ты. Я не знаю, почему я здесь, разве что я просто не могу быть сейчас в другом месте. Я не смогла уйти, как ни пыталась.

– Это пока. Но ты опять уйдешь, верно?

Нора тяжело вздохнула.

– Когда-нибудь ты научишься не задавать вопросы, на которые не хочешь получать ответы.

– Нет причин не задавать вопросы. Ты не можешь сделать мне больнее, Нора. Не больше, чем уже сделала. Ты меня сломала.

– Я никогда не хотела причинить тебе боль. Я пыталась уберечь тебя.

– Уберечь меня? От чего?

– От меня. Моего образа жизни. Моего мира.

– Я не нуждался в спасении. Я нуждался в тебе. Я нуждался в нашей жизни вместе в нашем доме. Это был наш дом, ты знаешь. Ты купила его, я знаю. Но он был наш.

Комок в горле Норы стал больше, и ей пришлось сглотнуть два раза, чтобы избавиться от него.

– Я мог бы выкупить твой дом у тебя, имея те деньги, что были у меня на текущем счете, – продолжил Уесли. – Это карманные расходы для семьи Райли. Ты не знала этого, ты, скорее всего, даже не заметила, но время от времени, когда ты хотела отправить свой ипотечный платеж в банк, я брал чек и разрывал его. И я делал платеж сам, только потому, что мог. Так что да, это был наш дом.

Нора не пробовала заговорить снова. Она не была уверена, что смогла бы.

– И ты меня выгнала. Ради Сорена. Ты заставила меня уехать, после того как я прожил с тобой целых полтора года. А ведь я мыл посуду и готовил еду, убирал твой кабинет и относил тебя в постель после того, как ты отключалась от либо слишком обильного количества вина, либо от переутомления своей писаниной, или того и другого… я ушел. Как будто все это для тебя ничего не значило.

Наконец, Нора обрела голос.

– Это значило для меня все. Просто, Уесли…, – она закрыла глаза, чтобы стереть звезды. – Тебе было восемнадцать лет, в день, когда я встретила тебя.

– Семнадцать.

– Что?

– Мне было семнадцать лет. День рождения в сентябре, помнишь? Мне исполнилось восемнадцать на второй неделе занятий.

Нора прижала руку к животу.

– Семнадцать… еще даже недостаточно взрослый, чтобы голосовать. Семнадцать, в день, когда я встретила тебя, в первый день занятий. Кингсли позвонил мне в то утро. Я была с похмелья и верхом на Гриффине Фиске, когда зазвонил телефон. Один из лучших клиентов Кингсли оказался деканом твоего университета.

Уэсли холодно рассмеялся.

– Я не хочу, да мне и не нужно знать это.

– Ты должен это знать. Кингсли позвонил и отправил меня в Йорк, в твой бывший университет. С парнем, который должен был учить ту литературно-писательскую группу первокурсников, случился сердечный приступ. Его нужно было заменить. Я была единственным писателем, которого они могли получить в такой короткий срок. Боже, это было чертовски ужасное утро. Перепалка с Кингсли о работе, перепалка с Гриффином о том, что я никогда не позволю ему доминировать надо мной, наполовину больная от парочки стопок крепкого алкоголя прошлой ночью, а затем мой бывший редактор с Либретто прислала мне семнадцать страниц изменений по моей книге. Семнадцать долбаных страниц. Я сказала ей, что она меня перепутала с Норой Робертс, я писала порнографию. У меня были мои шесть жестких трахов в книге. Пусть примет это или бросит. Плохой день. Очень плохой день. Все, что я хотела в тот день все, что я отчаянно, охренеть как, хотела, был Сорен. Я болела им. Он бы сделал так, что все плохое исчезло. Если бы я была его, в то утро, он вселил бы благоговейный страх в Гриффина, сказал Кингсли, чтобы тот нашел кого-нибудь другого, сказал бы мне заткнуться и делать то, что говорит мой редактор, и тогда он бы раздел меня догола, положил в постель, прижался своим красивым голым телом к моему, и держал меня, пока я не уснула бы и снова проснулась человеком.

– Я не хочу этого слышать. Я не…

– Уесли, просто слушай. День, когда я встретила тебя, начался ужасно. Так ужасно, что я хотела было отказаться от жизни, что я строила для себя, и вернуться к Сорену, и жить у его ног. Ты думаешь, что он ужасный и опасный. Правда в том, что мне никогда не было безопаснее, чем, когда я была с ним. И когда я ушла от него, было страшно и становилось паршивее, сложнее. В какие-то дни мне нравилось работать на Кингсли. В другие, меня едва ли не рвало в своей машине после сеанса с клиентом, который заплатил мне за то, что не следует делать, ни по любви, ни за деньги. Я была готова сделать это, вернуться к Сорену. Я собиралась позвонить ему в тот день. Я бы пошла в твою аудиторию и посмотрела на тот дурацкий класс, подняла бы всех на уши в надежде, что они покажут мне на дверь, а затем я собиралась позвонить ему и спросить, могу ли я встретиться с ним в приходе. И оказавшись там, я бы отдала ему свой ошейник, встала на колени и умоляла его принять меня обратно. Таков был план. И это бы произошло. В этом нет сомнений. Если бы не одна вещь.

Уесли оторвал взгляд от ночного неба и посмотрел на нее.

– Какая? – прошептал он.

Нора улыбнулась.

– Я увидела тебя.

Наконец, Нора утихомирила Уесли.

– Я увидела тебя, моего Уесли. И я просто забыла. Забыла, что я собиралась вернуться к нему. Совершенно вылетело из головы. И весь день, после того первого занятия, все, о чем я могла думать, был ты. Те твои большие карие глаза и та улыбка, и то, как ты смотрел на меня, как будто… как…

– Как будто я никогда не видел ничего подобного раньше и не думал, что когда-нибудь снова увижу, поэтому я лучше не буду отрывать глаз от тебя ни на секунду.

– Да. – Нора вздохнула. – Точно так. И я даже не вспомнила на следующий день, что хотела вернуться к Сорену. И на следующий тоже. У меня был ты. Помнишь все те наши перекусы в кафетерии в Йорке? Все те взгляды на нас?

– Они не могли поверить, что я обедал с моей горячей преподавательницей по литературе и приносил с собой Библию.

– Хорошие обсуждения у нас были. Я до сих пор жалею, что не приобщила тебя к теологии освобождения* (Прим.: Христианская школа теологии, в особенности в Римско-католической церкви).

– Я чересчур Методист* (Прим.: Методистская церковь – протестантская церковь, главным образом в США, Великобритании. Методисты проповедуют религиозное смирение и кротость).

К сожалению.

Нора рассмеялась. Затем ее смех поблек и умер.

– Ты сказал, что думал, будто должен уехать из Йорка. Ты до смерти напугал меня. Вот почему я попросила тебя переехать.

– Я сказал это, просто надеясь, что ты скажешь что-то типа того, что будешь скучать по мне. Приближались зимние каникулы. Я просто хотел узнать твой номер телефона.

– Ну, ты его получил, а затем кое-что еще.

– Больше, чем я когда-либо мечтал получить.

– Но все же недостаточно?

Нора встретилась с ним взглядом и попыталась улыбнуться.

Уесли прикоснулся лбом к ее лбу на мили секунду.

– Это, должно быть, один из тех вопросов, которые тебе не стоило задавать.

– Уес, я… – и ничего. Больше ничего не прозвучало. Никакие слова не могли затянуть рану, которую она нанесла его сердцу.

– Я иду спать, – сказал Уесли, отступая от нее подальше. – Уже поздно. Прости, что привез тебя сюда. Нам было лучше остаться где-нибудь на севере. Я просто хотел, чтобы ты увидела мой мир. Но он не так хорош, как я думал.

– Ты здесь. И это делает эту местность прекрасной.

Уесли промолчал и снова обратил взгляд к ночному небу.

Нора протянула руку, чтобы коснуться его руки и остановилась. Забавно, в течение этих пятнадцати месяцев порознь, она чувствовала себя ближе к нему, чем ощущала сейчас, в полуметре от него.

Она сделала шаг назад. Затем другой. Завтра… завтра будет лучше. Сегодня ночью они поспят и очистят мысли, если смогут.

Три дня и Нора должна была признать, что между ними никогда не будет того, что они имели раньше.

– Нора?

Она обернулась. Уесли посмотрел на нее со всей силой своего взгляда. Его глаза горели ярко, как свечи в беседке.

– Что такое, Уес?

– Я должен ненавидеть тебя… но я не чувствую этого.

Нора распознала этот взгляд. Она видела его в глазах десятков мужчин – накал, голод, потребность... Но никогда он не сиял так сладко, так ярко и так красиво. Нет, никогда между ними не будет как прежде. Но все могло быть лучше. На протяжении трех лет Уесли любил и хотел ее. Он даже сберег себя для нее. Три года… она не заставит его ждать ни дня дольше.

Глава 22

Север

Прошлое

Прошел один день. Два дня. К третьему дню Кингсли думал, что умрет, если Сорен не предпримет каких-либо действий. Он впервые оказался в подобной ситуации. Как правило, это он всегда был преследователем, соблазнителем. Он выбирал девушку и делал по отношению к ней надлежащие ходы, и когда он приглашал ее в свою спальню и говорил ей расставить ноги, она делала именно так, как ей велели. Всегда. Всенепременно. Затем он отпускал ее и оставлял у телефона в ожидании его последующего вызова.

Теперь ждал он, говоря себе: «Сегодня, это случится сегодня». Но этого не случалось ни сегодня. Ни завтра. Кингсли никогда не был более благодарен тому факту, что в ванных комнатах в общежитии у старших мальчиков были двери, которые запирались. Он проводил там больше времени, чем обычно, и не из соображений гигиены или по причине желудочно-кишечных расстройств. Эта пытка, это ужасное ожидание что Сорен найдет его, удерживало Кингсли в постоянном состоянии нервного возбуждения. Он кончил, почувствовав стеснение в животе, боль в спине, напряжение в бедрах... Ничто не могло облегчить эту потребность, кроме ночи с Сореном. Ночи, которая, казалось, никогда не наступит.

Через неделю по возвращении в школу, Кингсли решил, что Сорен издевается над ним. Той ночью в лесу было насилие, и ничего более. Не похоть, не любовь, а простое насилие. Это значило все для Кингсли и ничего для Сорена. По крайней мере, это то, что он говорил себе, или пытался говорить. Если бы он все еще был Стернсом, а не Сореном, Кингсли может быть поверил, что та ночь ничего не значила. Но сейчас он знал имя Сорена и он ощущал его силу. Поэтому он продолжал разгуливать с тяжелыми, как свинец яйцами, с болью в животе, с ноющим сердцем.