Текст книги "Принц (ЛП)"

Автор книги: Тиффани Райз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

– Хотел бы, чтобы ты не делал этого.

– Это поможет нам.

Кингсли выдохнул, и вышедший воздух стал плотным на холоде. Он выглядел так, будто дышал огнем.

– Она не наша. Помнишь нашу мечту? Девушка безумнее, чем мы оба взятые. Зеленые волосы и черные глаза.

– Черные волосы и зеленые глаза, – исправил Сорен. – Неукротимая.

– Но не приручаемая. – Кингсли вспомнил каждое слово из их мечты. – Мы собирались разделить ее.

– Потому что одного мужчины ей никогда не будет достаточно.

– Несвятая Троица.

Как только последний студент покинул часовню, Кингсли взял Сорена за руку.

– Ты знаешь, что я из богатой семьи. И как ни старался, мой отец не смог зачать еще одного сына. В возрасте двадцати одного года я получу доступ к своему трастовому фонду. Но если я женюсь, я унаследую его немедля.

– Ты женился на моей сестре, чтобы получить свои деньги?

– Нет. – Сорен повернулся и посмотрел Кингсли в глаза. – Я женился на ней, чтобы они были у нас. У меня и у тебя. И у нее, конечно же. Я знаю, как сильно ты ее любишь, как сильно ты скучал по ней. Теперь мы все можем быть вместе.

– Она думает, что ты любишь ее.

– Она поймет. Если она наполовину умная и понимающая как ты, она увидит разумность в этом соглашении.

Глаза Кинглси округлились. Понимающая и умная? Эти слова произнес Сорен? Сколько раз Сорен удерживал его и с презрением шептал, каким никчемным был Кингсли, каким бесполезным? Сорен по-настоящему в это верил?

– Она моя сестра.

– Знаю. И я знаю, как ты заботишься о ней. У меня нет намерений... – Сорен замолчал, и слова, которые он не произнес, сказали все, что нужно было услышать Кингсли.

– Ты не будешь?

– Я не могу... Ты знаешь это лучше, чем кто-либо другой. – Впервые за несколько дней на его губах появилась едва заметная улыбка.

– Ты можешь... – он мог, если причинит боль Мари-Лауре. Если будет обращаться с ней, как и с Кингсли с насилием и пренебрежением, избивая ее и унижая, подвергая каждому виду сексуальной деградации, тогда они бы могли стать любовниками. Но только потом.

– Я не буду. Она меня не интересует в таком плане. Только ты.

Надежда наполнила сердце Кингсли.

– Только я? Почему?

Легкая улыбка Сорена расползалась по всему его лицу. Кингсли едва мог дышать от этого зрелища. Даже Мари-Лаура, пылающая от любви и свадебного сияния, не выглядела так прекрасно как эта улыбка.

Сорен ласково прижался ладонью к левой щеке Кингсли, и он закрыл глаза, наслаждаясь единением кожи Сорена и своей. Сколько еще пройдет времени, прежде чем он снова ее почувствует?

– Ты еще спрашиваешь? – прошептал Сорен.

– Да.

Сорен больше не говорил, но Кингсли ощутил прикосновение его губ к своим. И тогда он понял истину. Сорен не женился бы на Мари-Лауре если бы любил ее. Сорен женился на Мари-Лауре потому, что любил его.

Кингсли ощутил нежелание Сорена, когда тот отстранился. Подобный поцелуй всегда был предшественником бурной ночи. Страстный Кингсли не знал страсть, пока не приехал в католическую школу и не узнал о страстях Христовых. Страсть до Сорена едва ли ассоциировалась с похотью, сексуальным голодом и удовольствием. Теперь она вышла на новый уровень, обрела истинное значение. Теперь страсть была тем, что он испытывал к Сорену. И страсть была тем, что Сорен делал с ним.

– Я должен идти, – сказал Сорен и Кингсли открыл глаза.

– Я понимаю.

– Я знал это. Она тоже поймет... так или иначе.

– Ты расскажешь ей о себе? – спросил Кингсли.

– Она твоя сестра. Ты сам как думаешь? Сказать ей? Или нет?

Мари-Лаура будет раздавлена, узнав за какого человека она вышла замуж, но еще больше будет раздавлена, если он не прикоснется к ней не объяснив почему.

Перед Кингсли стоял выбор. И он знал правильный ответ.

– Не говори ей, – сказал он. – Не сейчас.

– Если ты считаешь, что так будет лучше.

– Считаю, – соврал он, не смотря в глаза Сорену.

Он поднял взгляд и увидел, что Сорен смотрит на дверь часовни, глядя на нее будто на врага, который должен быть побежден.

– Ты не хочешь идти к ней.

– Нет, – ответил Сорен. – Я хочу остаться с тобой.

– Тогда останься со мной. Останься навсегда.

Сорен снова прижался к его губам и поцеловал его глубоким, медленным поцелуем, поцелуем чистого господства. Он завершил поцелуй и выпрямился во весь рост. Кингсли никогда не видел его более привлекательным и более несчастным.

– Вот почему я женился на ней, Кингсли. Чтобы я смог это сделать.

Поцелуй все еще обжигал губы Кингсли, момент все еще висел в воздухе, словно финальная нота фортепианной сонаты.

Сорен отвернулся и сделал один шаг, но остановился, развернулся и резко прижал Кингсли к стене часовни. Первый поцелуй был своего рода извинением от Сорена, второй – объяснение. Но этот поцелуй, третий и последний, был нападением. Кингсли позволил Сорену прикусить его губы, вонзить пальцы в его горло...

– Пощады... – прошептал Кингсли под зубами Сорена. Сорен немедля остановился.

– Просишь пощады? Или благодаришь? – спросил он. (Прим. merci (фр. «спасибо»),меrcy (англ. «пощады!»))

Кингсли поднял руку и вытер кровь с губ.

– Разве это имеет значение?

Сорен покачал головой.

– Нет.

Сорен оторвался от Кингсли и ушел в самую длинную ночь в году. Конечно, так или иначе Мари-Лаура поймет, даже если Сорен не расскажет о себе. Так было лучше для всех. Деньги означали свободу – свободу делать все, что они пожелают. Для Кингсли и Сорена они значили, что молодые люди могли быть вместе, не боясь, что подумают другие. Для Мари-Лауры... Кингсли не знал, что они будут значить для Мари-Лауры, но определенно что-то между тонким, как любовь и материальным, как деньги, она могла выбрать позже.

Да... конечно она поймет...

Bien sûr.

Но она не поняла.

***

Кингсли стоял с Мари-Лаурой в крошечной кухне в гостевых покоях, которые они заняли с Сореном. Святые отцы Святого Игнатия пообещали, что она может остаться до конца учебного года, пока Сорен будет заканчивать первый год обучения. Насколько студенты боялись Сорена, настолько священники любили его. Кингсли знал, что отец Генри сделает что угодно, чтобы удержать Сорена в школе Святого Игнатия, даже усыновит его, если потребуется. И Мари-Лаура нашла себе применение. Она пытала мальчишек французским, помогала отцу Альдо готовить на всех. Девушка каждый день работала в библиотеке, расставляя книги и подбадривая мальчиков продолжать работать, продолжать учиться, продолжать читать. Вскоре она стала идеальной женой учителя. И все же...

– Я не понимаю. Я думала, он любит меня, – сказала Мари-Лаура Кингсли, пока осторожно расставляла кружки в шкафчик.

Кингсли услышал в ее голосе страдание, печаль.

– Что такое? Вы поругались?

Он старался выразить в голосе любопытство и легкость. Он ненавидел себя за то, что испытывал легкость от ее боли. Но мысли о том, как Мари-Лаура спит в одной постели с Сореном каждую ночь вызывали у Кингсли приступы ревности. Это он должен быть в постели с Сореном, а не она. Он жаждал их ночей в эрмитаже, засыпать и просыпаться рядом с телом Сорена.

– Non, мы не поругались. Я ругаюсь. Он слушает. Я могла бы просто выцарапать ему глаза, а он будет просто сидеть и слушать. – Она покачала головой, и слезы начали катиться по ее щекам. Кингсли встал и положил руку ей на плечо. Он ничего не говорил, только ждал. – Кингсли, он не прикасается ко мне. Никогда. Ни разу. Ни в нашу брачную ночь, ни до, ни после. Никогда.

Кингсли мог заплакать от облегчения. Он боялся, что Сорен, как и любой другой мужчина, повстречавший Мари-Лауру, поддастся ее красоте.

– Он сложный. – Совесть грызла Кингсли. – Попроси его объяснить, почему он не хочет быть с тобой... может, тогда ты поймешь.

– Я не хочу понимать. – Она поставила кружку с таким грохотом, что та разбилась о столешницу. – Я хочу, чтобы мой муж прикасался ко мне.

Мари-Лаура сползла на пол, и ее хрупкое тело содрогнулось от волны постигшей ее печали. Кингсли опустился на колени рядом с ней и крепко обнял сестру.

– Прости...

Он не знал, что еще сказать. Что еще он мог сказать? Как сильно он любил Сорена, он все же не мог видеть, как несчастна его сестра. Они должны рассказать ей… или как-то показать.

– В чем дело? – прошептала Мари-Лаура. – Что со мной не так?

– Ничего. Абсолютно ничего. – Кингсли поднял ее заплаканное лицо и улыбнулся ей. – С тобой все в порядке. Это он. Обещаю, это он.

– Есть... – она сделала паузу, чтобы подавить рыдание. – Есть кто-то еще?

Кингсли слегка напрягся. Что ему ответить на это? Он должен рассказать ей о Сорене. Но он не мог. Сорен сказал, что объяснит ей, когда настанет момент. Как сильно Кингсли любил свою сестру, так же он был предан Сорену с той ночи в лесу.

– Кингсли... – Мари-Лаура прижалась ладонями к его лицу и смотрела на него с еще большей темнотой и решимостью, чем его младшая сестра, по его представлениям, была способна. Каким-то образом она ощутила, как его трясет от страха, страха, что он расскажет без разрешения Сорена. – Он твой друг. Расскажи мне, что ты знаешь. Есть кто-то еще?

– Может быть.

Она выбралась из его объятий и встала.

– Мари-Лаура... в чем дело? Что...

Ее спина стала натянутой как струна. Лицо стало жестким как гранит, наполнявший окружающие их холмы. Ее глаза сверкали. «Может быть...» Эти слова разожгли огонь в глазах Мари-Лауры. Они горели так ярко, что Кингсли опасался за свою безопасность. Такая ярость могла испепелить весь мир и оставить лишь прах за собой.

– Если это правда... если есть кто-то еще... тогда, если я должна, я обойду весь мир...

Она перестала дышать. Слезы прекратились. Она посмотрела на Кингсли, но смотрела не на него, а сквозь него.

– Мари-Лаура?

Кингсли едва узнавал ее.

– И я убью эту суку.

Глава 35

Север

Настоящее

Сорок пять минут езды отделяло особняк Норы от приходского дома Сорена. Кингсли еще раз проклял безумие, которое удерживало самых важных людей в его жизни так далеко от города, где он хотел их. Священник, заслуживший такую репутацию, с образованием и эрудицией как у Сорена, должен быть в Нью-Йорке и читать проповеди для образованных масс, или преподавать в иезуитском университете, не растрачивая свои таланты на одомашненный маленький городишко с всего-навсего самыми консервативными грешниками, под его опекой, которые совершали грехи настолько банальные, что не стоило даже заморачиваться об их отпущении. Кингсли временами задавался вопросом, не жили ли Нора и Сорен за пределами Нью-Йорка, потому что в нем жил он.

– Merde.

Кингсли выругался с горечью, когда свадебный кортеж на краю Уэйкфилда остановил его поездку. Лошадь и карета, везущая застенчивую невесту и ее ничем не примечательного жениха, медленно тарахтела через перекресток, с сотней улыбающихся, смеющихся гостей, которые следовали пешком.

Если бы только у Мари-Лауры и Сорена была такая свадьба, свадьба при свете дня с гостями, которые приветствовали их женитьбу с радостью, а не с горькой ревностью. Если бы только любовь была взаимной, а не односторонней. Если бы только…

Наконец, свадебный кортеж проехал мимо, и Кингсли мчался без остановок всю дорогу до дома священника. Оказавшись там, он едва успел заглушить двигатель, перед тем, как ворваться в дом Сорена без стука. Его тело все еще болело при каждом шаге. Даже будучи подростками Сорен никогда не терзал Кингсли так основательно, как вчера ночью. Кинг хотел верить, что это доказательство любви, но он не был дураком, каким был в подростковом возрасте. Теперь он знал разницу между похотью и любовью. Тогда это было одним и тем же. Кингсли не нашел Сорена в пасторском доме, но он не отчаивался. Он увидел черный винтажный Дукати на стоянке – единственный вид транспорта Сорена. Он не мог уйти далеко. Впервые за многие годы Кингсли вошел в «Пресвятое Сердце», ощущая, как на него давит груз вины, когда он оказался среди свечей и святынь крошечной часовни вечного поклонения. Его чувство вины не было католическим. Оно проникало гораздо глубже, чем религия, глубже, чем вера. Оно проникло так глубоко, как его собственная кровь, кровь, которая бежала в жилах его сестры, кровь, которую он предал в тот день, когда подстрекал ее молодого мужа целовать его, прекрасно зная, что она увидит их вместе.

Сорена не было в храме. Его не было в часовне. Наконец, Кингсли нашел его в кабинете секретарши. Сорен сидел за ее столом с распечаткой того, что выглядело как газетная статья.

– Mon père… – сказал Кингсли, и Сорен посмотрел на него снизу-вверх.

Он протянул листок бумаги и Кингсли взял его. Он просмотрел на дату Январь 1980. Кинг прочитал заголовок: «Канадская Беглянка, Пропавшая Три Недели Назад, Вероятно, Мертва». Он смотрел на фотографию пропавшей девушки. У нее были длинные каштановые волосы, гибкая фигура… тело танцовщицы. Если бы они убрали лицо пропавшей, ее можно было спутать с его сестрой... слова Кристиана вернулись к нему. Эта долина, где стоял скит, была подпольным убежищем для беглецов. И вдруг он понял, как это случилось. Мари-Лаура нашла беглянку и увидела свой шанс. Увидела свой шанс и воспользовалась им.

– Это Мари-Лаура, – сказал Кингсли, без предисловий. – Она жива.

Сорен поднялся и посмотрел ему в глаза.

– Я знаю. Твоя сестра жива. А это значит…

Колени Кингсли практически подогнулись от осознания. Это никогда даже не приходило ему в голову, до настоящего момента, когда он стоял в «Пресвятом Сердце» с Сореном перед ним, в его римском воротничке и рясе, с его обетами послушания, бедности и целомудрия, наполняющими воздух, как ладан…

– Твоя жена жива.

Глава 36

Юг

У Уесли был план. Глупый план. Ужасный план. Наихудший план. Но тот был единственным. И он мог только надеяться, что Нора, которая была королевой глупых планов, согласится на него. Все началось с лошади.

– Я не сяду на эту штуковину.

Нора стояла у белого забора, пока Уесли вел свою лошадь мимо нее.

– Ты не должна залезать на эту штуковину. На самом деле эта штуковина, американская верховая, и она моя. Твоя все еще в конюшне.

– Моя штуковина намного ниже твоей?

– Намного ниже и более прирученная.

– Хорошо. Тогда давай начнем это собако-лошадиное шоу. Где собака?

– Нам не нужна собака. В этом шоу участвуют только лошади.

– Это я переживу.

Уесли спешился с Краткого Боба, самого надежного и устойчивого из двух дюжин американских верховых, которых держали его родители на ферме, и привязал его к забору, затем отвел Нору в конюшню. Он оседлал кобылу по имени Кошелек Никити и вручил Норе вожжи.

– Не могу поверить, что ты заставляешь меня сделать это, – сказала Нора, пока они выводили лошадь на солнечный свет.

– Заставляю делать что? Проехаться верхом на лошадях?

– Да. После сегодняшнего утра? И прошлой ночи? И вчерашнего вечера?

Уесли озадаченно посмотрел на нее. Нора закатила глаза и остановилась прямо перед ним.

– Молодой человек, вы жестко меня трахнули, – она ткнула его в грудь. – У меня подседельная рана (прим. натертости от седла), а я даже еще не была в седле.

Уесли поморщился, сочувствуя ей.

– Ой. Прости. Я не знал... прости.

Широкая улыбка появилась на лице Норы.

– Не прощаю. Давай сделаем это.

Она поставила ногу в стремя и запрыгнула в седло, даже не дрогнув, усаживаясь поудобнее.

– Давай же, Уес. Если у меня ничего не болит после секса, значит, кто-то делал что-то неправильно.

Уесли рассмеялся и запрыгнул в седло, взял вожжи и рысью направил Боба к Норе.

– Что ж, я рад что у тебя только саднит, но ты не испытываешь настоящую боль. Я знаю, это твой стиль, но боюсь, никогда не станет моим.

– Все хорошо, – ответила она, и Уесли вывел их на пастбище на хорошо протоптанную тропу, бегущую через несколько акров леса. – Я не так сильно скучаю по боли, как ты думаешь. Даже было приятно ощущать, что я должна платить за удовольствие днем своей жизни. Не то чтобы я жалуюсь или что-то в этом роде. Извращенный секс – насыщенный, мягко говоря. Но быть с тобой... – она повернулась и улыбнулась ему. – Хорошо, Уес. Лучше, чем я смела мечтать. Лучше, чем я хотела мечтать. А ты? Как ты себя ощущаешь, находясь женщиной, которая могла бы родить тебя, если бы залетела в четырнадцать?

Уесли вцепился в вожжи и развернул Боба, чтобы посмотреть Норе в глаза:

– Больше чем хорошо. Лучше, чем, когда бы то ни было.

– Когда бы то ни было? – спросила она, ее щеки покраснели. Уесли надеялся, что цвет ее щек был спровоцирован его комплиментом, а не прогулкой верхом по склону холма в жару поздним летом. Он мог бы выбрать более простой маршрут, но хотел кое-что показать Норе, и единственный способ добраться до него, было подняться наверх. – Когда бы то ни было – долгий срок. Почти такой же длинный как "всегда". И определенно дольше, чем «навсегда».

– А мне вроде нравится "всегда", – сказал Уесли, пока они проходили под пологом из нависших веток и вышли с другой стороны на раннее утреннее солнце. – А тебе нет?

Нора пожала плечами.

– Зависит от того, о каком "всегда" мы говорим. В моей книге есть одно определение ада – это «всегда» ждать того, что хочешь. «Всегда» с кем-то, кого ты любишь? Это другое определение рая.

– Хочешь узнать мое определение рая? – спросил Уесли, когда они достигли верхушки холма.

– Оно связано с бассейном, полном грязи, мной в рыболовных сетях, охотничьим рожком и семиярусным шоколадным тортом?

– Нет.

– Тогда да, расскажи мне.

– Вот. Я воспользовался советом Зака и показал тебе, вместо того чтобы описать.

– Они остановились на краю поляны и посмотрели вниз. – Только посмотри.

– Боже мой… – прошептала Нора и широко улыбнулась. – Черт возьми.

– Именно.

Серьезно, черт возьми. Уесли видел эти земли, эту долину миллион раз, но пока он не увидел светящееся лицо Норы, когда она взглянула на нее, он понял, что никогда не видел ее по-настоящему до этого момента. Впервые он был счастлив смотреть на нее, потому что Нора была рядом. Он хотел, чтобы все его первые разы были с ней. И его последние. И все между ними.

С вершины холма они на мили вперед могли видеть долину. Извилистые каменные стены S-образной формы в пышной сине-зеленой траве. Тысячи лошадей танцующих и гарцующих за блестящими, чисто-белыми заборами. Пруд мерцал как бриллиант на солнечном свете.

Бриллиант засверкал на вытянутой руке Уесли. Глаза Норы округлились от этого зрелища.

– Уесли?

– Все, что ты видишь внизу – мое. Или будет. Я ненавижу, когда меня называют Принцем Кентукки, но только потому, что это отчасти правда. У меня есть королевство, вот и все. И нет ничего прекраснее в мире, кроме тебя.

– Уес... ты...

– Останься со мной Нора. Останься здесь. Навсегда. Все, что ты видишь, я могу отдать тебе. И ты можешь любить это, и оставить себе, или ненавидеть и сжечь дотла. Мне наплевать, до тех пор, пока ты здесь со мной и никогда больше не вернешься к нему. Я знаю, что он может дать тебе то, что я не могу – одиночество и боль, стыд и унижение. Но я могу тебе дать кое-что, что не может он. Брак. Дети, если ты хочешь их. Никаких детей, если не хочешь. Совместную жизнь здесь, под солнцем, где все могут видеть нас. Тебе больше не придется прятаться, если будешь со мной, или притворяться. У тебя будет целый мир. Тебе больше не придется работать. Тебе даже не придется писать еще одну книгу, если не хочешь. Или можешь писать, пока руки не отвалятся, а я найму лучшего врача в мире, чтобы пришить их обратно. Ты можешь называть всех лошадей, как ты называешь своих персонажей. Ты можешь сводить моих родителей с ума, изготавливая стеки и шутить о пони-плей каждый день своей жизни. Ты можешь... – голос Уесли дрогнул. Боб забеспокоился под ним.

Переведя дыхание Уесли взял Нору за руку и крепко держал ее, прижимая кольцо с бриллиантом к ее ладони.

– Ты можешь быть в безопасности и больше никто и никогда не причинит тебе боль. Я не причиню тебе боль и никому не позволю это сделать. Ни теперь. Никогда. Даже если ты сойдешь с ума и решишь, что они должны это сделать. Я сделаю тебя счастливой. Я буду оберегать тебя. Просто скажи "да" или "нет", пока эти чертовы лошади не пустились вскачь и не убили нас обоих.

Нора перевела дыхание и покачала головой.

– Не знаю, Уес. То есть, ты просишь о том, что я думаю...

– Черт возьми, Нора. Тебе всегда нужно все усложнять. Ты выйдешь за меня? Вот о чем я спрашиваю. Да? Нет? Может быть?

Нора убрала свою руку, но взяла кольцо. Он ждал, молясь, что она наденет его на свой палец. Вместо этого, она просто смотрела на него.

– Оно принадлежало моей пра-пра-прабабушке по маминой линии. Оно принадлежало бы моей сестре, если бы она у меня была. Мне повезло – я единственный ребенок.

– Оно прекрасно.

– Поговаривают, что моя пра-пра-прабабушка была самой красивой женщиной во всей Джорджии. Мужчины дрались на дуэлях из-за нее. Я считал это чистым безумием: два парня убивают друг друга из-за девушки. Но потом я встретил тебя и клянусь, мысль о том, как увижу, как тело Сорена будут нести в прощальном ходе по улице, заставляет меня улыбаться как никогда.

– Несколько раз у меня были похожие мысли, – ответила она, нервно усмехнувшись. – Но, Уесли...

– Никаких «но». Ты не должна отвечать. Ты можешь подумать, если нужно. Надеюсь, тебе не нужно, но, если да, тогда не торопись. На самом деле, не отвечай. Ничего не говори. Просто подумай. Ты можешь сказать "да", "нет", или "может быть", когда мы вернемся в конюшню. Хорошо?

Нора сделала неглубокий вдох, изучая кольцо в своей ладони. Уесли не сильно разбирался в этом, но его мама однажды сказала что-то о десяти каратах и двух миллионах долларов.

– Хорошо... – Нора крепко сжала кольцо и прижала его к груди. – Мы вернемся. Нам не обязательно разговаривать на обратном пути. Оно слишком шикарное.

– Рот на замке.

Уесли наблюдал, как Нора надела кольцо на большой палец, достаточно близко к ее кольцу, чтобы дать ему надежду, и взяла поводья. Они начали спускаться вниз по холму, единственные слова, произнесенные ими были "осторожно – большой камень" и "я вижу".

Полчаса спустя они вернулись к конюшне. Обратное путешествие было пыткой ожидания, и, все же, Уесли любил Нору достаточно, чтобы не давить на нее и не провоцировать панику.

Он заставил себя не спешить с лошадьми, не торопиться. Он осторожно расседлал их и обеих причесал, успокаивая свое колотящееся в ожидании сердце. Он хотел поспешить, закончить с этим и узнать ответ Норы. Но он боялся ответа так же сильно, как и хотел узнать его, поэтому действовал так медленно как мог, откладывая неизбежное.

– Хорошая девочка, – сказал Уесли Никити и завел ее в стойло, предложив ей горсть овса.

– Приятно, когда такая красивая девушка ест с твоей ладони? – спросила Нора и он провел рукой по боку лошади.

– Честно говоря, она не та девушка, которой принадлежит мое сердце.

– Очень жаль. Слышала, она та еще извращенка.

– Дай-ка угадаю – она любит стеки и пони-плей?

– А кто не любит?

– Нора…

Нора вздохнула и прикоснулась ладонью к лицу Уесли.

– Черт, я скучала по тебе, пока мы были порознь. Хотела бы я, чтобы ты знал, как.

– Я знаю, как я скучал, и больше никогда не хочу это испытывать. И я знаю, что мы не должны. Просто скажи "да". Ты знаешь, что он не может дать тебе ту жизнь, которую могу я. Ты знаешь, что он не может… Нора?

Она отвела взгляд от его лица и посмотрела поверх его плеча. Уесли посмотрел назад и увидел тень в углу стойла.

– Нора?

Она не ответила, но Уесли увидел в ее глазах страх. Страх? Кого? Чего? Они были одни среди лошадей. Или это мысль о замужестве так сильно напугала ее?

– Нора, пожалуйста. Что...

– Да. – Она посмотрела на него и стянула кольцо с большого пальца и надела его на безымянный. – Да, я люблю тебя. Я выйду за тебя. Давай расскажем твоим родителям, чтобы они сразу же начали психовать.

Уесли едва не рухнул на солому. Его облегчение превосходило его счастье.

– Слава Богу.

Он начал притягивать ее в свои объятия, но Нора отстранилась.

– Сейчас. Пойдем расскажем семье. Ну же.

Она схватила его за руку и начала тащить вперед.

– Я даже не поцеловал тебя...

И мир потемнел и оставался черным еще долгое время. Несколько минут, несколько часов, он не знал и не мог сказать. Когда он очнулся, все что он знал – это боль.

Боль, столько боли... он никогда не испытывал столько боли. Уесли медленно заставил глаза открыться и понял, что лежит лицом в соломе, все еще в стойле. Все болело... может быть. Его голова раскалывалась, он даже не был уверен, что остальное тело существовало.

– Нора?

Ее имя сорвалось с кашлем. Уесли не услышал ответа. Заставив себя подняться на четвереньки, он осмотрелся, и увидел обычно ровную и притоптанную солому разбросанной, будто кто-то боролся на ней.

Он снова позвал Нору и прижал руку к затылку. Его пальцы стали красными и липкими от крови.

– Вот черт... – Уесли едва не стошнило от вида собственной крови. Кто-то... кто-то ударил его по голове. Но где Нора?

Две параллельные линии в соломе вели от стойла Никити к двери конюшни. Кого-то тащили, следы от каблуков сапог пересекали подстилку для скота.

Тащили... кровь... страх в глазах Норы...

Уесли, спотыкаясь, побежал к двери. Он должен выбраться, найти родителей, вызвать полицию...

Он должен найти Нору.

Но он остановился, прежде чем прикоснулся к двери. На дереве кто-то вырезал пять слов – пять самых ужасных слов, которые Уесли когда-либо читал, несмотря на то, что он не мог их прочитать. И он знал, что не мог рассказать родителям, не мог вызвать полицию, ничего не мог сделать, кроме как достать телефон и набрать номер, который он хотел бы не знать. Его инстинкты, так или иначе, говорили ему, что этот номер был единственным, по которому он мог позвонить.

На звонок ответили с первого гудка.

– Сорен... это Уесли.

Он запинался, чувствуя приступ тошноты. Но он должен это сделать. Уес уставился на слова, вырезанные на двери конюшни.

– Уесли? Что случилось? Где Элеонор?

– Je vais tuer la salope. Что это значит?

– Это французский, – ответил Сорен, в его голосе слышалось, как ярость, так и страх. – Значит "я убью эту суку". Уесли... где Элеонор?

– Я не знаю. Она у кого-то.

– Что значит: «Элеонор у кого-то»?

Еще маленьким мальчиком Уесли в церкви услышал фразу "гнев Божий", тогда он сидел и гадал, что же это значит, как это будет звучать.

Теперь он узнал.

– Сорен... она пропала.

КОНЕЦ!