Текст книги "Эффект пустоты (СИ)"

Автор книги: Тери Терри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

18

КЕЛЛИ

Когда мама кладет трубку, лицо у нее белое.

Она ругается на немецком.

– Что такое? – спрашивает Кай.

– Звонил Крейг, доктор Лоусон, с которым я разговаривала прошлым вечером. Тот, что работает в здравоохранении Англии. Просит у меня помощи. Как я и думала, так называемый «абердинский грипп» – необычный грипп. О случаях заболевания сообщают от Абердина до Эдинбурга. А теперь он и в Ньюкасле. – Она переводит взгляд на комнату позади Кая, и он поворачивается и смотрит туда же.

– Это то, что…

– Будем надеяться, что нет. – Она качает головой и вздыхает. – Бедный Мартин. Что я скажу его родителям?

Взгляд Кая перескакивает с тела Мартина на маму, он делает шаг, подвигаясь поближе к ней и подальше от него.

– Значит, мы тоже заразились?

– Я так не думаю. Полагаю, что если бы мы были инфицированы, то у нас уже наблюдались бы симптомы. Но мне не хватает данных: как распространяется болезнь, как он ею заразился. Даже если допустить, что он умер от нее. Это может быть все что угодно. – Я вижу, что она так не думает. Это написано у нее на лице.

– Теперь мы должны вызвать «Скорую»?

Она качает головой.

– Об этом позаботится Крейг.

Очень скоро мы слышим громкое завывание сирен. Бросаюсь к окну, чтобы посмотреть. Приехала не одна «Скорая», а две, и грузовик тоже.

Воют не только эти сирены – издалека доносятся еще завывания.

Когда Кай открывает дверь, он выпучивает глаза. Люди в пластиковых костюмах, стоящие у порога, поражают его.

Я не удивлена. Я в ужасе. Они так похожи на комбинезоны тех, из подземелья на Шетлендах. Их носили все, кроме подопытных, таких, как я. Похоже, то, что происходило там, под землей, происходит здесь и сейчас. Неужели мама с Каем тоже заболеют?

Что еще хуже, под защитными костюмами они носят форму. Думаю, это военные, хотя что военные, что полиция или кто-то еще – для меня все одно. Они означают беду.

Несколько человек упаковывают в мешок тело Мартина и его постельные принадлежности и выносят из дома. У мамы и Кая просят перечислить все места, где он побывал в последние несколько дней.

– Нигде. Он нигде не бывал, – отвечает Кай.

– Это правда, – вмешивается мама. – Он писал докторскую. Не выходил из дома. По крайней мере, не тогда, когда мы находились здесь и могли видеть, как он уходит. Представить себе не могу, как он сумел с кем-то вступить в контакт.

– Мэм, у меня приказ доктора Лоусона взять вас с собой. Вам нужно надеть костюм биозащиты.

– Что насчет моего сына?

– Он может остаться здесь. На домашнем карантине.

– Как вас зовут?

– Брайсон, мэм.

– Вот что, Брайсон. Без сына я никуда не поеду.

– Но…

– Если только вы не потащите меня, кричащую и пинающуюся, без него я не поеду. – У нее с Брайсоном происходит поединок взглядов, и тот, наконец, вздыхает.

– Конечно, почему бы нет?

Они помогают маме и Каю надеть костюмы биозащиты и провожают до машины «Скорой помощи». За нашими спинами дверь перекрещивают широкими лентами, похожими на полицейские, только эти красные, с забавными значками и черными буквами, из которых складывается слово КАРАНТИН. Соседи смотрят в окна, но двери у них остаются закрытыми. Словно это их спасет. Никакие меры предосторожности – ни костюмы, ни запертые двери – не спасли тех, кто находился в подземелье. Если оно вырвалось, то его уже не остановить.

– Куда мы едем? –  спрашивает мама у Брайсона.

– На временную оперативную базу армии. Мы помогаем в наборе группы, которая займется анализом распространения заболевания. Нам придется на сутки поместить вас обоих в карантин. Если у вас не появится признаков болезни, то, надеемся, вы сумеете нам помочь.

– Я очень надеюсь и на первое, и на второе, – говорит мама.

– Я тоже.

Мне страшно. Когда мы приезжаем на базу, где маму и Кая помещают в карантин, я снова чувствую себя узницей, как в подземелье на Шетлен-дах. Хотела остаться с ними, но не могу допустить, чтобы меня снова заперли. Им измеряют температуру и говорят, что если за двадцать четыре часа не появится симптомов и температура будет в норме, то их выпустят. Мама требует доступа ко всему, что им на данный момент известно о ситуации.

Что, если они заболеют? Они умрут? Я не умерла, когда заболела. Было так больно, что я уже решила, будто умираю, а потом стало легче. Но если мама и Кай умрут, станут ли они привидениями, как я? Сможем ли мы быть вместе, услышат ли они меня, поговорят ли?

Все то, чего мне хочется и не хочется, завязывается в какой-то непонятный узел. Хочу, чтобы они узнали: я здесь, хочу, чтобы со мной поговорили. Но не хочу, чтобы они кричали от боли. Не хочу, чтобы умирали.

Некоторое время я наблюдаю за ними. Кай все посматривает на свой телефон, словно хочет позвонить, потом убирает его в карман. Мама ходит туда-сюда, ожидая, когда ей передадут компьютер с информацией, собранной по «абердинскому гриппу».

Смотрю на них сквозь прозрачную стену и только расстраиваюсь, потому что предчувствия одолевают дурные. Теперь не только они меня не слышат, но и я их.

Чтобы отвлечься, иду побродить по базе. Она раскинулась под открытым небом на холмах под Абердином; вокруг зелено, вдали видны очертания города. Брайсон сказал, что база временная, но хотя здесь палатки вместо зданий и свежевытоптанная трава, она кажется чем-то очень прочным и основательным. База огорожена высоким забором с колючей проволокой наверху. Ворота, через которые мы въехали, похоже, единственные и для прибывающих, и для тех, кто выезжает. Их охраняют люди в костюмах биозащиты и с оружием в руках. Группы охранников ходят патрулями вдоль забора.

Не думаю, что это построили за один день. Базу подготовили заранее.

Брожу по ней и слушаю: в кафетерии, на собраниях. Некоторые отходят в сторонку и, когда думают, что их не видят, достают телефоны и звонят – предупреждают людей, чтобы уезжали и прятались.

Одно ясно: дела плохи, очень плохи. Все напуганы.

Оно вырвалось с Шетлендов, и теперь уже ничто и никогда не будет прежним.

19

ШЭЙ

Я сплю, но не сплю, и то и другое одновременно. У меня раскалывается голова, и я слышу голос, зовущий: мама, мама. Это мой голос? Должно быть, он где-то далеко, словно принадлежит не мне.

Открывается дверь. Из холла врывается свет, тупым топором бьющий по голове и заставляющий кричать.

Мама успокаивает меня, кладет руку на лоб.

Боль глубоко внутри, и я плачу. Стараюсь остановиться, но не могу.

Мама говорит что-то вроде никто тебя не заберет; пока я здесь, я им не позволю.

Она суетится надо мной. Кладет что-то холодное на голову, подает один из своих отваров напиться. Я не могу поднять голову, и она поддерживает ее, подносит чашку к моим губам. На вкус вполне сносно. Должно быть, я действительно больна.

Мама помогает мне сесть. Движения отдаются болью в черепе, словно я – язык колокола, бьющийся о его края снова и снова, и я опять рыдаю.

– Держись, милая, – говорит мама, и я пробую справиться с собой, но из глаз все равно льются слезы.

– Я его подхватила? Этот абердинский грипп? Я умру? – У меня получается только шептать.

– Ни за что. Ты, наверное, съела что-нибудь не то, – отвечает мама. – Все будет в порядке.

Она одевает меня, а я нахожу в себе силы взять телефон и сунуть в карман. Я же обещала Каю, не так ли?

Теперь мы снаружи дома, и я с облегчением чувствую кожей прохладный ветерок. И дышится легче.

– Куда мы? – спрашиваю я.

– Прочь отсюда. Думаю, нам нужен небольшой отдых. – И она ведет меня по тропинке к озеру. Я опираюсь на нее, пробую помочь и не шататься, но сил совсем нет. Руки и ноги как деревянные – словно чужие, словно принадлежат не мне.

Наконец добираемся до берега, и она усаживает меня на скамейку у маленькой пристани, где мы привязываем свою лодку. Мягко плещутся волны, но для меня их звук – как рев цунами в голове.

– Подожди здесь минутку, Шэй. Не двигайся.

Шепотом обещаю не шевелиться. Даже если бы захотела, не смогла.

Уходит она больше чем на минуту. Смотрю в ночное небо. Боль не ослабла, но я привыкаю к ней. Уже могу выносить ее почти без слез, если не двигаюсь. Но небо… оно выглядит как-то неправильно. Луна и звезды такие яркие, что я едва могу на них смотреть; вокруг них разноцветные нимбы.

Возвращается мама. Она много чего тащит. Помогает мне забраться в лодку и советует лечь, если хочется, а потом подкладывает под голову что-то мягкое.

Мама гребет. Не знаю, бодрствую я или сплю. Холодный воздух и колыхание волн успокаивают, но внутри все еще хозяйничает боль: болит в голове, в груди. Болит все тело.

Я могу закрыть глаза и просто дышать. И попробовать мысленно обособиться от боли. Положить ее в ящик и закрыть. И не открывать. Она все еще там, знаю, что там, но я могу сделать вид, что ее нет.

Время идет. Может, я сплю, не знаю. Лодка натыкается на что-то, и толчок болью отзывается в голове. Я вскрикиваю.

– Извини, Шэй. Мы уже на месте. Ты должна немного мне помочь.

Открываю глаза. Еще ночь. Теперь звезды ярче, они неестественно яркие и сияют, как наше солнце, заливая светом все небо. Пробую сесть и не могу. Мама помогает мне.

– Где… – шепчу я, но в горле встает комок, и я сглатываю. Слова наружу не выходят.

– Іде мы? На участке, где предполагается застройка; идем в убежище, где можно спрятаться от этих парней. Хорошее место, чтобы укрыться. Никто его еще не нашел, но поверь мне: они пытались.

Хорошее место, чтобы укрыться? Ее слова плавают в голове, но смысл от меня ускользает.

Мама помогает мне идти. Принимает на себя большую часть моего веса, иначе я не смогла бы двигаться. Пробую извиниться перед ней, но слова отдаются в голове такой болью, что я снова принимаюсь плакать.

– Ш-ш-ш, ш-ш-ш, Шэй. Мы скоро придем. – Она начинает напевать колыбельную, я фокусируюсь на ней и на запирании боли в ящике. Теперь ящика не хватает, нужен сервант, потом платяной шкаф. А потом целая комната в доме.

Мы пришли. Здесь что-то вроде убежища под тентом из пестрого холста, который растворяется на фоне окружающих деревьев и кустов. Мама прислоняет меня к дереву. В руках у нее оказывается один из тех матрасов, которые каким-то образом сами надуваются простым нажатием кнопки. Она кладет его под тент, накрывает одеялом. Помогает мне лечь.

– Ш-ш-ш, девочка. Засыпай. Ш-ш-ш…

Не уверена, что сплю. Позже открываю глаза – мамы нет. Боль теперь занимает целый футбольный стадион. Билета у меня нет, так что мне туда не пройти; все в порядке.

Она возвращается, волоча вещи из лодки, целует меня и снова уходит.

Закрываю глаза, и все погружается во тьму.

20

КЕЛЛИ

Иду назад посмотреть на спящих маму и Кая. Поздняя ночь, и за стеклом в их кабинке темно; по эту сторону сидит часовой. У него инфракрасная камера. На экране видны они и показания температуры их спящих тел. Часовой следит, не изменятся ли показания.

Цифры остаются зелеными – значит, все нормально.

Считаю минуты до того момента, когда их выпустят. Идут часы: один, другой. На стене медленно тикают стрелки. Слышу дыхание часового.

Возле него звонит телефон; он снимает трубку.

– Сэр! Но как… Слушаюсь, сэр!

Положив трубку, он бросается к большому шкафу в углу комнаты. Открывает его, достает костюм биозащиты и надевает гораздо быстрее, чем я ожидала. Где-то поблизости раздается сигнал тревоги.

Я заинтригована – что происходит? – и выплываю наружу.

Куда ни глянь, повсюду уже горят или зажигаются огни, заливая палаточный городок странным оранжевым светом, на фоне которого меркнет молодой месяц. Появляются люди в защитных костюмах, они выглядят растерянными и испуганными. В большой обеденной палатке теперь лежат на раскладушках люди. Некоторые молча обливаются потом, другие кричат от боли.

Мамин друг доктор Лоусон тоже здесь, но он не в комбинезоне, а лежит на походной кровати.

На лице его решимость, а в глазах боль. В руках ноутбук, и он кое-как набирает текст.

Часовой в защитном костюме, который дежурил в карантинной палатке мамы и Кая, проходит мимо, и доктор Лоусон машет ему рукой. Он помогает доктору встать.

Они медленно выходят на улицу; доктор Лоусон отказывается опираться на руку часового. Оба направляются к карантинной палатке.

Внутри уже горит свет, мама с Каем уже проснулись и оделись. Входит доктор Лоусон, и облегчение на мамином лице быстро сменяется выражением ужаса – она видит его состояние. Лицо стало серым, он дрожит и то и дело корчится от боли.

Доктор жестом велит часовому отпереть дверь.

– Но это против…

– Похоже, теперь, когда половина лагеря лежит в обеденной палатке, в этом нет особого смысла, вам так не кажется? Просто сделайте это, а потом оставьте нас. Уходите и помогайте другим.

Часовой нажимает на кнопки, и дверь открывается. Мама спешит к доктору Лоусону, Кай идет следом за ней. Отдав честь, часовой выходит.

Доктор Лоусон сжимает руку мамы. В другой руке у него ноутбук, и он протягивает его.

– С самого начала… – Он тяжело дышит, закрывает глаза, лицо кривится – доктор с трудом разлепляет веки. – Я записал свои симптомы. Все, с указанием времени. Больше не могу писать; надо, чтобы ты сделала это за меня. И ты нужна мне, чтобы возглавить нашу поисковую группу на завтрашнем совещании. Мы – один из пяти центров, которые выйдут на связь, чтобы обсудить… – Он снова замолкает, тело его содрогается. – Чтобы обсудить, что к настоящему времени нам известно. И решить, что делать дальше.

– Кто, я? – спрашивает мама. – Но я не знаю…

– Ты единственный оставшийся здесь неинфи-цированный доктор и, похоже, уже не заразишься. Эта болезнь никого не щадит, а ты до сих пор жива; значит, у тебя иммунитет. – Плечи его напряжены, он силится не упасть. – Возьми это.

Мама берет ноутбук.

– Кай, помоги мне, – говорит она. Поддерживая доктора Лоусона, они ведут его в операционную, примыкающую к карантинному отделению, и укладывают на походную кровать.

– Кай, отметь время. Записывай все, что он говорит. – Мама хлопочет в операционной, проверяет приборы, и вскоре доктор Лоусон уже подключен к какой-то диковинной медицинской штуковине и покрыт маленькими электродами. Еще одна штука на кончике его пальца что-то измеряет.

– Огни выглядят странно, – говорит доктор Лоусон. – Разбиваются на составляющие, словно мои глаза стали призмами. Когда мы были снаружи, то же самое происходило со звездами. – Он дрожит, корчится, стонет. Лицо становится мокрым от пота.

– Ты можешь что-нибудь для него сделать? – спрашивает Кай.

– Нам неизвестно, чем лечить и что делать. Крейг, здесь есть запасы морфина или других болеутоляющих? – обращается мама к Лоусону.

Он качает головой.

– Есть, но не для меня. Записывай. Звезды были изумительны! Я мог видеть плазму, магнитные поля, химические элементы сияли всеми цветами радуги – каждый своим. – Лоусон задыхается. – С каждой секундой боль в голове и груди усиливается. Накатывает, как волны на берег, и накрывает. – Он кривится.

Доктор продолжает описывать, что может видеть, что чувствует, и это так похоже на то, что испытывала я после заражения. Я почти ощущаю все это заново. Обхватываю себя руками; мне так хочется убежать, но я боюсь потерять из виду маму и Кая. И боюсь, что они тоже этим заразятся.

Концентрирую внимание на маме. Она снимает показания с приборов и диктует Каю цифры и какие-то термины. Лицо у нее спокойное, но выражает боль – не ту, которую испытывает доктор Лоусон, а боль от страданий другого.

Она берет его за руку.

– Но даже если она усиливается, становясь невыносимой, то потом ослабевает. – Это сразу отражается на его лице. Оно успокаивается. В глазах – недоумение.

– Кто ваша подружка? – спрашивает доктор Лоусон.

– Какая подружка? – Мама и Кай обмениваются взглядами; доктор Лоусон смотрит прямо на меня.

Он меня видит?

– Скажите им, что я здесь! – прошу я; мне не терпится передать им весточку, прежде чем он умрет.

– Она моя мать. Я – Келли! Призрак Келли.

– А, понятно. Не уверен, что ей хотелось бы про это знать.

– Крейг? Крейг? – спрашивает мама. – Что происходит? – Она гладит его по руке. – С кем ты разговариваешь?

– На меня снизошел покой. Я вижу вещи, которые не следует видеть. Вижу мертвых. Скоро я стану одним из них.

На лице у мамы блестят слезы.

– Скажите ей! Скажите, что я здесь! – кричу я ему. Он смотрит на меня и грустно качает головой. Потом закрывает глаза, и его голова откидывается назад. Кровь вытекает из ушей и изо рта. И из глаз, которые всего несколько секунд назад могли видеть меня.

А потом раздается сигнал зуммера. На экране прибора – прямая линия. Даже я, насмотревшись телевизора, знаю, что это означает: он мертв.

Кай опускает руку на плечо мамы. Она плачет, так и стоит, не выпуская ладонь доктора Лоусона. Но я злюсь. Ну почему он не сказал им, что я здесь?

Если болезнь распространяется, то будут и другие умирающие. Возможно, они тоже смогут видеть меня и передадут послание.

Мама слегка вздрагивает и выпускает руку, та падает.

– Кай, я должна идти, помогать. Там больные.

– Но что ты сможешь сделать? Лекарств нет, как лечить – неизвестно. Ты сама сказала.

– Тогда мы просто сможем держать их за руки. Иногда это все, на что мы способны. Оставайся здесь. Ты не должен со мной идти.

Кай напуган. Я вижу это по его глазам, по его позе – он стоит, подавшись вперед, как перед дракой. И все-таки он трясет головой.

– Нет. Я иду с тобой. Мы будем вместе.

Они направляются в обеденную палатку, я следом, но на расстоянии – держусь сзади.

Мама хочет держать их за руки, облегчать их страдания. Она не хочет, чтобы они увидели меня, услышали, что ее мертвая дочь находится возле нее. Не могу это сделать, просто не могу.

Я наблюдаю сверху.

Некоторые из тех, что в защитных костюмах, заболели и сейчас снимают комбинезоны. Как и тот часовой. Он лежит на раскладушке рядом с остальными. Многие уже умерли. Кай помогает носить тела в одну из палаток; там теперь морг. Взгляд у него пустой, тело словно одеревенело, и двигается он с трудом.

Вижу медсестру в костюме, которая, кажется, еще не заболела, по крайней мере пока. Она находит морфин, но он быстро заканчивается. Мама, как может, успокаивает страдающих от боли. Говорит, что им полегчает, а когда это происходит, берет их за руки. И смотрит, как они умирают.

Наступает рассвет; розовые полосы рассекают небо. Одна из умирающих медсестер, уже перешагнувшая порог боли, лепечет что-то о короне вокруг солнца. Разноцветной короне.

А потом, как и все остальные, умирает.

21

ШЭЙ

Мама целует меня. Накладывает прохладную тряпку мне на лоб и ложится рядом.

Сквозь щелевые окна в зеленой ткани убежища я вижу, как встает солнце. Свет – радуга цветов – больно бьет по глазам, но я не могу оторваться и смотрю. Это неправильно, солнце не должно так выглядеть.

Потом я куда-то плыву и не знаю, сплю или нет.

В голове эхом отдается звенящий звук.

Это сон. Кажется, сон.

Мама рядом. Держит меня, говорит, что ей жаль. Что ей не удалось.

«Яумираю?» — спрашиваю у нее.

«Нет. Умираю я». Она улыбается. Разговаривает со мной, но не вслух. Слова звучат у меня внутри.

Ей тоже больно, и я пробую объяснить ей, как загнать боль на футбольный стадион, но у мамы не получается.

У нее больше мужества, чем у меня. Она не плачет.

22

КЕЛЛИ

Самый старший из офицеров оказывается невысокого звания и напуган; ему хочется выждать, пока не появится какой-нибудь чин поважнее.

Но мама принимается командовать им. Она говорит, что благодаря прочитанному вечером и рассказу доктора Лоусона о течении болезни знает, что делать. Она заявляет офицеру, что получила указания от доктора Лоусона, и тот ей верит.

Не считая мамы и Кая, на базе убереглись от инфекции только те, кто в момент вспышки заболевания находился в защитном костюме. Они начинают носить тела из морга на поле за палаточным городком. Вскоре в небо поднимается столб дыма.

А потом мама пьет очень много кофе, находит единственного выжившего техника, который разбирается в компьютерах и может подготовить аппаратуру к селекторному совещанию оперативных групп.

Настраивая электронику, он объясняет, что делает. Через мониторы соединятся Абердин, Эдинбург, Лондон, наш Ньюкасл и еще что-то, называемое ВОЗ. Техник объясняет Каю, что это не рок-группа, а Всемирная организация здравоохранения.

Все готово как раз вовремя: мониторы один за другим оживают, на каждом экране появляется группа людей из какого-нибудь места.

– Здравствуйте, я вижу, присутствуют все, – доносится голос с монитора из Лондона. – Я представляю здравоохранение Англии в Лондоне и буду председательствовать сегодня. Давайте начнем с представлений. – Он представляется сам и по очереди называет членов своей группы, те кивают. Там доктора и несколько политиков, которых даже я знаю.

– Следующий – Ньюкасл. – Увидев маму и выжившего офицера столь низкого звания, он хмурится. – Где доктор Лоусон и остальная группа?

Мама отвечает:

– Здравствуйте, я доктор Соня Танзер, эпидемиолог из Университета Ньюкасла. Доктор Лоусон вызвал меня на помощь. Сообщаю, что на этом так называемом охраняемом объекте произошла вспышка инфекции. Кроме меня и двух медсестер, в команде Ньюкасла не осталось медиков. Фактически выжили только охранники в костюмах, патрулировавшие периметр, и те, кто отсутствовал во время вспышки, но по возвращении сразу надел костюмы биозащиты.

Со всех мониторов звучат потрясенные возгласы.

– Есть какие-нибудь соображения по причинам утечки инфекции? – спрашивает председатель.

– Никаких. Моего сына и меня привезли сюда и содержали в карантине после того, как у нас умер квартирант. Когда стало ясно, что происходит и что мы не заражены, доктор Лоусон выпустил нас. Он мужественно записывал собственные симптомы – а когда не смог, записывала я, – пока не умер. Ничего похожего на эту болезнь я не видела.

– При всем уважении… Я знаю, доктор Лоусон хотел привлечь вас, доктор Танзер, но вы ученый, а не практикующий врач. – Это говорит один из белых халатов с лондонского экрана.

Меня злит его тон. Он будто бы сказал: девочка, сядь и веди себя тихо. Мне такое частенько говорили.

Мама приподнимает бровь.

– Доктор… простите, не помню вашего имени?

Председатель делает замечание, что белый халат из Лондона влез без очереди, тот мрачнеет и называет себя еще раз.

– Стандартный медицинский подход, похоже, не работает – судя по тому, что я видела и слышала, – говорит мама. – Возможно, взгляд ученого-эпидемиолога позволит получить полезную информацию.

– На связи Эдинбург. Мы согласны с доктором Танзер, которая является экспертом в своей области. И, честно говоря, мы нуждаемся в любой помощи, которую нам предлагают.

Председатель продолжает называть участников совещания и просит доктора из Абердина начать с обзора для тех, кто менее информирован.

Тот откашливается и начинает.

– Так называемый «абердинский» грипп ведет себя иначе, чем все предыдущие эпидемии гриппа или, точнее, чем те эпидемии или пандемии, которые удалось остановить. Первоначально было высказано мнение о загрязнении окружающей среды, об отравлении какого-то вида. Предположение о террористах, отравивших воду и все другие продукты, было проанализировано и отвергнуто. Никаких токсинов не нашли. Хотя быстрое течение болезни наводило на мысль о массовом отравлении, вскоре стало ясно, что мы имеем дело с инфекцией, передающейся контактным путем. Эта болезнь заразна.

Лондон:

– Что не исключает возможности биотерроризма.

Абердин:

– Нет. Похоже, существуют две формы заболевания. Один тип распространяется через контакт с инфицированными, и первые симптомы появляются примерно через двадцать четыре часа после контакта. Но в некоторых местах, особенно в Абердине, Эдинбурге и Ньюкасле, распространение происходит гораздо быстрее, чем предписывает данная модель: огромное количество населения заразилось одновременно, и зачастую места контакта с инфицированными невозможно отследить.

Похоже, что после появления симптомов оба типа развиваются одинаково, в одних и тех же временных рамках. У пациентов появляется легкая лихорадка и головная боль. Через несколько часов температура подскакивает, усиливаются головная и внутренние боли, и еще через несколько часов наступает смерть. Вскрытия определяют причину смерти как общий отказ работы внутренних органов. Многие пациенты от боли галлюцинируют, хотя перед самой смертью к людям на короткое время часто возвращается здравый рассудок и спокойствие.

Лондон:

– Каков уровень смертности при этом заболевании?

Абердин:

– Похоже, практически сто процентов.

Потрясенные вздохи доносятся из Лондона и ВОЗ, но не из других городов. Там все знают.

Лондон – на этот раз политик:

– Значит, каждый заболевший этим умирает?

Абердин:

– Получено очень немного неопровержимых сообщений о выживших. Несколько из Абердина, одно из Ньюкасла. Нам нужно проверить отчеты. Возможно, в сомнительных случаях люди болели чем-то другим и умерли не от этой инфекции. Хотя некоторые подвергались опасности заражения, но остались здоровы, как доктор Танзер и ее сын. Вероятно, около пяти процентов устойчивы к инфекции, но мы еще собираем данные. Похоже, что устойчивость эта обусловлена генетически, потому что, как правило, не заболевают отдельные семьи или родственные лица, даже если все вокруг инфицированы. Нам также требуется рассмотреть эти случаи, чтобы определить, нельзя ли использовать связанные с ними факторы шире.

ВОЗ:

– Что является возбудителем инфекции?

Эдинбург:

– Мы его еще не выделили. Но уверены, что это не бактерия. Никаких следов вируса инфлю-енцы или любых других известных возбудителей гриппа пока не обнаружено. Это может быть нечто совершенно новое.

ВОЗ:

– Как мы можем бороться с чем-то, когда не знаем, что это такое?

Лондон:

– Именно. До настоящего времени политика сдерживания была приемлема, но она не работает, по крайней мере, работает не так, как хотелось бы. С сегодняшнего дня закрыты школы по всему Соединенному Королевству. Запрещены поездки без разрешения или иммунного пропуска, как местные, так и международные. Аэропорты и морские порты закрыты. Береговая охрана и ВМС – как наши, так и международные – патрулируют побережье на случай, если кто-то попробует бежать. Армия вместе с полицией привлечена к организации дорожных блокпостов вокруг зараженных поселков и городов; эти меры принимаются, пока мы беседуем.

Эдинбург:

– Благодаря вашему иммунитету, доктор Тан-зер, вы можете путешествовать. И это действительно принесет большую пользу.

Мама наклоняет голову.

– Если у меня действительно иммунитет. Может, мне пока просто везло.

Офицер в не таком уж высоком чине, сидящий рядом с мамой, делает несмелое движение.

– Извините, что вмешиваюсь. Доктор Танзер, когда произошла вспышка, я со своей группой сдерживания патрулировал город. Центральный Ньюкасл, район университета, в котором вы работали, и Джесмонд вошли в зону карантина. Докладывают, что более девяноста процентов жителей в этих кварталах к настоящему времени умерли. У вас наверняка иммунитет.

Слышу, где-то в стороне потрясенно вздыхает Кай. Мама застывает на своем стуле, но по ее лицу не скажешь, что она шокирована.

Мама:

– Если нам неизвестен возбудитель инфекции, как мы остановим ее распространение, как будем с ней бороться?

Лондон:

– Правильно. Это направление исследований должно получить приоритет.

ВОЗ:

– Итак, мы имеет дело с эпидемией, но мы не знаем, как бороться с ней и как ее предотвращать. Следовательно, существует вероятность гибели девяноста пяти процентов мирового населения.

Лондон:

– Точно.

Мама:

– Пока что нам нужно найти закономерности. Отразить все случаи на карте. Посмотреть, какие можно выявить связи. Это наверняка поможет сдержать эпидемию и идентифицировать ее.

Эдинбург:

– Сообщения их разных мест весьма неполны, но мы делаем, что можем.

Лондон:

– Доктор Танзер, вы можете навестить пациента в Ньюкасле, который заразился, но, как сообщают, выжил? Мы вышлем вам иммунный пропуск, и вы сможете перемещаться.

Мама:

– И еще один для моего сына. Ему восемнадцать. Он всю ночь помогал больным и носил мертвых, как и я. Я хочу, чтобы он ездил со мной.

Лондон:

– Мы вышлем вам эскорт, как только возобновим поставки костюмов биозащиты.

Мама:

– Я хочу, чтобы он отправился со мной, потому что могу заняться этим прямо сейчас, а потом вернуться и проанализировать все, что мы узнаем.

Лондон:

– Минутку. – Следует пауза, председатель отводит взгляд от камеры. Потом поворачивается к нам. – Очень хорошо. После полудня у вас десантируется подкрепление, и вы получите пропуска.

Эдинбург:

– А тем временем, доктор Танзер, я предлагаю вам хоть немного поспать.

Группы прощаются друг с другом, и экраны гаснут.

Кай подходит к маме и обнимает ее. Они не могут ни видеть, ни чувствовать меня, но я тоже иду к ним и обнимаю обоих.

Они горюют о людях, которых знали и которые теперь умерли. Я радуюсь, что мама с Каем не заразились и им не придется испытать всю эту боль; у них иммунитет, так что это им не грозит.

Но мне и грустно тоже. Если бы они заболели, то могли бы стать такими, как я. И даже если бы не стали, то перед самым концом увидели и услышали меня. Теперь, когда я знаю, что у них иммунитет, мне в голову приходит мысль, что они больше никогда не увидят и не услышат меня.