Текст книги "Аэций, последний римлянин"

Автор книги: Теодор Парницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Борьба началась.

4

– Мы были уверены, что ты не преклонишь колен, Аэций.

Только теперь он посмотрел на нее пристально и чуть ли не с восхищением. Противник, похоже, стоит игры. Первый удар она отразила без труда и теперь сама переходит в наступление.

– Ты ожидал, что, нарушая священный церемониал, ты разгневаешь нас… поколеблешь… выведешь из спокойствия, приличествующего величию? Бедняга! Ведь мы же знаем, что ты вырос среди диких варваров… среди народа, обезьяноликий король которого ночью не отличит своего слуги от нечистой скотины… Мы помним те времена, когда посылал тебя твой отец Гауденций к этим гуннам – сам великий брат наш Гонорий Август уронил тогда слезу, скорбя о тебе и твоей судьбе… Нет… не говори ничего… Мы знаем все, что хочешь сказать!.. Ты стремился сказать, что знаешь церемониал… что ты был cura palatii [28]28
  Управляющий дворцом (лат.).


[Закрыть]при дворе Иоанна… Смейся, Аэций! Отличную рекомендацию даешь ты своему государю, который не научил тебя преклонять колени перед величием… разве что ни он, ни ты не верили в ту предерзостность, что императорское величие могло отринуть род Феодосия и почить на висках негодяя… Но в таком случае кому же ты служил, Аэций?.. Святые Юст и Пастор! Как же низко пала сиятельная Гауденциева кровь…

И неожиданно – по заранее намеченному плану – сурово наморщила чело и брови, пронзила Аэция взглядом громовержицы и голосом, который великолепно выражал возмущение и гнев, воскликнула:

– Как ты посмел служить узурпатору, выступая против законного своего владыки, негодяй?!.

Аэций развел руками.

– Да простит мне великая Плацидия… но я никогда не выступал против законного владыки…

Она удивленно взглянула на него, а он продолжал:

– Благоволи только выслушать меня, великая Плацидия… Благороднейший император Валентиниан, сын твой, мой законный владыка, не правда ли? Так вот, – насколько память мне не изменяет – сиятельный патриций Гелион провозгласил благороднейшего Валентиниана императором на десятый день перед ноябрьскими календами прошлого года, слуга же твой, Аэций, о великая, с сентября находился за пределами империи… Так как же он мог выступать против своего законного владыки?.. Тогда же, когда он действительно служил Иоанну, благороднейший Валентиниан еще не был императором, – так что не было и законного владыки, которому я мог бы изменить…

– Паясничаешь, Аэций! – уже с искренним гневом воскликнула Плацидия. – Не было ни дня, ни часа, ни минуты, потребной для единого лишь вдоха, когда бы империя была лишена законного правителя… Хотя есть Восточная и Западная империи, западный император и восточный – власть едина, едино величество и едина coniunctissimum imperium… [29]29
  Сплоченная империя (лат.).


[Закрыть]Со смерти великого брата нашего до провозглашения императором благороднейшего сына нашего как Запад, так и Восток имели одного владыку – моего племянника императора Феодосия Второго… И он был твой законный государь…

– Очень уж премудро и хитро для моего ума, великая Плацидия, и трудно уразуметь твои слова… Ты же знаешь, что вырос я среди диких варваров, так что и мыслю, как дикари мыслят: один – это один… а два – это два… На смертном ложе сказал великий Феодосий Август: «Делю, как яблоко, на две половины свою империю… Вот partes occidentis, вот partes orientis [30]30
  Западные части… и восточные части (лат.).


[Закрыть]. Император Запада и император Востока… Не один, а два…»

И мужицким жестом поскреб в голове, пронзив Плацидию таким вызывающим взглядом, что у нее уже не осталось сомнений: не двадцати, а самое большее трех таких Аэциев достоин был Аспар – недооценивала она противника… Но чем меньше было пренебрежение, с каким она к нему относилась, тем сильнее вздымалась теперь ненависть. Ох, как жаль, что этот ловкий наглец сможет безнаказанным уйти от нее, унеся целыми обе руки и ноги… и зрачки… «Надо кончать разговор, – подумала она. – Не пристало, чтобы он своей изворотливой и хитрой речью подвергал величие непочтению…»

Но как – то ли дальше вести начатую игру, делая вид, что принимает за чистую монету все, что он говорит, или сразу бросить ему к ногам, как кость бешеному от голода псу, эти жалкие условия?..

Эти условия?.. Она обдумала их вместе с Аспаром, Феликсом и Фаустом… Как же она их всех ненавидела, когда они принуждали ее пожертвовать поруганным величием, принеся его на алтарь блага и безопасности Италии!.. Губы ее шевелились в беззвучной молитве – она просила Христа даровать ей спокойствие и смирение… Когда настанет безжалостная минута унижения, когда придется назвать условия, – пусть же сделает Христос так, чтобы она не разрыдалась или не кинулась на дерзкого негодяя с укрытым в широком рукаве оружием…

В то время как Плацидия размышляет и молится, взгляд Аэция снова устремляется к одной из дев на мозаичном полу. Особенно занимает его светильник в руке этой девы: нет, не пламя цвета граната, пламя, которого никто никогда не видал… а то, почему у светильника, напоминающего по форме очень уменьшенный франконский щит, по бокам два равноудаленных от центра отверстия?.. Что за глупец выкладывал эту мозаику?.. Ведь даже маленький Карпилий и тот знает, что если в лампе пробить отверстия, то все масло тут же выльется…

– Хотя бы все, что ты сказал, было правдой, Аэций, – снова раздался голос Плацидии, – это не снимает с тебя обвинения в том, что ты служил против законного государя… если не раньше, то сейчас… Разве ты не спешил на помощь Иоанну, ведя тысячи и тысячи диких воинов?.. Разве не по твоему приказу горят вокруг Аквилеи деревни и леса?.. Разве не из-за тебя в борьбе с этими дикарями полегла не одна сотня верных императорских солдат?..

Удивленный взгляд Аэция перебегает с мозаики на лицо Плацидии: светильник этот пересечен снизу тройной волнистой чертой…

– Великая Плацидия несправедливо осуждает Аэция, – отвечает он. – Я шел к Аквилее не мстить за казненного Иоанна – пусть меня демоны схватят, если я лгу!.. – и не хотел биться с верными императорскими солдатами… Я хотел только чувствовать за собой такую силу, чтобы безнаказанно и безопасно стать перед твоим священным обличием, как стою сейчас: так что выслушай меня…

Память быстро убегает далеко-далеко, в давние времена: да… вот оно то, что ему нужно… изменить только человека, место и вот…

И вот…

– Выслушай меня, великая Плацидия… Давно, давно, когда тебе насчитывалось только шесть весен, а слуге твоему Аэцию четыре – твой великий отец победил язычников как раз здесь, под Аквилеей. И как раз в этом доме, в этом атриуме, где мы стоим – так же, как ныне твой, так после победной битвы разместился двор твоего отца, о великая… Там, где стоишь ты, стоял император Феодосий, где я – стоял центурион Гауденций. И соблаговолил спросить император центуриона: «У тебя есть сын, отважнейший из моих солдат?..» – «Есть, государь наш», – ответил центурион. «Как звать?» – «Аэций, о – великий…» И тогда священная рука удостоила милостью солдатское плечо, а священный императорский голос произнес: «Мы хотели бы, Гауденций, чтобы сын твой так служил нашим детям, как ты служишь нам…» Услышав эти слова, центурион Гауденций преклонил колено, так же как я преклоняю сейчас…

Ладонь в широком, затканном золотом рукаве быстро приближается к бурно вздымающейся груди: держать… держать… крепко держать, чтобы от неожиданной радости и гордости не выскочило из тела полное счастья сердце… Победила, одолела, подавила!.. Разве могла она верить, мечтать, рисовать себе, что это на самом деле случится?.. Какой он добрый и милосердный, Христос! Переполнил радостью сердце верной своей рабы и принизил ее врага… Вот она, минута возмездия… минута удовлетворения и мести за бессонные, полные муки и тревоги ночи… за полные слабости и унижения дни… Неужели она позволит уносящемуся в даль времени увлечь эту минуту, не дав насытиться ею всласть?.. Никогда, никогда!..

– Аэций преклоняет колено?.. Аэций может склониться?.. Мы думали, что немощь, которая такой толщиной поразила его колено (пригодилось, пригодилось!), не давала возможности сгибать его… А на самом деле все иначе… Все не так, как мы думали… Аэций не хотел ни спасать Иоанна, ни отомстить за него… он только хотел служить нам, как его отец служил нашему?! Похвальное стремление… Но Гауденций был солдатом… А Аэций? Спрашивали мы всех: кто же он таков, оный Аэций?.. Все смеются и говорят: заложник… Всю жизнь был заложником!.. У гуннов, а до этого у готов… Сколько же лет ты провел пленником у готов, Аэций?..

– Всего на два года меньше чем ты, великая… Я помню – ты не соизволила на меня взглянуть… вообще ни на кого не смотрела… шла – дочь великого Феодосия – перед конем Алариха…

Плацидия залилась пурпуром.

– Христос хотел нас испытать!.. Нас и всю империю! – воскликнула она в гневе. – И как день после ночи, так явилась к нам после покаяния слава… Ты знаешь, что мы стали супругой могущественного короля готов…

– Так мы и породнились, великая Плацидия… В моей жене также кровь готских королей… Мы чуть ли не брат и сестра…

– Дочь Карпилия?.. Далекое, очень дальнее родство с королями… А где ты с нею познакомился, Аэций?.. Признайся… Верно, прибегала к тебе по ночам, приносила объедки от ужина голодному пленнику?..

Ответа она не получила. И снова подумала: «Победа». Она вскинула надменные арки черных бровей и взглянула на него свысока, царственно, с презрением… Но тут же брови опали, лоб нахмурился…

– Куда ты смотришь, Аэций?..

Он не поднял на нее глаз.

– На твои ноги, о великая, – произнес он спокойным голосом. – Какие же они маленькие (пригодилось, пригодилось!)… видно, что нежные… непривычные ходить быстро, да еще по острому и твердому… Как же должны были они истекать кровью и болеть, когда, босая, ты шла по улицам Барциноны… Помнишь? Когда презренный Сигерих не посчитался с величеством, а толпящаяся на улицах чернь вторила ему, издеваясь над вчерашней королевой?..

Открытый рот ее с трудом ловит воздух.

– Сигериха наказал господь, – кричит она, – а нас король Валья с честью отослал нашему брату!..

Аэций кивает.

– Помню… помню… Отважный Констанций голодом принудил готов… что же еще оставалось делать королю Валье?.. За шесть раз по сто тысяч мер пшеницы отдал императору сестру… Неплохая цена… Помню – сколько нагруженных телег повел с собой к готам Евплуций!

Минута смертельной тишины. А потом глухое, придушенное:

– Уходи…

Спокойное пожатие плеч.

– Куда приказывает идти великая Плацидия?

Но и Плацидия через минуту обретает спокойствие. Только лицо у нее почти синее и рот почерневший, как у Иоанна перед ударом палача.

– Я хотела бы… – она уже не говорит: мы хотели бы. – Я хотела бы, чтобы там за дверями на тебя бросились мои готы… Чтобы они выкрутили тебе руки, так, чтобы я даже здесь слышала хруст костей… чтобы облили тебя смолой, а потом бросили на муравейник… Но мне жаль Аспара и епископа – не стоишь ты их жизни, Аэций… Ступай, куда хочешь, куда бы ты ни пошел, везде тебя настигнет месть поруганного тобой величия…

Аэций преклоняет колено.

– Иду, великая… Как прискорбно, что ты не жалуешь моих услуг… Удаляюсь… Скажи только своему слуге еще одно: как быть с шестьюдесятью тысячами воинов, которые, жаждая крови, грабежей и добычи, ждут в полумиле от Аквилеи моего приказа… а ведь завтра они будут уже в ста шагах?..

Что делать! Не уберег ее Христос еще от одного унижения. Придется сказать все, что она решила совместно с Аспаром, Феликсом и Фаустом. Будь проклята она, эта минута!

– Жена твоя, Аэций, и сын вот уже четыре дня в наших руках… Пока еще живы… Но будут ли живы завтра?.. Так вот, слушай нас, Аэций. Если ты клянешься святым крестом и ранами Христовыми, что отошлешь гуннских воинов королю Ругиле, а сам никогда уже не вернешься в пределы империи, – я отдам тебе жену и ребенка, и все твое имущество, которое ты сможешь продать, а все, что получишь от продажи, забрать с собой…

Она чувствовала, что через минуту разразится неудержимым потоком слез. Уже ломается ее голос, когда она спрашивает:

– Разве это не величайшая императорская милость, Аэций?.. Ты не рад, что спасешь сына и жену?.. Ты же понимаешь, что им грозит?..

– Понимаю. Ведь это по твоему приказанию задушили благороднейшую Серену, жену Стилихона… Допускаю, что и мою жену ты бы удушила… может быть, даже собственной рукой?..

А через минуту:

– Но это Аэций про себя так рассуждает, великая… и в упрек тебе этого не ставит… наоборот… Ни того, что ты с Иоанном сделала… Я не Басс и восхищаюсь твоей волей и строгостью… Но ты ошиблась… Аэций не может принять твоих условий…

Она бросила на него взгляд, полный удивления.

– Это что, Аэций? Тебе не дороги жизнь твоей жены и сына?

– Дороже всего, великая, дороже всего… Но то, что ты даешь – даешь мне… А что получат тысячи гуннских воинов? Им-то что до жизни моей жены и ребенка?.. Они жаждут крови, добычи, женщин… награды за тяжелый поход… Как бы я этого ни хотел, я уже не смогу их повернуть… а завтра они кинутся на Аквилею…

В голосе его звучала такая искренность и чуть ли не забота и тревога, что Плацидия, сама вдруг придавленная неожиданным грузом заботы, впервые взглянула на него без ненависти.

– А ты… ты мог бы что-то сделать, Аэций? – спросила она через минуту.

Аэций снова преклонил колено.

– Я и только я могу что-то сделать, о великая, – воскликнул он звучным горделивым голосом, – и посуди сама, не послужит ли то, что я посоветую, для блага империи и твоего правления… Отослать можно шестьсот гуннов, но шестьдесят тысяч… Вот так и сделаем: королю Ругиле пошлем заложника, который показался бы ему достойным… вождям устроим пиршество, дадим им богатые дары и отошлем назад, откуда пришли… воинов же примем на императорскую службу… Спроси Феликса, спроси Аспара, великая… Войска империи распадаются – и ничего удивительного… Готы, франки и бургунды предпочитают служить королям своего народа, а не римскому императору. На германцев мы уже не можем полагаться. Значит, возьмем гуннов – они храбры, жестоки, страшны и непритязательны… Особенно требуют пополнений доместики – дворцовая гвардия. Так пусть же великая Плацидия не теряет времени – отдай только приказ, и завтра у тебя будет шестьдесят тысяч доместиков…

Она слушала его со все возрастающим изумлением. Все, что он говорил, было правильно и умно.

– Почему же ты не говорил так с самого начала, Аэций? – произнесла она почти мягким голосом. – Хотя ты и тяжко оскорбил величие, но то, что ты сказал, не кажется нам ни дурным, ни неумным… Значит, ты уверен, что если только захочешь, то сумеешь склонить гуннов, чтобы они вместо того, чтобы биться против нас, стали биться за нас?..

– Ты сказала, великая… Только…

– Только?..

– Только соблаговоли выслушать еще одно… Дикие варвары, которые пополнят ряды доместиков, недоверчивы, ослушливы и не приучены к римским обычаям… Предводитель, которого они хорошо не знают и которому не будут доверять, не справится с ними – только вызовет бунт и лишится жизни… Так что нужен человек, который знает гуннов, как родных братьев, и который…

Она с лету поняла все.

– И ты хотел бы, Аэций?!. – воскликнула она голосом, снова гневным и возмущенным.

– Ты это сказала.

– Ты хотел бы стать?..

– Начальником дворцовой гвардии, великая Плацидия.

Она расхохоталась.

– Почему ты изволишь смеяться? – спросил он оскорбленно. – Разве мой отец не был начальником конницы?..

– Но ведь сколько лет он служил…

– А разве не был начальником дворцовой гвардии тесть мой, Карпилий?

– Но Карпилий был королевской крови, Аэций…

– Очень отдаленное родство, как минуту назад сказала ты, великая Плацидия.

Плацидия принялась расхаживать. Ноги ее то погружались во тьму, то выныривали в одном из десяти светлых кругов.

Аэций следил за ней молчаливым взглядом.

Наконец она остановилась.

– Даже наш супруг, Флавий Констанций Август, начинал службу с декана…

– Я уже был центурионом, великая.

– Мы нарекаем тебя трибуном, Аэций.

Он покачал головой с грустью.

– Это невозможно.

Она снова принялась ходить.

– Хорошо, Аэций, – сказала она вдруг, не замедляя шага, – отныне ты комес… нет, даже дукс, но над ауксилариями… Гунны доселе всегда служили ауксилариями…

– Но ты, великая Плацидия, сама изволила признать, что большого пополнения требуют дворцовые когорты…

– Будет так, как мы сказали, Аэций.

Тогда он поднялся с колен, скрестил руки на груди и, глядя исподлобья, процедил:

– А что будет с Аквилеей?

Она рассмеялась.

– Недаром наш супруг император был солдатом, презренный… Мы знаем, что гунны не умеют брать стены… не владеют осадным искусством… Два года ты простоишь, Аэций, а через три месяца сюда явятся войска из Галлии, Испании, с Востока… а через месяц из Африки…

– А через две недели сторонники Иоанна в Риме провозгласят нового императора… а через три – вернется из изгнания Кастин… Вся Италия снова поднимет голову, как один человек… Смута, беспорядки, пожары… А великая Плацидия и все сиятельные мужи, точно в склепе, будут замкнуты в Аквилее…

– Твоя жена и ребенок погибнут…

– Не погибнут. Ты сама знаешь, что они в Риме… Прежде чем префект Фауст успеет послать гонца с приказанием казнить их, в городе будет новый префект…

Она подошла к нему так близко, что кончики их ступней очутились в одном светлом круге.

– Раз уж ты так силен, Аэций, а я так слаба, то почему же ты не прикажешь своим гуннам убить меня (меня… не нас!) и моего сына и не станешь сам императором, как Иоанн?..

Он взглянул ей в глаза откровенным, ясным взглядом.

– Почему? Ответить нетрудно… Я хочу служить тебе и твоему сыну, как мой отец служил твоему отцу…

– Но нам неугодна твоя служба.

– Но тебе неугодно и разрушение Аквилеи.

– Довольно. Есть ли в Аквилее кто-нибудь, кого бы слуга узурпатора мог назвать своим другом?

Он пожал плечами.

– Мне кажется, что сиятельный Геркулан Басс не имеет обыкновения менять друзей с переменой государя…

– Удивляемся мы сиятельному Бассу. Сейчас Аэций преклонит колено перед величеством, после чего отправится в комнаты Геркулана, откуда мы призовем его завтра в полдень…

Аэций усмехнулся.

– Масло выгорает в светильниках – близится полночь… А я сказал гуннским вождям, что вернусь в полночь или пришлю какое-нибудь известие… Если я стану ждать до утра, то боюсь, что язычники не пощадят святости духовного сана и в полночь Августин…

– Через час мы призовем тебя, Аэций, а теперь ступай… ступай отсюда поскорее…

Он низко поклонился, но, как и при встрече, вновь не преклонил колен. Пружинным шагом двинулся он к выходу. И вдруг на пороге разразился резким радостным смехом.

Этого смеха Галла Плацидия не простит ему никогда. Вообще-то она ничего ему не простит… ни единого взгляда, ни единого слова… Но этого смеха прежде всего…

Аэций же смеялся потому, что разрешил загадку странного светильника в руках одной из евангельских дев. Пригодилась наука старого грамматика: ведь эта мозаика раньше изображала девять муз с матерью их Мнемозиной. По требованию набожного епископа пол переделали: художник воспользовался числом фигур и преобразил их в десять мудрых дев. А странный светильник с отверстием – это же маска в руках Мельпомены! Аэций долго не переставал смеяться.

5

В атрии вновь долили масла в лампы. Благороднейший император Плацид Валентиниан, посаженный Спадузой на высокое кресло, раскинулся между поручнями в напряженной и торжественной позе, к которой его приучили уже на втором году жизни и за нарушение которой его величество не единожды получало хороший шлепок от старой Элпидии. Стоящая рядом с креслом Плацидия, казалось, уже совсем не стыдилась слез, которые обильно струились по увядшим щекам; как только Аэций покинул атрий, она разразилась долго не смолкающими рыданиями, которые вместо того, чтобы затихнуть, только усилились, когда в комнату вошли Феликс и Фауст; женщина взяла верх над императрицей… Не переставала она плакать и все время совещания с сановниками, которые не только признали необходимым согласиться на требование Аэция, но и были того мнения, что то, что тот говорил о разложении войска и о необходимости и средствах поправить положение, лучше всего свидетельствует о качествах нового начальника дворцовой гвардии, от которого Плацидия и империя могут действительно иметь большую пользу. А если она так его ненавидит, как говорит, то чего же легче – взять и послать его в Галлию против готов или франков?! Тогда он или проявит себя хорошим и полезным полководцем, чем совершенно загладит свои провинности по отношению к Феодосиеву роду, либо покроет себя позором, а тогда столь же легко будет лишить его командования, сместить, ослабить, уничтожить?!.

– Кроме того, – говорил префект Фауст, – он же солдат, будет сражаться… каждую минуту подвергать себя опасности, встречаться со смертью… может даже погибнуть в первой же битве…

– И не обязательно в битве, – прервал его патриций. – Можно погибнуть даже от руки собственного солдата…

Залитое слезами лицо Плацидии оживилось. Но префект Фауст строго наморщил высокий выпуклый лоб.

– Вероломное убийство? – спросил он с отвращением в голосе.

Феликс пренебрежительно пожал плечами.

– Никто не говорит о вероломном убийстве… но разве не случаются военные бунты? Ведь и отец Аэция погиб как раз от рук разбушевавшейся солдатской черни… Так что можно предположить, что буде сын его желает идти по стопам отца, то, будем надеяться, во всем…

– Хоть бы небо даровало это, – вздохнула Плацидия. – Вы сказали, сиятельные мужи, и нам кажется, будет на благо поступить по вашему совету… Но мы клянемся вам мукой Христовой и главой благороднейшего сына нашего, что хоть бы Аэцир стал вторым Констанцием, хоть бы он, яко бич господний, поразил всех врагов империи, мы никогда ему не забудем, никогда не простим слез, которые вы впервые и – клянусь вам величеством – в последний раз видели в наших глазах, о славные мужи… Так будет.

Придворные, трибуны и юноши из школы дворцовой гвардии заполнили атрий. По правую руку Плацидии стали Феликс, Фауст и Ардабур, по левую сторону императорского трона патриций Восточной империи Гелион, священник Адельф и comes sacrarum largitionum [31]31
  Управляющий финансами (лат.).


[Закрыть]Руфин. На пороге появился в сопровождении Геркулана Басса Аэций.

– Пусть Аэций приблизится, – послышался спокойный, торжественный, почти милостивый голос Плацидии.

И сразу же:

– Ты говорил, Аэций, что королю Ругиле нужно послать достойного заложника. Я полагаю, что это не должен быть ни достопочтенный Аспар, ни сиятельный Феликс…

– О нет… Вполне достаточно моего сына Карпилия…

На лицах всех присутствующих рисуется изумление.

– Карпилий?.. Но ведь это еще ребенок! – восклицает Плацидия, удивленная и снова разгневанная.

– Уверяю тебя, великая, что во всей Западной империи для Ругилы нет более драгоценного заложника… разве что благороднейший император…

Новая волна ненависти приливает к сердцу Плацидии. О святые Юст и Пастор!.. Лучше уж быть слепой, чем видеть эту гордую усмешку на широком, так хорошо знакомом и ненавистном лице… С трудом пересиливает она себя, бросает на Аэция милостивый взгляд и что-то шепчет на ухо сыну.

И вот с высокого трона стекает тонкий детский голосок:

– Приветствуем тебя, Аэций… Отныне Флавий Аэций – начальник дворцовой гвардии… Здравствовать тебе, сиятельный…

– Ave, vir illuster [32]32
  Здравствовать, сиятельный муж (лат.).


[Закрыть]– повторяет Плацидия.

И тут Флавий Аэций, с этой минуты один из восьми наивысших сановников Западной империи, сгибает одно колено, потом другое, склоняет голову к подножию трона и, касаясь лицом холодной мозаичной маски Мельпомены, точно желая почерпнуть от нее вдохновение, говорит:

– Слуга твой ждет, благороднейший император… Приказывай. Твоя воля – единственная радость Аэциевой жизни… Как отец мой Феодосию и Гонорию, так и я тебе, государь наш, клянусь верно служить мечом и советом… Кровь моя, имущество мое и честь принадлежат тебе – да поможет мне Христос!

6

Когда в ночную тишь ворвались вдруг протяжные, заунывные звуки тибий, которым завторил мощный, оглушительный голос буцины и настойчивый призыв рогов, разбуженные ото сна, заспанные, стянутые с постелей препозитами и деканами солдаты долго не могли понять, что, собственно, происходит. Они не верили своим ушам. Вот уже четыре года, с самой смерти Констанция, ночная побудка ни разу не нарушила сна дворцовых когорт, даже самые старые солдаты успели от нее отвыкнуть, почти забыть о ней… И вот опять!..

Поспешно надевая одежду и оружие, солдаты смачно бранились от всего сердца на нескольких разных, не похожих один на другой языках. Ругались готы и вандалы, аланы и франки, бургунды, саксы, сарматы, свевы, норы, герулы и гунны… Когда же приходила охота дать единый выход своим чувствам, только тогда звучала речь латинян… раздавались витиеватые и похабные ругательства, которых они наслушались от своих случайных – обычно на одну ночь – подружек здесь, в Равенне, в Риме, в Аквилее…

Еще до недавнего времени доместики, очень немногочисленные как самостоятельное воинское формирование, являлись охранными войсками императоров, доступ в которые был необычайно трудным. Во многих отношениях они напоминали былых преторианцев: в предыдущие царствования иногда целые поколения доместиков никогда не покидали императорского двора, почти никогда не знали трудностей и опасностей настоящей войны, так как обычай наказывал императорам никогда не расставаться с ними: сами же императоры все реже появлялись там, где происходили военные действия. Если же некоторые из них, как, например, Феодосий в борьбе с языческим Западом, предпринимали дальние военные походы, то сопровождавшие их доместики пользовались рядом послаблений, исключений и привилегий, недоступных другим войскам. Но за последнее время многое изменилось: Констанций не раз бросал личные войска в самую гущу схваток с варварами за Галлию, что повлекло за собой большие потери в людях, потери восполняли наскоро, все меньше заботясь о качестве пополнения. Помимо этого, начальники дворцовой гвардии, коих воинские узаконения делали не подвластными начальнику войска, вверяя их непосредственному ведению императоров, с годами получали все большую независимость и свободу действий, ослабляя связь между этим войском и императором настолько, что в Константинополе двор уже подумывал о создании новой разновидности дворцовой стражи, более прямо, нежели доместики, подчиненной личному командованию государя. В период же, когда Плацидия от имени Валентиниана приняла правление, доместики почти полностью утратили характер дворцовой стражи и в любой момент могли быть использованы для военных действий, которые ни на полгода не переставали раздирать галльские провинции или Испанию.

Тем не менее, оставаясь и дальше особым войском, они не отказывались от притязаний на особые отличия, милости и привилегии, – а поскольку с ними считались, то им действительно чрезмерно потакали, несмотря на то, что это вызывало разложение и ослабление их боевой ценности, не особенно утруждали их службой даже в пределах весьма снисходительного толкования воинских правил.

Так что возмущение солдат по поводу ночной побудки не имело границ. Они не только ругались, но и угрожали деканам и центурионам, когда же кому-то из трибунов удалось перекричать галдеж и сообщить приказ нового комеса, что каждый, кто будет мешкать, получит сто палок, а тот, кого уличат, что он говорит товарищу: «Куда ты торопишься?», – тут же будет повешен, – солдаты остолбенели от изумления. Гул тут же смолк.

– Значит, есть уже новый комес! – восклицали они в изумлении.

Когда же узнали, что разбудили их потому, что новый комес хочет увидеть своих солдат, удивление и изумление их уже не имело границ. Они привыкли к тому, что комесы отсыпаются в своем дворце допоздна, а приказывают и управляют через трибунов, так что солдаты не видят их годами. Стремясь увидеть нового чудака-начальника, который норовит устраивать смотры по ночам, доместики одевались и вооружались в три раза скорее, чем делали это обычно днем. Одни расспрашивали других о новом комесе; многие служили у его тестя Карпилия, некоторые даже помнили его отца, но почти все: вандалы и готы, свевы и аланы, франки, бургунды и саксы, – морща носы и брови, недовольно крутили головами: «Опять римлянин!..» Они уже успели привыкнуть к предводителям из своей среды…

На огромном дворе Лаврового дворца, императорской резиденции в Равенне, шпалерами, сверкающими при лунном свете и факельных языках, выстроились прямоугольники доместиков. Одежду и вооружение они имели преимущественно одинаковое, римское, кое-где, однако, в шеренгах можно было увидеть варварское облачение: рога на шлемах, медвежьи шкуры на плечах, большие продолговатые щиты, франконские двойные топоры и скрамасаксы, иначе говоря, тяжелые, целиком отлитые из железа, ужасающе длинные копья аланов.

Вновь залились заунывные, протяжные тибии, снова загремели буцины. Готы, вандалы, аланы, франки, герулы, сарматы и гунны, как один, повернули головы направо, откуда, медленно выплывая из темноты, с хрустом приближалась многочисленная свита комеса.

Стоявшие впереди шеренг, на десятки, а то и на сотни шагов отделенные друг от друга, трибуны в один момент дружно как один человек повернулись на пятке и воскликнули:

– Баритус! [33]33
  Боевой клич германских племен.


[Закрыть]

– Баритус! – эхом отозвались препозиты.

– Баритус! – рявкнули центурионы и деканы.

Громкий крик из многих тысяч глоток разорвал тишину упоительной италийской ночи. Гордость, мощь и непрестанное желание воинов сражаться звучали в этом древнем боевом кличе диких германских лесов. Клич этот, придя с той стороны Рейна и Дануба на Тибур, Босфор и Родан, [34]34
  Современная Рона.


[Закрыть]легко вытеснил из рядов императорской гвардии все римские боевые кличи. Идущий во главе пышной процессии невысокий мужчина в аметистовом плаще поблагодарил солдат за приветствие, подняв широкую ладонь.

– Ave, vir illuster! – грохнули готы, вандалы, франки, аланы и сарматы.

Они смотрели на него полным радостного изумления, уже дружественным, чуть не влюбленным взглядом. Им не верилось, что это римлянин: каждому казалось, что он узнает своего родича в этом лице – совсем неримском, широком, плоском, с выступающими скулами и невысоким лбом, в этих сильных мускулах, в этих широких плечах и в этом взгляде – пронзительном, пытливом, строгом.

– Ave!.. Ave!.. Ave!.. – долго не смолкали возгласы.

Он двигался вдоль рядов быстрым упругим шагом, почти не сгибая массивных колен. За ним шли Мавроций, Галлион, Кассиодор, молодой Астурий, Андевот и другие, имен которых солдаты не знали, и все они, казалось, невольно старались идти так же пружинно и так же необычно, как длинноволосый их комес.

Доместики ожидали, что сейчас они услышат речь: каждый предводитель-римлянин любил выступать перед солдатами. Они слышали красноречие Констанция, Криспина, Кастина, а некоторые из них и Феодосия и даже вандала Стилихона. Новый комес, однако, не очень-то, кажется, рвался произносить речь: быстрым внимательным взглядом оглядывал он шеренги. Он сразу заметил: в его свите один только варвар – Андевот. Среди трибунов преобладали римляне, но среди препозитов их было уже меньше половины, среди центурионов не более четверти, в плотно сомкнутых шеренгах наметанный взгляд Аэция напрасно искал римские лица.