Текст книги "Как знаю, как помню, как умею"
Автор книги: Татьяна Луговская
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)
Володя жил под Москвой. Кажется, это был сороковой год, да, сороковой. Он позвонил мне – приезжай и оденься получше. Я оделась – у меня были такие вставочки из органди. Все хорошо, но на лице выступили пятна – аллергия у меня бывала, теперь уже нет. У него была комната большая. Пришел Маршак, сел под торшер, читал стихи. Он много знал наизусть. Бесконечно.
Потом Володя повел меня знакомиться с Еленой Сергеевной. Она мне показалась очень старой. Ей было лет 50. Потом перестало так казаться. Она не была красивой никогда, но была очень обаятельна. У Володи с ней был роман.
Т.А. Да, но я ее понимаю. У нее в жизни образовалась такая дыра, ее нужно было чем-то заполнить.
Когда Сергей Александрович ее первый раз увидел, он ахнул – субретка. И сказал: «Миша, ты сошел с ума!» А тот: «Не твое дело!»
А потом Елена Сергеевна с Володей поссорились, и она, назло ему, закрутила роман с Фадеевым. Фадеев ее устроил в эвакуацию, она даже ехала в мягком вагоне в одном купе с Софой Магарилл. Та была так хороша! Ходила в стеганном халате длинном и со свечой в старинном подсвечнике.
Вот откуда образ свечи в Володиной поэме! Саша Фадеев ее провожал на вокзале. «Сердечный, славный друг, червонный козырь».
Мы с мамочкой ехали в купе с Уткиным, его мамой-старухой и женой, вроде бы женой. Мы с ней по очереди спали на верхней полке. А Володя с Полей ехали в другом вагоне. Поля приходила с подкладным судном, завернув его, никто и не знал. Володя все время стоял у окна с Зощенко [70]70
ЗощенкоМихаил Михайлович (1895–1958) – писатель.
[Закрыть], они говорили обо всем и так откровенно, что я пугалась.
А в Ташкенте Володя вдруг сделался энергичным, а то был вялый, отсутствующий. А тут Азия, он всех знал. И стал работать [71]71
В Ташкенте В. Луговской писал главную поэму – «Середина века». Луговские в 1942 году соседствовали с А. А. Ахматовой. В. А. часто читал ей отрывки из своей новой поэмы. Это описывает в своих воспоминаниях С. Сомова: «В добрых отношениях Ахматова была и с Владимиром Луговским, ее рыцарем и почитателем; он целовал ей руки, провожал, поддерживая за локоток, но такова была сила воздействия Ахматовой, что, когда они шли рядом – хрупкая немолодая женщина и широкоплечий мужественный мужчина, – казалось, что он опирается на нее, а не наоборот.
Когда они с Ахматовой читали стихи на Жуковской у Елены Сергеевны, которая много помогала им обоим, – это был эстетический праздник». (См.: Воспоминания об А. Ахматовой. М., 1991.)
[Закрыть]. И Елена Сергеевна с ним помирилась. Одно время мы даже жили как бы одной семьей. Я навела уют – купила на барахолке два биллиардных кия и повесила занавески из простынь, выкрасив их акрихином. Еще купила детскую пирамидку. У Поли был поклонник электромонтер, он сделал мне лампу из пирамидки. Лена жила в том же дворе на балахане [72]72
После отъезда Е. С. Булгаковой (летом 1943 г.) в эту комнату переселилась А. А. Ахматова, о чем говорится в цикле «Новоселье», в стихотворении «Хозяйка» («В этой горнице колдунья / До меня жила одна…») – это стихотворение перекликается с романом «Мастер и Маргарита», который Е. С. Булгакова многим давала читать в рукописи.
[Закрыть]– это так мезонин назывался. А вначале она жила на кухне у Вирты. Раз она позвала меня пить кофе с черным хлебом, я пришла, а там Анна Андреевна Ахматова. Она на меня не посмотрела даже, как будто меня нет. Лена [73]73
Елена ЛеонидовнаБыкова (1914–1993) – последняя жена В. А. Литовского, геохимик, кандидат наук, после смерти Луговского занималась живописью, поэзией под псевдонимом Майя Луговская.
[Закрыть]нас познакомила, она едва кивнула. У меня кусок в горле застрял. Она очень не любила, когда кто-то врывался. Потом я перестала ее бояться.
Володя, конечно, стал погуливать. Елена Сергеевна сердилась. Она ревновала его к врачу Беляевой – невропатологу. Это были две сестры, уже очень пожилые. У них был чудный домик с садом, весь увитый цветами. Полная чаша. Они были очень хлебосольны и обожали Володю.
Он у них укрывался, когда бывал пьян. Вернется и, чтобы загладить, говорит: «Лена, пойдем гулять». Помню, раз она надела новый костюм на многих мелких пуговицах. Неудачный. И туфли, которые ей жали. Они пошли гулять, и Лена вернулась с опухшими ногами. И я опять подумала – какая старая! Ей было года 53.
Володю женщины обожали. Была какая-то полуяванка, мы ее звали полуиванка.
В Москве, после возвращения, я жила у Володи в маминой комнате. Вдруг ночью стук, это Володя. И хохочет. Оказывается, он нашел письма этой полуяванки. У них лет десять назад был роман, а он ее не узнал и закрутил заново.
Его отношения с Еленой Сергеевной длились до того момента, когда он решил жениться на Елене Леонидовне.
ПРИЛОЖЕНИЕВ нашем семейном архиве хранится 18 писем Елены Сергеевны Булгаковой, 8 открыток, несколько телеграмм и записок. Долгие годы дружбы связывали ее с Татьяной Александровной и Сергеем Александровичем. Самое замечательное, что вначале она писала им по отдельности, никак не связывая их. Да они и не были связаны.
С Сергеем Александровичем Елена Сергеевна познакомилась с первых дней их совместной жизни с Михаилом Афанасьевичем. Он сам так писал в своих воспоминаниях: «Итак – год 1932…В первый раз я шел в новый булгаковский дом настороженный. Лена (тогда еще Елена Сергеевна) встретила меня с приветливостью, словно хорошо знакомого, а не просто гостя». Потом были годы общений, взаимной приязни. Когда Михаил Афанасьевич заболел, они особенно сблизились – последний месяц Ермолинский вообще не покидал их квартиру. В конце 1940 года Сергея Александровича арестовали. Лефортовская тюрьма, пересылка, Саратов. Потом его отправили в ссылку в глубь Казахстана. Первая посылка, которую он получил, когда разрешена была переписка, была от Елены Сергеевны. Позже выяснилось, что собирать эту посылку помогала Татьяна Александровна. У них вообще были странные перекрещения судеб. Когда С. А. заболел брюшным тифом (это было уже в Алма-Ате), Татьяна Александровна помогала С. Магарилл и М. Смирновой собирать ему передачи в больницу. При этом они еще не были знакомы и почти ничего не знали друг о друге.
Татьяну Александровну и Елену Сергеевну свел, представил друг другу В. А. Луговской. Это было перед войной. Они вместе ехали в эвакуацию. Но особенно подружились в Ташкенте, где оказались в одном дворе. Татьяна Александровна несколько раз уезжала к мужу (Т. П. Широкову) в Алма-Ату. Вот тогда и возникла впервые их переписка. Всего несколько писем, последнее уже из Москвы, но сколько в них любви, дружества и незаурядности, объединивших этих столь разных женщин.
Кроме того, судьба архива М. А. Булгакова также была связана с семьей Луговских. Тамара Эдгардовна Груберт (первая жена В. Луговского), работавшая в театральном музее Бахрушина в Москве все военные годы, в конце 1941 года пишет Т. А. Луговской: «Никто от Булгаковой не приходил; конечно, если мне принесут, я сохраню, а тем более архив такого автора, как Булгаков». Позже Е.С. передала Т. Э. Груберт архив, который хранился, а точнее, прятался в музее Бахрушина до возвращения Е. С. Булгаковой из эвакуации.
С 1956 года она писала уже им вместе. Откуда только не приходили эти письма и открытки – из Ниццы, Праги, Куйбышева, Малеевки. И каждое начиналось словами: «Дорогие мои!» Она их любила и порознь и вместе и всегда была душевно связана с ними.
Мы выбрали для публикации только ташкентские письма, потому что они наиболее полно отражают незабываемую жизнь тех лет.
Тут требуются пояснения. Владимир Александрович Луговской попал в Ташкент после болезни, осложнившейся тяжкой депрессией. В письме мне и моей маме писал: «Я болен всеми нервными болезнями, какие только возможны. Недавно освободили меня от военной службы со снятием с учета» и далее: – «Некоторые писатели возвращаются в Москву, но я очень болен и мне сейчас легче здесь. Буду, по возможности, лечиться. Авось все будет в порядке», – 1942 г., январь.
Это было очень тяжелое время для отца. Позже он рассказывал мне, что боялся смотреть людям в глаза – высокий, крепкий, без каких-либо внешних повреждений, а отсиживается в тылу. Никому ведь не расскажешь о болях, которые его мучили, о страшных бессонных ночах и сердце, которое выскакивало из груди.
Позже, когда у него случился первый инфаркт, врачи говорили, что сердце его было изранено до предела. Непонятно, как он жил дальше в эти отпущенные ему годы.
Л. В. Голубкина
ПИСЬМА ЕЛЕНЫ СЕРГЕЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ ТАТЬЯНЕ АЛЕКСАНДРОВНЕ В ТАШКЕНТ (Публикуются впервые)ТАШКЕНТ. 10.VI.42
Дорогая моя Тусенька, откладывала ответ на Ваше чудесное письмо, т. к. ждала оказии. Наконец сегодня, по-видимому, Таня Кондратова [74]74
Таня Кондратова– не выяснено.
[Закрыть]едет и берет с собой письмецо и маленькую посылочку Вам.
Родненькая, если бы Вы видели, на что я стала похожа, Вы взяли бы назад все хорошие слова, которые Вы когда-либо мне говорили. Дело в том, что москиты, оказавшиеся страшной сволочью, москиты, о которых Володя, восхваляя эту чертову Среднюю Азию, никогда не сказал ни слова, – москиты, о которых все упоминали мимоходом, – искусали меня вконец. Что это значит? Это значит, что на моих руках, лице и шее (и отчасти на ногах и на теле) зияет не меньше 200–300 открытых ран, т. к. я не выношу, когда у меня появляется хоть какое-нибудь пятнышко, а если оно при этом чешется, то я сдираю кожу с таким упоением, что я испытываю при этом физическое наслаждение. Истинное слово, я не шучу и не преувеличиваю.
В результате, я похожа на зебру, приснившуюся в страшном сне, и, между нами говоря, прощу теперь Володе все смертные грехи за то, что на него это не производит никакого впечатления, и он по-прежнему твердит, что милей мово на свете нет никого.
Затем – жара, это та самая адская жара, в которой мне лично безусловно суждено доживать, когда я перейду из этого мира в другой. Сколько градусов, уже безразлично, потому что это пекло. Например, на моей лестнице нельзя сидеть просто на ступеньках, сожжет зад, приходится подкладывать подушечку, а Поля с трудом ходит босиком по этим ступеням. Из-за того, что москиты летят на огонь, надо закрывать окна, а тогда – так душно, что потом и ночью не отдыхаешь. Я сплю голая и без простыни даже, никогда в жизни со мной этого не бывало.
Двор значительно опустел, уехали Вы, Леонидовы [75]75
Леонидовы —не выяснено.
[Закрыть], Уткин [76]76
УткинИосиф Павлович (1903–1944) – поэт.
[Закрыть](слава Богу), Файко [77]77
ФайкоАлексей Михайлович (1893–1978) – театральный драматург.
[Закрыть], – Зузу [78]78
Зузу– не выяснено, вероятно, жена Е. Шиловского.
[Закрыть], наконец, – нас осталось здесь 21 человек. Двор большей частью пуст, это, впрочем, хорошо, т. к. если, напр., зачнется такое веселье, как было вчера, когда вытащили стол на улицу, пили, танцевали под патефон, Погодин [79]79
ПогодинНиколай Федорович (1900–1962) – драматург.
[Закрыть]хамил, – я посидела для приличия 5 минут и ушла наверх. Через полчаса пришел Володя [80]80
Володя– В. А. Луговской.
[Закрыть]и стал диктовать мне свою поэму для 2-ой книги «Жизнь». Боюсь сглазить – но, кажется, это будет замечательная вещь.
Володя – молодец, с ним хорошо и легко.
Сергей вчера прыгнул неудачно (подвязывал Поле хмель на крышу), сегодня прихрамывает. В общем же благополучен, днем ходит в трусах, вечером в белых брюках и при галстуке. Сидят на скамейке каждый вечер: Валя, Утя, Нил, Сергей. Флирт!
От Зузу приходит масса писем, из которых выяснилось, что она пишет во все города и никто не отвечает. Пишет, что любит меня, скучает. Работает, как вол, и стала такая, как я хотела. Писала в это же время, что в ее роскошном номере ванна с зеркалами, что приятно особенно потому, что она там проводит большую часть дня. Я ей не ответила, не знаю, что писать. На сердце пусто, Женя [81]81
Женя– Евгений Евгеньевич Шиловский (1921–1957), старший сын Е. С. Булгаковой.
[Закрыть]на Западном фронте, пишет чудесные письма. Боже мой, только бы мне его не потерять.
Танечка, все Ваши заметки частью исполнены, частью будут исполнены. Поле я выдала 200 р. и сказала, что она будет получать так каждый месяц – 100 р. жалованье и 100 р. в счет долга. Вите [82]82
Вита– не выяснено.
[Закрыть]отдала 100 р. долга и бутылку масла подсолнечного. Вместо долга за сахар. Она довольна. Мухе первый раз послано, 13-го пошлю опять. На распределитель деньги даются. Одеяло и брюки получены.
Всю душевную картину своей жизни могу выразить в Сережиной [83]83
Сережа– Сергей Евгеньевич Шиловский (1926–1976), младший сын Е. С. Булгаковой.
[Закрыть]формуле в детстве: мухи портят советскую власть. А я скажу: Зузу и москиты портят мою жизнь. Это – два больных вопроса.
Тусенька, я очень хочу, чтобы Вы помнили наш разговор о медовом месяце и т. п. Хочу, чтобы Вы были счастливы и довольны.
Целую Вас и Гришу крепко.
Володя, кот, сидит сейчас и работает, просит вам обоим передать привет и поцелуй. Сергей также. Поля также.
В посылке – забытые Вами вещи: кольцо, зеркало, бант и щипцы. Напишите о получении их.
Как я понимаю Ваши чувства по отношению к Л. Ужасно мешает чужой человек дома, как она не понимает, или не хочет понимать.
Целую, целую. Ваша Лена.
23.7.42. Алма-Ата
Милая моя Танечка, привез мне Володя Ваше письмо, очень грустное по существу. Да, очень было бы замечательно поговорить! Володя приехал совсем больной, еле дошел до дома, два дня лежал, не вставая. Сегодня пошел в комитет – говорит, нужно. Сегодня приехала Ирина Соломоновна [84]84
Ирина Соломоновна– Голубкина И. С. (1902–1974), историк.
[Закрыть]с Милочкой [85]85
Мила– Голубкина Людмила Владимировна, дочь В. А. Луговского, племянница Т. А. Луговской.
[Закрыть]. Недели на полторы – две. Милочка сейчас сидит у меня и читает Гулливера. На днях приезжает Зюка [86]86
Зюка (Цзюка) – первая жена Е. Шиловского.
[Закрыть], как она пишет, проездом – надеется попасть в Москву. Попросила разрешения остановиться у меня. Да-а… Володя привез ворох работы, а у меня, как на грех, сломалась пишущая машинка. Иду в город за мастером. Целую Вас, родненькая. Эта открытка не в счет. Напишу еще. Целую Вас. Ваша Лена.
Дорогая Туся, не удивляйтесь странному ассортименту посылки, это все, что выдавали в эти дни в военном магазине. Поэтому простите и скушайте на здоровье.
Лид. Льв. пришла, и так молниеносно все надо делать, что я не успеваю ничего путного Вам написать. Просто целую Вас и Гришу крепко.
Ваша Лена
Володи нет дома, он в столовой. Он – молодец.
13/9.42.
Ташкент, 23.XI.42.
Дорогая Туся,
Володя Вам, конечно, рассказал про Сережину болезнь. Сейчас ему лучше, я надеюсь, что через дней десять он будет дома. Он дико худ, бледен, зелен, покрыт прыщами. Ну, да ничего, вот попадет домой – постараюсь привести его в порядок. Тем более что написала Евг. Ал. – что прошу его устроить в лучшую столовую и распред.
Сегодня Сергей в письме написал: «Тюпа, как я тебя люблю, передать невозможно. И Володю тоже. Он очень хороший. Я тут думал о нем и решил, что он хороший человек».
Прочтите это Володе.
Тусенька, если бы мы встретились – то, наверное, суток двое просидели в разговорах – ведь все пришлось бы рассказать. Но главное – это Ваша любимица м-ме Зузу. Это Вам не фунт изюма. Грандиозно!
Туся, не сердитесь, что не писала. Очень сложное было время, очень. Думаю, что по Володиным рассказам многое станет Вам ясным.
Сейчас привожу в порядок все, начиная от корреспонденции и кончая платьями.
Сумятица в душе и неразбериха в шкафу и чемоданах. Кроме того, занимаюсь сборами вещей для продажи.
Как идет жизнь в Алма-Ате? Видите ли Вы Эйзенштейна и Пудовкина? Говорили ли с ними о романе М.А. [87]87
…роман М.А. – речь идет о романе Михаила Булгакова.
[Закрыть]?
Целую Вас, Туся, целую Гришу и целую Володю.
Бегу на свиданье с Сергеем.
Ваша Лена
Ташкент, 10/I – 43.
Дорогая Тусенька. Наконец-то собралась побеседовать с Вами. Спасибо за все – за нежность, за память, за чудно вкусную дыню. Ваши письма волнуют и чаруют своей полнейшей неопределенностью и английским туманом. Мне это напомнило один прелестный рассказ Грина, забыла, как он называется, когда человек знакомится на рынке с девушкой, сразу пленяется ею, она закалывает ему воротник своей английской булавкой, дает ему номер своего телефона. Потом ночь. Голод. Он идет ночевать в помещение банка. И оттуда хочет позвонить ей. И вот напряжение памяти – забыл телефон. Наконец набирает номер. Шум в трубке, неожиданно ее голос. Потом пропадает. И вот это-то – его муки, его безумное напряжение, его ужас при потере – все это я испытываю при чтении Ваших писем. Вот-вот, кажется, сейчас услышу что-то чрезвычайно важное, вся вытягиваюсь, впиваюсь в строчки… Ничего. Голос пропал.
Ах, Таня, Таня!
Володя очень хорош. Не только по моим наблюдениям, пристрастным, по всей видимости, но и по посторонним мнениям. Конечно, я человек дотошный, мне всегда кажется – а – ну-к еще протереть раз тряпочкой, потом помыть, потом еще зубным порошком потереть, – и тогда уже чистое золото получится! Всегда я так поступала, потому думать мне непривычно, больше я чувствую да делаю. А теперь что-то неожиданно подумала – а вдруг не надо оттирать, а оставить, как есть.
Сергей выправляется. Повзрослел, стал получше.
От Женечки письма приходили все время чудесные, а последние два-три – прямо чистый шизофреник, хрен его возьми! Из-за этого дрянца, как эта Дзюка (так ее назвала одна Володина приятельница), мальчик себе душу надрывает.
Кроме того, в балахане поселилась одна знакомая девочка. Но утомила всех нас безмерно и теперь никак не могу ее упросить поискать себе другое «водоизмещение». Я сегодня спросила ее: ну, а если бы меня не было в Ташкенте, ты где бы жила? Отвечает: в общежитии. – Так почему же?!
Прожили у Володи в его отсутствие Паустовская [88]88
Паустовская– жена К. Г. Паустовского.
[Закрыть]– с неделю. Очень мне понравилась. Разрисовала мне комнатку. Очень остроумно: над кроватью моей с белым покрывалом – на стене нарисовала дорожку – рисунок с покрывала. Потом еще очаровательно – на печке сделана как бы крышка футляра мирленовских духов: тоненькая девушка в пышной юбке, с крестиком на шее, с букетом цветов и корзиной в руках. Фотографии – в рамках, нарисованных на стене. Много милых выдумок.
Танюша, Вы пишете, что в начале января приедете. Жду вас с нежностью, целую и обнимаю крепко, хотя Вы ведь всегда стыдливо отворачиваетесь, когда Вас целуют.
Это – всегда?..
Ваша Лена
Сердечно целую разлюбившего меня Гришу и благодарю Вас обоих за телеграмму.
ОТКРЫТКА:Ташкент Жуковская 54 Татьяне Александровне Луговской для Яшуши [89]89
Яшуша– кот Луговских.
[Закрыть]. Москва Фурманова ул. 3. Кв. 44 Е. С. Булгаковой. ШТЕМПЕЛЬ: 2.8.43 Ташкент Проверенно военной цензурой.
23. VII.43.
Яшуша, дорогой!! Как мне Ваше письмецо понравилось! Какие Вы умненькие, душечки! А Полька – они себе позволяют! Как это они могут говорить, что Вас не возьмут в Москву. Я вам советую тогда, просто заберитесь тогда к дяде Володе под пуджак, у него такое пузо, что все равно не заметит никто, и вы предете в Москву. А тетка Туша тоже хороша, подруга, подруга, а теперь Польке потакает! Я вам советую ей тоже наложить в туфульки. А уж огурцу, пожалуйста, как следует, еще раз! – Что за безобразие, что вам черепак не покупают. Вы не садитесь с ними за стол, если нет прибора и нет черепаки.
Тогда они будут знать, как с родственниками обращаться. – Здесь, в Москве, у тетки Оли [90]90
Оля– Ольга Сергеевна Бокшанская (1891–1946), сестра Елены Сергеевны Булгаковой, секретарь В. И. Немировича-Данченко.
[Закрыть]тоже есть котик, нажувается Кузьма, я с ним подружилась. Они страшные кусаки, я их иногда по задам хлопаю за это. Но потом они опять ко мне полезают. Когда вы приедете, вы познакомитесь с ними. – Отчего вы так редко пишете? Пишите мне, мне очень понравилось ваше письмецо. – Целую вас крепко и очень шчотаю жа подругу. Шележка уехал учиться, станет теперь умным.
Ваша тетка
ВОСПОМИНАНИЯ
* * *
Вот когда пришло время мне непрерывно думать о тебе, Ермолинский. Раньше я боялась, а теперь мне уже пора умирать.
* * *
Вот он стоит передо мной, слегка под хмельком, в старой, прошедшей все этапы и тюрьмы [91]91
29 октября 1940 года Сергей Александрович Ермолинский был арестован и отправлен на Лубянку. На допросах следователь пытался добиться от него показаний, которые могли бы создать «дело» против уже умершего Булгакова (протоколы допроса частично опубликованы в «Независимой газете» 16.05.95). Михаила Афанасьевича Булгакова С. Л. Ермолинский считал главным человеком в своей жизни. Порой в тюрьме ему, измученному и отчаявшемуся, приходила в голову мысль (она не могла не приходить), – а может быть, перестать сопротивляться, подписать все, чтобы оставили в покое, то останавливало его только одно, – а как и зачем жить дальше, как посмотреть в глаза Мише, хотя того уже нет на свете. (Подробнее см. в книге: С. Л. Ермолинский. Из записок разных лет. М., 1990.) После тюрьмы был сослан в Среднюю Азию, а потом и в Тбилиси.
[Закрыть]шубе, нахохлился, как больная птица. Стоит в подворотне, около помоек. Коты с диким визгом носятся по этим ящикам. По помойным ящикам. И я чувствую, что я должна что-то сделать, что-то важное. Такое важное, от чего зависит и моя жизнь. А я не могу сказать этого. Гордость сковывает меня.
– Скажите, что мне делать с моей гордыней, как быть? – вместо этого говорю я.
Человек, стоящий передо мной, нахмурился, задумался, держась обеими руками за измятый воротник.
– Попрать! – так громко, что коты прыснули в сторону, произнес он, повернулся и твердо, вдруг совершенно протрезвев, пошел прочь.
А я тихо побрела к своему дому. Но именно около этой помойки я поняла, что я должна делать: попрать гордыню.
* * *
Все дело было в моей гордыне и попрании ее. Конечно, видимо, было много трудного, но сейчас мне кажется, когда уже все отстоялось, что все было только счастьем.
И сейчас, конечно, я счастлива. «Счастливая старуха». Мешают болезни: астма, сердце, сломанное бедро, мешает старость, себялюбие, телевизор, желание ничего не делать. Но, в общем, счастлива.
Звонила Крымова [92]92
КрымоваНаталья Антоновна – театровед, автор многих книг, друг дома Ермолинского и Луговской.
[Закрыть], говорила, что мне необходимо писать о С.А., а я говорила, что мне трудно, что все очень близко и мне надо прожить 100 лет для того, чтобы начать писать.
* * *
Милый Сережа!
Неужели мне не хватит сил написать про Вас, и я так и умру молча? Я ведь столько могла рассказать про Вас людям. Тяжелая занавесь молчания окружает меня. И полное бессилие! Вспоминаю, например, как мы познакомились с Вами.
Помните, как я пришла в 1947 году к Фрадкиной [93]93
ФрадкинаЕлена Михайловна (см. примеч. 39).
[Закрыть]слушать «Грибоедова» [94]94
« Грибоедов» – пьеса С. А. Ермолинского, написанная в ссылке. Была поставлена в театре им. Станиславского в 1952 г. М. Яншиным и Т. Кондрашевым.
[Закрыть], и навстречу мне поднялся с дивана какой-то очень длинный, так мне показалось, белокурый и очень бледный человек в очках, очень худой и больной, и рука была тонкая и узкая. Это были Вы.
Фрадкина позвала еще каких-то режиссеров, в надежде, что они возьмут Вашу пьесу.
Вы читали, заметно волнуясь, из-за этого я слушала плохо: это мне мешало.
По окончании чтения все выпили водки, растерзали Елены Мих. салат и побежали в ВТО, которое помещалось рядом, за добавочной водкой. Все стали пьяные (потому что закуски не было). И вы начали кричать, что они дураки и ничего не понимают, и как только им авторы доверяют свои пьесы. А они тоже что-то кричали, но все кончилось взаимной любовью. Пьесу хвалили, но ставить ее никто не собирался.
Вы содрали у меня с пальца бирюзовый перстенечек, сказали, что он принесет Вам счастье. Потом все ушли. На улице я оказалась между Вами и Гушанским [95]95
Гушанский С. Х. – режиссер-постановщик спектакля «Далекий край» Е. Шварца в ЦДТ в 1944 г.
[Закрыть]. Оба Вы сильно качались. Когда у Никитских ворот я спросила, где Вы остановились (зная, что Гушанскому надо поворачивать на Никитскую), я получила ответ: – Буду ночевать на бульваре. – Я этого не допущу, пойдемте ночевать ко мне.
Пьяный Гушанский демонстративно качнулся, надвинул шапку на лоб и зашагал прочь, всем своим видом показывая всю недопустимость моего предложения. Среди ночи дама зовет ночевать первый раз увиденного человека.
Мы закачались в Староконюшенный переулок. Мои окна были освещены. К чести моего мужа должна сказать, что он встретил нас радостно.
– Сережа, откуда ты взялся? (Действительно, откуда? Они знали друг друга с незапамятных времен.)
Появилась припрятанная четвертинка, встреченная восторженно. Я легла спать в маленькой комнате. Они в большой коротали ночь.
Я проснулась утром от телефонного звонка. Вы звонили Лене Булгаковой: – Я у Татьяны Александровны Луговской. Так получилось. Я был пьяный, и она взяла меня в свой дом.
Вот так состоялось наше первое знакомство.
Потом Вы уехали и писали мне короткие скорбные письма. И в каждом письме – грузинский рассказ. Получалось очень толстое письмо.
Вы пили грузинское вино и тихо погибали в Тбилиси, а я в Москве все время думала о Вас.
* * *
Вспомним, как мы первый раз сели на пароход «Радищев». Колесный еще пароход. Какое это было счастье иметь над головой крышу и быть вместе. Мы выходили гулять на всех пристанях, мы радовались шлюзам.
В мутном воздухе шлюза мы толчками поднимались вверх. В воде плавала пена, похожая на гигантские плевки.
Из-за холодной и мертвой стены шлюза, словно приподнимаясь на цыпочки, стала появляться жизнь в виде домиков с красными крышами, дороги и нескольких голодных и тощих собак.
Над Угличем кудрявились старинные облака.
Церкви большими просфорами лежали на горизонте, заключенные в клетки из проводов и вышек.
Чистенькие старушки продавали на косогоре топленое молоко и китайские яблочки.
* * *
Единственное, что омрачало мое настроение – это Ваше тяготение к буфету. Мы называли его – буфэт. Вы тогда старались заглушить, забить тюремные впечатления глотком горячительного. На каждой остановке, озирая окрестности, Вы радостно восклицали: «Буфэт!» «Буфэт», – вторила я сокрушенно, стараясь отвлечь Вас от него. Иногда удавалось.
Подъезжаем к Саратову, вдруг Ермолинский строго и, как мне показалось, даже резко заявляет мне:
– Таня, я хочу выйти в город один.
С нами крестная сила, этого еще не хватало.
– Может, Вы хотите напиться? Это можно сделать и при мне.
– Не хочу.
Переполненная недоумением, остаюсь на пароходе. Стоянка не длительная. Первый звонок. Второй. Готовый к отплытию пароход начал дрожать (он колесный). С тревогой смотрю на пристань. Третий звонок. Среди редких людей показалась светлая голова Сергея Александровича. Стук в мою дверь.
Позже он рассказал мне всю свою историю, связанную с Саратовым. Раньше он избегал говорить об этом.
Когда началась война, Сергей Александрович находился в саратовской тюрьме, сначала среди уголовников, потом его перевели в одиночную камеру. Он очень ослаб, началась цинга, нарывы на ногах. Он уже почти не вставал. И вдруг однажды его вызывают к начальнику тюрьмы (дело было к вечеру) и зачитывают постановление о том, что он подлежит высылке на три года в Кызыл-Орду. Его предупредили, что в течение 24 часов он должен покинуть Саратов.
Ворота тюрьмы захлопнулись за ним. Куда идти? Город был совершенно не знаком ему. В каком-то беспамятстве он шел, куда глаза глядят. Оказался на окраине. Темно. Он брел, спотыкаясь, иногда падал. Тюрьма уже казалась ему раем. Потом он набрел на какой-то дом. Из последних сил дотянулся до двери и постучал. Сначала ему не хотели открывать, но он так жалобно просил, что дверь приоткрылась и его втащили в дом. Его спасительница была простая женщина, работала на заводе. Ее звали Прасковья Федоровна Новикова. Она жила одна. Муж и сын погибли на фронте. Она выходила его, хотя он не скрыл, что из тюрьмы. Он несколько раз порывался уйти, чтобы не подвести ее, но она не пускала. Когда он немного окреп, то все-таки настоял на своем отъезде. Она проводила его до вокзала, перекрестила и заплакала.
– Христос с тобой, Ермолов (так она его называла).
Война, ссылка, болезни, другие мытарства стерли в его памяти ее адрес.
А теперь он решил ее разыскать. «Постоял, подумал: в какую сторону идти? Кажется, река была слева? Пустое поле поднималось перед глазами то выше, то ниже – холмы. Ни дерева, ни строения. Время уже на исходе, мне нужно возвращаться на пароход. Вдали показалась фигура с громоздкой поклажей на плече. Она то исчезала в низине, то опять появлялась на холме. Уже ясно было видно, что идет женщина. Я остановился с надеждой спросить у нее, где же тут могут быть хибарки и куда они делись? Или я пошел в другую сторону? Приблизившись ко мне, женщина вдруг бросает поклажу на землю и с криком „Ермолов, жив?!“ начинает обнимать меня. Передо мной стояла сама Прасковья Федоровна. Все, что я успел, – это расцеловаться с ней и записать ее адрес».
Невероятно! В жизни такого не бывает!
С этого времени в течение нескольких лет во взаимоотношения с Прасковьей Федоровной Новиковой вступила я. Пошли посылки из Москвы в ее адрес. А потом пришло печальное известие, что адресат выбыл. Смерть прервала эту связь с Прасковьей Федоровной, женщиной, спасшей жизнь Сергею Александровичу… Вот такой необыкновенный случай был с нами, когда мы в 1949 году плыли на колесном пароходе «Радищев» в Астрахань.
* * *
Мы сидели на бульваре. Собственно говоря, это был не бульвар, а кладбище, которое тянулось вдоль всего Сталинграда. Будущего Сталинграда. Ближе к реке стояли трущобные черные дома. Около бульвара кое-где вырастали новые. Ближе к окраинам люди жили в фундаментах бывших домов или в подвалах. Так, среди кирпичной кладки проделано окошечко сантиметров 30, и на нем даже повешена половина занавески и цветочек в каком-нибудь черепке стоит. Все как следует…
Вдоль города все могилы, могилы и цветы около них. Так проглядывал будущий бульвар. Легкий ветерок приносил запах тлена.
Все смешалось вместе.
Бульвар вытеснял кладбище. Стояли лавочки, намечались будущие фонтаны, в которых вместо воды стояла грязь.
* * *
Я приехала в Верею. Лена Фрадкина мне позвонила оттуда, что она сняла мне комнату. Это был первый раз, что мы будем жить вместе с Сережей, не на пароходе, а в доме, и это был очень важный момент в моей жизни.
У С.А. еще не было настоящего паспорта, и мы должны были жить врозь: я – дома, а он у тетки.
Итак, я приехала в Верею. Я нашла этот дом. На крыльце хозяйка разжигала примус. У нее не было рук, только два пальца, остальное культи. Она умело владела своими обрубками. Была еще нестарая и довольно красивая женщина.
Провела меня в комнату, выкрашенную в ужасный голубой (скамеечный) цвет.
В углу запихана швейная ножная машинка, в другом кровать с продавленным матрасом. Вот и все. Под грязным окном, почти вплотную дачная уборная.
Внесла вещи и в отчаянии села на драный пружинный матрас.
В этой комнате нельзя было жить. Здесь можно было только погибать. Я хотела жить, поэтому вышла на улицу и пошла, куда глаза глядят. Через лужайку, по утоптанной глиняной розоватой тропинке мимо колодца, мимо чужой, не одинокой жизни, мимо забора и сада, увешанного яблоками.
На заборе сидел озорной мальчишка. Счастливый дом, окруженный яблоками.
– Мальчик, мальчик, – сказала я, – не сдается ли здесь комната?
– Нет, – сказал он, сплевывая. Потом ткнул пальцем в дом напротив (я не смела подойти к нему, так он был важен и красив) и сказал:
– Вон туда стучись, там жильцы съехали на днях: очень петухи кричали. Спать не дают. Хозяйка курей держит.
* * *
Совершенно очевидно, что я не буду писать о Булгакове, которого я не знала, хотя и любила, а только о Ермолинском, которого и знала, и любила. О его трудной жизни, а не о Булгаковской.
* * *
Милый Сереженька!
Вас уже нет на свете, а я все время с Вами разговариваю… Да, Вы были правы, а я была дурой! Вы были правы, когда говорили, что Булгаков гений. И не оттого я убедилась в Вашей правоте, что все кругом кричат, что Булгаков гений, и пишут про него и вдруг все стали его друзьями. Нет, не от этого, просто я сама по себе, как в потемках, пробираюсь к Вашим словам и перечитываю «Мастера и Маргариту».
Какая непоколебимость, какая твердость духа была у Вас! Я все время думаю, что я должна, я обязана написать о Вас. Но мысли рвутся, все какие-то куски сцен в голове, и на глаза набегают слезы… Буду писать кусками, отрывками.
Рука не пишет, глаза не видят, голова, как болванка для шляпы.
Вы твердо говорили: Миша – гений. А я Вам: – Почему Вы так твердо это говорите? Вы же в ответ: – Когда Булгаков первый раз прочел кусок из «Мастера и Маргариты» (кажется, это было где-то около или на Собачьей площадке), и Миша неуверенно посмотрел на меня: – Ну как тебе? – Я твердо ответил ему: – Миша, по-моему, это гениально. И сейчас я говорю то же самое. И Вы увидите, что через три дня, как только будет напечатан «Мастер», то же самое будет говорить весь мир… – Какая преданность духа! Спорить с ним и возражать – было бессмысленно.
* * *
Почему Вы не написали, что у Вас сохранились ответы Булгакова на Ваши «шуточные» вопросы, которые Вы задавали ему перед его смертью, желая под любым предлогом выудить из него побольше фактов его жизни? Вы были уверены, что со временем это будет драгоценным документом. Исповедью гения.
* * *
Вы ведь всегда говорили: – Миша был гений. А я спорила, не понимала.
Не будем забывать, что это сочинение писалось в 60-е – 70-е годы [96]96
Небудем забывать, что это сочинение писалось в 60–70-е годы… —речь идет о книге «М. Булгаков (записки разных лет)».
[Закрыть], задолго до всех последующих публикаций о Булгакове и было опубликовано после 3-х лет хождения по инстанциям только в 81-ом году, с изъятиями цензуры.
Есть разные подвиги. Быть гением тоже подвиг. Ратное поле тоже подвиг. Отсидеть за своего друга в тюрьме и после этого в трудные годы молчания и опасности написать откровенно про его жизнь – тоже подвиг.
Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя.
* * *
С. Ермолинский работал над записками о Булгакове буквально до последних дней; они обрываются на полуслове. Еще раньше, поняв, что жить ему осталось мало, он составил конспект 2-й части (в комментариях).
