Текст книги "Как знаю, как помню, как умею"

Автор книги: Татьяна Луговская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

Вот, например, я думаю, как трудно найти свое место в искусстве (это куда труднее, чем в жизни). Как трудно в этом хаосе тщеславия и желания быть лучше всех, сохранить и найти свой голос и свои слова. Какая куча талантливых людей сидит между двух стульев, занимая мировоззрение у соседа, занимая мысли, образы и даже впечатления. Вот так я лежу и меланхолически обозреваю жизнь.

* * *

Я пишу на этом же листе, чтобы быть честнее и чтобы вы знали, что я о вас много помню. Кабы была моя воля, я бы все письма начинала с «ах» да «ох», но что толку в этих охах, да и надоест читателю быстро.

Ваше ленинградское искусство доконало меня вконец. Я просто не представляю, как это вы выдерживаете такой ритм постоянно.

Сегодня, после «Лебединого озера», я устроила себе выходной день и отсыпалась до двух часов дня. Мне просто необходимо было поговорить с вами, если бы вы знали, Лёнечка, какая обида, что это невозможно…

Все спектакли я переглядела еще раз (большое спасибо вам за билеты), очаровалась сказками Пушкина, это большой, искренний и трогательный спектакль. «Снежная королева» мне не понравилась, у нас она куда лучше поставлена. Прелестно Дудинская [44]44
  ДудинскаяНаталья Михайловна – балерина.


[Закрыть]призывала правой ножкой к восстанию. Очень мило. Уланова [45]45
  УлановаГалина Сергеевна – балерина.


[Закрыть]настоящая балетная актриса и, кажется, единственная из всех балетных, на которой я бы разрешила вам жениться. За Сергеева [46]46
  СергеевКонстантин Михайлович – актер балета, балетмейстер, первый Ромео.


[Закрыть]сама готова пойти замуж. В первый раз в жизни я поняла, что мужчина может быть балетным и что это уважительно. «Голубое и розовое» довольно типичный тюзовский спектакль (мне не понравился их художник Якунина [47]47
  Якунина– не выяснено.


[Закрыть]– если не считать Пушкина – я, признаюсь, погрустила немного, что Бог не дает мне в руки какой-нибудь театр, вроде зоновского, ибо, без скромности, скажу – я бы сделала не хуже, но это все из области лирики).

А вот после «Тени» я заболела – или, как изволил выразиться Григорий, начала яриться. Мне писать об этом не с руки, я не умею писать о серьезных вещах, и не подумайте, пожалуйста, что я ругаю спектакль. Нет, спектакль хороший, смелый, интересный и т. д. Только все это не живое, это ненастоящее искусство – это какая-то штучка, хорошо сложенная и красивая, которой все время крутят у вас перед глазами. Нет, лучше я буду вам объяснять, что я думаю, а то будет совсем непонятно. Скажу вам только, что все это внешнее, поверхностное и эгоистическое искусство, это пошлая и стыдная самореклама, это подлинный формализм (я имею в виду только Акимова) и абсолютная пустота. Просто жалко этого человека и его таланта. Гошева просто удивительная актриса. Надо ей переходить в другой театр.

Эта самая «Тень» заставила меня переоценить (радуйтесь, пожалуйста) мое отношение к МХАТу (это уже плохо) и к моей профессии. Лёнечка, когда мы (когда-нибудь) увидимся, я расскажу вам обо всем подробнее, и правдивее, и точнее.

Я очень соскучилась без вас, и я смертельно горюю, что это звучит пустой фразой. Все мое общение с вами заключается только в том, что я хожу в магазины смотреть на мужские галстуки, но оказалось, что я в них ничего не понимаю и выбирать их не умею.

Акимов поймал меня в театре, отвел в угол и таинственно заявил, что он хотел мне пожаловаться на судьбу и на вас, что его обижают и что он с вами в ссоре. Все это было крайне нервно и не очень умно. Я прикинулась дурочкой и пожалела, что двое людей, к которым я так хорошо отношусь (вы не находите, что я становлюсь подлюгой?) в ссоре, и спросила с ангельским лицом, из-за чего же вы оба, такие умные, такие сдержанные, такие тонкие, такие бескорыстные люди – могли поругаться? Но он вильнул хвостиком и убежал…

Сейчас звонил Эфрос [48]48
  ЭфросНатан – чтец-декламатор.


[Закрыть]и вопил от восторга после «Тени», а мне просто неудобно объяснять людям, почему мне все это не по душе. Только мне это, действительно, не по душе.

Напишите, когда вы будете произносить доклад в ВТО. Мне это важно. Я хочу вас повидать и вместе с тем мне нужно будет уехать.

Озорное мое настроение завершилось тем, что я подала в театре заявление об уходе, но уйти мне не позволили. Тогда я потребовала, чтобы меня отпустили на 4 месяца в отпуск После долгих ломаний – отпустили. В связи с этим моя жизнь несколько обновилась и разгрузилась. Поживем – увидим, что будет. Привет вам.

Т. Л.

3.05.40.

Позвонила вам в 10 ч. 40 м., но 105-й не отозвался. Хотела вам кое-что сказать на прощанье. Потом шла домой, не в ногу с дождем. (Весна цветет на глазах от двух вещей – от солнца и от водки, а я была пьяная.) Шла по переулку и «последние известия» слушала из разных окон и думала, что уж если у нас с вами не вышло ничего плохого, то подружиться-то мы с вами можем. А потом, не думайте, ради Бога, что я вас хочу обидеть или вышучивать. Просто, видно, не освоила другого способа выражать свое внимание.

В постель кинулась, как в воду в жаркий день, так устала.

А вы все едете, едете и едете – великий путешественник и путаник, и произноситель докладов, а, в общем, очень славный человек.

Т. Л.

Москва. 17.05.40.

1941 год

Милый Лёня, пожалуй, нет возможности объяснить вам сейчас причину моего столь продолжительного молчания, а выдумывать разные враки и отговорки нет никакого желания, да и вышла я уже из этого возраста. Придет время, и я приду в норму, и придет подходящая минута, и я расскажу вам все с полной откровенностью и обстоятельностью.

А пока могу только сказать, что дело тут заключается главным образом в вас, а не во мне…

Итак, о вашей книге. Прежде всего чувствую себя свиньей, потому что она до сих пор еще у меня. Вы ни слова не написали мне о том, какой способ доставки вас больше всего устраивает, и я нахожусь в пассивной бездеятельности, а между тем вы, наверное, очень нуждаетесь в вашей рукописи. Словом, стыд и срам. <…>

С делами покончено и осталась целая страница чистой бумаги для «личной жизни», но я ею не воспользуюсь, так как для послания такого рода у меня нет сейчас ни нужной злости, ни доброты. Как же быть? В другой раз? Пожалуй, так и будет.

Желаю вам быть очень, очень хорошим, а то вы начали – без моего благотворного влияния – слегка портиться.

Несмотря на все тяготы, огорчения и испорченные характеры, очень хочу вас видеть и с вами дружить. Пишите мне, будьте человеком!

Интересует меня, кто это так усердно занялся последнее время тем, что портит Лёню Малюгина? Узнаю руку мастера…

Я набрала столько работы, что уже сейчас ясно, что и одной половины я не успею сделать к положенному сроку. На днях я обнаружила, что жизнь все-таки не остановилась, а продолжается, и по сему поводу я нахожусь в довольно безыскусственном восторге.

Т. Л.

Москва. 24.01.41.

P.S. Милый Лёня, я перечитала сейчас письмо и впала в панику и сомнение – отправлять ли его, потому что оно оказалось сплошь заполнено придирками к вашей работе. Может быть, вы обидитесь? Еще раз повторяю, что я не хвалю вас только потому, что хорошее и так останется хорошим, а мне хотелось указать вам на то, что с моей точки зрения – слабо и что, может быть, стоило бы немого подправить. И мной не руководило чувство мелкого тщеславия и желания вас обидеть, а только горячее желание оказать вам хотя бы крохотную товарищескую услугу (пожалуй, я ее не окажу, но это неважно). Прошу мне верить.

* * *

У меня уже несколько дней лежит написанное вам письмо, оно «отлеживается». Очень уж шибко психологическое, и я стесняюсь его отсылать. Я сижу – уже не помню, сколько дней и ночей – и рисую, и мне все нравится, что я делаю. У меня уже болит спина и голова, и шея, и даже рука. И конца этому не видно.

Не надо хандрить, право же, не стоит. И потом, обязательно докончите книжку о «Дачниках». Как вам не стыдно падать духом? Надо быть сильным, веселым, здоровым и меня не забывать. И дружить со мной! (Как жених, вы окончательно погибли для меня. После вашей декларации: учительница с хорошими нервами, тихая, спокойная – я поняла, что мне нечего иметь на вас виды. И не учительница, и не тихая, а сумасшедшая. Увы, увы…)

Что с вашим отцом? Чем он болеет? А ваш Коварский – хам. Вам не жалко будет денег? Тогда я пошлю это письмо без марки.

Я вас крепко целую и желаю, чтобы все ваши мечтания сбылись. Когда я вас увижу?

Т. Л.

31.01.41.

Это уже утро. (Если мне прилично назвать утром 7 часов утра), и я уже встала и еще раз прочитала ваше письмо. Лёня, это очень нехорошо, что вы так говорите о своей работе: «лучше строить новый дом». Если вы что-то начали делать, надо кончать.

Вот я тоже взялась явно не за свой материал и, кажется, совершенно разорюсь на бумаге. После упорной работы (часов 12–14, а то и 16) моя комната становится похожей на заснеженное поле, весь пол покрыт набросками, которые я выметаю, что же тут делать? Конечно, я тоже все время думаю, что я просто бездарность, но все же бьюсь и бьюсь, и замечаю, что то, что я делаю сегодня, еще очень плохо, но уже лучше, чем вчера.

Ах, если бы вы знали, как мне хочется плюнуть на все это, принять ванну и лечь вовремя спать. Только, видно, самоусовершенствование заключается, главным образом, в трудных и неприятных для нас вещах.

Нет, милый мой, вы можете писать книжку и должны ее написать. Где напечатаны ваши статьи? Я хочу их прочесть. Насколько мне помнится – я, когда говорила о новом горьковском герое, – не имела в виду именно «Дачники». Или я не права, или вы меня неправильно поняли.

Т.

P.S. Ваша манера оставлять чистой целую страницу у письма делает вас в моих глазах сверхчеловеком. Не могу равнодушно видеть пустого пространства.

1.02.41.

* * *

Милый мой! Спасибо вам. Желаю вам жизни и здоровья. Может быть, еще увидимся – я в это верю.

Татьяна.

27.06.41.

* * *

(В Киров)

Милый Лёня, каюсь, письмо получила ваше позавчера вечером. Хотела ответить вам ночью, но забыла захватить с собой карандаш. (Такая досада!) А вчера прокрутилась весь день и вечером поехала к маме отвезти ей питание. Сейчас сижу у нее и пишу вам, завтра опять поеду в город. У меня тоже какая-то неуверенность, что это письмо дойдет до вас, поэтому очень не хочется писать задушевно.

Спасибо вам, милый мой, за письма (и письмо и открытку я получила одновременно). Признаюсь, я поплакала изрядно и оттого, что вы нашлись, и оттого, что вы думаете обо мне и даже заботитесь.

Я отвыкла от поддержки и очень нуждаюсь в ней. Вы поддержали меня. Буду писать очень коротко – вот моя жизнь: Гриша работает на фабрике, но я его совсем не вижу. Сестра за городом и занята здоровьем Марины. Брат лежит в больнице с больной ногой и все заботы о моей бедной маме уже очень давно лежат на мне. К этому примешиваются еще разные меркантильные дела – ибо брат не работает совсем очень давно. Не работаю и я, как вы, наверное, успели догадаться. Я пожила с матерью на Лаврушенском, но путешествия с седьмого этажа с разбитой старухой оказались делом нелегким, и я изловчилась и перевезла ее на дачу, тут, по крайней мере, нет седьмого этажа.

Это путешествие произошло около 1 августа, и с тех пор я веду жизнь довольно бездомную и тяжелую – в буквальном смысле слова – потому что все для мамы я вожу из Москвы. Я все-таки вам скажу, что все было бы прекрасно, если бы я могла работать, и я горько жалуюсь, что болезнь мамы не дает мне возможности для этого.

Спасибо за приглашение приехать в Киров, но тут у меня очень много людей, которые погибнут без меня, везти же их с собой нет никакой физической возможности и материальной. Да и бессмысленно, мать моя все равно помрет дорогой, а я ее люблю.

К тому же и оставить Москву я не в силах – этот город проявил больше выдержки и спокойствия, чем я могла думать. Мне, как старой москвичке, это особенно дорого.

Словом, все в порядке. Друзья мои тоже поразлетелись – Каждан на фронте, Сухоцкая даже не знаю где, Нина Эфрос живет у нас в деревне – остальные на месте. Ваш замдиректора и не мог мне дозвониться – по той простой причине, что у меня нет телефона.

Вы правильно делали, что надеялись на мою выносливость – эта моя черта не подвела. Правда, если бы вы встретили меня в Кирове на вокзале, вряд ли вы узнали бы меня. Но ведь люди говорят: были бы кости, а мясо нарастет…

Лёнечка, очень скучно заниматься описанием своей жизни, мне хотелось бы написать вам какое-то совсем другое письмо, но как-то не получается. Настанет время – мы увидимся, я поплачу, а вы утешите меня. А потом я сварю вам щи и кашу и выдам горячего чаю. Сейчас же я не хочу распускаться даже письменно – ибо дамочка я не героическая, а довольно хлипкая.

Я рада, что вы есть на свете, я благодарю за это и судьбу, и вас, и вашу маму. Я верю, что мы увидимся. И я верю в жизнь и в то, что вы и я сумеем достойно пережить все трудности, которые выпадут на нашу долю.

Держите меня в курсе ваших дел. И в случае изменения вашей судьбы, известите меня немедленно. Обнимаю вас очень крепко и от всей души.

Т. Л. 41.

Напишите мне ваш точный адрес, а то как-то неприятно писать в никуда.

14.09. Провалялась больная 3 дня, одна, как собака – сегодня меня навестили и я просила отправить вам письмо.

Привет. Т.

* * *

(В Киров)

Милый Лёня, вчера получила ваш перевод, прямо даже не знаю, что сказать. Ну, в общем, спасибо сердечное. Я вышлю вам деньги при первой же возможности – это будет дней через 10–12. Надо сказать прямо, что они меня сейчас выручили. Только я очень испугалась – не очень ли я ныла в письме к вам? Помню только, что состояние у меня тогда было довольно поганое, видимо, я заболевала…

Почему нет письма? Как и что с вашими делами? И как у вас насчет щей и чаю? И живы ли вы? И где вы? Пишите чаще, Лёнечка.

У меня все по-прежнему. Конечно, очень хочется пережить войну и умереть от старости. Но ничего не попишешь – время суровое, и надо к нему приноровиться. И я приноравливаюсь. Человек привыкает ко всему, а если у него есть хоть на копейку мужества и если он любит свой народ, он просто обязан вести себя достойно и спокойно.

Я очень беспокоюсь – как вы там один-одинешенек, как вы проживете? Не стоит сейчас разводить сантименты, но иногда мне кажется, что достаточно мне протянуть руку, как я встречу вашу. Вообще я чувствую где-то вас рядом со своей жизнью. Ну, а там будет, что будет.

Т. Л.

Москва. 21 сентября. 41.

P.S. Но все-таки я должна признаться, что я не героиня, а самая обыкновенная женщина.

1942 год

Милый мой Лёня, самый лучший из всех когда-нибудь существовавших на свете! Наконец-то получила первое ваше письмо (на Жуковскую), в котором вы пишете, что писали и до востребования, и на Педагогическую. На почту я хожу исправно, но получаю фигу, а на Педагогическую пошлепала сегодня под проливным дождем (это здешний заменитель снега) и была вознаграждена за подвиг одним письмом и переводом, о котором речь будет особо. Вам я отослала 2 письма, а сколько телеграмм – даже не помню. Очень беспокоилась, что с вами случилось что-то недоброе.

Вот я очутилась в Ташкенте. Я писала вам уже про дорогу, не хочется повторяться – тем более – это до грусти стандартная и шаблонная история. Уехала в Ташкент, а не к вам (о чем частенько жалею) потому, что сюда можно было ехать организованно (с писателями и братом), а у матери за 2 дня до отъезда был второй удар – я везла ее заново парализованной. (Я не в силах была с ней ехать одна, а увозить ее мне приказали доктора.) Все остальное вы представляете сами. Мне же до сих пор непонятно, каким образом удалось в Москве внести ее в вагон, в этой толчее. Посадили нас Саша Фадеев и Гриша.

Потом мы пересаживались, потом пропал мой чемодан, потом запсиховал и заболел брат, словом, разная такая петрушка. Потом Ташкент. Потом была больница и в ней третий удар. И я жила с мамой там. С ней и еще с 25 человеками в небольшой палате № 1. (Нет ничего страшнее ташкентской больницы, наполненной беженцами.) И все ждала, что вот-вот она умрет, но она осталась жива, и я, простояв 2 суток в очереди за каретой скорой помощи, перевезла ее домой. В мой теперешний дом на Жуковскую. И коротаю с ней век. Бедная старуха – от нее осталось очень мало. Трудно и ей и с ней. Вот и все. В общем, всякое было…

Гриша, проделав фантастическое путешествие по всей стране (был и в Кирове, звонил вам по телефону), попал в Алма-Ату на кинофабрику, где и живет по сю пору и делает фильм про Гитлера. Брат болеет и находится при мне. Сестра – в Москве.

Видела Лиду Жукову [49]49
  Лида Жукова– Лидия Львовна Жукова и ее муж Жуков, японоведы, сестра C. Л. Цимбала. Приехала в Ташкент с дочкой и племянником, нищая и голодная. Мать и сестры умирали в блокадном Ленинграде.


[Закрыть], она в Ташкенте, тоже мыкает горе… Я рада встретить любого человека, лишь бы он знал вас, даже просто, чтобы он был из вашего города. Очень трудно вам писать эти глупые описательные письма. Иногда мне кажется, что только вам я сумею рассказать все, что случилось со мною за это время, что вам будет до этого дело.

Все-таки очень одиноко. Пожалуй, и трудновато бывает иногда. Я думаю так: если я не сдохну от сыпняка или голода – к чему есть все предпосылки – значит, останусь жива. Вообще же, я стала гораздо спокойнее, чем раньше – до войны. Потом я теперь стала глава довольно большой семьи: двое болящих – мама и Володя, Поля [50]50
  Поля– Пелагея Александровна Орел (1910–1967), домработница семьи Луговских, пришла в дом молоденькой деревенской девочкой, прожила с ними всю оставшуюся жизнь. Умерла в 1967 году. На ее похоронах присутствовала почти вся литературная Москва.


[Закрыть], которая приехала с нами, и еще Любочка [51]51
  Любочка– не выяснено.


[Закрыть], с которой я побраталась здесь в Ташкенте. Она – москвичка и ей было совсем худо, и я взяла ее в сестрички, за что и вознаграждена судьбой, ибо это оказался очень большой души человек. Она не маленькая, даже старше меня, только очень была бедная.

Я даже нанялась на работу в здешний дворец пионеров, только меня, наверное, выгонят, потому что я разрываюсь на части и работать не успеваю.

Город дикий, об этом в след. письме, а то завтра рано надо вставать. Есть здесь, кроме пыли, нечего. Вообще, бред какой-то. Сестре вашей я не писала. Деньги ваши еще не получила, так как на почте денег не было, но получу и истрачу, а вы напишите мне, куда мне выслать долги – вам или маме вашей.

Спасибо вам, Лёнечка, за то, что вы думаете обо мне и заботитесь так трогательно, только это не нужно, я думаю, что я не пропаду.

Ташкент. 30.01.42.

Милый Лёня, очень трудно сейчас писать письма, трудно найти интонацию, за которую можно было бы спрятаться. Потом очень много нужно описывать, как живешь, да что ешь, и про себя и про всех других. Картина преступления ясна: совершена какая-то очередная блистательная глупость, и я (вы же знаете – как я легка на подъем!) очутилась в Ташкенте. Городе, где даже вода пахнет пылью и дезинфекцией, где летом закипает на солнце вода, а зимой грязь, которой нет подобной в мире (это скорее похоже на быстро стынущий столярный клей), городе, где собрались дамы-фифы и собралось горе со всего Союза, где по улицам вместе с трамваями ходят верблюды и ослы, где вас почему-то называют «ага», где про ваши родные ленинградские и московские края говорят – Россия (!), где гроб – один из самых дефицитных товаров. В этом городе, созданном для погибания, очутилась я. Зачем, почему – совершенно не могу понять.

Живу как во сне. Снег вспоминаю, как пирожное, а московские тревоги, все прочее вспоминаются каким-то очень содержательным событием в моей жизни. Живу я сейчас чужой жизнью. Я боюсь этого города. Мне кажется, что я застряну здесь на всю жизнь. Лёня, обещайте мне, что когда кончится война и, если мы с вами будем живы, вы приедете за мной и увезете меня из этого гнусного города. Хорошо?

(Это уже вечером) Лёнечка, я опять получила от вас письма и сразу 2 – от 26.01 и 17.01. Я, конечно, не смогу объяснить вам все, что со мной происходит (вы во многих своих прогнозах правы), но только опираюсь я сейчас на очень малое и в том числе на вас, ваши письма. Это пришло неожиданно, в общем, это даже страшно.

Тут есть кой-кто из друзей: Нина Сухотская, Леночка Булгакова [52]52
  Леночка Булгакова– Елена Сергеевна Булгакова (1892–1970), вдова М. А. Булгакова.


[Закрыть], и хотя им живется не слаще, все-таки это очень приятно. Правда, я человек, несмотря на свою чрезмерную болтливость, замкнутый и на подлинную откровенность неподдающийся, но все-таки это люди свои.

Я не помню, писала ли я вам, что я очень привязалась к вам, и хотя делаю все, чтобы этого не было – ничего не могу с этим поделать. Видно, уж ничего и не поделаешь. Очень уж я вам доверяю. Потом, мне кажется, что вы меня понимаете…

Конечно, жизнь моя здесь не сахар, еще этот паршивый черт, мой горячо любимый брат, совсем свихнулся с ума и потерял волю и желание жить, и пьет водку (только это между нами).

У меня нет ощущения, что вы далеко, я очень чувствую вас все это очень трудное время. Получаете ли вы мои письма? Я очень благодарна вам за заботу, только вы, милый мой, денег мне больше не присылайте. Во-первых – я выкручусь, во-вторых, и так у вас в долгу, как в шелку. Это очень опасно. Я все лелеяла надежду в скором времени отослать вам мой первый долг, а тут вдруг он умножился (а деньги я, конечно, растранжирила). Потом у вас и без меня хватает заботы, а я, в конце концов, дама еще молодая и должна позаботиться о себе сама.

Кстати, о самостоятельности. Вы знаете, я еще никогда в жизни не чувствовала себя такой бабой. Очень я устала от этой эмансипации – за всю жизнь устала – и хочется мне приклонить голову на какое-то плечо, но сейчас, конечно, об этом не время даже мечтать.

Не помню, писала ли я вам, что я нанялась на работу в здешний дворец пионеров и даже сделала им макет к Катаевской пьесе о солдате (даже не знаю толком, как это мне удалось). Но работать мне очень трудно из-за домашней нагрузки – мама ведь находится в очень тяжелом состоянии. В общем, совсем ей плохо, и она одна оставаться не может…

Вы знаете, вот я все-таки чудачка. Вот случились со мной разные неопрятности, и вот даже все кругом удивляются, как это она, дескать, одна все вытягивает – и мать, которая кричит, плачет день и ночь и никого не узнает, и ничего не понимает, и брат, который нуждается в ежесекундной опеке, и уж никак не является опорой – и еще Поля и Люба, и мужа нет, и никого нет. И потом эта моя московская жизнь (когда я уехала с дачи), эти ночи на 7 этаже в пустом доме вдвоем с матерью (кстати, мне было очень страшно), и дорога, и больница, и просто ответственность за эту большую семью, ну и еще разные мелочи… А мне почему-то кажется, что все это еще не тяжести. Вот другие люди начнут рассказывать о пустяковых бедствиях и получается трагедия, я вот даже того, что было, рассказать не могу. Мне почему-то кажется, что я обязана все терпеть и переносить. В общем, я выносливая. Правда, Лёнечка?

Мне очень хочется – как вы думаете чего? – СПАТЬ. Сейчас лягу и буду вспоминать Плес, как хорошо там было. Тепло, солнце и Волга, и березы, а ночью звезды и пароходы гудят. Прелесть! Все-таки мне не очень хочется умирать, не повидавшись с вами. Сегодня забегала к Лиде – мне всегда приятно видеть людей, которые знают вас…

Сестре вашей я не писала, но то, что вы пишите про жизнь на этой станции «Чу», кажется басней, ибо не может быть, чтобы так близко от Ташкента продавали бы пищу ровно в 10 раз дешевле. Словом, это не «Чу», а рай земной, куда, увы, мне, грешнице, вход закрыт, ибо я связана с Ташкентом по рукам и ногам…

Как бы я хотела, хоть на минуточку, вас увидеть. И увидимся ли мы когда-нибудь? Как вы думаете, Лёня, а? Милый мой Лёня, я вас очень крепко обнимаю и желаю вам быть живым и здоровым и – по возможности – счастливым.

Ваша Т. Л.

14.02..

P.S. Пишите мне исправно и разные хорошие письма.

Милый Лёня, вы меня зря хвалите за спокойствие – это просто смертельная усталость и обреченность и, главное, невозможность вести себя иначе при данных обстоятельствах. Пришлось хлебнуть горя за все это время всем. Я делаю с успехом тысячу вещей, которые принято называть самообладанием: работаю, пудрю нос (пока еще есть пудра), веселю и утешаю людей, навела даже бесподобный уют у себя в доме. Только все это чепуха, а душа отшиблена – у меня не хватает мужества заглядывать в будущее и заглядывать в глаза моей умирающей матери. Умирает она тяжело, мучительно, положение ее поистине ужасное – помимо всех ее болезней и страданий у нее еще обнаружен рак. Кричит она, не замолкая ни на минуту (днем и ночью). А я, кажется, готова закопаться в землю, чтобы только не слышать этих душераздирающих воплей. Мне пришлось тут уезжать на две недели в Алма-Ату, где заболел Григорий воспалением легких. Просидела у его постели и уехала, оставив его выздоравливающим, но худым, зеленым и ослабевшим.

Все это не самые счастливые эпизоды из моей жизни. Но Алма-Ата город прелестный – очень мил, главным образом тем, что там произрастают березы. Проезжала ночью станцию «Чу». Вышла на перрон и увидела пустынный горизонт, здание вокзала в духе Корбюзье и 4 круглых тусклых фонаря. Что-то было родное во всем этом, и встретилась я с этой станцией, как со старой знакомой…

Сейчас у меня неразрешимая задача с работой. На меня навалили ее невероятное количество, и хотя выполнить ее нет никакой физической возможности – все-таки это единственная возможность не сойти с ума. С другой стороны я должна, видимо, буду ее оставить – ибо уход за матерью требует моего ежесекундного присутствия.

Очень волнуют меня сестра, Маринка и Тамуся [53]53
  Тамуся– Тамара Эдгардовна Груберт. В первые месяцы войны, когда, как писала Т.Э. в своих письмах, Москва (15–18 октября) была «сдана» и из нее уехали все, кто мог, Т.Э., работая в музее Бахрушина, сохраняла книги и рукописи не только Луговского, но и М. А. Булгакова. Она писала подробные письма Т.А. в Ташкент, рассказывая интереснейшие подробности московского военного быта. Кроме того, ей приходилось буквально «охранять» оставленные комнаты, так как они заселялись беженцами, а многие книги и вещи просто сжигались новыми жильцами в зимние холода.


[Закрыть], которые живут в Москве. Об этом тоже боюсь думать…

Милый Лёня, я категорически требую, чтобы вы прекратили этот золотой дождь, которым вы меня засыпали. Я трачу ваши деньги, и это сущий разврат. Я осуждаю это. Спасибо вам за внимание и заботу, только делать этого больше не надо. Хорошо, милый?

Пишите мне чаще, наверное, у вас есть минут 15–20 вечерком, когда вы остаетесь один. Пишите мне в это время, не ленитесь, а то ведь вы, наверное, все время читаете ваши поганые пьесы. Да?

Я прихварывала тут немножко, но особенно задержаться мне на этой болезни, к сожалению, не удалось.

Была еще у меня Лида Жукова с женой С. Л. Цимбала – очень красивенькой и очень обыденной женщиной. Впрочем, Бог с ней, пускай живет и в этом виде…

Тут весна, но очень противно. Лучше жить в любом холоде, но на родине. Будьте здоровы и помните меня, пожалуйста.

Т. Л.

Ташкент. 25.03.42.

P.S. Я не поздравила вас с днем рождения – потому что я никогда точно не помню это число. Никак не пойму – почему от вас так давно нет писем. Вчера у нас было землетрясение и поймали скорпиона. Если вы мне не будете писать, я сделаю из вас обезьяну и, когда кончится война – воздам по заслугам.

Т.

* * *

Здравствуйте, Лёня! Я получила ваше письмо, где вы поругиваете меня за безнадежность. Может быть, вы и правы, пройдет время – жизнь убережет нас от смерти, и мы встретимся. Только я должна предупредить, что я уже не прежняя блондинка, а с некоторой проседью.

7-го апреля умерла мама. Первый раз в жизни я видела, как умирает человек Это очень тяжело и очень торжественно. 9-го мы ее похоронили, и сразу этот несчастный город стал мне родным.

Обмыла, одела, положила в гроб, забила гроб и зарыла могилу – все своими руками. И на всю жизнь мне запомнилось ее строгое, красивое лицо.

Потом ясный день, дощатый гроб, тюльпаны и еще какие-то цветы, кажется, вишня. Я нашла чудесное место на этом азиатском кладбище – совсем русское – просторное и тихое, тополь растет в ногах. Вот и все.

Вот и осталась я одна и ничто уже меня не связывает, а как грустно, если бы вы знали, и как все безразлично.

Вот и прошло детство, юность, да и молодость, пожалуй, на исходе.

Как вы живете? Почему-то мне очень интересно – чем вы питаетесь (напишите мне подробно), кто вам штопает носки и зашивает рубашки. Почему вы редко мне пишете? Я ведь просила вас не лениться. Нехорошо, милый. Ну, спокойной ночи, буду ложиться спать.

Т. Л.

Ташкент. 10.04.42.

Лёнечка, сообщите мне, пожалуйста, адрес вашей мамы – я хочу понемножку начать высылать вам денежки. Все сразу я не могу, а понемножку смогу. Если же вы, поганый человек, не напишете мамин адрес, то вышлю на ваш.

Обнимаю вас и очень тоскую.

Т. Л.

17.05.42.

P.S. Это письмо случайное, я напишу вам скоро-скоро подробнее. Вы не забыли еще меня?

* * *

Здравствуйте, Лёня, милый друг мой!

Вот приехала я вчера в Алма-Ату и поселилась с Григорием в довольно милом подвальчике.

Я писала вам из Ташкента бесконечное письмо, но оно так и осталось недописанным и не отосланным. Очень трудно писать и еще труднее объяснять разные разности, которые тревожат мою душу. Уезжать из Ташкента оказалось не так легко и, по совести говоря, не очень хотелось, но я думаю, что сейчас нельзя жить в свое удовольствие, и мне пришла пора немножко скрасить собачью жизнь Гриши, который заслужил это своим долгим и бескорыстным терпением.

Настроение у меня смутное. Знаю ясно только одно, что если суждено еще жить, то по-старому жить уже нельзя.

Еще тяготит меня оторванность от общей жизни страны. Пока жива была мать, в этой жизни был смысл и необходимость, сейчас же меня это начинает не на шутку пугать.

Ясных планов у меня никаких нет, оглянусь, а потом и решу что-нибудь.

Я очень соскучилась без вас. Много бы дала, чтобы повидаться с вами. Это письмо пишется очень наспех. Пишите мне чаще. Адрес мой: Алма-Ата, Дом Советов № 22-а, мне или Широкову, для меня.

Давно нет от вас вестей и это уже начинает меня тревожить.

Лёнечка, я пишу на тот случай, если вы будете в Москве раньше меня [54]54
  В письмах Т. Э. Груберт из Москвы к Т. А. Луговской от 10.5.42 и 15.6.42 содержатся упоминания о Малюгине: «Очень рада была повидать Лёню, напомнил он мне лето в Плесе, гудки пароходов, безмятежные часы с книжкой под березами». И еще: «За эти дни 2 раза видела Лёню. Кажется, сегодня отправился на фронт. У него умер отец – это известие он получил при мне, и я была тронута его выдержкой. Он продолжал начатые дела и пока их не закончил, даже бровью не повел».


[Закрыть]. Я прошу и требую, чтобы вы немедленно по приезде в Москву дали мне телеграмму. Я очень волнуюсь за вас, как вы и что с вами. Трудно мириться с тем, что нельзя увидеться с вами в течение года, но теперь целых 1,5 месяца у меня нет даже вашего адреса. Очень бы мне нужно было повидаться с вами. Я думаю, что это так и будет.

Т. Л.

10.06.42..

P.S. Думаю, или вернее надеюсь, что не буду задерживаться слишком долго в Алма-Ате. Мой адрес: Алма-Ата, Дом Советов, 22-а, мне. Обнимаю вас.

* * *

Лёнечка, только вчера получила ваше письмо, и вчера же вечером зашла ко мне С. Магарилл [55]55
  С. Магарилл– Софья Зиновьевна (1900–1943), актриса кино, жена Г. Козинцева. Умерла от сыпного тифа, заразившись от С. А. Ермолинского, за которым ухаживала в больнице.


[Закрыть]и, между прочим, сказала, что Бол. Драматический гастролирует сейчас в Москве. Правда это или нет – я не знаю, как не знаю теперь, куда адресовать письма.

Я очень долго не имела вестей от вас и, признаюсь, беспокоилась. Оказывается, вы давным-давно уже живете в Кирове, а я-то выдумываю Бог весть что. Почему же вы, негодный человек, не прислали мне телеграмму из Москвы?

Что вам написать о себе? В общем, все довольно запутанно и неясно. Я – по целому ряду причин – рвусь в Москву, вызов (если он будет), должен прийти на ташкентский адрес. Но его еще нет. Возможно, мои московские товарищи передумали вызывать меня – им, конечно, виднее, но мне не легче.

Моя алма-атинская жизнь несколько тяготит меня. Во-первых, я отвыкла от Григория за этот год разлуки, во-вторых, я не работаю, т. к. договоров нет, а на штатную работу я боюсь поступать, потому что не потеряла надежды получить вызов в Москву. В-третьих, мне сейчас, видимо, везде будет беспокойно по причинам от меня независящим.

Алма-Ата, хотя и причудливо раскинулась у подножия снежных гор, все же довольно милый город. Прямой, чистый и озелененный до противности. На одной из магистралей города находится трехэтажное здание урбанистического вида (здесь в Средней Азии обожают этот тип архитектуры) – это гостиница «Дом Советов», набитая до отказа ленинградскими и московскими кинематографистами. Дамы всех мастей и оттенков, но, в общем, до такой степени все на одно лицо, что иногда начинает казаться, что ты галлюцинируешь. И мужчины – готовые растерзать на части всякое новое лицо женского пола. Если случайно природа не наделила вас двойным горбом или оторванной ногой – любой лауреат к вашим услугам на любое амплуа – мужа, любовника, поклонника, друга и т. д.