Текст книги "Как знаю, как помню, как умею"
Автор книги: Татьяна Луговская
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
Пришла телеграмма из далекого Петрозаводска о смерти нашего дяди (брата отца). По праву младшей и более подвижной в семье решено было, что поеду я.
В Москве была довольно теплая осень. Наскоро купив билет, уложив в сумку нужные на три дня вещи, я в летнем пальто села в поезд.
Душно и тряско в общем вагоне. Под скудной подушкой сумка с деньгами и телеграмма из далекого Петрозаводска о смерти дяди Жени. Вагон достался общий, шумный, набитый людьми битком. Наступила ночь и все постепенно разлеглись спать на свои места, освободив мое нижнее.
Улеглась и я, но не спалось. Сколько лет было бы сейчас дяде?
Наверное, 70? Или меньше? И начали в голове клубиться воспоминания. Большой теплой волной поплыло детство.
Этот дядя был наш любимец. Младший брат нашего отца. Один он остался в живых из этой большой незнакомой северной семьи (4 брата и 2 сестры). Вот и его уже не стало, все ушли.
Его приезды из Петрограда в Москву, а потом с фронта (1916) были всегда праздником. Подарки, пение, рассказы. Садился за рояль и довольно бегло наигрывал какие-то шутливые песенки. Больше пел мимикой, чем голосом.
Был врач. Довольно поздно женился и уже в начале революции приехал в Москву показывать старшему брату молодую жену.
Я помню ее легкой, подвижной, нарядной. Все бегала со мной малюсенькой по квартире, играли в салки и разбили большой горшок с цветком, кажется, пальмой.
Потом он уехал на родину в Петрозаводск и там осел. Народилось у него трое детей. Отец очень тосковал без своей северной родины, все говорил, что ему хотелось бы перед смертью погладить деревянную церковь руками. В 24-м году, за год до его кончины, отправились в гости к младшему брату. Ехали мы в жестком вагоне. С лекарствами, чайником, с бутылкой кипяченой воды.
В Ленинграде провели довольно много часов. На Дворцовой площади была торцовая мостовая, в щелях между деревом пробивалась трава, бродило несколько сонных свиней. Было жарко и грязно. Но 18-й век, замурованный в дивные дома, был прекрасен. Золотился шпиль Адмиралтейства, и Петр простирал свою длань на фоне неба.
Потом поехали дальше.
Отцу не удалось погладить северную деревянную архитектуру рукой. Ему даже не удалось ее увидеть, с поезда брат врач сразу уложил его в постель. Запомнился этот необыкновенный дом. Днем всюду шмыгали маленькие ребятишки, ночью всегда кто-то стучал в окно, вызывая доктора в город или в ближние деревни, пешком или на прибывшей за ним телеге он безотказно шел на вызов. А рано утром доктор спешил в больницу.
Тетя поутру, счищая грязь с его ботинок, сокрушалась и жаловалась мне, зачем он лечит всех бесплатно, зачем поднимается среди ночи, зачем иногда, даже не успев положить голову на подушку, отправляется на работу.
Дядя изменился за эти годы. Он стал седой, худой и на шее у него красовался уродливый шрам. Это он при свете керосиновой лампы, которую держала жена, сам себя оперировал (вырезал какие-то железки) и сам зашивал шов (без наркоза, разумеется). Когда бывала свободная минута, он садился за пианино и пел по-прежнему «Коля и Оля бегали в поле» и т. д. и подмигивал мне усталыми глазами.
Тянуть семью в 5 человек, да еще приехавших гостей, конечно, доктору было тяжело. Иногда, правда, мне приходилось видеть, как на черном крыльце появлялся мужик с рыбой или плачущая баба с десятком яиц, которая, причитая, объясняла жене, что доктор спас ее сына от крупа, а деньги отказался взять, так уж, сделай милость, хозяйка, прими яички.
Рассказы Татьяны Александровны
Это было в 1976 году. Мы плыли по Волге на пароходе. Поездка эта задумывалась заранее, но я присоединилась к ней внезапно. Еще весной шли разговоры о том, как им хочется отправиться в это путешествие – до Астрахани и обратно. Ведь было время, в самом начале их романа, когда пароходы были их единственным прибежищем. «Какое это было счастье иметь крышу над головой и быть вместе!» – нашла я позже в записках Татьяны Александровны. В огромном альбоме с фотографиями, который она выклеивала последние годы и в котором отразилась вся жизнь ее и Сергей Александровича, фотографии пароходов занимают две страницы – «Михаил Калинин», «Грибоедов», «Памяти Гурьянова», «Украина», «Радищев» и т. д. Всего около двадцати. Не только в эти годы, они и позже ездили. Им очень нравились эти путешествия – медленно проплывающие берега, тихие пристани, плеск воды за бортом.
В этот раз была еще и цель – Сергей Александрович собирался писать повесть, действие которой развертывается во время одной из таких поездок. Ему хотелось обновить впечатления…
«Может быть, это мое последнее путешествие», – сказал он мне как-то. И был прав.
Больше он никуда не ездил.
Но чем ближе к лету, тем больше возрастало беспокойство Татьяны Александровны. Она боялась, что заболеет – в то время ее уже сильно мучили приступы астмы – и Сергей Александрович, которому в то время было уже75 лет, останется в одиночестве.
И тогда я приняла решение ехать с ними. Приличный билет уже нельзя было достать, и половину путешествия я провела в трюме, в шумной четырехместной каюте. Впрочем, там я только ночевала, весь день проводила на палубе или в их двухкомнатном люксе.
Татьяна Александровна себе напророчила – она, действительно заболела, почти не выходила и все береговые вылазки мы с Сергеем Александровичем совершали вдвоем. А вечерами собирались вокруг стола в первой комнате. И начинались рассказы, удивительные рассказы Татьяны Александровны. Обычно она вязала, иногда замолкала, считая петли, потом продолжала с того же места. Уютно светила настольная лампа. В окно тянуло свежим дыханием реки. Где-то тихо играло радио. Мир сужался. Тишина. Покой. Может быть, лучшие минуты моей жизни.
Татьяна Александровна была поразительная рассказчица. Даже в последние годы, больная, со сломанной ногой (перелом шейки бедра), задыхающаяся от приступов астмы, она всегда как-то вдруг начинала свои рассказы – о детстве, о семье, о людях, которых встречала, с которыми дружила. Так и вижу ее, сидящей на разобранной постели, в длинном свободном халате (халатов этих у нее было великое множество), перед ней столик, на котором в одном ей ведомом беспорядке разбросаны лекарства, ингаляторы, сигареты, какие-то записки.
У нее до глубокой старости была величественная осанка и совершенно прямая спина, никакой сутулости. Но сидела она всегда согнувшись – так ей легче было дышать.
Рассказ начинается исподволь, почти незаметно. Голос низкий, богатый оттенками. Рассказывая, она постепенно оживляется, выпрямляется, как бы даже молодеет.
Каюсь, я иногда даже провоцировала ее на эти рассказы, чувствуя, что ей от них становится легче. Задавала наводящие вопросы, притворялась не помнящей, переспрашивала.
– Почему Вы не записываете? – допытывалась я у нее.
– Зачем? Кому это нужно? – отвечала она и лукавила…
После ее смерти я нашла в бумагах очень многое из того, что она рассказывала. В тетрадях, вперемежку с рецептами блюд, рисунками костюмов и названиями лекарств, на разрозненных листочках, пожелтевших, порой оборванных. В тетрадях она писала почему-то в начале, потом перевертывала и заполнят конец, а середина обычно оставалась чистой.
Почерку нее в последние годы стал совсем неразборчивый, слова обрывались, недописанные. До сих пор я не уверена, правильно ли я расшифровала какие-то места. Но все это так свежо и необычно, что мне не жаль времени, сил, отданных этой нелегкой работе.
Сама я записывала за ней почти всегда. Приходила домой или, если оставалась ночевать, уходила в другую комнату и тут же садилась, стараясь восстановить весь рассказ по памяти, с малейшими оттенками. При ней я записывать стеснялась – боялась помешать естественному течению повествования. Магнитофоны она не выносила, даже когда у меня появился маленький диктофон, не давала его включать.
Сравнивая с ее записями, я почти всегда отдавала предпочтение им, настолько послушно было ей письменное слово. Может быть, еще больше, чем устное. Из записанного мной я оставила только то, что не было зафиксировано на бумаге.
Как только я оставалась одна, я тут же садилась записывать ее рассказы, пытаясь передать не только их смысл, но и интонацию. Не знаю, насколько мне это удалось.
Л. B. Голубкина [8]8
ГолубкинаЛюдмила Владимировна (род. 1933) – редактор, директор высших режиссерских и сценарных курсов, дочь В. А. Луговского, племянница Т. А. Луговской.
[Закрыть]
Ее рассказы начинаются внезапно:
«Сережа [9]9
Сергей Александрович Ермолинский (1900–1982), сценарист, драматург. Муж Татьяны Александровны. После смерти Булгакова был арестован и сослан.
[Закрыть], как теперь называется Екатеринослав?» – При этом она вяжет и считает петли.
Сергей Александрович, раскладывая пасьянс: «Днепропетровск».
«Когда мой папа окончил университет, то его направили работать в Екатеринослав. Мои родители прожили там год. Там у них не родился первый ребенок».
«Как не родился?» – это уже я.
«Ну, родился и умер, мама упала или еще что-то… И там произошел один случай, который мама никак не могла для себя объяснить.
Они поселились в странном доме в виде креста. Вот тут была передняя (чертит на столе спицей план), потом рядом кухня и столовая, а дальше цепочкой проходные гостиная, кабинет и спальня. Мама была очень нервна, потому что их свадьбу пришлось на год отложить, так как на помолвке папин отец [10]10
Луговские– Федор Александрович Луговской, дед Т. А. Луговской по линии отца. Умер в Риге в 1896 году, похоронен на Лесном кладбище. Священник.
Его жена– Мария Ивановна Луговская (описана Т. А. Луговской как Юрьевская бабушка в главе «Болезнь отца»).
Александр Федорович Луговской(1874–1925) – старший сын, отец Т. А. Луговской. Педагог, учитель словесности, инспектор Первой московской гимназии.
Петр Федорович(1879–1905) – студент, погиб в 1905 году во время январских событий.
Николай Федорович(ок. 1881(?) – после 1937) – офицер, потом советский служащий. Был арестован в 37-ом году, умер в ссылке.
Евгений Федорович(1884–1952) – врач, учился в Юрьевском ун-те, потом в Москве у известного доктора Нечаева. С 1922 работал в Петрозаводске (дети – Борис, Мария, Станислав – историк, проректор Петрозаводского ун-та).
Любовь ФедоровнаАрень (в девич. Луговская) – жила в Польше. Муж Вячеслав. После революции остались в Польше. (Дети – Борис в Америке, Слава и Петя погибли при переходе границы из Польши в Россию.)
Лидия ФедоровнаБлейве (в девич. Луговская) – замужем за эстонцем – священником, который погиб в Гражданскую войну, спасая людей. (Дети: сын Иван – известный эстонский композитор, Федор – стал священником в память об отце).
[Закрыть]встал, сказал: „За здоровье молодых!“, выпил и умер. И она всего боялась. Они наняли прислугу – кухарку и горничную, и мужа кухарки, который был страшный пьяница, его отовсюду выгоняли, а тут за еду он должен был сидеть в гостиной с ломом и сторожить. Ну он, конечно, спал, но так было спокойнее.
Да, еще был такой случай – когда дом оборудовали, что-то прибивали над дверью и вдруг почувствовали пустоту. Папа был очень любопытен, он встал на стул, все обстукал, потом это место вскрыли, там оказался тайник и в нем еврейский молитвенник, талес и еще что-то. Маму это очень встревожило. Зачем было это прятать? Екатеринослав был в черте оседлости.
Но весь этот случай к делу отношения не имеет.
Так вот, однажды все спали, и мама вдруг проснулась от того, что явственно услышала, как кто-то открывает входную дверь. А там были запоры, засовы, цепочки. И все это открывается и слышны шаги. Он, этот человек, проходит мимо кухни, где спали кухарка и горничная, через гостиную, где сидел с ломом кухаркин муж. И тогда мама разбудила папу: „Саша, послушай!“ Он проснулся, прислушался, опустил ноги с кровати, взял тяжелый медный подсвечник, такой с ручкой, он потом у Володи стоял, и пошел навстречу. А этот человек дошел до столовой, которая еще не была как следует обставлена, стоял только посередине стол со стульями, а остальные стулья, лишние, тогда так было принято, стояли у стены. Если гости приезжали, их приставляли. Вдруг он в темноте наткнулся на стул, и он загремел. Вот тогда папа пошел. Потом послышались быстрые шаги обратно, хлопнула входная дверь и все стихло. И тогда папа с подсвечником, горничная и кухарка, которые тоже не спали и все слышали, и муж кухарки, который испугался и говорил, что хотел его ударить, когда он пойдет назад, все побежали к двери. Запоры, засовы, цепочки – все было на месте и закрыто изнутри. А в столовой в стороне от других стоял стул. Что это такое?»
Я: «Татьяна Александровна, что это мне папа рассказывал о каком-то своем дяде, который был путешественником, много ездил, привозил ему какие-то вещи из Китая?»
Т.А.: «Дядя? Ты что-то путаешь. Или Володя приврал спьяну. Не было никакого дяди».
Через некоторое время (говорили совсем о другом): «Это он, вероятно, о своем крестном рассказывал. У моей бабушки, Юлии Михайловны, маминой мамы, я не помню, она умерла, когда я родилась, в тот самый год, от водянки, очень мучилась, у нее были подопечные. Она вообще была очень добрым человеком, жила на Воздвиженке, а рядом был дом, его держала какая-то вдова и сдавала бедным по комнате.
И был такой богач, свитский генерал, кажется, по-моему, его фамилия была Перов, да Перов. Или по-другому? Нет, кажется, Перов. Он был очень, очень богат. Он умер, погиб молодым. А он был женат на молоденькой, очень хорошенькой женщине. И уж не знаю, что там произошло, но она осталась совершенно без средств, переехала в Москву и поселилась в этом доме. У нее было двое детей – девочка и мальчик. Девочка была нехороша собой, а мальчик очень милый. Так как они были дети свитского генерала, их взяли на казенный кошт. Девочку в институт, а мальчика в кадетское училище. И бабушка им помогала. Она посылала вдове обеды, ей буквально нечего было есть. А детей, когда они приходили домой, приглашала к себе обедать. Вдова не ходила, она была очень горда, ей нечего было надеть.
Мальчик очень любил Юлию Михайловну. Зимой ему нечего было надеть, кадеты носили тогда бескозырки, да, Сережа, бескозырки?»
Сергей Александрович, который делал вид, что читает, а сам с интересом слушал: «Не знаю, по-моему, что-то с околышем и козырьком».
«Нет, нет, я знаю, бескозырки. И вот эта шапочка, мне мама рассказывала в детстве, поэтому очень трогательно так запомнилось, шапочка у него примерзала к голове, а бабушка сшила ему из лебяжьего пуха такую накладку, она подкладывалась под бескозырку. Он очень любил бабушку всю жизнь.
А девочка, когда ей исполнилось шестнадцать лет, хотя она была нехороша собой, но свежа и с манерами, вышла замуж за очень богатого человека, много старше, просто даже старика. Ей 16, а ему, допустим, 60. Но вышла, не раздумывая, чтобы спасти семью. Ее фамилия была Вечеслова, это уже я помню, потому что она устраивала роскошные елки, человек на двести детей, и нас туда всегда приглашали. Всем дарили подарки, а нам что-нибудь особенное. Например, Нине, помню, подарили какой-то маленький малахитовый сундучок, ну, наверное, из искусственного малахита, он вот так открывался (показывает), а там лежало колечко золотое с камешком.
А ее брат получил блестящее образование, конечно, благодаря ей – она была старше – сделал карьеру. Потом женился на миллионерше и был очень богат. Очень любил бабушку и, когда она последний год болела мучительно, она не могла лежать, сидела в кресле, окруженная приживалками, он каждый день хоть на минуту заезжал с визитом. „Юлия Михайловна, скажите, может быть вам что-то хочется?“ И если бабушка говорила: „Я бы съела икорки“, то через час был целый бочонок икры.
Вот он и был Володиным крестным, сам попросился. И он дарил Володе необыкновенные подарки. Крестильный крест, я такого больше не видела, куда он делся? – был большой и по специальному заказу, эмалью изображение Христа. А ложка „на зубок“ была большая, как деревянная, но золотая и с эмалью. Он много путешествовал, был в Китае и что-то привозил. Конечно, это он, а никакой не дядя».
ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРША
Мамина сестра [11]11
Мария Михайловна Сергиевская (в девич. Успенская).
[Закрыть], генерал-губернаторша, была очень ловкая женщина. У нее была дочь, которая, чтобы отомстить матери, которая ее не любила, поступила пепиньеркой (воспитательницей). Это был позор.
Она к нам иногда приезжала, брала нас на елку в свой институт. Очень милая была женщина. А сын как раз был неудачный, но тетя его любила.
После революции тетя очень быстро сообразила что к чему, обменяла свой дом на квартиру в Староконюшенном и заселила своими сестрами. Она и маму уговорила отдать папин кабинет, который у нас остался от старой квартиры, и переехать в две комнаты. Это потом была моя комната, только еще не разгороженная, и комната, где жила Муха [12]12
« Муха»– Мария Владимировна Седова, родилась в 1930 г., племянница Татьяны Александровны, дочь В. А. Луговского, археолог, доктор наук.
[Закрыть]с Тамарой [13]13
Тамара– Тамара Эдгардовна Груберт – первая жена В. А. Луговского (1902–1996), работник театрального музея им. Бахрушина.
[Закрыть].
А дочка генерал-губернаторши уехала в деревню учительницей, опростилась. Однажды она приехала, не помню по какому поводу, то ли ее мать стала болеть, то ли после смерти нашего папы. Она приехала и привезла с собой козу, ее не с кем было оставить. Козу заперли в ванной, которая не действовала, и приперли дверь колом. А Володя пришел подшофе и захотел попить воды. Он немного удивился, что дверь приперта, но открыл ее, он знал сколько шагов до крана, света ведь тогда ни в коридоре, ни в ванной не было, готовили на керосинках в кухне, там и мылись.
Вдруг он почувствовал чье-то теплое дыхание. И в ту же минуту страшный удар в живот. Он протянул руку и нащупал рога.
Он еле выбрался, подпер дверь и никому ничего не сказал в ужасе. Решил, что перепил. Только утром, проснувшись, начал осторожно расспрашивать.
А коза потом стала слепнуть, и дочка генерал-губернаторши увезла ее обратно в деревню.
ДОМ НА ВОЛХОНКЕ [14]14
Дом на Волхонке– Волхонка, 16 – казенная квартира семьи А. Ф. Луговского при 1-ой Московской гимназии. Описана в главе «Наш дом».
[Закрыть]
В доме на Волхонке в столовой стоял стол раздвижной, на две доски, на 24 человека, венские стулья, буфет высокий с колонками, диван, рядом с буфетом столик под самовар, который сделал плотник Борис, в простенке стояло зеркало, на подзеркальнике старинные подсвечники с волчьими головами, на стенке висели часы. Ломберный столик, легкие занавески.
В кабинете у Александра Федоровича письменный стол, кресла, диван, полки.
И один стул возле печки-голландки – для наказания.
У мамы – широкая кровать, комод, кресла, шкаф с зеркалом.
В умывальной огромный платяной шкаф, где была одежда всей семьи, умывальник. Ванну, если нужно, приносили с чердака. А вообще ездили в бани, посылали дворника заказывать номера. Там же был вход в уборную.
В уборной было очень тепло – туда выходила лежанка от русской печки из кухни и в умывальную тоже. В уборной на лежанку клали грязное белье, она была высоко.
Гостиная была отделана по вкусу Ольги Михайловны. Папа ее не любил, это был не его вкус. Гостиная была модерн. Зеленый ковер на весь пол. Занавески двойные – тюль и зеленый репс. Стол, восьмиугольный столик у стены, нотница, рояль, диван, кресла. Много живописи – французы очень дорогие, их потом продали за гроши, два портрета, много миниатюр, столики под цветы (тумбочки).
В детской было очень просто – кровать Нины и ее столик со шкафчиком, где стояли духи, моя кровать, кровать фрейлейн Аделаиды и сундук с маминым приданым, на котором стояли две кукольные квартиры и жили наши куклы. Еще был стол и коврики.
У Володи была отдельная маленькая комната – диван, стол и кресло, как раковина, очень удобное, его потом выбросили.
На кухне жила прислуга, хотя я помню только одну кровать.
В столовой еще висела лампа, а на ней звоночек с кнопкой, чтобы вызывать горничную – «Принесите еще хлеба» – «Слушаюсь, барыня». Ольга Михайловна была демократична, но умела себя поставить.
На печках, на отдушинах висели толстые шнурки с кистям и золочеными шарами.
Квартира занимала целый этаж.
ПИСЬМА К МАЛЮГИНУ [15]15
МалюгинЛеонид Антонович (1909–1968) – ленинградский драматург, в годы войны завлит БДТ, театровед, автор пьес «Старые друзья», «Насмешливое мое счастье», сценариев «Поезд идет на Восток», «Сюжет для небольшого рассказа» и др.
[Закрыть]
(1938–1945)
Леонида Антоновича Малюгина я встречала в доме Татьяны Александровны и Сергея Александровича довольно часто. Моложавый, подтянутый, с насмешливыми глазами, галантный, иногда резкий в суждениях. Он был то, что называется «друг дома», постоянный посетитель. Без него не обходился ни один праздник. Да и будни тоже. К тому времени он перебрался в Москву на постоянное жительство.
Потом он тяжело и безнадежно заболел – рак. Уже ослабевший, истощенный, он сбежал из больницы, чтобы встретить с ними свой последний Новый год. Потом его не стало.
Однажды, уже в последние годы жизни Татьяны Александровны, я пришла к ней и застала ее сидящей на постели, а вокруг нее весь пол был засыпан изрезанной бумагой.
– Что это? – потрясенно спросила я. – Что вы делаете?
– Уничтожаю свои письма к Лёне, – спокойно ответила она.
– Зачем?
– Это мое дело, – сказала она надменно.
Потом рассказала, что они переписывались в течение многих лет, но в 1946-ом или 47-ом году произошла ссора, как тогда казалось, навсегда. И Татьяна Александровна потребовала, чтобы он вернул ей ее письма. Он долго медлил, наконец после неоднократных напоминаний, вернул. И она их уничтожила. А после его смерти ей позвонила сестра Леонида Антоновича и сказала, что они обнаружили в его бумагах перепечатанные копии. Вот эти копии она и кромсала у меня на глазах.
По ее просьбе я подобрала бумаги, сложила их в полиэтиленовый мешок.
– До другого раза, – сказала она.
Но когда после ее смерти я стала разбирать бумаги, то нашла аккуратно свернутые, перевязанные ленточкой листы. Это и были те самые письма. Она их не уничтожила, а «отредактировала» – вырезала какие-то места, которые ее не устраивали.
Мы публикуем их как она их нам оставила – некоторые так, без начала, другие без середины или без конца. Какие-то отрывки можно датировать только приблизительно, по смыслу. А есть и те, которые сохранились целиком. Мы решились на это, потому что, на наш взгляд, они представляют из себя поразительный человеческий документ.
Л. B. Голубкина
Письма Т. Луговской – Л. Малюгину1938 год
…Я уже говорила, что люди не любят несчастных, а вы все возражаете, вот дурной характер. Лёня, так случилось, что я хорошо к вам отношусь и поэтому мне хочется вас поругать. Мне кажется, что у вас не хватает какого-то необходимого для жизни качества, назовем его условно живучестью. У вас плохая хватка жизни. Это сказывается во всем. И в личных ваших отношениях с людьми, и в работе, и вообще в вас. Вы ужасно хрупкий человек. Вас легко обидеть, расстроить и вообще изменить ваши желания и решения. По-моему, если у вас что-то не выходит, вы можете махнуть рукой. Дескать, ну и наплевать. (Примеров много.) А когда у человека нет этого твердого стержня, он начинает бояться похожести на корректора, или еще на каких-нибудь дяденек или тетенек. По существу, никогда не бывает все гладко – но ведь вся эта каша, состоящая из приятностей и неприятностей, и называется жизнью, за которую мы так держимся и которую так «нежно обожаем». И потом, пожалуй, очень четко надо знать свои желания и цели. Вот.
Еще вы ужасно вспыльчивый и ничуточку не хотите обуздать себя. И потом эта манера: если ко мне относятся плохо, или, как вы говорите, снисходительно, – ну и наплевать. В этом доме больше не бывать.
Как же можно быть таким не злым и пассивным?
По-моему, нужно все в порошок стереть, но добиться желаемого отношения (если это важно, конечно).
Еще мне кажется, что вам надо начинать писать под шумок пьесу. И не дожидаться проявлений гениальности. Для того чтобы из вас получился тот самый счастливый дедушка под чинарой, надо еще, чтобы вам мало-мало помяли бока. А то ведь ваша профессия очень страшная: все критикуете людей – а тебя кто же отругает? (Так можно оказаться совсем не приспособленным к критике.)
Вот вы читали Ренара, помните, как у него ловко сказано в самом начале о том, что слава это постоянное усилие – и насчет отличия труса от гения (не помню точно, но вы найдете). Не обижайтесь, все эти нравоучения от чистого сердца.
Мне, пожалуй, сейчас очень хотелось бы побеседовать с вами где-нибудь в тишине – но ведь это невозможно?
Сегодня читала «Советское искусство» и обрадовалась вашей фамилии как живому другу.
Меня очень огорчают наши театральные дела. Вот послушайте, я вам пожалуюсь:
1. Сейчас каникулы и страшно много спектаклей (80 за две недели, правда, два состава), и от этого они идут страшно спешно и грязно.
2. Очень трудно сделать что-нибудь удивительное в передвижных условиях, все портится, разбалтывается, сцены бывают ужасные – негде повернуться. Это, по-моему, и есть халтура.
3. Понимаете – как бы я ни билась, но ведь все-таки я не режиссер и не худрук, и могу добиться чистоты только по своему разделу работы.
4. Я хоть и умею «нажимать» на Авербаха [16]16
Авербах– худрук передвижного театра эстрады.
[Закрыть], но все-таки он бывает очень упрям (как все слабые люди).
5. У него есть поганая черта – он не умеет аккуратно работать (а это в нашем передвижном деле страшно важно), не умеет доделывать начатое до конца, на ходу может переменить что-нибудь, и остаются глупые «аппендициты». А когда ему об этом говоришь, он хватается за голову и начинает долго и нудно в голос кричать, что он устал, 4 или 5 лет (точно не помню сколько) не отдыхал.
Может быть, он, правда, заработался, но в общем все это кликушество. И он становится уже не человек, а какой-то орущий бурак, и беседовать с ним противно.
6. Наркомпрос вздумал нас передавать в Комитет по делам искусств. Ходят нас смотреть разные люди, – а куда нас денут – неизвестно. Ну да я думаю, что куда-нибудь уж денут. Поверх земли не останемся.
Вот мои или, вернее, часть моих невзгод. Жалейте меня, пожалуйста. Мне очень надоело заниматься всеми не моими театральными делами и разрывать себе сердце на куски из-за чужой работы.
Если бы вы знали, Лёня, как хочется посидеть одной, помечтать о своей работе и порисовать. У меня в голове накопилось много всяких мыслей, все они там копошатся, просятся наружу и требуют осуществления. Словом, я грущу, видимо, оттого, что состою в разводе с красками.
Ну а вы как живете? Почему забыли про меня? Не было же такого уговора.
Лёнечка, я научилась писать «ясные» письма? Да? Я – молодец?
Приехал Н. Тихонов [17]17
Тихонов Николай Семенович (1896–1979), русский советский поэт.
[Закрыть]и уже в передней кричит про съезд и про то, как они там упивались – хорошо, что я уже кончаю писать.
Напишите мне скорее что-нибудь, знаете, такое очень хорошее. И любите меня, пожалуйста.
Т. Л.
Москва. 4.1.38.
Лёня, вы на меня не гудите за молчание. После болезни я закрутилась в таком вихре дел, что просто голова идет кругом. Не будете гудеть? Да? Я не буду описывать вам все свои занятия – бытовые, семейные и рабочие. Верьте на слово – их хватило бы на десять человек. Несчастье мое в том, что я все делаю всерьез.
Вы знаете, я перечитала Ренара. Помните, я вам написала «не завидую» и т. д. Так вот почему я не завидую: попалась мне тут одна книжонка «Жизнь Джека Лондона» (казалось бы, что может быть допотопнее?), и я совершенно захлебнулась и пришла в неописуемый восторг от этого образца настоящей, мужественной, человеческой жизни. Это – раз! Эта книжка, действительно, может служить руководством к жизни. Это – два! Я нашла там и, наверное, каждый найдет тысячу своих сомнений, тревог, препятствий, мечтаний, трудностей, радостей. И это меня растрогало и утвердило в каких-то вещах. Это – три!
Эта биография учит всему на свете, что только должен знать человек, смотрящий на жизнь своими глазами и решившийся стоять на земле своими собственными ногами.
Я хожу обнявшись с этой «Жизнью Джека Лондона» и люблю сейчас только ее.
И после всего этого весь ренаровский дневник представился мне чем-то не тем, что нужно. Это вроде стрекозы, умеющей печатать на пишущей машинке, или что-нибудь еще более утонченное и нелепое. И все эти его остроумные штуки – собачий бред рядом с живой человеческой волей и направленностью.
Вы скажете, что я не понимаю жанра? Чепуха, я зато понимаю, что такое человеческий темперамент. Я раздружилась с Ренаром (может, это пройдет – не знаю), это эстет и резонер.
Мне хотелось написать вам еще много всяких вещей, но умираю, так хочу спать. Простите мне мою сонную болезнь, напишу в другой раз.
Спокойной ночи.
Т. Л.
Москва. 16.2.38.
Лёня, я предупреждаю, что письмо опять короткое. Во-первых, я не вошла еще в норму, во-вторых, я просидела сегодня в читалке Ист. музея (мне нужен материал по 12-му веку), и там такой холод, что стынут зубы (прямо как в 19-м году) – до сих пор не могу согреться и очень устала. Ну, а что делается на вашем свете? Каковы последствия вашего вольнодумного выступления в печати, скушали вас ваши редакторы или нет? Что-нибудь вообще осталось от Лёни Малюгина? Все эти ценные сведения я очень хотела бы получить. Я живу в каком-то непонятном и почти трагическом аду. Занята ужасно – нет времени не только подумать о чем-нибудь, но даже вздохнуть в полный вздох.
Все дела и события наметались в одну кучу. Получилась уже не путаница, а перепутанница. А я так просто угорела от всего этого. Вы говорите – грустное письмо я вам написала? Это так и есть. Но ведь невозможно же грустить до бесконечности – особенно на людях. И вот соорудив некий бальзам из народной мудрости (чем хуже, тем лучше) и вычитанной у Манна догмы – «пребывать твердым», я принимаю его, надеясь, что этим снадобьем исцелю свою душу и приучу ее противостоять всем тяготам житейским.
Думаю, что лекарство стоящее. Нет, правда, Лёня, я делаю, если не все, что могу, то, во всяком случае, все, что умею – для того чтобы не раскиснуть. До 1 апреля у меня будет не жизнь, а собачий бред. Хотя мне удалось спихнуть один спектакль (в театре Дома пионеров) Каждану [18]18
Каждан Владимир Яковлевич, художник-декоратор, друг Т. А. Луговской.
[Закрыть]– к нашему обоюдному удовольствию. Но вышла тут маленькая неувязка: я думаю, что подложила ему свинью, а он кричит на всю Москву, что, дескать, Таня очень хороший товарищ. Тут что-то непонятное происходит.
Вот примерно так складывается жизнь.
А ваше письмо, дорогой товарищ, все еще остается без ответа, но это все неважно, важно то, что я не забываю про это. И про это и про вас. И соскучилась.
Т. Л.
Москва. 6.03.38.
Ой, Лёня, такая весна, что просто некуда скрыться. Куда не кинешься – везде уже весна. До черта хочется ничего не делать, одеть несуществующее новое пальто и идти гулять по Москве, и покупать цветы, которыми уже полны улицы. И зайти в книжный магазин – покупать книги. А в писчебумажный – краски. И зайти в кафе, выпить кофе, а может быть, и что-нибудь более зажигательное. Вообще ходить по этому волшебному городу и удивляться на то, какие за зиму выросли дома и какие ложатся от них очень чудные синие тени. Глазеть на небо и останавливаться на мостовой, и плевать на все уличное движение, но «…слава – это постоянное усилие» (подлец этот Ренар), и я сижу, прикованная к Робин Гуду, как каторжник к тачке, и занимаюсь тем, что выдумываю этому милому товарищу скромный, но элегантный костюм для охоты на ноттенгамского шерифа и дремучий лес, приспособленный под общежитие для разбойников. (Все свои гимназические настроения приходится прятать в карман.) Чтоб ей пусто было, этой «доброй старой Англии». А не лучше ли расстаться с этой безумной мечтой: быть современником вечности и наслаждаться жизнью в полной и легкомысленной мере? Что вы на это скажете?
Т. Л.
Москва. 10.3.38.
С мягкими знаками что-то не то, сама чувствую. И не у кого спросить. Простите уж меня, Лёня.
Т.
Лёня, милый мой!
У нас дождь и никаких цветений. Я не жалуюсь. Мне нравится шлепать по лужам и жить под зонтиком, и потом под дождик очень сладко спать, а это, сами понимаете, очень важный момент в моем существовании.
Вы спрашиваете меня, как я живу? Непонятно живу. Только это мы с вами расцеловались, и вы уехали, а я осталась одна – дура дурой – среди обалделых типов, проводивших своих горячо любимых родственников – между прочим, я еще долго переживала эти ваши лихие прыжки в поезд на ходу. Я больше всего боюсь пьяных писателей, собак и когда садятся в поезд на ходу. Ну, словом, как только я очутилась в мире суровой безалкогольной действительности, посыпались на меня разные мелкие сюрпризы и подарки. Это было так неожиданно, что я решила, что это ваш приезд принес – кроме дождя – еще и счастье. Очень волшебно!
Можете ругать меня сумасбродной женщиной, но я никогда не выдавала себя за положительную и благоразумную особу. И не так уж сильно убиваюсь по этому поводу. Помните, еще Маяковский писал – «надеюсь, верую, ко мне вовеки не придет – позорное благоразумие» (Кушайте, пожалуйста). А у меня этого счастья хватит на нескольких (неблагоразумия.) Уже мило? Я, с вашей легкой руки, пристрастилась к спиртным напиткам. Сегодня привелось мне отобедать с поэтом Тихоновым (он опять в Москве), и мы воздали дань этому богу – забыла его названье (нет, не Бахус, а другой какой-то, но тоже покровитель алкоголиков), и я, если не пьяная, то, как говорила моя нянька, «выпимши». Прошу простить и не судить строго.
