Текст книги "Как знаю, как помню, как умею"

Автор книги: Татьяна Луговская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

У меня и Широкова есть комната с большим окном на уровне земли, куда заглядывает солнце от 3 до 7 часов, с рабочим столом, кроватью, шкафом и еще разными бебихами, которые я уже изобрела на месте и которые принято называть уютом.

Была здесь на несколько дней Лида Жукова – я была ей рада. Она уехала уже давно. Друзей у меня здесь нет, и это очень грустно. Зато от разных молодых людей, которые «захаживают» (среди них и старый ваш приятель М. Г. Шапиро [56]56
  Михаил Григорьевич Шапиро, сценарист, режиссер киностудии «Ленфильм».


[Закрыть]– это Лида подстроила мне этого кавалера), отбою нет. И все это мне порядком надоело, я как-то отвыкла от всего этого за этот год. И потом мне приятнее всего – когда я одна.

Тут люди живут какой-то странной жизнью – словно им осталось жить еще несколько дней и они стремятся за этот кусочек времени выполнить все свои желания (и возвышенного и низменного порядка).

Потом сюда приезжал мой брат и очень огорчился от моего вида, говорит, что я стала совсем тощая и требовал моего возвращения в Ташкент. Если я словчу – я поеду недельки на две, а может и совсем. Тогда напишу.

Лёня, Лёня, где же вы? Почему вы разрешили мне мотаться по Средней Азии и делаете вид, что жизнь очаровательна и что все в порядке? На душе, как вы, наверное, успели догадаться, мрачновато. За этот год у меня здорово испортился характер. Озлобленная я какая-то стала и раздражительная. И, конечно, как всегда, умудряюсь решать очередные проблемы. Может быть, сейчас и не время этим заниматься, но черт его знает (пожалуй, только он один и знает), может быть, в эти страшные дни как раз только и можно решить многие вопросы, так как время это не терпит не только лжи, но и никаких «средних» чувств. Все очень становится ясно.

Очень бы хотелось вас повидать. Боюсь только, что рассказывать вам придется про свою жизнь слишком долго, так что, пожалуй, самое правильное будет помолчать. (Вряд ли это мне удастся.)

Очень мне жалко вас, видно, здорово вы мучаетесь с вашими артистами. Я же говорила вам, что это народ так себе. И предупреждала вас, чтобы вы не женились на актрисах, а вот не слушались меня, теперь уж сами расхлебывайте, как хотите. Ходят упорные слухи, что в наши края приедет МХАТ. Вот было бы мило, если бы вы там были (во МХАТе).

Я иногда горько жалею, что оказалась не в Кирове, а в Ср. Азии, но вы, как всегда, сами в этом виноваты. Знаете ведь меня, слава Богу, достаточно, и вам хорошо известно, что мне надо отдавать распоряжения. Вот, кажется, и все.

Как это вы словчили и написали пьесу? Молодец! А денежки все же мне не высылайте. Прошу вас, милый, не надо. Очень я боюсь долгов. Очень мне тоскливо, Лёня.

Т. Л.

Алма-Ата. 22.07.42.

Милый Лёня, я совсем не уверена, что эта записка застанет вас в Москве. На всякий случай пишу, т. к. сегодня улетает Вирта [57]57
  ВиртаНиколай Евгеньевич (1906–1976) – писатель, драматург.


[Закрыть], и я надеюсь на более скорую доставку письма.

Мне очень больно, что я совсем потеряла вас из виду, и вообще вы совсем отбились от рук.

Я живу так себе. Сейчас хлопочу о пропуске и билете в Алма-Ату, хотя еду туда с тяжелым сердцем. Там мне жить еще хуже, чем в Ташкенте.

Мне очень хочется прочесть вашу пьесу, которую вы «сработали» за эту зиму, и погордиться немного за вас. Постарайтесь как-нибудь переслать мне ее.

Спасибо вам большое за дружбу и заботу обо мне.

Т. Л.

Ташкент. 21.08.42.

P.S. Как только вы где-нибудь осядете более прочно, и это станет мне известно – я вам сейчас же напишу пространное письмо (в Москву).

Я не думаю, что вам в руки попадется это письмецо, но все же может быть. Очень прошу вас дать мне телеграмму – когда будете уезжать из Москвы, я тогда тут же пошлю вам в Киров письмо, а то мне все кажется, что если вас там нет, то все мои письма читаются на общем женском собрании. В этом письме, поскольку я не уверена, что оно попадет на вас, я тоже писать ничего не хочу.

Живу из рук вон плохо. Все хуже и хуже.

Хочу вас видеть. Пишите чаще. Обнимаю вас.

Т. Л.

2.09.42 (в Москву).

Сегодня один дядька, под названием Ершов, привез мне из Москвы чемоданчик, упакованный Тамусиной рукой. Очень было смешно снова держать в руках свои старые вещи, я даже забыла, что у меня такие были. И там, между прочим, было получено розовое платье (о котором вы справлялись) и голубая бумага. И я не могу удержаться и тут же хочу снова удивить вас этим цветом. Одно волнительно, что письма в таких конвертах могут и не дойти, и я очень прошу вас подтвердить мне получение этого письма, а то ведь я буду писать и другие. Жалко все-таки.

Я тут послала вам довольно грубое письмо, но что же я могу поделать? Только я буду стараться больше вас не ругать. Буду ругать себя. Я сейчас, кстати, занята самоуничтожением (довольно привычное занятие для меня). Но все-таки поднывать иногда я буду – хотя я и пришла к выводу, что нужно жить веселее – даже во время войны.

Я уже два дня хожу по комнате, но на улицу еще не выходила. Завтра выйду.

За окном холодно и листья летят – сразу как-то наступила осень.

Я стала очень страшная, еще страшнее, чем при вас. Чтобы меня хоть немного подправить, Гриша привез мне из колхоза много-много яблок, они лежат в мешке и пахнут так чудно. А вас нет – вот бы я подкормила вас яблоками-то, а?

Скоро начну работать и тогда не продохнуть до декабря. А жить мне сейчас, в общем, довольно сложно, порой даже мучительно. Вы ведь умный мальчик, слава Богу, и вам не надо ничего объяснять – вы и так все понимаете.

Я тут подумала, что, пожалуй, самая страшная вещь на свете – это скука. И в этом мне повезло – я никогда не жила скучно. И сейчас не живу. Пишите чаще, совсем часто.

Т. Л.

Алма-Ата. 26.09.

…какая бы я тогда измученная до последней жилки, сомневающаяся и все-таки счастливая – приехала бы к вам. Как вы имеете жестокость не писать мне чаще?

Письмо мое, о котором я вам телеграфировала, лежит у меня не отправленное. Это ужасно, что мои письма к вам вы получаете распечатанными. Это уж просто мания у меня, и я не отправлю его до тех пор, пока точно не узнаю, что вы осели где-нибудь…

Я должна была завтра выехать в Москву в командировку, но принуждена была отказаться (хотя это был бы замечательный выход для меня) из-за некоторых обстоятельств, а сегодня даже рада этому, ибо сил у меня очень мало после болезни, а командировка с тяжелой нагрузкой.

Дело с театром Завадского пока завяло (пьеса эта не пойдет в репертуаре) – хотя ихняя директриса сегодня справлялась обо мне опять.

Работаю в окнах КАЗТАГа – это очень неверная и скучная для меня работа. Да и работаю я сейчас плохо – я сама это чувствую – по причинам все тем же: полнейшей растерянности, измотанности и непрерывной нервной трепки.

Кстати, если б я поехала в Москву, я была бы день своего рождения в поезде, как это вы мне обещали когда-то в ташкентском письме – только вы писали: мы проведем этот день в поезде. Ну а тут я провела бы этот день в поезде. (Вы обманули меня, значит, да?) Все-таки не так было бы обидно.

Хотелось мне очень повидать милых моих москвичей и, главное, подкормить их хоть чуть-чуть, да и вас надеялась встретить в этом городе. Вот какая она, моя жизнь! Так себе.

А вы отлупите себя немедленно по затылку и бегите на телеграф. Да, да, да, я слабая, очень, очень слабая и полоумная женщина, и «душевно больная», и меня надо все время без перерыва любить, а то я возьму да и умру от недостатка жиров и от душевных переживаний. И мне бы только до вас дорваться, я с вас три шкуры спущу и сделаю с вас обезьяну. Так и знайте! И от вашего затылка останется одно воспоминание. Лучше играйте на попятный пока не поздно. Вот.

Т. Л.

Алма-Ата. 18.10.42.

А о чем вы думаете среди дня, негодный человек и изменщик, хотела бы я знать? А?

Ваше письмо я, действительно, получила в день рождения (это было очень приятно), но не солнечным утром, а к вечеру, когда в комнате такой холод (утром-то здесь пока теплынь), что руки стынут и сводит спину. А я сидела и рисовала цветочек и два яблока, которые мне подарили. Они уже успели вздорожать в 15 раз, и они стали такие ценные, что я решила сначала сделать из них натюрморт, а только потом съесть.

И уже стало темно и света нет, и я не могу вам писать в потемках (масла для коптилки тоже уже нет) о том, как и мне иногда кажется, что и вы меня мало любите и мало обо мне думаете. Настроение у меня, к сожалению, не «более или менее сносное», а несносное. Хотя сегодня как-то немножко лучше, и я себе сегодня не кажусь такой уж отпетой дрянью и мерзавкой, а вроде, думаю, что я все-таки ничего. И что ведь это, наверное, думаю я, так может случиться со всяким – даже и с лучшим, чем я, человеком – такое дело, как это случилось со мною, что приходится быть злой и жестокой и обижать людей ни за что. В общем, я думаю, ну авось, все как-нибудь образуется…

Обнимаю вас, ваша Т. Л.

31.10.42.

…здоровьем слабоватая задумала отвечать за все и за всех. Конечно, трудно это – не по силам. Помощь хотя и кратковременная пришла, как всегда, неожиданная и не из тех источников, откуда можно было бы ждать ее. Помощь пришла от братишки Володи, который приехал сюда, прелесть как душевно обошелся со мною (а я отвыкла от этого обхождения за последнее время) и не побоялся (хоть и на минуту) взять ответственность за мою судьбу. Назавтра, конечно, он уже забыл об этом, но дело было сделано и мне стало немножко легче. И я активнее принялась за работу, а я, хоть и лентяйка, но работа это все-таки прелестный наркоз.

Потом он приободрил меня настоящими прекрасными стихами. А стихи я тоже люблю.

Мне очень обидно, что я теряю вас, а вместе с вами теряю душевный темп – это очень важная вещь в жизни. Наверное, все горе в том, что вы держите меня на Олимпе, в то время, когда я – хотя и живу на высоте 600 м над уровнем моря – все же очень земная женщина, и мне неуютно быть в жилище богов. Либо вы сами должны натворить удивительных вещей и лезть на эту гору, либо меня снимайте, пожалуйста, отсюда (хотя вы и не можете поднять меня, но я похудела и стала легкая, совсем легонькая), а то мне скучно так жить. Я божественных поступков делать не умею, т. к. состою в чине нормальной смертной женщины, понимающей что Бог неспроста сотворил ее после Адама и из его ребра.

Я же вам развивала свои теории, они совсем не «немного свысока». Что же касается наших и ваших грехов – все мы грешные и все хороши. Я тоже не лучше вас, наверное. И потом – помните: «всякий тяжкий грех прощается, непростительный забудется». Насчет неискупаемых грехов – тоже чепуха. Все грехи искупаются – любовью и содеянными делами. И работой, если человек вырос на этом, перестрадал – значит, он должен сделать, написать что-то хорошее. Вот уже и искупление. Надо быть шире и человечнее. Напишите мне про свою работу. Что вы делаете? Неужели только воюете с актрисами? Это вот обидно!

Пишите мне чаще, думайте обо мне больше. Не забывайте, что я слабее вас. И любите меня, если вам не надоело еще это занятие.

Т. Л.

27.11.42.

Лёнечка! Повторяю вам то, что уже писала в телеграмме – вашу молнию я получила 14-го вечером, часов в 11–12. Я не сразу догадалась, что это вы едете – хотя и предположила, что у вас могло что-нибудь стрястись в Чу, т. к. в Новосибирске сейчас живет Коростин, который как раз мог проезжать в Ташкент и, следовательно, мог послать мне телеграмму, но, правда, он должен был подписаться.

На следующий день я получила телеграмму из Кирова, и все стало ясно. Очень я взволновалась и огорчилась за вас. И ужасно злилась на проклятый телеграф, который, я считаю, поступил со мною просто по-хамски.

Конечно, если бы телеграмма пришла вовремя, я бы поехала на вокзал. Но забудем об этом…

Что с вашей матушкой? Я послала вам телеграмму на первый взгляд глупую, но я знаю, что в Чу болел один режиссер с киностудии и ему как-то переправляли туда из Алма-Аты лекарства. Именно это я и имела в виду, предлагая свою помощь. Все зависит, конечно, от ее состояния и рода болезни. Не знаю, легче ли вам будет от моего сочувствия, но я вам очень сочувствую…

Я не уверена, что это письмо застанет вас в Чу и поэтому не буду особенно распространяться о себе.

Я пробуду в Алма-Ате до середины – конца января, т. к. я заключила договор, а потом поеду в Ташкент, где тоже не думаю долго задерживаться. Это я сделаю при всех возможных вариантах.

Я не знаю, успели ли вы получить мои письма, где я подробно описала вам про все эти дела.

Можно ли надеяться, что вы на обратном пути заедете в Алма-Ату? Если нет, то обязательно дайте мне знать, когда вы поедете – я встречу вас на вокзале. Мне очень хочется повидаться с вами. Только на телеграф я теперь уже не рассчитываю. Может быть, можно позвонить из Чу по телефону? 47–56. Или это сложно? Обнимаю вас, мой милый.

Т. Л.

15.12.

Милый Лёня, это письмо вы получите уже в 43-ем году – поэтому я посылаю вам все пожелания, которые вы сами выберете. Плюс желаю вам: 1) чтобы скорее окончилась война, 2) чтобы вам скорее исполнилось 35 лет, 3) чтобы вы скорее кончили увлекаться артистами, 4) чтобы все ваши близкие были живы и здоровы, 5) чтобы вы всю жизнь путешествовали с газетой в руках, 6) чтобы вы нашли себе достойную подругу, которая никогда не обременяла бы вашу душу дурным настроением, а ваш желудок вареными овощами, 7) чтобы вы дожили до 90 лет, и чтобы у вас была целая куча внуков, и чтобы я была крестной матерью вашей старшей правнучки, 8) чтобы театр им. Горького со всей труппой провалился бы в тартарары, а вы бы остались на поверхности вместе с книжным шкафом, в который вы упрячете несколько друзей по своему выбору (ни одной дамы я там не потерплю), 9) чтобы вам каждый день выдавали в столовой котлету величиной с калошу и суп с горохом, и пиво, и чай вприкуску, 10) чтобы вы никогда не принимали женскую любовь, как должное, а всегда – как дар, 11) чтобы вы лазили на березы до 55 лет, 12) чтобы ваша будущая жена ни в чем не была похожа на меня. Ну и еще разные хорошие вещи я вам желаю.

Я живу хорошо. Насчет печенки и всего остального – я здорова. Ваше письмо с вокзала я получила. Постараюсь не ссориться с вами в письмах в будущем году, но не знаю, удастся ли. Шлю вам привет и прошу любить меня и жаловать в 43-ем году.

Ваша Т. Л.

29.12.42.

(Рисунок елки) Я хочу, чтобы и у вас была елка.

Это будет новогоднее письмо № 2. С Новым годом, Лёнечка! Я сейчас пришла с просмотра очень хорошей картины («Мистер Чибс»), вам бы тоже понравилась эта картина – она про школьного учителя. Меня проводили Виноградов и Столяров, и мы так орали дорогой и так здорово скрипел под ногами снег, что я решила, что уже настал Новый год.

Дайте руку (или, как вы говорите, дайте ручку) и держите меня покрепче за руку. Я вам наврала в прошлом письме, что живу хорошо: все то же самое. Я совершенно не представляю, какой это будет 43-й год. И мне даже кажется, что он будет очень трудный (для меня тоже). И я не представляю, когда я вас увижу. Все это мечты. Хотя, Бог вас знает, вы, действительно, соединили в себе неуверенность с твердостью и настойчивостью.

Я тружусь в театре, правда, с усилием и неохотой. Мой режиссер Марголин заболел, у него какая-то среднеазиатская печеночная болезнь. Наверное, спектакль в связи с этим затянется. Это худо.

Вы пишите мне чаще. Мне очень неуютно жить без вас. И напишите мне, в каком положении ваши военные дела, чтобы я не тревожилась.

Желаю вам счастья в будущем году. Не забывайте меня.

Т. Л.

А жить так, чтобы читать книжки Диккенса и быть покойной – это, наверное, не может быть.

Так не бывает, чтобы все счастье одному человеку. Обнимаю вас.

Ваша Т. Л.

31.12.42.

1943 год

Лёнечка, я не посылаю вам писем не только из-за отсутствия бумаги, а еще и потому, что Софа Магарил сказала мне, что весь ваш театр переезжает в Ленинград.

Насколько это верно, я не знаю и поэтому я решила терпеливо ждать от вас весточки. А писать впустую – тоже мне нет никакого интереса. Вы ведь знаете, как я не люблю, когда письма не попадают к адресату.

Несколько меня удивляет и волнует, почему нет от вас телеграмм из Кирова. Как вы доехали?

Я живу все так же. Ни шатко, ни валко. Прихворнула немного гриппом, завтра выйду в театр – трудиться. Зима в полном разгаре, завтра Рождество.

Новостей особых нет, за исключением того, что я, наконец, решила проблему счастья (правда, в теории). Пишите. Свет не мил.

Т. Л.

8.01.43.

Напрасно вы обижаетесь на меня за то, что я не пишу вам ничего о своей работе. Уверяю вас, что если бы было хоть что-нибудь мало-мальски интересное – я давно бы похвасталась. Работаю я в одном богоугодном детском учреждении (ЦДХВД [58]58
  ЦВДХД– Центральный дом художественного воспитания.


[Закрыть]), весьма скудно вознаграждающем меня во всех своих статьях. Вся прелесть этой работы заключается в том, что у меня остается свободное время, которое я могу тратить на живопись и еще другую, менее полезную, но гораздо более прибыльную деятельность: продаю свои тряпки. И мое неожиданное «разбогатение» объясняется удачей именно на этом фронте моей деятельности. Все очень просто и очень скучно, и никаких больших работ, как вы предполагаете, – я не сделала. Да их тут что-то и не заметно этих самых больших работ-то (только давайте уговоримся, что о моих неблестящих делах никто, кроме Тамары, не знает. Я здорова, и богата, и знатна. Ладно?)

Сейчас утро. Мне еще рано идти трудиться. Поля спит. Солнце жарит вовсю. Я с 7 часов уже встала. Мне ужасно милый, но грустный и безнадежный сон приснился. Приснилась мне мать – такая ласковая, заботливая (готовая пожертвовать всем, чем угодно, – лишь бы мне было лучше) и всепрощающая – какой только она одна умела и могла быть. И руки, и голос ее – такие милые и знакомые. Вот такая она, какой была до этой страшной болезни. И очень ласково и жадно она смотрит на меня и ничего не говорит, но все понимает. А мне так ужасно нужно ей что-то объяснить и рассказать, и пожаловаться (как в детстве), но я только могу сказать: мама, голубушка, и реву – очень отчаянно и с наслаждением. И такое забытое чувство горячей волной нахлынуло на меня: что есть опять человек, которому все важно во мне, который все простит, будет любить бескорыстно и позаботится, и заступится, и пожалеет. Ну а потом, как это всегда бывает во сне, я ничего не сумела расспросить, ни сказать и проснулась. Было уже утро, горели мангалы и со звоном наливались ведра под краном. И жарило солнце. И я вскочила со своей зареванной подушки и подумала – откуда я черпала этот источник ласковости и тепла и нежности в жизни? Все-таки от матери.<…>

<…>Провожала я тут своего приятеля-художника на фронт. Посидели с ним на его вещевом мешке в привокзальном садике (кругом спали его товарищи курсанты, по их лицам ползали мухи), погрызли солдатских сухарей, поговорили о жизни, об искусстве, о моих работах, которые он незадолго до этого видел. Это очень талантливый художник, а сидел он рядом со мной бритый, обгорелый, в страшных грязных бутцах, нескладный, понурый и грустный. И очень захотелось немножко ободрить его и наделить теплом, и заменить на минутку и мать, и жену. Но я, наверное, не сумела этого сделать. Мы простились, и он уехал…

Тут как-то пришел к Ахматовой [59]59
  АхматоваАнна Андреевна (1889–1966) – поэт.


[Закрыть]какой-то человек, кажется, Янковский и сказал, что видел в кино ленинградскую хронику. Когда я вечером пришла домой, Лида уговорила меня пойти: ну и пошли. Летний сад, парочки, военные, очереди у киосков с анилиновой водой. Очень странно все это.

Подождали сеанса и уселись. Потух свет, и сердце сразу переместилось в горло. Показали несколько открыточных ленинградских видов, потом кусок крыши вашего театра. Потом вокзал и кучу людей, мимо которых проплыл аппарат, потому что он понимал, что эти люди мне не нужны. Запомнился какой-то верзила, занявший удачную позицию вполоборота – почти красавец, но уж очень длинный нос (Лида всплеснула руками и сказала: Рудник!). Не успела я его обругать – зачем он вас обижал, как произошла небольшая давка из-за первого места перед аппаратом и вынырнула ваша подруга Казико с какой-то мочалкой на голове вместо волос. Она быстро-быстро затрясла мочалкой, давая этим понять, что она кокетничает. (Старушке уже пора ложиться в гроб, а она все упорно настаивает на том, что в молодости была травести и носила мальчишеские штанишки.) Потом выплыл какой-то огромный блин, одетый в капор с оборочкой. Блин этот зашевелился, переместился и мне удалось догадаться, что это Никритина [60]60
  НикритинаАнна Борисовна (1900–1982) – актриса БДТ, жена поэта А. Мариенгофа.


[Закрыть]. Потом поплыли еще какие-то незнакомые люди, все без исключения, как и предыдущие, делавшие вид, что они самые главные и что если бы они не приехали в Ленинград – город бы погиб. (Все чувствовали себя героями.) И тут я поняла, что вас я проглядела…

Но судьба изменчива, и уставший от актерских рож аппарат решил отдохнуть и задержался на одном лице, явно не актерского вида… Помните детскую книжку «Макс и Мориц»? Это были очень озорные мальчишки, и автор рассказал детям про все их шалости. И нарисовал их. Вот однажды они попали в чан с тестом и, когда выскочили, – оказались похожими на какие-то гигантские плюшки своей собственной формы. И нос их, и хохолок на голове, и руки, и ноги, и штанишки – все их, но все стало какое-то большое (круглое, без морщин и сделанное из теста)… Вот таким, покрытым тестом, предстало перед нами ваше лицо.

Все-таки было очень приятно встретиться хотя бы с вашей меховой шапкой, которая сохранила свою фактуру. Потом был красивый, но неправдоподобный кадр, как снимали чехлы в партере. Затем дядя в темном костюме осматривал сцену. Опять трясла мочалкой Казико, но уже перед зеркалом, и еще кто-то сидел перед зеркалом. Потом мы ушли домой.

Я рада за вас, что у Акимова идет ваша пьеса. Раневская [61]61
  РаневскаяФаина Георгиевна – актриса театра и кино.


[Закрыть]видела спектакль и очень хвалила. Говорила, что зрелище очень приятное, хвалила она и оформление.

Лида с дочкой днями едет в Москву – я не очень-то оплакиваю эту свою потерю.

Желаю вам всего доброго. Не забывайте меня.

Т. Л.

* * *

…И все-таки я вас столько ждала. По совести говоря, я кончила вас ждать только 3 дня назад. Ну, ладно, и не надо. И не приезжайте, пожалуйста. И вы не увидите Ташкента. Не увидите улиц, обсаженных тополями, дали, покрытой пылью, верблюдов – по одному и целый караван, звездного неба, полушарием покрывающего землю, нашего дворика, убитого камнем кота Яшку, бывшего еще недавно таким толстым, какой я была в Плесе, и меня, ставшей такой худой, как кот Яшка, вынутый из воды, душа с проломанной крышей, под которым течет арык, еще много арыков, хозяйственную и сердитую Полю (впрочем, в последнее время заметно притихшую, т. к. у нее украли сумку с паспортом и всеми нашими карточками и пропусками), помидоры, величиной с детскую голову, загулявшего Луговского, нашу соседку – стерву, узбечек в паранджах, алайского базара, «старого города», мои этюды, солнца, от которого можно закуривать папиросы, хмеля на наших окнах, скамейку в парке, на которой я писала вам письма, мангалы, дымящие днем и волшебные по вечерам, москитов и мух, величиной с наперсток, луну, словно взятую из плохого спектакля, скорпионов, ишаков, виноград 20 сортов (правда, очень дорогой, но красивый), белую собачку Тедьку, которая кусает почтальонов и которой кто-то аккуратно и в абсолютно трезвом виде красит брови черной краской, тихое и прохладное ташкентское утро, телеграф, с которого я отправляю телеграммы, розовые стены и голубые тени в переулках, коз на всех улицах, ботанический сад и зоосад, где есть 3 дохлых крокодила, много козлов, еще больше кур, еще больше маленьких юннатов, еще больше цветов и тишины и один маленький медвежонок (мой друг), Пушкинскую улицу, спекулянтов, карманных воров, торговок вареными яблоками и чесноком, ташкентских котов, особняков, самоваров, мою подругу Надю, Сашу Тышлера [62]62
  Саша Тышлер —Александр Григорьевич Тышлер (1898–1980), театральный художник, живописец и график.


[Закрыть], Бабанову [63]63
  БабановаМария Ивановна (1900–1983) – театральная актриса.


[Закрыть], дыню, ростом в бельевую корзину, изюм, грецкие орехи на дереве и на базаре, поэму моего брата, 22 карандаша, 15 записных книжек и маленького Будду, которые находятся на его роскошном столе, моих учеников и мою злость, мой красный зонтик, дома под названием «воронья слободка», девочку Зухру и девочку Василю, которая продает кислое молоко, спящих во дворе людей, желтые цветы под окнами, кухню с провалившимся полом, очереди в распреде, улицу Карла Маркса и улицу Весны, Бешаган и Урду, каменные ступени и траву, растущую на крышах нашего жилища, нашего уюта и беспорядка, старый веник, совок для угля, бумажные абажуры и лампу, сделанную из детской игрушки, глиняные кувшины, мебель, которую я сама красила, диван, на котором я пролила немало слез, папиросников на углу Жуковской, ташкентский трамвай, в который невозможно влезть, ярко-синего неба, белую акацию и адамово дерево, решетки на окнах от воров, нашу дворничиху, вокзал, желтые занавески на моих окнах, привешенные на биллиардные кии, плиту в глубине комнаты, саксаул, библию, сломанный штепсель, три разных стула и круглую черную печку в нашей комнате, мои самодельные карты, моих поклонников и дворника Лариона в том числе, лесенку на балхану, Ахматову в веригах, звонок у калитки и булочную на углу, похожую на крысиную нору, – всего этого вы не увидите…

Как же я могу соглашаться ехать с вами в Южную Америку, в Бразилию и еще в разные места, когда вы меня все равно обманете? То вы мне обещали, что 28 октября 42 года мы будем сидеть с вами в поезде, то поехать со мной в Бразилию…

* * *

Ташкент пустеет, уезжают последние друзья. Послезавтра едет в Москву Лена Булгакова (ее вызывает МХАТ). Очень грустно мне с ней расставаться. Во-первых, я ее люблю, и она была единственным близким человеком у меня в Ташкенте, во-вторых, мне без нее будет очень тяжело справляться с моим братом (вернее, с его желанием пить водку) и выдерживать на себе всю тяжесть неврастенических и творческих напоров этого незаурядного и милого, но очень тяжелого человека. Не до него мне сейчас, признаться. А он не знает никаких полумер в своем эгоизме, эгоизме, который всегда неразлучен (к сожалению), с большой творческой жизнью.

Вот он занят уже 4 месяца своей поэмой [64]64
  «Середина века».


[Закрыть]и не хочет думать больше ни о чем. Самое смешное, что я всегда мечтала, чтобы он начал работать не для денег, а «в стол», но теперешний быт, видимо, не может так долго выдержать «чистого творчества».

Наша Поля все это называет гораздо проще, она говорит: «хозяин дурука валяет». Вообще она очень смешно говорит – помимо «дурука» еще «втю» (вместо утюг), «уши» (вши) и т. д. Фишками она почему-то называет всех актрис…

* * *

Брат мой загуливает понемножку, что не мешает ему быть довольно милым парнем и писать (написал уже больше 20 глав) интереснейшую поэму. Просто даже, мягко выражаясь, очень большая и талантливая вещь.

В местном театре Кр. Армии пойдет «Дорога в Нью-Йорк», но с какими-то поправками Ялунера (?!). Что это значит – объяснить пока не могу, так как сама ничего не знаю. А как только узнаю (я уже настропалила Володю, чтобы он выяснил это дело), немедленно напишу. В театр этот влилась уцелевшая группа радловских актеров (и этот парень, который все кричал вам «сидишь?», «стоишь?» – помните, Федоров, кажется). Смирнов должен был играть главную роль (или это, кажется, на вашем языке называется «заглавная роль»), но переругался из-за жены, которой не хотели давать играть героиню и, кажется, уходит к Акимову. Оформляет спектакль ваш ленинградский и, на мой взгляд, очень слабый художник Блек…

1.10.43.

* * *

А я опять больна (это превратилось уже в привычку). В самом деле, я соревнуюсь с А. А. Ахматовой, с которой мы, к слову сказать, подружились [65]65
  Т. А. Луговская жила в 1942–1943 гг. в комнате на ул. Жуковского, 54, в писательском «белом доме», прямо под лестницей комнаты Ахматовой (на балахане). По рассказам М. И. Белкиной, которая в это время жила в Ташкенте, Татьяна Александровна зимой воровала у богатых обитателей дома дрова для Ахматовой. Также она была одной из слушательниц «Поэмы без героя» (записала эпилог со слов Ахматовой, который хранится в семейном архиве Луговских). Г. Л. Козловская в своих воспоминаниях об Ахматовой пишет: «Дом на Жуковского, 54 состоял из нескольких построек – направо, налево главный особняк и строение в глубине двора. К нему была словно прилеплена снаружи деревянная лестница, ведшая наверх, на балахану. Еще до переезда туда Анны Андреевны там уже жили писатели Иосиф Уткин, Луговской…» (См.: Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991.)


[Закрыть]. Это была, пожалуй, одна из самых трудных побед в моей жизни.

Будьте… хорошим.

Т.

Ташкент. 21.11.43.

Это последнее письмо из Ташкента…

* * *

На последней страничке могу вам сообщить несколько сведений о небезызвестной вам Т.А. Л-кой. При обыске обнаружилось, что эта дама: 1) очень нудная, 2) способна только плакать, вязать кофточки, устраивать квартиры, ныть, писать этюды, болеть и делать из старых платьев новые, 3) она лишена воли и здравого смысла, 4) она абсолютно не деловита – даже рейсовую карточку умудрилась взять неправильную, 5) она уже не первой молодости и, прямо скажем, старовата, 6) она лентяйка и любит стоять в очередях, 7) она преувеличенно женственна и нерешительна, 8) она не хочет работать, 9) она похожа на придорожный столб, который только указывает дорогу, а сам по ней не идет, 9) она тщеславна, 10) у нее больная печенка, 11) она считает, что активность – самый большой недостаток у женщины, 12) клетка, в которой помещается гордость и самолюбие, разрослась у нее и приняла уродливую форму, 13) она устала и мало во что верит, 14) у нее отвратительный характер, 15) она считает, что мужчина должен брать ответственность за жизнь, 16) она никогда не забывает, что женщина всего-навсего сделана из ребра Адама, 17) она нервна и, я бы сказала, с налетом истеричности, 18) она не может разгрызать зубами (ввиду отсутствия последних) орех, 19) она сластена, 20) избалована, 21) иногда может быть злой стервой, 22) она считает, что если вы после этого списка будете все-таки относиться к ней хорошо, – то вы ангел, и она целует кончики ваших крыльев.

Т. Л.

Москва. Декабрь. 43.

1944 год

Потом война когда-нибудь кончится. Потом люди меня любят (до сих пор не могу понять за что – без всякого кокетства вам говорю) – в этом я убедилась. Ну и еще разные милые вещи найдутся – если их поискать хорошенечко. Главное, все на свете плод нашего воображения, и надо неустанно трудиться в этом плане и не давать холодному червяку сомнения забираться в наше сердце. Нужно верить в распрекрасное и тогда даже дрянь станет милее.

Я машу вам ручкой, говорю до свидания.

Москва. 29.01.44.

1945 год

Будьте уверены во мне и знайте, что я вас постараюсь никогда не подводить и приложу все силы, сделаю все, что смогу, чтобы вам жилось покойнее. Обнимаю вас, мой самый лучший и верный друг и самый большой учитель.

Т. Л.

12.01.45.

P.S. Когда вы приедете в Москву – я, наверное, уже уеду с Лаврушинского – потому я буду поджидать вас к себе в гости на Староконюшенный переулок. Я подумала тут как-то, что мы квиты, что «закон обратимости» вступил уже давно в свою силу и что все мучения, которые я причиняла вам в жизни, потом пришлось пережить мне самой.

Т.

* * *

Лёня, милый! Спасибо вам за память и за подарок. Все мне было доставлено во время. День, вернее, вечер своего ангела я провела хоть и в холоде, но в уюте и в шумной и многолюдной компании друзей и приятелей. Брат, который тоже был у меня, отмечал сегодня необыкновенную удачу этого вечера. Очень, говорит, было все хорошо, а главное, всем хватило водки (может быть, ему все представлялось в розовом свете, т. к. он был со своей любимой дамой). Действительно, водки хватило и оживления хватило и вообще всего хватило, не хватило только хорошего настроения самой именинницы. Грустно что-то мне, Лёня, но, я думаю, – может, это пройдет? Наверное даже, пройдет!