Текст книги "Драматические произведения. Повести."

Автор книги: Тарас Шевченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Охотник этот был молодой корнет, которого мы видели в хате пьющего водку стаканом. Но это в сторону: можно и водку пить и честным быть. Одно другому не мешает. Молодому корнету, как кажется, вино (а может быть, и воспитание) помешало быть честным (потому что он по породе – благородный).

Долго он ехал молча, как бы погрузясь в думу. О чем же он думал, сей благородный юноша? Верно, он вспомнил прошлое, былое; верно, он вспомнил свой проступок перед простою крестьянкою – и совесть мучит молодую и уже испорченную душу.

Ничего не бывало! Он по временам говорил сам с собою вот что:

– Фу ты, черт ее побери, как она после родов по хорошела! Просто бель фам! (Молчание.) Жаль, не видал мальчугана, а должен быть прехорошенький. Я помню его глазенки, совершенно как у нее. (Опять молчание.) А что, если на досуге начать снова? Да леко, черт возьми, ездить – верст тридцать по крайней мере! А чертовски похорошела! И зачем она, дура, бежала из своего села? Смеются… Эка важность! По смеются, да и перестанут. (Опять молчание.) Ба! Превосходная идея! Эскадрон один в этих двух селах! Решено! Жертвую Мурзою ротмистру, пускай меня переведет в третий взвод, а он квартирует в этом селе, как бишь его, – Гурта, Бурта, что ли? Браво! Превосходная мысль! Я тогда могу бывать каждый день на хуторе. Превосходно. Ну, моя чернобровая Лукеюшка, закутим! Вспомним прежнее, былое! Марш, нечего долго раздумывать! – И он пустился в галоп.

Проскакав версты две, он дал лошади перевести дух и опять заговорил:

– Хорошо! А как же я расстануся с братьями-разбойниками? Ведь день-другой, пожалуй, неделю можно поесть рябчиков, а там захочется и куропатки! Впрочем, я могу каждую неделю по крайней мере навещать свою удалую братию один раз. Оно будет и разнообразнее и, следовательно, интереснее. Решено! Ведь в этих случаях жертва необходима! Неси меня, мой борзый конь.

И он сильно ударил нагайкою по ребрам своего борзого коня. Конь полетел быстрее и быстрее, почуя близость знакомого села, и в широкой, покрытой снегом долине показалася синяя полоса, – это было село, родное село Лукии.

Он проехал шагом царынуи легкой рысью въехал в село. Первый живой предмет, попавшийся ему на глаза, это был пьяный мужик, едва державшийся на ногах. Корнет узнал в нем отца Лукии.

– Здравствуйте, почтеннейший! – сказал корнет, приостанавливая коня.

– Здравствуйте, ваше благородие, – едва проговорил мужик, снимая шапку.

– А ведь я отыскал твою Лукеюшку!

– Она теперь не моя, а ваша, ваше благородие.

И, сказавши это, нахлобучил свою порыжелую шапку на глаза и побрел, шатаясь, к своей давно уже не беленной хате. Корнет посмотрел вслед ему и проговорил:

– Глупый мужик, а туда же рассуждает.

И, подбоченясь, поехал шагом вдоль села.

А глупый мужик, не рассуждая, пришел в свою нетопленую хату, посмотрел на голые стены и, как бы отрезвясь, снял шапку, перекрестился три раза и лег на дубовой, давно уже не мытой лаве, говоря как бы сквозь сон:

– Вот тебе и постеля, старый дурню! Не умел спать на перине – теперь на лаве! под лавою! в помыйныци! на смитныку! в калюже с свиньями спи, стара пьяныця! О господи, господи, твоя воля! А кажется, такая тихая, такая смирная была! А вот же одурила, одурила мою седую голову!

И он, не подымая головы, навзрыд заплакал.

В хате было пусто, холодно, под лавами валялися разбитые горшки и растрепанный веник. От стола и ослонатолько остатки валяются по хате, а от другой лавы и остатков не видно. Кочерги, макогона и рогача тоже не видно около печи, а в печи зола инеем покры-лася.

Пустка! Совершенная пустка! А недавно была веселая, белая, светлая хата.

Куда же девалась скромная прелесть простой мужицкой хаты?

Посрамления своего единого дитяти, своей Лукии, не пережила престарелая мать, она плакала, плакала, потом захворала и вскоре умерла. Старик, похоронивши свою бедную подругу, не устоял против великого горя, начал пить и в два года пропил все свое добро, уже добивался до самой хаты.

Такие-то бывают иногда последствия минутного увлечения.

Старик долго еще бормотал, полусонный, и, наконец, замолк. Немного погодя мышь из норки выбежала на середину хаты, повертела головкой и, вероятно, заметила спящего на лаве хозяина, повернулася назад, еще раз осмотрелася и скрылася в норку.

На хуторе дни проходили без особых приключений. Марко вырастал не по дням, а по часам. У него прорезалися зубки без особых припадков, как это бывает с другими детьми. Он стал уже ходить по хате без помощи ослона или лавы, и, целые часы глядя на его походку, любуяся, старый Яким давал ему разные названия, как-то: гайдамака, чумак, запорожец, и однажды нечаянно назвал его уланом, отчего Лукия вздрогнула, побледнела и вышла из хаты. А Марта, не замечая смущения Лукии, вскрикнула на Якима:

– Перекрестися, божевильный! Какой он у тебя улан? – и, взявши Марка на руки, целовала его, крестя и приговаривая: – укрой и сохрани тебя матерь божия от всякой злой напасти! – и, лаская, укладывала его в люльку.

Лукия возвратилась в хату. Марко уснул, и тишина водворилася в хате.

Неделю спустя после описанной нами сцены, после обеда, Яким по обыкновению отдыхал, Марта тоже на печи дремала, а Марко, вооружась арапником, нарочно для него сплетенным Лукиею, бегал от стола до порога и от порога до стола, размахивая своим арапником. Лукия молча любовалася своим сыном. Она с чувством тихого восторга смотрела на него и не знала предела своему счастию.

Ей послышалось, что наружная дверь заскрипела. Она вздрогнула. Через минуту отворилася дверь в хату и вошел в охотничьем наряде корнет.

Лукия вскрикнула, схватила Марка и выбежала из хаты. Он выбежал за нею, но не мог ее догнать. Лукия спряталася в клуне, куда он побоялся войти, потому что там были молотники.

Походивши немного по двору, он вышел за ворота и, севши на коня, поскакал в поле.

Дремавшая Марта соскочила с печи и, не видя в хате ни Марка, ни Лукии, переполошилась. За нею проснулся и Яким, и оба, не понимая, что случилося, смотрели друг на друга.

– Где Марко? – спросила Марта.

– Не знаю! – отвечал Яким.

– Кто тут кричал в хате?

– Не знаю! – отвечал Яким.

– Ты никогда ничего не знаешь! – почти крикнула Марта и вышла из хаты.

– А ты так хорошо знаешь, когда едят, да тебе не дают, – сказал Яким, медленно подымаясь с постели.

Марта вошла в другую хату, и там нету ни Марка, ни Лукии; она вышла на двор и встретила из клуни идущую перепуганную Лукию. А Марко, бедняжка, посинел от холода и прегромко плакал.

– Ты бога не боишься, Лукие? – кричала Марта. – Ну как-таки можно бедное дитя выносить на такой холод? Видишь, как оно, сердечное, посинело. Дай его мне. И что это тебе в голову пришло, скажи, ради матери божьей?

– Я испугалася, – едва проговорила Лукия.

– Какого ты там рожна испугалася?

– У нас был в хате…

– Кто там у нас был в хате?

– Улан, кажется, – шепотом проговорила Лукия. Они вошли в хату.

– Что там такое случилося с вами? – спросил Яким.

– Лукия говорит, что у нас улан был в хате! Яким засмеялся и спросил.

– А волка не было с уланом?

Лукия на его остроту не отвечала.

Марка кое-как успокоили, и старый Яким снова, усмехаясь, заговорил:

– Ну, скажи, Лукие, какой это к нам улан приходил, рудый, серый и волохатый? А бодай же тебе, Лукие! От насмешила, так, так!

И он простосердечно захохотал. Лукия молча улыбалася, а Марта, качая люльку, шепотом говорила:

– Цыть! Дытыну розбудишь своим проклятым хохотом. Оно, бедное, только что глазки закрыло.

– Да как же тут не смеяться, вовкулака ^{23} или тот, как его, улан рудый в хату заходил.

– Та пускай себе и заходил, только ты замолчи, – сказала Марта, не переставая качать люльку.

Не проходило дня, чтобы старики не подтрунили над бедною Лукиею, и это продолжалося до тех пор, пока не посетил их корнет в другой раз.

А это случилося ровно через неделю.

Старики и Лукия тешилися Марком, как он таскал за собою повозочку, Лукиею же сделанную из редьки, и погонял сам себя нитяным арапником. И только что он прошел от стола до дверей, как дверь отворилася и в хату вошел корнет и чуть не свалил с ног чумака Марка.

Лукия бросилась к ребенку, схватила его и бросилась из хаты. Марта выбежала за нею, а корнет, снявши шапку, поздоровался с Якимом.

– Доброго здоровья, – отвечал Яким, вставая.

– Что это они у тебя такие дикие?

– Да что, добродию! Сказано – бабы. А бабы и козы все равно, скачут, когда завидят человека. Дуры хуторяне, никакого звычаю не знают.

– А я сегодня поохотился немного, да и тебя, старина, навестил, – сказал он, садясь на лаву.

– Покорно благодаримо, просимо, садитесь. Не угодно ли будет пополудновать у нас по-простому? Вы, я думаю, на своей охоте проголодались?

– Да, весьма не помешало б. Я-таки порядочно голоден, – с утра ничего не ел.

– Ото-то ж! Посидите ж часть времени, а я пойду отыскивать своих диких хуторянок.

И он вышел из хаты.

Корнет, оставшися наедине, прошелся раза два по хате и остановился около люльки.

– Ба! Превосходная мысль! – прошептал он и, вынув из кошелька червонец, положил под подушку в люльку и только что уселся на прежнем месте, как вошла Марта в хату, молча поклонилася гостю, достала чистую скатерть, накрыла стол и начала молча приготовлять полдник. Через несколько минут вошел Яким в хату, говоря:

– Хоть кол на голове теши, не хочет войти в хату, да и только!

– Кто это не идет в хату? – спросил охотник.

– Да наша наймичка, такая глупая, как будто людей отродяся не видала.

– А не идет, так и пускай себе не идет, – сказала Марта, – мы и без нее управимся.

Приготовивши все для полдника, она вышла из хаты.

– Прошу вашои милости, садитеся за стол та полу-днуйте, что бог дал, – сказал Яким, садяся на ослоне.

– Ах да, я и забыл. Ведь у меня есть роменская кизлярка!

И он вынул из охотничьей сумы бутылку с водкой и поставил на столе.

– Не извольте трудиться, ваша честь! У нас, правда, есть и своя, да мы с старою мало употребляем, то и добрых людей иногда забываем потчевать.

И он хотел встать, но охотник удержал его.

– Постой! постой, дядя! Ведь у вас не такая, у меня ведь настоящая кизлярка! – и он вынул серебряную чарку из сумы.

– Не знаю, не случалося пивать такой. А всякие вина перепробовал на своем веку.

– Так вот попробуй, дядя, – сказал охотник, подавая старику чарку.

– Попробуем, что там за кизлярка! – сказал он, принимая чарку и крестясь. – Господи, благослови!

Выпивши водку, он немного помолчал и проговорил:

– Нечего сказать, хорошая водка. А дорога?

– По целковому бутылка.

– О, цур же ей, когда так! У нас на карбованець видро купишь.

– Купишь, да не этакой!

– Э, все одинаково, лишь бы назавтра голова болела.

И они молча принялися закусывать колбасу и холодное свиное сало, до которого, впрочем, охотник не прикасался. Невежа не знал, что холодное свиное сало лучше всякого патефуа ^{24}. А впрочем, о вкусах спорить нельзя.

Охотник, кстати, привел поговорку, что по одной не закусывают. Потом другую, – что без троицы дом не строится. Потом еще и еще поговорку, а за поговоркой, разумеется, наливалася и выпивалася чарка, так что не прошло часа, а в бутылке уже было пусто, как у пьяницы в кармане.

Они стали говорить громче и быстрее. Охотник наговорил Якиму много любезностей, почти великосветских, и, между прочим, вот какую:

– А ты мне, дядя, с первого раза понравился. Помнишь?

– Помню, – отвечал Яким. – А вы мне так попросту совсем тогда не понравились. А теперь так вижу, что ты человек хороший.

– Вот то-то и есть! Ты раскуси-ка меня, дядя, так не то увидишь!

– Нет, я кусать тебя не буду, а знаёмыться милости просимо.

– Ведь я, правду тебе сказать, для тебя и в ваше село на квартиру перешел, чтобы только к тебе в гости ездить.

– Благодаримо, благодаримо! Марто! – крикнул он, вставая со скамьи. – Пряжи яешню с колбасою! Давай видро выстоялки. Не знаешь, старая бабо, какой у нас человек сидит!

– Полно, полно, ничего не надо, дядя! Я сейчас уеду.

– Уедешь, только не сейчас, я тебе еще покажу нашего Марка.

– А кто это такой ваш Марко?

– А наша дытына. Разве ты не знаешь, что у нас и сын есть? – И он пошел к двери, бормоча: – Вот я вам дам, вражи бабы! – и он вышел за двери.

Через минуту он внес на руках в хату плачущего Марка, а за ним вошла и Марта.

– Посмотри! посмотри! – говорил он. – Какое нам добро господь на старости послал! На, забавляй его по-своему, – и он передал Марка Марте.

– Иды, иды, гайдамака ты, сякий-такий сыну! – И он рассказал охотнику историю успокоившегося Марка.

Охотник, рассеянно выслушав рассказ Якима, сказал:

– А кто же его настоящая мать?

– А бог ее знает! Уповать надо, покрытка какая-нибудь, бесталанница!

– У тебя всё покрытки! А может, и честная женщина, только бедная, – сказала Марта.

– А может, и честная, бог ее знает. Куда же вы? – сказал он, обращаясь к охотнику. – Погостите, бога ради, вы у нас и то редко бываете. Стара! Выстоялки! Яешни!

– Благодарю тебя, дядя. Буду часто бывать, только сегодня не держи, не могу, дома есть дело.

– А коли дело, так и дело. Как волите, сами лучше знаете. А хорошо б попробовать еще нашои выстоялки.

– Нет, благодарю, в другой раз. Прощай, дядя! И он вышел из хаты.

Яким, проводив за ворота дорогого гостя и в сотый раз повторив просьбу не минать их хутора, возвращался в хату, бормоча про себя:

– Притча во языцех! Вот тебе и москаль! Вот тебе и улан! Та дай бог, чтоб и крещеные люди такие росли на божьей земле. Молодец, нечего сказать! И где он такую дорогую водку покупает? Говорит, в Ромнах. Надо будет поехать в Ромен та достать такой водки, чтоб не стыдно было, когда в другой раз заедет. Так я думаю – не достанешь. Паны всю выпили. Ну, уж за этими панами нашему брату просто некуда деваться! А что ж, ведь и он тоже пан, хоть и московский. А человек хороший, очень хороший человек. Хоть бы и у нас таких панив насиять. А что, на Москве тоже растут паны?

И, задавши себе такой хитрый вопрос, Яким, шатаясь, вошел в хату.

Лукия, перестилая ввечеру постельку Марка, нашла под подушкою червонец и сейчас догадалась, что это было дело его нежного папаши, взяла его в руки и не знала, что с ним делать. Подумавши немного, она опустила его в пазуху и молча продолжала свое дело.

Охотник сдержал свое слово. Он каждую неделю исправно два и три раза посещал хутор, только без всякого со стороны сердечной поощрения. Поил Якима кизляркою, а Яким его потчевал десятилетнею выстоялкою. Тем и кончалися его визиты. Лукия всегда убегала из хаты, когда его только завидит, а он был до того скромен или лукав, что никогда ни слова не сказал старикам про их наймичку, как будто он ее никогда и не видал.

Любовался всегда своим Марком, как совершенно для него посторонний, привозил ему всегда пряники, а иногда и другие гостинцы, чем и успел приласкать к себе дитя. Так что, бывало, когда он входил в хату, то оно бежало к нему навстречу, протягивая ручонки, и кричало да-да.

В великом посту, когда старики говели и с пятницы на субботу осталися ночевать у отца Нила, чтобы не проспать заутрени, корнет перед вечером приехал на хутор. Он знал, что старики в селе и ночевать не будут дома. Оставил с денщиком своего коня, а сам прокрался, как вор, на двор и потом в хату.

Лукия в это время играла с Марком, и когда увидела его в хате, то вскрикнула и чуть ребенка из рук не уронила. Они молча остановились друг перед другом. Марко протянул к нему ручонки и сказал свое обычное да-да. Но да-да не отвечал ни слова на привет Марка, а Лукия схватила его ручонки и прижала к себе.

Долго продолжалося молчание, наконец он заговорил:

– Скажи, Лукеюшка, за что ты меня не любишь, зачем ты от меня прячешься всякий раз, когда я сюда приеду?

Лукия молчала.

– Я мучуся! Я страдаю! Я умираю без тебя! Цветочек мой прекрасный, мой розан ненаглядный, проговори хоть одно слово, хоть взгляни на меня!

Она взглянула на него, но не проговорила ни слова.

– За что я тебе вдруг немилым стал? Вспомни ты темный сад и те короткие сладкие минуты, что мы проводили с тобой.

Она опять взглянула на него, и из прекрасных ее карих очей покатилися крупные слезы.

– Чего ты плачешь, моя прекрасная? Или тебе стало жаль прошлого? Что ж, от тебя зависит, начнем снова.

Она плюнула ему в глаза.

– Не сердися, моя крошечка, я тебе всего, всего себя, всю жизнь свою тебе отдам.

Лукия с омерзением отворотилась от него, подошла к двери и, отворивши дверь, громко крикнула:

– Катре!

– Не зови никого, побудь со мною наедине, я тебе всю правду, всю истину скажу. И ежели есть у тебя хоть искра чувства, ты извинишь меня!

Между тем вошла в хату, со скалкою в руках, дюжая Катря.

– Катре, голубочко, побудь с этим паном, а я вынесу Марка в другую хату, а то он его боится и плачет.

И с этим словом она вышла из хаты. Через минуту она возвратилась, держа в руке червонец, подошла к нежному своему обожателю и, подавая ему червонец, сказала:

– Марко и без твоих червонцев богат, возьми!

Он отодвинул ее руку. Она бросила ему червонец на пол и вышла из хаты.

Он поднял червонец, повертел его в руке, как бы раздумывая, что с ним делать.

– Вот тебе, голубушка, – сказал он Катре, подавая ей червонец. – Только ты пособи мне ее уломать.

Катря, взявши червонец, проговорила:

– Какой хорошенький дукачик! Что ж это у него дырочки нету? Как же его носить? Вот теперь если б доброе намисто!

– И монисто куплю, только ты уломай ее.

– Добре, уломаю. И он вышел из хаты.

– За что это он ломать просил? – спросила Катря у входящей Лукии.

– Не знаю, – ответила она.

– Посмотри, какой хорошенький он мне дукачик подарил.

Лукия взглянула на червонец и не сказала ни слова. Катря вышла, а Лукия осталася в светлице в всю ночь проплакала.

В субботу после вечерни старики возвратилися домой и не могли нахвалиться гостеприимством своего знакомого охотника. Он их после обеда от отца Нила зазвал к себе на квартиру, и чем уж он их не угощал! И чаем, и сахаром, и всякою всячиною, так что всего и не упомнишь. Одно только Марте не понравилось, что у него везде табак: и на столе табак, и на окнах табак, и на лаве табак – везде табак. Она думала, что у него и чай из табаку, а потому-то съела кусочек сахару, другой спрятала для Марка, а до чаю и рукой не прикоснулась. Еще две вещи ей сильно не понравились: это собака на постели и денщик, такой старый, оборванный, грязный, на руках грязи, что и вихтемне отмоешь. И еще чудно: он уже сывый, а он ругает и все кричит: «Эй, малый!» А может, это по их московскому звычаю так и следует, бог там их знает!

Посещения его продолжались попрежнему, и по-прежнему без успеха. Он часто дарил разные безделушки дебелой и простоватой Катре. А та по простоте своей говорила ему, что Лукия каждый день и ночь за ним плачет и что даст бог велыкодня дождаться, тогда можно будет просто в церковь, да и Исайя, ликуй ^{25}.

Пост был в исходе, нужно было и Лукии отговеться. Как же ей быть? Он теперь квартирует в Буртах, он не даст ей и богу помолиться, а не то что отговеться. Подумавши, она попросилась у своих хозяев навестить своего отца и заодно отговеться в своем селе.

Старики охотно согласились и предложили ей сани и лошадь. Она отказывалася, но не могла отказаться. А на говенье, кроме платы за службу, [Яким] дал ей карбованец.

После обеда, в воскресенье на шестой неделе, она выехала из хутора на маленьких саночках прямо на Ромодановский шлях.

Не хотелося ей, бедной, ехать в свое село, но любовь дочери поборола в ней стыд покрытки. Она уже третий год не имела никаких сведений о своих родных.

С трепетом въехала она в свое родное село, подъехала к воротам своим и вскрикнула в ужасе.

Ворота были разобраны, частокол повалился, соломенная крыша на хате ветром разорвана, и черные стропила виднелися, как ребра из полуистлевшего чудовища.

Привязала лошадь к оставшейся около ворот вербе, а сама вошла в хату. Пустка, и снаружи и внутри пустка!

– Куда же они делися, неужели умерли? – спросила она сама себя и вышла из хаты.

У кого же она теперь приютится?

У нее давно когда-то, года три тому назад, была знакомая край села, старая московка, у которой прежде собирались вечерныци. Она к ней и направила свою лошадку.

У этой старой московки почти на выгоне было не то, что называют хатой, а вернее то, что у нас называют куренем, то есть ежели смотреть издали, то это скорее похоже на кучу навозу, нежели на жилище человека. Вблизи же она была, как говорится (и говорится справедливо), живописна, и живописна до такой степени, что я хотя и не любитель подобных живописных вещей, беруся, однакоже, нарисовать – того для, чтобы показать моим почти сонным слушателям, что я не лгу, как какой-то курьер.

Ахнули в селе люди добрые, когда увидели около куреня московки клячу и едва заметные санишки.

– Откуда она взяла такое добро? – все в селе вскрикнули. – Ведь у нее давно уже вечерницы ^{26}не собираются!

Пошли по селу толки, – такие точно толки, как бывают в уездном городе, когда проедет по его единственной улице жандарм на тройке.

Лукия, распрягши лошадь, привязала ее к санному полозу и, бросивши ей сенца, вошла в москалихин курень (это было в сумерки). Войдя, помолилася и едва-едва нащупала свою старую знакомую. Нащупавши, она сказала:

– Добрывечир!

– Добрывечир! – едва отвечало ей что-то.

Лукия ощупала тряпки, а в тряпках завернуто что-то живое.

– Нездужаю: стара, погана, погана стала.

– Чи нема у вас лою? Я б каганець засвитыла.

– Ничего нема. И печь нетоплена. Я позавчора ходыла в гости, воротылася додому, та й занедужала.

– Что же у вас болыть?

– Все болыть, моя голубко.

Лукия оставила ее и через полчаса возвратилася с дровами, затопила полуразвалившуюся печь, нашла где-то под припичкомс обитыми краями горшок и, положа в него снегу, приставила к огню.

– Спасыби тоби, – проговорила больная.

Пока растаивал снег и потом грелася вода, Лукия вышла на двор, посмотрела на клячу, на сани и говорила сама с собою:

– Господи, у меня хоть чужие добри люди есть! А у нее никого нету, – настоящая сирота.

Она подошла к саням, вынула из них торбу с паляныцямии молча вошла в хату. Вода в горшке уже кипела; она его отставила от огня и спросила хозяйку:

– Чи нема у вас какой-нибудь мисочки?

– Есть, голубко. На печке посмотри, мне на днях Майчиха прислала рыбки, дай бог ей доброе здоровье, так мисочки я ей еще не относила.

Лукия действительно нашла глиняную небольшую чашку, вымыла ее, налила горячей воды и, подавая больной, сказала:

– Выпей ты горячей воды немного та съешь хоть кусочок паляныци, тебе лучше станет. Если б можно было достать шавлии, то оно бы еще лучше было. – И, говоря это, она отломила кусок белого хлеба и подала больной. Больная выпила воду, съела немного хлеба и благодарила свою лекарку.

– Тебя сама матерь божия послала ко мне!

– Лежи, не вставай, я тебя укрою, – и она укрыла ее своим тулупом.

Между тем печка истопилася. Она закрыла трубу. Больная начала дремать. Зазвонили к повечерие. Лукия надела белую свиту, осмотрела еще раз свою больную и вышла из хаты.

Она пошла к повечерие. Как она войдет в церковь? Ведь на нее все пальцами покажут. Все скажут ей в глаза, что она свою мать и отца в гроб свела.

«Пускай показывают на меня, – думала она себе. – Пускай смеются, говорят, знущаются, я все вытерплю, все выстрадаю, я должна выстрадать, – я великая грешница! Об одном только прошу тебя, милосердный боже мой, пошли ты здоровье и добрую долю моему единому сыну».

Опасения ее насчет насмешек были напрасны. Народу было в церкви мало, и ее никто не заметил. Она же себе остановилася у самых дверей, а в церкви никто назад не обращается (по крайней мере так делается в наших селах).

Уже в сумерки она возвратилася в хатку и, увидя, что больная все еще спит, тихонько вышла из хаты, сводила свою лошадку к Суле, напоила ее и, приведя обратно, подложила ей сена и обошла кругом хаты, выбирая место, где бы приютить свою лошадку. Хотя на дворе уже был март, но все-таки на случай ветру не помешало б приютить, но приюта совершенно никакого не было.

– Господи, какая она бедная! – сказала она. – Хоть бы тебе тынок какой, хоть бы хлевушка какой, – таки совершенно ничего! Как же она живет, горемычная?

И, проговоря это, она вошла в хату. Больная уже проснулася и хотела подняться с постели, чтобы достать воды. Лукия подала ей простывшей воды, уложила ее в постель и в потемках села на полу около ее постели. Больная заговорила:

– С меня как рукою сняло. Если бы не ты, то я не знаю, что бы со мной и было. Благодарю тебя, пускай бог тебе заплатит.

Лукия молча вздохнула.

– Чего ты так тяжко вздыхаешь?

– Так, – отвечала Лукия.

– Может быть, ты тоже нездужаешь?

– Нет, слава богу, здорова!

– Ах ты, моя бесталаннице! – сказала больная с чувством. – Я и забыла, при моей немощи, про твое тяжкое бесталанье! Ну, скажи ж мени, моя горлыце, живо ли оно, здорово ли оно, моя рыбочко?

– Слава богу, здорово.

– Как же его зовут, моя галочка?

– Марком, – неохотно ответила Лукия.

– О горе мое, тяжкое горе! – помолчав, заговорила больная снова. – Что же мы с тобою будем вечерять? Ведь у меня ничего нету.

– У меня паляныця есть.

– У тебя… у тебя… да у меня ничего нету.

– Даст бог, и у тебя будет.

– А где же мы свитла возьмем? – через минуту проговорила больная.

– Сегодня и так повечеряем. – И она ощупью нашла мешок с хлебом, подала кусок больной и себе другой отломила. Поужинавши чем бог послал, Лукия наведалась к лошади и, возвратясь в хату, помолилась богу и легла на полу спать. Словоохотная старуха пробовала с ней заговаривать, но Лукия, пожелавши ей доброй ночи, вскоре заснула или притворилась заснувшею.

На другой день поутру Лукия, возвратясь от заутрени, нашла свою пациентку на ногах. Она уже затопила печку и что-то приставила в горшке к огню. Увидя входящую Лукию, она быстро обратилась к ней и сказала:

– Добрыдень! Добрыдень, моя голубка! А я уже и печь затопила.

– Добрыдень вам! – сказала Лукия.

– А ты еще краше стала, как прежде была. Ей-богу, правда. Да у тебя и лошадь есть?

– Лошадь не моя, добрые люди позычыли.

– Добрые люди, спасыби им! Побудь ты, моя голубочко, недолго дома, а я сбегаю тоже к добрым людям, не добуду ли чего к обеду. Ведь ты знаешь, как я живу – где день, где ночь.

– Возьми у меня денег, за деньги скорее достанешь, нежели выпросишь.

– Правда! Правда твоя, голубко сыза, – и она взяла у нее копугрошами. – От теперь можно и на свежую рыбку рассчитывать, и на олию, и на все доброе. Хозяйнуй же, моя рыбко, я духом вернуся.

И она выбежала из хатки.

Зазвонили к часам, – хозяйка не возвращается в свою господу. Уже на шестый и на девятый звонят, – ее все нету. Лукия хотела замкнуть хатку и идти в церковь. Но, горе, и засунуть нечем, не то чтобы замкнуть. Делать нечего, нужно дождаться, хату нельзя так оставить. Хоть, правду сказать, вору там совершенно нечего было делать. Наконец, далеко уже за полдень, пришла и хозяйка. Правда, она принесла, кроме съестных припасов, четыре свечи и даже кое-что из посуды, как то: две ложки и что-то вроде черепка. И несмотря на все эти покупки, и сама еще была навеселе. Бедняжка-таки не утерпела, забежала к своей щирой приятельке-шинкарке.

– Вот тебе, моя голубка сыза, – сказала она скороговоркою, – вот тебе и все наше господарство. Теперь заходымося варить обедать.

– Вари вже ты без мене, – сказала Лукия улыбнувшись. – Вари, а я пойду до церкви.

– Разве уже дзвонылы?

– Скоро зазвонять.

И действительно вскоре стали благовестить к повечерие. Лукия оделась и ушла в церковь. Хозяйка осталася одна и принялася за стряпню, тихо припевая:

Упилася я,

Не за вашiя —

В мене курка неслася,

Я за яйця впилася.

Не знаю, как назвать подобные явления в семье человечества: жалкими или счастливыми. Я думаю, скорее счастливыми, потому что они на всякое житейское горе почти смеются, и это, не думайте, чтоб было от недостатка того, что мы называем чувством, совсем нет: они чувствуют по-своему. Вот хоть, например, и эта бедная поющая старушонка. Бог ее знает, быть может, песня эта у нее выражает самый злой сарказм, а может быть, и самую чувствительную элегию. Или она готова рассказать вам свое грустное похождение в Казань и обратно с непритворным смехом, а на чужое полугоре готова зарыдать и сию же минуту утереть слезы, как ни в чем не бывало. По-моему, счастливы подобные натуры.

Когда Лукия пришла из церкви, у ней уже готов был смиренный ужин. Вместо стола накрыла свою пустую бодню, поставила на нее зажженную свечу, поставила свежую рыбу и поставила чверточку водки.

От водки и рыбы Лукия отказалась по той причине, что она говеет:

– Не хочешь, то як хочешь, моя голубко сыза, а я на старости выпью.

– Выпый на здоровья.

После вечери они долго еще просидели, – Лукия за работою, а хозяйка за рассказами да расспросами. Лукия шила своему сыну к празднику обнову, – жупанок из красной китайки и белую рубашечку с мережаным комаром.

– Так ты его с тех пор и не видала, голубко сыза?

– Ни.

– Его недавно вывели из нашего села в какое-то другое село на квартиру. И что же ты думаешь? Найшлася така дура, что и туда за ним пошла. Может быть, знала Одарку Норивну, так вот она самая. Та й лыхо ж он с нею здесь, и выделывал, да и то правда, с одной ли ею?

При этом рассказе Лукия то бледнела, то краснела. Бедная женщина, неужели злость или ревность прокрадывается в твою смиренную душу? Забудь его, не стоит он твоего воспоминанья.

Так или почти так проводили они вечера в продолжение недели. Отговевшися, Лукия заложила лошадку, простилася с хозяйкою и выехала за село. В поле снегу уже почти не было, оставался кой-где по дороге, и то почерневший. Кое-как дотащилася она до Ромоданового шляху, а там оставила свои санишки, а лошадь повела за повод на хутор.

В селi довго говорили

Дечого багато,

Та не чули вже тих речей

Hi батько, нi мати. ^{27}

Уланы же, когда узнали о полюбовнице своего командира, то, глядя на нее, идущую из церкви, только улыбалися и усы крутили.

Сердобольные кумушки-соседушки, когда узнали, что она еще у московки квартировала, тогда и рукой махнули.

Лукия, возвратясь на хутор, не могла налюбоваться на своего Марочка. Она еще никогда на целую неделю с ним не разлучалась. В радости хотела было и сшитые ею обновы на него одеть, но поудержалась. Старики за радость ей объявили, что когда она уехала говеть, в тот самый день приезжал к ним улан-охотник, брал Марка на руки, целовал его, любовался им и обещал ему к празднику такое подарить, что мы все здывуемся.

Лукия даже не улыбнулась, чем старики были недовольны. И когда она вышла из хаты, то Марта, лаская Марка, проговорила:

– Да ей-то что до тебя, моя дытыно! Ты для нее чужой, то ей и байдуже.

– Ну, ты вже пойдешь прибырать, – проворчал Яким, надел шапку и пошел на двор.