Текст книги "Грехи отцов. Том 2"
Автор книги: Сьюзан Ховач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)
Скотт сказал мне, чтобы я забыл о Вики, но Скотт был заносчивым занудой – интеллектуалом, который ни разу не рискнул сделать свою жизнь стоящей. Черт с ним, со Скоттом! Естественно, я не могу отказаться от своих амбиций, об этом и речи не может быть, но я не хотел бы отказываться и от Вики тоже. Об этом не могло быть и речи.
Конечно, Корнелиус снова начнет удивляться на мой счет, но я ему объясню, что вовсе не собираюсь жениться на Вики и лишать его общества любимой дочери.
Я не верю в брак. Но я также не верю и в сожительство. Мне необходимо одиночество, чтобы восстанавливать свои силы после напряжения моей жизни на Уолл-стрит, и это неизбежно делает меня непригодным к какой бы то ни было семейной жизни – независимо, в браке или вне его. Я не могу себе позволить сделать свою жизнь еще более напряженной, попытавшись жить жизнью, чуждой для меня. Я и так жил в таком напряжении, которое порой мне трудно было вынести.
Но конечно, я хочу видеть Вики регулярно, и конечно, я хочу спать с ней, и к счастью, не вижу причин, почему бы мне не получить то, что мне хочется. Я думаю, что Вики охотно согласится на то, что я собирался ей предложить, потому что ей так же, как и мне, необходимы новые силы, чтобы вести двойную жизнь. И, возможно, она также неохотно пошла бы на риск постоянной совместной жизни.
Я натянул на себя свитер и кожаный пиджак и спустился вниз, чтобы купить газету, но я купил ее не сразу. Решив, что короткая прогулка будет мне полезна, я направился через город по Восемьдесят шестой стрит, и, когда я дошел до светофора на Лексингтон, ко мне подошел незнакомец, бледный и, по-видимому, в состоянии потрясения, и обратился с вопросом:
– Слышали новость?
– Какую новость?
– В него стреляли.
– В кого стреляли?
– В Кеннеди.
– В кого?
– В президента. В Джона Ф. Кеннеди стреляли в Далласе, штат Техас.
– Этого не может быть.
– Он умирает.
Вблизи нас затормозил автомобиль на светофоре, и водитель высунулся из окна.
– Это правда?
Люди вылезали из своих машин. Я посмотрел на тротуар и увидел, что пешеходы тоже остановились.
– Он умер? Это правда? Он умирает? Это правда?
Ужасный вопрос повторялся как музыкальные фразы в фуге Баха, и я вспомнил отрывок из «Страстей по Матфею», который Эмили проигрывала на своем патефоне на Пасху; я вспомнил тот момент, когда двенадцать апостолов узнают от Христа, что один из них предаст его, и поют в неземной полифонии:
– Я ли это? Я ли это? Я ли это?
Ужасные вопросы. Ужасные ответы. Ужасная отвратительная правда.
Я вошел в бар со словами:
– В Кеннеди стреляли.
Но люди уже знали. По телевизору показывали эти ужасные события в черно-белом изображении и кто-то прерывающимся голосом говорил в микрофон, а бармен посмотрел на меня и сказал:
– Он умер.
– Дай человеку выпить, Педди, – сказал ирландец, стоявший рядом со мной, и я понял, что это ирландский бар. Зеркала были украшены нарисованными трилистниками, а стены были увешаны видами Ирландии, и когда я увидел картины, изображающие «Утесы Мохера», «Кольца Керри» и «Двенадцать вершин Коннемары», я своим мысленным взором увидел прекрасный ландшафт легенды, в которой миф Джона Кеннеди был утоплен в крови и канул во тьму.
Стакан ирландского виски стоял передо мной на стойке бара, но горло мое сжала судорога. Я повернулся, выбежал наружу, и меня стошнило в сточную канаву.
– Вы слышали... это верно... Он умер... умер... умер...
Я пошел по улице. Постепенно я начал различать голоса, звучавшие вокруг меня. Я слышал, как кругом говорили: «Где же была его охрана?» и «Что за маньяк мог сделать подобную вещь?» и «Эти проклятые техасцы, они как дикие звери» и, наконец, в полном сознании ужаса: «Надо ему было путешествовать по всему миру, чтобы быть убитым в своей собственной стране, своим соотечественником...» И наконец я увидел темную изнанку мифа, которой никто не заметил. Артур никогда не был счастлив в Камелоте. Он был убит одним из своих людей, и все, что олицетворял Камелот, ушло вместе с ним в темноту.
Я был на Пятой авеню и в окне здания Бест увидел американский флаг с траурным крепом. В витрине Сакса рядом с портретом Кеннеди стояла огромная ваза с красными розами. Главный колокол собора Св. Патрика начал звонить по всей Америке, и большие двери открылись настежь перед толпой, устремившейся по ступеням в неф.
– Как это могло с нами случиться? Что мы сделали? – слышал я голоса со всех сторон, и вместе со всеми поднялся по ступеням собора, как будто тоже верил, что найду здесь ответ на мучающий всех вопрос. И я долго стоял в тени этого огромного собора, построенного ирландцами, воплотившими свой миф, свою мечту в камне; внезапно наступила пауза в богослужении, таинственное молчание, затем грянул хор тысячи голосов, которые запели в унисон. Это епископ призвал прихожан запеть национальный гимн.
Потом я снова оказался на улице, направляясь на запад через весь город; постепенно наступала темнота; на Тайм-сквер люди плакали, а знаменитый бар «Астора» был пуст и спокоен.
– Да, сэр?
– Дайте мне коку.
– Коку?
Я повернулся, вышел и остановился как вкопанный: на Тайм-сквер погасли все огни. Я смотрел кругом в изумлении и вспоминал известные слова сэра Эдварда Грэя: «Звезды погасли над всей Европой; мы никогда больше не увидим их света». И перед моим внутренним взором Америка оплакивала свое невинное прошлое, чтобы затем продолжать движение в неисследованный, бесконечно более сложный мир, который лежал впереди.
Погасли последние огни. Я направился домой, но за мной, как всегда, следовала смерть, мой привычный товарищ, и я мысленно продолжал ему говорить: «Еще рано. Мне нужно еще время».
Но время Джона Кеннеди закончилось в Далласе. И время показало: в конце честолюбивого пути нет ничего, кроме пули и могилы.
И больше ничего.
Ничего, ничего, ничего...
На следующий день я купил телевизор и провел весь день перед ним. Все обычные программы были отменены, и при непрерывном вещании смерть Кеннеди из общего мирового события превратилась в личную утрату. В какой-то момент я встал, решив, что больше не буду смотреть, но не мог заставить себя выключить телевизор. Я разрывался между двумя желаниями: стремлением больше ничего не видеть и неотвратимой жаждой узнать последние новости. Я постоянно что-нибудь пил – кока-колу, шипучку, имбирный эль и даже виноградную газировку. Каждый раз я долго готовил себе питье и заправлял его дольками лимона или засахаренными вишнями и старался пить медленно, делая каждый раз не более трех глотков из стакана. Я надолго забывал о еде, и лишь изредка готовил себе пару тостов. Позже я вышел на улицу, но Тайм-сквер по-прежнему был окутан темнотой, и город походил на морг.
День закончился, начинался новый, и началось новое действие драмы с новым убийством на сцене. Руби убил Освальда. Я видел это убийство по телевизору, но события на экране казались такими фантастичными, что я усомнился в реальности происходящего. Я почувствовал некоторое облегчение, когда вышел на улицу и смешался с толпой людей, обсуждающих новое убийство; в гуще толпы я почувствовал некоторое облегчение. Да, это была Америка 24 ноября 1963 года. Президент был убит, и теперь кто-то убил убийцу. Я прошел сквозь толпы людей к Центральному парку; все слушали свои приемники, и не в силах более оставаться вдали от дома, я вернулся к своему телевизору.
День прошел. Начинался понедельник. Нью-Йорк напоминал огромную церковь, в нем было сумрачно и тихо. Все сидели у своих телевизоров; все присутствовали на похоронах.
Я тоже начал смотреть церемонию, но понял, что больше не могу находиться дома, и вышел на улицу. Но мне не удалось убежать от телевизора. Тысячи людей тихо стояли перед гигантским экраном на Большом центральном вокзале, и хотя я снова собрался смотреть, это было невозможно: я не мог перенести зрелище лошади без седока, и я ушел с вокзала и зашагал к востоку по Сорок второй стрит.
В полдень полиция остановила все движение на Тайм-сквер и все, кто стоял на тротуарах, склонили головы, мы услышали звуки военного горна с вершины здания гостиницы «Астор».
Солнце сияло в безоблачном небе. Был прекрасный день. Я стоял на солнце, и мне хотелось верить, что смерть была просто паузой между этим миром и другим, в котором все будут молодыми и прекрасными, и всегда будет сиять солнце, но двадцатый век, должно быть, внес изменения в мою наследственность, потому что я не мог верить в жизнь после жизни. Я верил в этот другой мир, но я также верил, что он существует лишь внутри меня.
Я вернулся домой и выпил целую упаковку кока-колы, заправляя каждую порцию по-разному и наливая их в разные стаканы. Телевизор продолжал что-то бубнить, но на этот раз я смог его выключить. Кеннеди был мертв. Освальд был мертв, даже Скотт был мертв, но я больше не находил в себе сил смотреть смерти в глаза. Смерть по-прежнему находилась здесь, глядя на меня из-за шахматной доски, но теперь я мог повернуться к ней спиной на некоторое время и подумать о жизни, потому что сегодня наступил день, когда Вики должна была вернуться с Карибского моря. Поглядев на часы, я открыл бутылку «Севен-ап» и набрал номер аэропорта, чтобы узнать, когда прилетают самолеты из Пуэрто-Рико.
– Пожалуйста, можно к миссис Фоксуорс? – сказал я швейцару.
Была половина восьмого в понедельник вечером, и я рассчитал, что Вики должна быть дома уже около трех часов, достаточно долго для того, чтобы пережить семейное сборище и уже начать мечтать о спокойном уединенном ужине. Я втайне надеялся, что она мне позвонит, но мне пришлось испытать разочарование. Телефон звонил всего лишь один раз: Корнелиус, зная, что я должен был вернуться из отпуска поздно в субботу вечером, позвонил рано утром в понедельник, чтобы поделиться впечатлениями от событий. По идее я должен был бы увидеться с ним в тот день в банке, но по случаю похорон Кеннеди был объявлен общенациональный день траура.
– Ваше имя, сэр? – сказал швейцар в вестибюле дома, в котором находились обе квартиры Вики.
– Салливен.
Швейцар повернулся к внутреннему телефону, но домоправительница из большой Викиной квартиры сказала, что миссис Фоксуорс только что ушла в свою маленькую квартиру на третьем этаже. Швейцар сделал вторую попытку, и на этот раз застал Вики, но, когда он назвал ей мое имя, она так резко прервала связь, что он в страхе отдернул трубку.
– Я полагаю, что миссис Фоксуорс сейчас никого не принимает, мистер Салливен...
Я всучил ему двадцать долларов за молчание и направился к лифту.
Я никогда не был в Викиной личной квартире, и насколько я знал, даже Корнелиус не переступал ее порога. Существовало мнение, что Вики не приглашает в свою квартиру никого, кроме любовников.
Я позвонил в дверь. Мне пришлось подождать несколько мгновений, но наконец раздался тихий скрежет, когда она опустила крышку глазка.
– Извини, – сказала она за дверью, – случайная половая связь сегодня невозможна, но здесь неподалеку живет шикарная проститутка по вызову в квартире 5-Джи. Почему бы тебе не проверить, вдруг она случайно освободилась?
– Меня не интересуют проститутки, – ответил я нейтральным голосом, избавив его от малейших следов обычного высокомерия. – Меня зовут Пьер Абеляр и я ищу Элоизу.
Поднимаясь сюда на лифте, я проклинал себя за то, что был таким глупцом и вообразил, что буду встречен с распростертыми объятиями после того, как я сбежал от нее в Кюрасао. Затем я подождал целую минуту в коридоре третьего этажа, пока обдумывал, как лучше к ней подойти. Зная, что она давно вообразила, что интересуется философией, я подумал, что ссылка на Абеляра будет ей импонировать, но поскольку молчание за дверью затягивалось, я гадал с замирающим сердцем, не является ли предполагаемый интерес к философии всего лишь пустой позой.
– Вики, – начал я нерешительно, но она меня прервала.
– Да, – сказала она холодно. – Ладно, я прошу прощения, но случайный секс не возможен даже с вами, Пьер Абеляр, но если у вас есть что сказать по поводу спора между учениями Августина и Аристотеля, вы можете войти.
Дверь приоткрылась. Мы смотрели друг на друга. Боль во всем моем теле стада почти невыносимой.
– Спасибо, – сказал я, когда она открыла дверь шире. – Кажется, я страдаю от неудержимого желания продемонстрировать свои способности в диалектике.
Я переступил порог, и мы остались стоять друг напротив друга в коридоре. На ней был белый свитер, черная юбка и черные туфли на высоких каблуках. Ее волосы посветлели от Карибского солнца, а на носу под бледно-золотистым загаром проступили мелкие веснушки. На ее лице не было косметики.
– Что за ужасный день, – внезапно сказала она, как бы почувствовав, что слова могут ослабить напряжение. – Представь себе, солнце так сияет, Вашингтон выглядит так чудесно, и на фоне ослепительно белых, залитых солнцем зданий похоронная процессия казалась еще более мрачной. О, это было невыносимо, я не могла смотреть, как эта лошадь без седока бьет по земле копытом... Господи, что за кошмар! Как тут не напиться! Ты хочешь выпить?
Я хотел обнять ее, но понял, что она непрестанно говорит, чтобы держать меня на расстоянии, и прежде чем я смог открыть рот для ответа, она повернулась ко мне спиной.
– Лучше пройдем в гостиную, – сухо сказала она и вошла из прихожей в комнату.
Я прошел следом.
– Значит, ты была на похоронах? – сказал я, напрягая всю свою волю, чтобы поддержать этот разговор о событиях дня. – Должно быть, ты вернулась раньше, чем я предполагал.
– Я вылетела домой в субботу, как только пароход причалил в Сан-Хуане. Ты думаешь, что я смогла бы продолжать греться на солнышке, после того как стало известно, что произошло в Далласе?
– Я...
– О, давай больше не будем об этом говорить! Я больше не выношу разговоров о насилии и убийстве, я заболеваю от этого – у меня было такое странное чувство, когда я увидела Джекки с пятнами крови на ее костюме – мне казалось, что все это происходит со мной, а не с ней, и мне стало так страшно... Теперь я хочу обо всем том забыть. С меня достаточно этой ужасной действительности. Я хочу поговорить о чем-то очень далеком от всего этого, о чем-нибудь возвышенном, вроде средневековой философии, – и вот почему я предложила тебе зайти, так что, давай, Абеляр, разговаривай со мной.
– Хорошо, – сказал я. – Давай поговорим об Уильяме Оккаме.
Она бросила на меня надменный взгляд.
– Я не думаю, что ты сможешь, Абеляр, ты ведь умер задолго до того, как он родился.
Я замолчал. Она рассмеялась.
– Чем, ты думаешь, я здесь занимаюсь? – сказала она. – Устраиваю оргии? Спроси у любой матери пятерых детей, и она тебе скажет, что все, о чем она мечтает в конце самого обычного дня, – это не секс, а просто покой и тишина. Я прихожу сюда, чтобы побыть одной. Я прихожу сюда, чтобы восстановить силы для жизни, к которой я не была подготовлена. И я читаю. Я много всего читаю, часто всякий мусор, но случается, я читаю о людях, о которых, по твоему мнению, я и не слышала, о таких, как Пьер Абеляр или Уильям Оккам и...
– Иоанн Скот Эриугена?
– О, этот ирландец! Хорошо, поговорим о Иоанне Скоте. Конечно, он был нео-платоником...
– ...ставшим им благодаря своему знанию греческого языка. – В первый раз я смог расслабиться в достаточной степени, чтобы обратить внимание на обстановку. Я заметил, что, подобно Корнелиусу, она отказалась от антиквариата, который с детства окружал ее, и обставила свою квартиру в ультрасовременном стиле. Низкие длинные кушетки, обитые белым винилом, напоминали мне зал вылета в аэропорту. Две красные рыбки плавали в аквариуме у окна, простые белые стены были украшены тремя картинами, все три – геометрические абстракции. Над аквариумом висел примитивный рисунок толстой женщины с желтыми волосами, подойдя ближе, я прочитал надпись черным карандашом: «МОЯ МАМА. РИСУНОК САМАНТЫ КЕЛЛЕР, 8 лет».
– Иоанн Скот Эриугена, – сказал я нарочито небрежно, пока она брала сигарету из коробки на стеклянном кофейном столике, – считал, что человек, упав, теряет способность непосредственного проникновения в истину и что человек способен познавать истину только через свое чувственное восприятие – и это меня приводит непосредственно к тому, что я только что сказал...
– Боже мой! Ну ты и ловкач!
– ...а именно, следующее: Вики, благодаря моему чувственному опыту с тобой, я достиг истины, которая заключается в том, что я был совершенно неправ, когда отрицал в том письме, которое я оставил для тебя...
– У тебя есть огонь?
– Конечно, нет. Я не курю.
Она захлопнула коробку для сигарет и вышла из комнаты. Когда она вернулась с зажженной сигаретой в руках, я попытался закончить свою речь, но она меня оборвала.
– Послушай, Скотт, у меня достаточно моих собственных проблем, не заставляй меня заниматься еще и твоими. Если тебе нравится убегать, для того чтобы избежать любых эмоциональных обязательств, – пожалуйста, скатертью дорога. Это твоя проблема, и я не настолько сумасшедшая, чтобы думать, что я смогу ее решить. Но постарайся больше не вмешиваться в мою жизнь. Я не хочу связываться с кем-то, кто не хочет сам ни с кем быть связанным. Для меня совсем невозможна подобная трата времени и энергии.
– Я думал... на пароходе... ты не была заинтересована в постоянной связи.
– То был один мир, – сказала Вики, – а это другой. Я не могу жить здесь так, как я жила на пароходе. Это приведет к саморазрушению. Я пробовала это и знаю. В Нью-Йорке я хочу обязательств, я хочу, чтобы меня могли поддержать, чтобы рядом был тот, кто больше чем хороший любовник. Ты мне не подходишь. Извини. Это было колоссально, но это закончилось. Так должно быть. В том письме ты написал как раз то же самое, и сейчас нечего об этом говорить.
– Но ты меня неправильно поняла! Ситуация оказалась намного сложнее, чем показалось на пароходе! Уверяю тебя, я пришел к тебе не за тем, чтобы просто лечь с тобой в постель...
Она рассмеялась мне в лицо.
– Ах, так?
Зазвонил телефон.
– Пусть звонит! – сказал я, огорченный тем, что меня прервали.
Она тут же схватила трубку: «Алло».
Она замолчала, и когда я стал пристально за ней наблюдать, я увидел, что выражение ее лица стало мягче и резкая линия губ разгладилась. Она отвернулась от меня, чтобы я перестал за ней наблюдать.
– О, привет... Да, Алисия сказала мне, что ты сегодня приезжаешь... Приходишь в себя после полета? Я сочувствую. У меня был адский полет из Пуэрто-Рико в прошлую субботу... О, просто каникулы. Жуткая духота и ужасные люди, я больше никогда не хочу видеть ни одной пальмы... Что такое? Подарок Постумусу? О, ему это понравится! Ты должен прийти завтра... о, в любое время. Постумус встает в пять тридцать, если повезет, в шесть и уходит в детский сад без четверти девять. Затем в полдвенадцатого он возвращается домой, до четырех дает прикурить своей няньке; а затем смотрит телевизор до тех пор, пока его насильно не отрывают от него... Да, они все в порядке, спасибо. В следующем году Эрик поступит в Чоэт – не правда ли, как бежит время? Ладно, послушай, дорогой, я... завтра пообедать?.. Я не уверена... хорошая ли это мысль? Это нас бы слишком разволновало, и тогда... хорошо, зайди, чтобы передать подарок для Постумуса, а там посмотрим, какое у нас будет настроение... Это ужасно, смерть президента. Послушай, сейчас мне пора идти – что-то кипит у меня на плите... хорошо. Пока. – Она повесила трубку и стояла, глядя на телефон.
– Себастьян? – спросил я наконец. – Что он делает здесь, в городе?
Она посмотрела на меня с удивлением.
– Я думала, что ты все об этом знаешь. Алисия сказала, что это командировка.
Я смутно вспомнил, что Корнелиус собирался вызвать Себастьяна, чтобы обсудить с ним неприятности в Лондоне с Рейшманом.
– Ах, да. Я теперь вспоминаю. Это вылетело у меня из головы.
Она подошла к буфету и стала наливать себе выпивку.
– Ты можешь теперь уйти? – сказала она через плечо. – Мне надоело, как ты здесь шныряешь, как персонаж из пьесы Теннесси Уильямса. Какого черта ты выглядишь таким сексуальным? Я тебя всегда считала бесполым холостяком Скоттом, как только твоя нога ступила в Нью-Йорк.
– Скотт умер.
Мартини разлилось. Она повернулась, чтобы посмотреть на меня, и мы смотрели друг на друга, но она не спросила, что я имел в виду.
Я подошел к аквариуму, где красные рыбки охотились друг за другом, исполняя странный ритуал ухаживания, но когда я повернулся, чтобы посмотреть на нее снова, все что она сказала, было:
– Это утверждение не имеет никакого отношения к действительности. Это все слова.
– Но что есть действительность? – спросил я, не колеблясь ни секунды. – По-видимому, мы проделали полный круг и вернулись к Уильяму Оккаму. Он верил, что единственной реальностью является индивидуум. Он верил, что все остальное существует лишь в его воображении. Он полагал... – Я оказался вдруг сзади нее около буфета с напитками, – он верил во власть воли.
– Сила воли, – сказала она, – да.
Ее светлые глаза блестели от сильного волнения, которое она не могла контролировать, и внезапно я почувствовал, что оно передалось и мне, словно между нами пробежал электрический заряд.
– Как так можно! – внезапно воскликнула она. – Сначала сбежать от меня, а потом требовать, чтобы я...
– Мы все совершаем ошибки.
– Конечно, совершаем – и я сейчас как раз собираюсь совершить величайшую ошибку в своей жизни, ты... ты... ты...
Ей не хватило слов. Она задохнулась от гнева.
– ...сукин сын! – наконец прокричала она сквозь слезы, когда я взял ее в свои объятья, и тогда она притянула мое лицо к своему и жадно поцеловала меня в губы.
ГЛАВА ПЯТАЯ
– Ма! – услышал я звонкий бодрый дискант где-то вдалеке и резкий звук электродрели.
Сначала я подумал, что это прибежал мой брат Тони. Я мог его ясно видеть: шестилетний мальчишка с кудрявыми волосами, как у нашего отца, и голубыми глазами, и понял, что он как всегда задумал какую-то шалость; он вечно таскал мои игрушки и ломал их, все время вертелся у меня под ногами и попадался на моем пути. Для воспитанного ребенка девяти лет такой неуемный младший брат – тяжелое испытание.
– Ма! – снова раздался бодрый дискант, и я понял, что что-то не так, потому что моя мать всегда настаивала, чтобы ее звали «мама». Звук электродрели раздался снова, и внезапно я понял, что это не дрель, а дверной звонок; в тот же момент я полностью проснулся и увидел, что я сижу на кровати в Викиной квартире, а сама Вики поспешно натягивает на себя халат.
– Что за черт?..
– Все в порядке. Это Бенджамин забежал поздороваться со мной по дороге в детский сад. – Она побежала из комнаты, так сильно хлопнув дверью спальни, что она снова открылась, и я автоматически соскочил с кровати, чтобы прикрыть ее и помешать кому-нибудь увидеть меня из прихожей. Но прежде чем я успел плотно закрыть дверь, Бенджамин ворвался в прихожую с криком: «Привет, ма! У меня сюрприз! Со мной дядя Себастьян!»
Я похолодел. В нескольких футах от меня безмолвно застыла Вики. Себастьян произнес в своей немногословной манере:
– Привет! Похоже, что я некстати! Вот дурак. Я вернусь, когда ты оденешься. Пока.
– Нет, подожди, Себастьян! Прости меня, я просто удивлена – это все неожиданно...
– Я проснулся в пять. Временный сдвиг. Тогда я вспомнил, что Постумус рано встает, и поэтому я решил нанести ранний визит.
– Конечно. Да. Ладно...
– Эй, ма! – закричал Бенджамин, прерывая их неловкий диалог, – Посмотри, какой замечательный подарок принес мне дядя Себастьян! Это танк, который стреляет настоящими пулями!
– О, Себастьян, ты на самом деле одобряешь военные игрушки?
Она совершила ошибку, затягивая разговор, не приглашая его зайти. Себастьян подумает, что она не одна в квартире – если уже не подумал. Но через минуту я понял, в чем дело; когда я стал искать свою одежду, я вспомнил, что она была разбросана по полу в гостиной, где мы с Вики занимались любовью на кушетке под злобными взглядами красных рыбок.
– Война – это факт нашей жизни, не так ли? – говорил тем временем Себастьян. – Ты хочешь, чтобы Постумус вырос, не имея ни малейшего представления о том, что происходит в мире?
– Не называй меня Постумус, дядя Себастьян! Мама, можно я возьму танк в детский сад?
– Себастьян, эта штука и в самом деле стреляет пулями?
– Конечно, нет! Что за вопрос?
– Ма, можно...
– Ну, я не знаю...
– Ох, ма!
– Ну ладно, хорошо, возьми его в детский сад. Себастьян, давай я позвоню тебе позже, когда совсем проснусь и приду в себя. Сейчас я...
– Эй, ма, я хочу покормить рыбок!
– Ты опоздаешь в детский сад!
– Ну пожалуйста!
– Но их сейчас не надо кормить!
– Ну, ма!
– Эй, – сказал Себастьян, – ты слишком много шумишь для такого маленького мальчика! Немного тише!
– Дядя Себастьян, пойди посмотри рыбок! Их зовут Дон и Фил!
– Бен, подожди – Бен, у меня есть замечательное шоколадное печенье здесь на кухне...
– Эй, ма, что здесь делает вся эта одежда на полу в гостиной?
– Бен, делай то, что я тебе сказала, и иди сейчас же ко мне! О, тебя зовет няня! Вот, мой дорогой, вкусное шоколадное печенье.
– Можно взять две штуки?
– Ну...
– Ну, ма!
– О, ладно, все что угодно, лишь бы успокоился. Теперь беги, дорогой...
– Вики, всегда ли этот ребенок получает в точности то, что хочет?
– О, заткнись, Себастьян! Я не могу одновременно разговаривать с вами обоими. Теперь уходи, Бенджамин, пока я по-настоящему не рассердилась! О, и не забудь поблагодарить дядю Себастьяна за...
Дверь со стуком захлопнулась за Бенджамином, который ушел с триумфом, унося танк и два печенья.
Наступило молчание. Не в силах удержаться, я приблизился к двери и заглянул в щель. Себастьян стоял на пороге гостиной и я увидел, как он взял что-то со столика, стоящего у двери.
– Это очень красиво, – вежливо сказал он Вики. – Где ты это купила?
Это был мой серебряный медальон из Ирландии.
– В Мехико, – ответила Вики после паузы.
– Да? Он выглядит как кельтский. – Он положил его на стол, бросил небрежный взгляд на беспорядок в гостиной, а затем отвернулся, как будто все это его не касалось.
– Себастьян...
– Хорошо, я пошел – тебе не придется меня выгонять. Сожалею, что помешал тебе.
– Себастьян, я как раз хотела сказать тебе...
– Не беспокойся. Не мое дело, чьей одеждой ты решила украсить свою гостиную. Не слишком высокого мнения о его вкусе, кстати. Джинсы «Левис» и черный кожаный пиджак, Господи помилуй! Выглядит, как будто тебе, наконец, удалось уговорить Элвиса Пресли соскочить с голубого экрана! Нет, не отвечай на это! Забудь! Согласна поужинать сегодня вечером? Нет, я обещаю, я постараюсь без лишних эмоций – на это не будет времени, потому что я о многом хочу с тобой поговорить. Сегодня в банке намечается та еще сцена! Я надеюсь, мне удастся убедить Корнелиуса отозвать меня из Европы. Он, конечно, этого не хочет, но я специально сделал так, что в Лондоне для меня стало слишком жарко, и поскольку он не может меня уволить, потому что мама может обидеться и закрыть дверь в свою спальню...
– Себастьян, прошу меня извинить, но я сейчас не могу об этом говорить. Мог бы ты...
– Хорошо, я уже ухожу. Пока. Извини. – Входная дверь резко захлопнулась. Звук шагов замер вдалеке. Сидя на кровати, я ждал в тишине, когда она вернется в комнату.
Она вошла. Моя одежда и мой серебряный медальон полетели к моим ногам. Я поднял голову, но она уже отвернулась.
– Вики, я сожалею. Я вижу, как ты расстроилась. Но он должен был бы сообразить, что после вашего развода ты не ведешь монашескую жизнь!
– Одно дело на основе здравого смысла делать предположения, другое – убеждаться в их неприглядном подтверждении. Пожалуйста, не мог бы ты уйти?
Стараясь сохранить безучастным свой, голос, я сказал:
– Похоже, что ты все еще его любишь.
Она повернулась, чтобы посмотреть на меня.
– Да, – сказала она. – Я люблю его. Я всегда буду любить Себастьяна. Он подобрал меня, когда мне было совсем плохо, и спас мне жизнь – я именно так думаю. Я не преувеличиваю. До того я всего лишь существовала. Я была никем, просто приложением к разным людям, которые делали из меня все, что хотели. А теперь, пожалуйста, оставь меня, дай мне побыть одной. Ты уже злоупотребил моим гостеприимством приблизительно на шесть часов.
– Что ты имеешь в виду? – спросил я, пораженный.
– Я не приглашала тебя остаться на ночь!
– Но я предположил...
– Да, – сказала она, – ты предположил. Мужчины, которые имеют успех у женщин, ничего другого предположить не могут.
– Подожди минуту...
– Нет, нет! Я чувствую себя жалкой, низкой и измученной и хочу остаться одна! Ради Бога, неужели ты совсем бесчувственный? – закричала Вики, к этому моменту уже придя в ярость, и захлопнула дверь ванной комнаты у меня перед носом. Секундой позже шум душа сделал дальнейшие попытки вести разговор лишенными смысла.
Так я и стоял, совершенно голый, и испытывал всевозможные чувства, но ни одно не было счастьем. Я был зол, обижен, раздражен и ревновал. Каким-то непонятным образом я также чувствовал вину, хотя и сказал себе, что в этом нет никакой необходимости и что Вики больше не замужем за Себастьяном. Я натянул трусы, надел майку и сказал себе, что Вики ведет себя неразумно, но это еще больше разожгло во мне чувства ненависти и ревности. Я был смущен: я не привык к таким вспышкам чувств. И сейчас я не знал, как с этим управляться.
Я подумал, как ужаснулся бы Скотт от того состояния, в котором я сейчас находился, но в этот момент мой взгляд упал на лежавшие на столике часы. Было больше девяти часов. Меня охватила паника. Я в это время должен был уже находиться на работе. Скотт был бы уже на работе, потому что Скотт никогда не опаздывал, и если я бы сегодня опоздал, это было бы началом моей новой карьеры в качестве актера, играющего роль Скотта.
Натягивая на себя остальную одежду, с невероятной скоростью я подбежал к ванной комнате.
– Дорогая, я сожалею обо всем! – закричал я. – Я на самом деле сожалею, клянусь тебе! Я позвоню тебе позже, хорошо?
Ответа не последовало, но мне показалось, что я различил усилившийся шум душа, который она отвернула, чтобы заглушить звуки моего голоса.
Я бросился к входной двери, и тогда вспомнил, что говорил Себастьян по поводу своего возвращения из Европы. Это следовало считать очень ценной информацией, и если я умно ею воспользуюсь, я смогу набрать очки. Я снова устремился в спальню, схватил телефон и набрал домашний номер Ван Зейла, но, конечно, Корнелиуса уже не было дома; он уехал на работу. Я рассеянно запустил руку в волосы: неужели я сошел с ума? Не время рушить все кругом и устраивать скандал. Я должен успокоиться и быть Скоттом, но я не был им, больше не был, и, хотя я старался быть спокойным, я чувствовал себя сбитым с толку.
