Текст книги "Грехи отцов. Том 2"

Автор книги: Сьюзан Ховач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

У меня соблазн поцеловать ее, просто для того, чтобы напугать Корнелиуса, но я этого не делаю. Я касаюсь ее левой руки, лежащей на простыне и говорю: «До свидания!»

Я не утруждаю себя выяснением того, что она собирается делать, когда выпишется из больницы. Я знаю, что произойдет. Корнелиус собирается продать дом Келлеров в Вестчестере, перевезти всех четырех ребят и нянь на Пятую авеню и вернуть Вики обратно в состав семьи. Корнелиус, как обычно, собирается одержать победу и продолжать портить жизнь своей дочери.

Но я люблю Вики и собираюсь спасти ее. Корнелиус думает, что проблема улажена, так как я благополучно женат, но он ошибается. Корнелиус – умный парень, но когда дело касается Вики, то в его голове гудит греческая драма, так что он не в состоянии ясно мыслить.

Но я мыслю ясно. Ты живешь в раю для дураков, Корнелиус. Тебе предстоит спуститься на землю.

6 марта. Корнелиус говорит: «Скотт сегодня завтракает с Джейком, чтобы уладить эту неразбериху с «Панпацифик Харвестер».

Что-то произошло между Джейком и Корнелиусом, но никто не знает, что именно. Из-за разных прагматических финансовых причин Рейшман и Ван Зейл по-прежнему вместе занимаются бизнесом, но всем видно, что их старая дружба дала трещину из-за недостатка сентиментальной привязанности. Джейк и Корнелиус больше не будут лично вести дела друг с другом, и всякий раз, когда они, к несчастью, случайно встречаются на каком-нибудь общественном мероприятии, они изысканно вежливы и непроницаемы, как два китайских мандарина. Ходят разные слухи о причине их размолвки, но пока еще никто не нашел более правдоподобного объяснения, чем мою теорию о том, что неприятности начались после моей помолвки с Эльзой.

– Джейк завтракает со Скоттом? – с удивлением спрашиваю я Корнелиуса.

У Джейка репутация человека, с которым трудно иметь дело. А после перемен в его отношениях с Корнелиусом ему тем более трудно найти общий язык с любым из помощников Корнелиуса. Однажды он уже отказался иметь дело со Скоттом (который после смерти Сэма был назначен на должность человека, ведущего дела с банком Рейшмана) на том основании, что Скотт слишком молод. Можно подумать, что Скотт – глупый подросток, но Скотту уже почти тридцать девять лет, и он очень, очень опытен.

– Я думал, что Джейк назначил Фила, чтобы вести дело со Скоттом, – удивленно говорю я.

– Джейк уволил Фила.

– Круто! – лаконично говорю я, представляя себе голову, которая катится в корзину. – Что он натворил?

Корнелиус пожимает плечами. Чистки не интересуют его, если только он сам не подписывает смертный приговор.

Но они с Джейком – вымирающее поколение. Крупные частные инвестиционные банки постепенно уходят в прошлое, потому что в наши дни из-за налогов фирмам выгоднее объединяться, несмотря на то что новый президент будет стараться быть таким же диктатором, каким он был, занимая должность старшего партнера, – его все же будет сдерживать совет директоров. Отношение людей тоже изменилось: война и рост безработицы заставляют человека дважды подумать, прежде чем он вручит свою карьеру в руки единоличного начальника, в то время как совет директоров корпорации предлагает послевоенному банкиру не только большую степень защищенности, но и большой кусок пирога.

– Дело в том, – говорит Корнелиус, – что Джейк, очевидно, решил дать Скотту еще один шанс. И не только это: он приглашает Скотта на завтрак и советует ему взять и тебя с собой. Он знает, что ты помог Скотту в этом сложном деле с ППХ.

– Хорошо, – по-прежнему лаконично говорю я, но волнуюсь, потому что Джейк обычно завтракает только со своими партнерами. Это приглашение означает для меня большое продвижение по службе, и Корнелиусу это известно, – он знает, что Джейк, несмотря даже на то, что я его зять, никогда бы пальцем не пошевелил из-за меня, если бы не был уверен в том, что я стою его беспокойства.

Я решаю, что пора слегка коснуться тех нескольких фактов, на которые Корнелиус, возможно, не обратил бы внимания.

– Джейк знает, что в следующем году мне будет тридцать, – сказал я. – Он знает, что я больше не мальчик.

– Угу.

– Джейк говорил мне, что он стал партнером в корпорации Рейшманов, когда ему исполнилось тридцать лет.

– Я прекрасно это помню! – говорит Корнелиус, притворяясь сентиментальным, но про себя он напряженно думает. – Я давно собирался поговорить с тобой, но так как этот вопрос стал предметом сегодняшнего обсуждения...

Мне предлагают партнерство. Я принимаю.

– Ну, вот и прекрасно! – говорит Скотт, который на десять лет старше меня и некоторое время тому назад стал партнером.

Кажется, ты искренне рад, но что ты сам-то хочешь, Скотт? Ты ведь почти самый умный парень в банке, за исключением меня и Корнелиуса, и Корнелиусу ты очень нравишься, намного больше, чем я. Ты мне тоже нравишься, но в тебе есть нечто странное, Скотт Салливен. И дело не только в том, что ты не пьешь, не куришь и живешь один, как монах в келье, что ты так поглощен средневековой литературой и задираешь нос, когда я пытаюсь познакомить тебя с каким-нибудь шедевром двадцатого века вроде «Четырех квартетов». В тебе есть что-то, что заставляет меня приглядываться к тебе. Ты любишь говорить, что воздержание придает человеку сверхъестественную силу, но не объясняешь причины такого невероятного действия воздержания и не объясняешь, зачем тебе нужна сверхъестественная сила. Так или иначе, я не верю, что ты целомудрен. Я думаю, что в отпуске где-нибудь в Мексике, или Калифорнии или на Аляске ты ведешь жизнь самую разгульную. Не потому ли я так думаю, что сам нахожу обет безбрачия немыслимым? Я замечаю, что когда ты возвращаешься из своих отпусков, твои глаза горят, и я сомневаюсь, что это вызвано исключительно тем, что ты лежал на солнце.

Но что все это значит?

У меня нет ответа, но я начал наблюдать за тобой, Скотт Салливен. Я наблюдаю за тобой и обязательно тебя разгадаю.

Пасха 1958 года. Между мамой и Корнелиусом что-то происходит. Они все время притрагиваются друг к другу и обмениваются короткими улыбками. Если бы на месте мамы была какая-нибудь другая женщина, я бы сказал, что Корнелиус вступил в новую игру. Могут ли люди, достигшие пятидесяти, женатые почти тридцать лет, иметь что-нибудь похожее на волнующую сексуальную жизнь (или просто на сексуальную жизнь). Это кажется невероятным, но что я должен подумать? Вот он снова рядом с ней, улыбается, как будто она самая сексуальная женщина после Мей Уэст. Видит Бог, моя мама единственная женщина, которая напоминает мне Мей Уэст. У мамы такой вид, будто она все же решила, что мужской половой орган не такое уж плохое изобретение. Немыслимо, что твои родители занимаются сексом. Конечно, мама фригидна, но сейчас по Фрейду я играю роль Эдипа, а моя мать – Иокасты, или, должно быть, я – Орест, а моя мать – Клитемнестра. По крайней мере, когда Эдип попал в переделку, он не знал, что Иокаста была его матерью. Мне наверное, нужно достать перевод Эсхила и перечитать Орестею, а также Фиванский цикл Софокла. Я могу кое-чему научиться.

Вики холодна со мной из-за этой неожиданной любви, которая разгорелась между нашими родителями. Она спокойна и, вероятно, ценит возможность отдохнуть. Я смотрю на ее детей во время пасхальных торжеств. Вот прелестная маленькая девочка по имени Саманта, которую все откровенно балуют. Другая девочка Кристина очень похожа на Сэма, но она веселая. Оба мальчика, которые после возвращения в Штаты были так застенчивы, что и слова не могли произнести, теперь шумят и плохо себя ведут, но Корнелиус, по-видимому, думает, что им можно разрешать драться, разбивать драгоценный фарфор и есть руками за столом. «Мальчики – всегда мальчики!» – в таких случаях весело говорит Корнелиус. Раньше он этого не говорил, когда однажды во время моей драки с Эндрю одна из его картин упала со стены. Интересно, собирается ли он быть снисходительным к своим внукам, таким снисходительным, чтобы совершать поступки, не соответствующие его сволочному характеру. Нет, я бы польстил Корнелиусу, если бы сказал, что было бы невозможно себе представить, чтобы он действительно поступил глупо, когда дело касается банка. Если мальчики окажутся чистым убытком, то он спишет их со счета.

Что представляют собой эти мальчики? Трудно сказать. Если наследственность что-нибудь значит, то они должны быть смышлеными. Эрик, вероятно, может добиться успеха, белокурые локоны придают ему отдаленное сходство с Вики. Но Пол, наверное, умнее. Поживем – увидим. Мама говорит, что у Вики будет еще ребенок. Проклятие. Это значит, что Вики будет до конца лета занята процессом размножения. Но, быть может, это и к лучшему, это значит, что я смогу спокойно встречаться с ней. Никто не станет соблазнять беременную женщину, кроме, конечно, Корнелиуса, который увел маму от папы, но мы все прекрасно знаем, что Корнелиус способен на все.

Пасха обычно не такой большой семейный праздник, как День благодарения, но в этом году Эндрю из-за каких-то причин должен скоро уехать, так что они с Лори на каникулы снова отвезут детей на восток. Их дети счастливые и обыкновенные, как и их родители. Лори обсуждает с мамой моду и рассказывает ей о курсах французской кулинарии, которые она посещает. Можно ли себе представить, чтобы люди были такими обыкновенными? По-видимому, можно.

– Как поживаешь? – спрашиваю я Эндрю на воскресном пасхальном обеде, после того, как все набили себе желудки жареной индейкой и вышли из столовой.

– Превосходно! Этот фантастический новый проект...

Боже мой, Эндрю – скучный человек. Он, вероятно, то же самое думает обо мне.

– А как ты поживаешь, старина? – весело говорит он, хлопая меня по плечу. – По-прежнему лодырничаешь, считая мелочь?

Эндрю вырос в известной семье банкиров, и, несмотря на это, я действительно верю в то, что он по-прежнему считает, что Ван Зейл – это коммерческий банк. Есть коммерческий банк Ван Зейла и «Ван Зейл Манхэттен траст», и эти два банка тесно сотрудничают друг с другом, но я банкир, занимающийся инвестициями, и помещаю капитал клиентов в долгосрочные инвестиции в пользу больших корпораций, и я вовсе не кассир.

– У меня все в порядке, – говорю я Эндрю. Что еще можно сказать человеку, который так глуп? Как общаться с таким глупцом?

Он начинает рассказывать о наших кузенах Фоксуорсах. Все Фоксуорсы любят Эндрю. Я думаю, что это из-за того, что Эндрю пошел в папу, он так хорошо вписывается в его семью. Должно быть, папа тоже был дураком, так как ради политики бросил банковское дело, в погоне за иллюзорной властью, променяв захватывающий мир экономики на искусственный мир ловли голосов избирателей. Я должен признаться, что меня привлекает власть, но не власть политиков. Эта власть выглядит ничтожной по сравнению с той, которой обладают высокопоставленные представители финансовых кругов, заправляющие экономикой этой страны.

Однако в отличие от Корнелиуса я занимаюсь банковским делом не только ради власти, и, конечно же, не только ради денег или социального статуса, как Сэм Келлер. Ведь, с одной стороны, мой дед по материнской линии оставил мне кучу денег, а с другой – я родился в семье аристократов с исторического американского севера. Я выбрал банковское дело потому, что оно мне нравится. Я люблю цифры. Мне нравится улаживать сложные финансовые дела. И я с этим хорошо справляюсь. Во мне, возможно, нет напускного обаяния Сэма Келлера или грубоватой жесткости Корнелиуса, но я подозреваю, что во мне есть то, чего нет ни в одном из них – настоящий финансовый ум.

Может возникнуть неверное впечатление, когда я говорю, что люблю деньги: кто-то может подумать, что я скряга и храню деньги под матрасом или какой-нибудь герой – продукт нашей массовой культуры, постоянно гоняющийся за Его Величеством долларом. Меня привлекает абстрактная природа денег и вытекающие из этой природы математические свойства, мне нравится увлекательное многообразие экономических теорий и, наконец, – но не в последнюю очередь – меня увлекает тот вызов, который немногие представители нашего богатого фальшивого общества желают принимать: бесконечное противостояние денег и морали, конфликты, которые могут только усилить чьи-нибудь философские спекуляции об основных ценностях, целях и даже реальности огромного богатства, как ныне происходит в нашем черном, хаотическом, апокалипсическом мире двадцатого века.

Я не философ. Но меня интересует философия. (Только люди, подобные Корнелиусу, называет ее комнатной игрой для яйцеголовых). И я не обезьяна, лишенная индивидуальности. Я устал наблюдать, как миллиарды долларов расходуются на разработку способов уничтожения людей. Я устал наблюдать за привилегированными гражданами богатейшей страны мира, купающимися в невообразимой роскоши, в то время как миллионы живут в адской бедности. Конечно, я бы не высказал это вслух, люди прозвали бы меня «идеалистом», классифицировали бы меня как «безответственного человека» и гарантировали бы моей карьере «трагический» конец (благородное отлучение от дел после неминуемого нервного расстройства), но иногда я мечтаю быть президентом банка, который пытался бы помогать деньгами не только бедным государствам, но и людям, живущим ниже черты бедности здесь в Америке, в моей Америке, в Америке, которую я люблю и ненавижу одновременно, в Америке, которую я критикую, так как достаточно ее люблю, в Америке Плана Маршалла, а не атомной бомбы и «Я люблю Люси».

– Ты что-то спокоен сегодня! – говорит мой шумный брат, снова весело похлопывая меня по спине, как будто он кандидат на будущих выборах, а я упорствующий избиратель. Я снова вспоминаю моего отца. Я думаю, что мой отец любил меня, но сначала он устроил такую суматоху из-за опекунства только потому, что хотел отплатить маме за то, что она сбежала с Корнелиусом, и его раздражало, когда я очень скучал по ней. Мама любила меня, когда меня никто не любил. Надо отдать ей должное. Я тоже очень люблю маму, но она сводит меня с ума. Матери должны остерегаться одержимости в любви к своим детям, но, бедная мама, я не могу сердиться на нее только из-за того, что она использует меня, чтобы восполнить некоторый эмоциональный пробел в своей жизни. Естественно, что брак с Корнелиусом не мог всегда оставаться ложем из роз. Мама думает, что понимает меня, но на самом деле это не так, и я тоже по-настоящему ее не понимаю, хотя я чувствую, что часто она несчастна, и тут же начинаю сердиться на Корнелиуса. Мы с мамой не похожи, хотя она однажды сказала мне, что я действительно пошел в ее родню. Она сказала, что я напоминаю ей ее отца Дина Блейса, который когда-то был главой инвестиционной банковской фирмы «Блейс, Бейли, Ладлоу и Адамс». Он умер, когда мне было шесть лет, но я хорошо его помню. Он, бывало, сидел и сердито смотрел на своих приглашенных к обеду гостей, и если кто-то был достаточно опрометчивым и делал какое-либо глупое замечание, он кричал: «Что за чушь!» Он был большим человеком на Уолл-стрит. Говорят, что он был одним из тех немногих людей, кто мог заплатить Полу Ван Зейлу той же монетой. Крепкий парень. Умный. Надеюсь, что я похож на него.

– Итак, когда вы с Эльзой собираетесь заводить второго ребенка? – весело говорит Эндрю.

– Не вмешивайся в чужие дела.

– Ладно, ладно, ладно! Господи, ты раздражителен, как старый гризли! Я просто поинтересовался, и все. Скажи, разве не замечательно быть отцом? Я без ума от этого! Мне нравится снова играть в ковбоев и индейцев и чинить игрушечную железную дорогу Чака...

Подходит Скотт, чтобы спасти меня. Он тоже принадлежит к нашей семье, так как он пасынок тети Эмили и всегда выбирал время, чтобы хоть ненадолго принять участие в наших семейных сборищах.

Он разговаривает с Эндрю. Он спрашивает Эндрю, как тот себя чувствует, когда летит на высоте двадцати тысяч футов.

– Замечательно! – счастливо говорит Эндрю. – Я смотрю на землю и думаю: «Вот здорово». Где-то там внизу Чак играет в свою железную дорогу, а Лори готовит какое-нибудь замечательное французское блюдо и няня меняет ребенку пеленки...

Скотту так или иначе удается поддерживать беседу. Я не знаю, как это ему удается. Боже, что за ловкий парень, этот Скотт...

– Ты должен жениться, Скотт! – с энтузиазмом говорит Эндрю. – Это замечательно!

Мама, крадучись, подходит к нему сзади и встает на цыпочки, чтобы поцеловать его.

– Как прекрасно, что ты так счастлив, дорогой! – Они стоят рядом, думая о преимуществах брака, в то время как я снова задаю себе вопрос, что же такое, черт возьми, произошло между ней и Корнелиусом, что вызвало это оживление в их супружеской жизни? Я хотел бы, чтобы мама не красила волосы.

К нам присоединяется Эльза вместе с ребенком. Бедный Скотт, наверное, чувствует себя ущемленным в окружении счастливых семейных пар.

– Привет, – говорю я Эльзе, улыбаясь ей одобряюще. Пасха в особняке Ван Зейла заставляет ее чувствовать себя чужой, так что я стараюсь не раздражаться, когда она повсюду следует за мной, словно боится потерять меня из виду.

– Привет, Алфред, – добавляю я, протягивая ему палец, чтобы он пожал его. Алфреду семь месяцев, и он издает звуки, когда пытается получить то, что хочет. Алфред старается общаться и обнаруживает, насколько глупо большинство взрослых. Должно быть, очень трудно быть ребенком. Все считают, что ничего не делать, кроме как есть, спать и играть, так замечательно, но подумайте, как должно быть ужасно, когда у ребенка так много хлопот о том, чтобы его поняли.

Алфред извивается в объятиях Эльзы. Он отталкивает мой палец. – Отпусти его, Эльза. Он хочет быть свободным.

Алфред старается уползти от нас по полу.

– О, какой он прелестный! – добродушно говорит Эндрю.

Прелестный мальчик! Он умнее, чем все дети Эндрю вместе взятые.

Вики сидит на кушетке в дальнем конце длинной комнаты, достаточно далеко от детей, которые бегают вокруг, стараясь убить друг друга. Я направляюсь к ней в тот момент, когда мама говорит няням, чтобы они увели всех, кому еще нет десяти лет, в детскую.

– Устала от большого семейного праздника? – говорю я.

Вики поднимает глаза. Вдруг она улыбается.

У меня подводит живот, как будто во мне просыпается атавистическая память о слабом мочевом пузыре короля Алфреда.

– Конечно, нет! – говорит она. – Так замечательно видеть всю семью вместе.

Она хотела сказать совершенно противоположное. На самом деле Пасха – утомительное и скучное мероприятие. Так же как я, она прекрасно знает это. Но она не может освободиться от классической привычки говорить одно, а думать совсем другое. Я пытаюсь разорвать ее психологические оковы и говорю: – Я купил билеты на новую пьесу Кевина. Тебе станет лучше, если ты выберешься отсюда и проветришь свои мозги.

Она неопределенно улыбается.

– Может быть, это поможет. Спасибо. Папа только недавно сказал, что мне пойдет на пользу, если я схожу куда-нибудь, – он даже попросил меня поехать вместе с ним и Алисией на обед в «Колони», но я не захотела. По-моему, я бы им только мешала...

– Заметила, не так ли?

– Конечно! Это же так очевидно. Но почему у меня возникает чувство неловкости за них?

– Я перечитываю Софокла и Эсхила, чтобы понять. После театра поужинаем вместе, и я скажу тебе, почему мы не можем вынести вида наших родителей, которые так поглощены сексом, будто он только что изобретен.

Она смеется. Выдержка совсем покидает меня.

– Хорошо, – говорит она, – я буду ждать нашей встречи.

Пьеса заинтересовала меня. Она про американского политического деятеля ирландского происхождения, действие происходит в начале века, и я думаю, что оно основано на реальных событиях жизни отца Кевина, который в те дни влиял на ход многих политических дел в Массачусетсе.

Находя удовольствие в борьбе за власть, босс ужасается, обнаружив, что дорога к власти – это дорога к одиночеству, и, в конечном счете, ведет к гибели души, агонии и смерти. Этот парень может общаться с людьми, только используя свою власть, но как ни парадоксально, это мешает настоящему общению. Он теряет друзей, жену и, в конечном счете, проигрывает выборы. Под конец с ним остается лишь его любовница. Пьеса заканчивается немой сценой.

– Почему он ничего не говорит? – спрашивает какой-то недоумок, сидящий за нами.

Я опасаюсь, что пьеса потерпит фиаско. Большая часть зрителей Бродвейского театра признает только мюзиклы и фарсы, и к тому же большинство из них не любит, когда им напоминают об их эмоциональных неудачах, которые Кевин вскрыл с такой беспощадностью. Критики могут продолжать хвалить Кевина, но некий импресарио, от которого зависит финансирование постановки, вероятно, скажет ему, чтобы он перестал писать белым стихом и вставил «хэппи энд», чтобы доставить удовольствие недоумкам.

Мне хотелось бы сказать Кевину, до какой степени его стихи являются сильным оружием. Я хотел бы сказать ему, чтобы он смог постоять за себя против импресарио и тех критиков, которые говорят, что такие беседы, характерные для двадцатого века, как «У вас нет спичек, чтобы прикурить?», неминуемо превращают белый стих в нечто патетическое и устаревшее.

Кевин – не Элиот и не Фрай, но он один из немногих англоязычных драматургов, у которых хватает смелости стремиться к литературному изяществу. Его нужно все время поощрять. Все, кого беспокоит драма двадцатого века, должны поощрять Кевина.

В силу одного из тех странных совпадений, которые заставляют человека почти поверить в такие идиотские слова, как «судьба» и «рок», выходя из театра, мы наталкиваемся на самого Кевина. Он вместе с каким-то красивым молодым актером направляется в «Сарди». Я понимаю, что у меня только несколько секунд, чтобы высказаться, так что я ищу слова, чтобы поблагодарить его за все те часы, которые он, должно быть, провел, усиленно трудясь над своей пьесой. Конечно, сказать просто «спасибо» было бы глупо. Сказать «Мне очень понравилась ваша пьеса» звучало бы так, как будто мне она абсолютно не понравилась и я хочу лишь быть вежливым. Я должен похвалить пьесу, но не могу ограничиться ничего не значащими словами типа «Это было замечательно!» Я должен сказать нечто такое, что никто другой не сказал бы; я должен вытащить из моего словаря нечто электризующее. И не важно, если я переборщу. Лишь бы я нашел правильную оригинальную тональность, тогда он поймет саму суть того, что я хочу сказать. – Это триумф языка, – говорю я, – ты напоминаешь мне Джона Донна.

– О, боже мой, – рявкает Кевин, – почему, черт возьми, ты не работаешь театральным критиком в «Нью-Йорк таймс»!

Актер смеется, но Кевин, блистательный, как всегда, только и восклицает:

– Не обращай на него внимания! Он, вероятно, думает, что Джон Донн был одним из тех, кто подписал Декларацию независимости, или, возможно, был родственником Томаса Джефферсона по женской линии! Послушайте, ради Бога, присоединяйтесь к нам, выпьем что-нибудь! Вики, уговори Себастьяна!

– Мы просим перенести приглашение на другой день, – улыбаясь ему, говорю я, – потому что мы идем ужинать. Но все равно, спасибо тебе, Кевин, за приглашение.

– Тогда как-нибудь приходите навестить меня в Виллидж, – настойчиво через плечо говорит Кевин, и актер выглядит раздраженным, но он не понимает. Актер как Эльза. Он никогда не поймет, насколько захватывающе для Кевина, когда его сравнивают с поэтом, который умер более трехсот лет тому назад.

Мы попрощались.

– Кевин такой привлекательный! – вздыхает Вики. – Какая ошибка природы!

– Важна сама любовь, – говорю я, – не важно, как ты любишь и кого ты любишь, лишь бы ты был способен любить, потому что, если ты не способен на любовь, ты умираешь. Эта тема Ингмара Бергмана. Ты видела какой-нибудь из фильмов Бергмана?

– Нет, Сэму нравились только вестерны и триллеры.

Мы направляемся в «Ле Шантеклер» на Ист-49-стрит и заказываем луковый суп, телятину с рисом и бутылку белого бургундского.

– Так приятно выпить французского вина, – говорит Вики, вспоминая о своих годах, когда она пила белое немецкое вино с Сэмом и калифорнийский самогон с Корнелиусом.

Мы говорим о наших родителях.

– Как ты думаешь, что произошло?

– Мы никогда этого не узнаем.

– Разве это не странно?

– Может быть, это не так странно, – говорю я, – мы так мало знаем о том, что происходит в жизни других людей.

– Верно, – вдруг она заволновалась.

– Каждый выставляет на обозрение некий фасад.

– Да, – говорит она, и глаза ее темнеют от воспоминания. – Так обычно и делают.

Я быстро перевожу разговор снова на пьесу, и скоро мне становится ясно, что она поняла каждую строку. Это замечательно, когда есть возможность побеседовать с женщиной, которая может говорить не только о своем доме, детях и норковой шубке, которую она недавно прибрела в «Бергдорф Гудмен».

Я отвожу ее домой. Я не притрагиваюсь к ней.

– Послушай, Вики, давай снова куда-нибудь сходим. Было так весело.

– Ну, я... Себастьян, это был просто замечательный вечер, такое разнообразие в моей жизни, но...

– Ничего особенного в этом нет, – беззаботно говорю я, – я просто твой сводный брат, который благополучно женат. Ты беременная вдова. Если Корнелиусу почудится в этом что-то, как тогда, в Бар-Харборе, значит ему нужно выдать справку о психическом заболевании.

– О... – Она смущена. – Ладно.

– Конечно, я готов биться об заклад, что теперь ты не осуждаешь меня за то, что произошло много лет тому назад, – поспешно говорю я. – Ты жила с мужчиной девять лет и знаешь, как быстро возбуждаются мужчины при виде хорошеньких девушек в купальниках. И ты, так же как и я, знаешь, что не ты конкретно возбудила меня, а вид полуобнаженного женского тела. В этом, конечно, нет ничего особенного, все равно как если бы толстая дама сглатывала слюну перед витриной кондитерского магазина, и все это такая чепуха.

Внезапно с ее лица исчезает напряженное выражение. Она смеется.

– Ты хочешь сказать, что я была для тебя не важнее, чем посыпанный сахаром пончик?

– Нет, ты всегда очень много для меня значила, Вики. Тот случай был чрезвычайно незначительным.

Она тщательно обдумывает это. Она, вероятно, серьезно не задумывалась над этим с тех пор. Я жду. Я не тороплю ее. Это очень важно.

– Да, я думаю ты прав, – наконец небрежно говорит она. Ей не удается заставить себя смотреть мне в лицо, но у нее спокойный голос. – Сколько было шума из ничего, а?

Это смелые слова, великолепная похоронная речь над трупом, который мы теперь можем должным образом похоронить, а могилу щедро украсить цветами. Я по-прежнему не притрагиваюсь к ней, но я очень хочу этого. Я хочу дать ей понять, что единственное мое желание в настоящий момент – это раздеть ее и всю ночь заниматься с ней любовью.

Вики нужно время, и я готов ждать. Я хочу, чтобы она знала, что у меня хватит терпения.

– Ну ладно, Вики, – небрежно говорю я, оставляя ее у дома Корнелиуса. – До свидания. Я тебе позвоню.

За небрежностью этих слов на самом деле скрыто очень многое: я забил сваи в гранитное основание моей мечты и теперь, наконец, отчетливо представляю себе то здание, которое я так долго хотел построить.

Дома Эльза, сгорбившись, сидит в постели, олицетворяя Божий гнев – ее Бога, который всегда был так жесток, который насылал на египтян чуму десять лет подряд, чтобы сделать их жизнь адом. Чем я становлюсь старше, тем больше жалею фараона.

– Итак, где ты был? – говорит она, уставившись на меня своими тусклыми, как у отца, глазами. – Что произошло?

– Где же интересно, по-твоему, я мог быть? В постели, трахал беременную женщину?

– Ты только о сексе и думаешь, – говорит она, утирая слезу.

– Секс – это единственное, о чем ты хочешь, чтобы я думал, – говорю я и удираю, пока она снова не обрела дар речи и не продолжила свое нытье.

– О, Себастьян! – прижимаясь ко мне, говорит она позже. – Извини, я была так сердита на тебя.

Мне нравится Эльза. Она теплая, мягкая и уютная. Больше всего она мне нравится, когда я с ней в постели, и ей, вероятно, я тоже больше всего нравлюсь в постели. Я говорю не о сексе и не о любви, а только о приятном комфорте, который возникает, когда ты с кем-то в близких, дружеских отношениях.

Эльза засыпает, ее пышное тело все еще прижимается к моему, напоминая мне, насколько она мягкая, теплая и женственная. Я лежу, бодрствуя в темноте. Я не вижу никакого конфликта в будущем. Меня не интересует женитьба на Вики. Брак – это только часть фасада, который вы выставляете на общее обозрение. Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять это, Корнелиус помог мне.

– Я не выбираю себе партнеров из числа плохо приспособленных к жизни неврастеников, неспособных вести нормальный образ жизни, – сказал он. Я понял содержащийся в этом намек. Чтобы преуспевать в жизни, нужно заставить всех поверить в то, что ты нормальный и хорошо приспособленный. Конечно, практически нормальных людей нет, особенно на Уолл-стрит, но не в этом дело. Дело в том, что все должны притворяться, что все за пределами психушек – это своего рода работы со штампом «нормален» на лбу. Когда человек женится, то надпись мигает, говоря: «Нормален, Нормален!», и все перестают волноваться за тебя. Ты обустраиваешься, обеспечиваешь свою жену домом, заводишь детей и на каждую годовщину свадьбы заказываешь шампанское и цветы. «Нормален, нормален!» – тоненькие сигналы сообщают миру, что ты обычный парень.

Я в темноте поближе придвигаюсь к Эльзе и думаю о том, насколько она приятна. Мы всегда будем женаты. Эльза и я, никакой суеты, никаких неприятностей. Не • может быть никакой суматохи, потому что в противном случае Рейшманы заберут Алфреда.

Никто не сможет забрать у меня Алфреда.

Но Вики вскоре тоже станет частью моей жизни. Вики не хочет брака. Она была замужем, она сыта этим по горло, знаю Вики и понимаю ее лучше, чем кто-либо другой.

У нас будет то, что в старые времена назвали бы связью. Хорошее слово. Это вызывает в воображении образ блестящей женщины, полулежащей на диване, как мадам Рекамье. В течение тридцати лет у Пола Ван Зейла была любовная связь с женщиной по имени Элизабет Клейтон. Жена Пола знала об этом так же, как и муж Элизабет, но все приняли соглашение и соблюдали его. Это было ненормально, но каждый приложил так много усилий, чтобы их браки выглядели респектабельными, что на эту ненормальность смотрели сквозь пальцы.

Мой брак всегда будет очень приличным. Поначалу Эльзе не понравится эта любовная связь. Будут слезы и сцены, но она никогда не сможет отгородиться от того факта, что она толстая, некрасивая женщина, которая вряд ли привлечет другого мужчину. Она будет взбешена, но когда поймет, что я не собираюсь уходить от нее и разрушать приемлемый для общества фасад, она успокоится. Мы будем продолжать издавать эти тоненькие сигналы: «Нормальны, нормальны», и никто не будет смотреть на нас с подозрением.