Текст книги "Грехи отцов. Том 2"
Автор книги: Сьюзан Ховач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
– Я тоже надеюсь на это!
– И я признаю, что несколько расстроился, услышав, что ты заинтересовался Вики, но полагаю, что с моей стороны это просто привычка излишне ее опекать. В конце концов, Вики сама может о себе позаботиться, и никакой катастрофы не происходит. С чего бы? Я полностью полагаюсь на вас, что вы можете позаботиться о приличиях, можете избежать эксцессов.
– Совершенно верно. И я могу тебе обещать, что на меня можно положиться.
– И я сожалею по поводу Лондона, Скотт, но с практической точки зрения я все же думаю, что это к лучшему. Бог знает, что там теперь творится в этом лондонском филиале. Безусловно, там нужен человек твоего калибра, чтобы уладить их дела.
– Ладно, ты знаешь, что можешь на меня рассчитывать, чтобы я привел их в порядок.
– Я знаю, что могу на тебя рассчитывать. Ты не должен это ни в коем случае рассматривать как понижение, ладно? Я санкционирую повышение расходов, чтобы обеспечить тебе по-настоящему приличное содержание, и когда мы будем пересматривать пункты договора о партнерстве, я увеличу твою долю в прибыли и компенсирую тебе этот вынужденный отъезд из Америки.
– Это очень щедро с твоей стороны. Спасибо.
– Ладно. Я хочу быть щедрым, Скотт. Я всегда хотел быть щедрым. Ты же на самом деле не так и беспокоишься об этих дополнительных гарантиях, не так ли? – ну, о том, что произойдет, если я умру до 68 года, не правда ли?
Это была проверка. Мне следовало успокоить его. Я вздохнул с облегчением и приготовился солгать ему, тем более что он просто напрашивался на это.
– Нет, Корнелиус, я не беспокоюсь. Я заговорил о дополнительных гарантиях только потому, что чувствовал себя обиженным, потому что ты выпихивал меня в Лондон, но поскольку ты сумел сделать Лондон таким привлекательным... – Если он помрет, как-нибудь смогу найти работу в правлении банка, ни один из остальных партнеров не имеет достаточно силы, чтобы остановить меня. И даже если он попытается войти в корпорацию до 1968 года, он вряд ли сможет это сделать за моей спиной, ведь как только я об этом услышу, я немедленно огражу свои интересы. Кроме того, он и не собирается входить в корпорацию до 1968 года. Он вцепился в свою власть мертвой хваткой и будет держаться за нее, сколько сможет.
– ...а кстати, Корнелиус, – добавил я как бы по размышлении, – ты так толком и не сказал, когда ты хочешь, чтобы я уехал.
– Как насчет следующей недели?
– Через неделю? Так скоро!
– Ну, ведь с этим нет проблем, не так ли? Ты ведь холостяк, тебе ничто не помешает, квартира у тебя небольшая. Я понимаю, у тебя появилось... что-то вроде романтического интереса, но ведь ничего серьезного, не так ли? Это просто недолгое увлечение – с обеих сторон! О, не думай, что я этого не могу понять! Я не такой уж «правильный», как все здесь считают! Я имею в виду... ладно, ну уж так дела обстоят, Скотт. Я не ошибаюсь.
– Нет, ты не ошибаешься. Так уж обстоят дела.
Так они должны были обстоять. Одна неделя. Всего одна неделя. Ой, Боже мой...
– Ты чем-нибудь обеспокоен, Скотт?
– Только своей работой. Мне так много надо сделать перед отъездом.
– Давай сегодня позавтракаем вместе и обсудим, как лучше это уладить.
– Хорошо. Спасибо.
– Ох, Скотт!..
– Да?
– Я знаю, что это не мое дело... и, конечно, ты не обязан мне ничего говорить, но... ладно, почему, черт подери, ты вдруг, решил соблазнить Вики?
– Но я не соблазнял ее, – сказал я, – это она меня соблазнила.
Он удивленно посмотрел на меня. Он был ошеломлен. За мной было последнее слово в разговоре, но, без сомнения, он так обставил дело, чтобы иметь последнюю шутку за собой. Извинившись, я ушел из его кабинета, вернулся, спотыкаясь, в свой офис и там, опустошенный, рухнул на первое попавшееся кресло.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Когда я, наконец, в этот вечер добрался до своей квартиры, звонил телефон. Я так устал, что едва мог дойти до него. Потирая болезненные мышцы шеи, я тяжело опустился в кресло и взял трубку.
– Да.
– Скотт?
Это была Вики. Я смутно вспомнил, что обещал позвонить ей. Я пытался представить ее, но она, по-видимому, была слишком далеко от меня, и я не мог видеть ее отчетливо. Я закрыл глаза, чтобы заставить ее появиться более отчетливо.
– Ты сердишься на меня за то, что сегодня утром я была так расстроена? – спросила она нервно.
– Нет.
– Ох. Я подумала, что, может быть, из-за этого ты и не позвонил.
– Откровенно говоря, я даже и не думал об этом. У меня был тяжелый день в офисе.
– Ох, понимаю. Но у меня дома тоже был тяжелый день. Не могли ли мы сегодня вечером встретиться?
При мысли о той ночи, которую мы провели вместе, туман в моей голове рассеялся.
– Прекрасно, – сказал я. – Я бы больше всего хотел отключиться, лечь в постель и заняться любовью. Однако сначала мне хочется побыть некоторое время одному. Надень свой лучший пеньюар, разбери постель, а я постараюсь быть у тебя около десяти.
Она бросила трубку, и это вывело меня из оцепенения и заставило громко и раздраженно выругаться. Именно такая манера поведения и заставляет женщин чувствовать себя уязвленными. На секунду я пожелал, чтобы мы снова оказались на борту парохода, где стремление к физической близости считалось естественным и не требовало каких-либо ухищрений для маскировки наших намерений.
Я позвонил ей опять. Телефон звонил восемнадцать раз, прежде чем она взяла трубку.
– Да? – ответила она холодно, как бы поменявшись со мной ролями.
– Послушай, я сожалею, что предположил, что ты что-то вроде спальной принадлежности, некое усовершенствованное электрическое одеяло. Почему бы нам спокойно не поужинать где-нибудь? Я могу заехать за тобой в течение получаса. Если, конечно, ты не ужинаешь с Себастьяном!
– Он отказался.
– Ты не знаешь, почему?
– Я полагаю, ему просто не понравилась, сама идея. Меня не было дома, когда он позвонил, мне передала моя домоправительница.
– Угу. – Был неподходящий момент объяснить, что случилось с Себастьяном. – Ну, тогда...
– Скотт, я бы с удовольствием поужинала с тобой, но есть кое-какие трудности. Я достала билеты на новую пьесу Кевина Дейли – я купила их сегодня в качестве сюрприза Себастьяну, однако, поскольку я не увижу его... – Она замолчала, и когда я ничего не сказал, добавила поспешно: – Что случилось? Разве у тебя нет настроения пойти в театр?
Мне хотелось сказать ей, что у меня есть настроение для одной и только одной вещи, но всего лишь произнес:
– Мне не нравятся пьесы Кевина Дейли.
– Разве? – спросила она удивленно.
Наступило неловкое молчание. Я понял, что опять сделал неверный шаг, и был снова недоволен собой. С большим усилием я попытался еще раз угодить ей.
– Но, может быть, мне понравится эта последняя пьеса, – сказал я быстро. – Это комедия, да? Великолепно! Мне хочется посмотреть что-то такое, что не требует интеллектуальных усилий. Я заеду к тебе как можно быстрее, скажем, через двадцать минут. Мы же не хотим пропустить большую часть первого действия?
Когда я приехал через полчаса, она ожидала меня в вестибюле своего дома. На ней было белое норковое пальто, слишком короткое голубое платье, туфли на высоком тонком каблуке, целый набор бриллиантов, весьма небрежно подобранный.
– Я уж думала, ты не приедешь! – сказала она беспечно. Она так крепко сжала свою сумочку, что кожа вокруг ярко накрашенных ногтей стала белой, как полотно. – Я просто чуть не сошла с ума.
– Я сожалею. Я с трудом поймал такси. – Я поцеловал ее и, зная, что должен сделать комплимент ее внешнему виду, взглянув снова на мех и бриллианты, которые я ненавидел.
– Ты выглядишь сегодня как звезда Голливуда! – сказал я, улыбаясь.
Она сразу напряглась от беспокойства.
– Что-нибудь не так в моей одежде?
– Ну, шикарная линия шеи, – сказал я, все еще улыбаясь ей, а что еще нужно?
Она неожиданно покраснела и соединила полы своего норкового пальто, чтобы спрятать грудь. – Пойдем.
– Ой, я сожалею... я не думал...
– Нет, все хорошо! – Она улыбнулась в отчаянной попытке рассеять неловкость, возникшую между нами, и пока я безуспешно подыскивал слова, которые помогли бы нам расслабиться, я думал, как было странно, что мы должны были заставить себя приспособиться к программе вечера, так сильно не соответствующей интимности, которой мы так ждали. Однако я решил не вызывать в ней отчуждения, отказываясь играть по правилам, поскольку она, по-видимому, понимала, что следует играть. Было лучше сидеть на пьесе Дейли и за поздним ужином в каком-нибудь дорогом ресторане, чем отважиться провести ночь в постели одному, когда вечер закончится.
Трудность в отношении пьесы Кевина Дейли состояла в том, что ему нечего было сказать. Обычно он скрывал пустоту мыслей за строчками своих пьес, написанных старомодным размером, что импонировало интеллектуалам, верившим в то, что любую пьесу в стихах критики должны обязательно встречать «на ура», но эта его пьеса была в прозе. Насколько я мог судить, в ней не было смысла, и я хорошо понимал, почему ее хвалили интеллектуалы, которые, в конце концов, смогли увидеть, как сильно они были обмануты. Я обращал мало внимания на сюжет пьесы о богатом преуспевающем бизнесмене, который так влюбился в свою секретаршу, что отказался от славы и состояния, чтобы жить, хотя и в бедности, но счастливо, но зрители вокруг меня жадно слушали и много смеялись. Мне пришло на ум, что такого рода комедия, возможно, является пределом драматургического таланта Кевина. Ему нельзя отказать в определенной гибкости ума и мастерстве написания блестящих диалогов, хотя он и был неспособен достигнуть творческой глубины на сцене.
Я сдерживал зевоту, крепко прижался бедром к Вики и, наконец, позволил себе задуматься о будущем. Хотя мы оба напугали друг друга до смерти, мне снова придется перехитрить Корнелиуса, прежде чем я смогу взять инициативу в свои руки, и правда была в том, что если только я послушно уеду в Лондон и последующие четыре года буду вести себя безупречно и буду демонстрировать лишь полную лояльность, то смогу уберечь свою голову. Корнелиусу было нужно только подтвердить это. Он не хотел также верить, что я причиню ему вред, как и не хотел увольнять меня. Я для него представлял очень большую ценность, как с профессиональной, так и с личной точки зрения.
Я украдкой взглянул на Вики и спросил себя, был бы Корнелиус доволен, если бы у него была возможность расстроить нашу любовную связь. Ответ, наверняка, был положительным. Если бы он доверял мне, он, вероятно, мог бы согласиться на любые мои отношения с его дочерью, но теперь, когда его доверие было временно подорвано, он, без сомнения, решил, что будет лучше, если мы с Вики будем держаться друг от друга подальше.
Однако, к счастью для нас с Вики, Корнелиус неправильно рассчитал расстояние через Атлантический океан в эту новую эпоху реактивных самолетов. Он, возможно, гордился, что не был консервативным, но если он думал, что, отправив меня в Лондон, он тем самым положит конец моим отношениям с Вики, он, очевидно, не учитывал реалий современной жизни. Что значит в наши дни несколько тысяч миль между двумя влюбленными, имеющими деньги, чтобы их прожигать? Я смогу регулярно возвращаться в Нью-Йорк по делам, и нет причины, почему она также не сможет регулярно ездить в Лондон. А затем, возможно, ее визиты станут все дольше и дольше... Корнелиус и Алисия всегда окажутся под руками, чтобы позаботиться о детях... Несмотря на мои прежние опасения, что у нас, возможно, будут трудности, я теперь понял, что, напротив, будущее выглядело многообещающим.
Я взял руку Вики в свою и под покровом темноты позволил ей слегка коснуться меня. Удовольствие было острым. Когда через секунду в конце первого действия зажегся свет, я почувствовал, будто меня прервали в критической точке полового акта.
– Ты хочешь уйти? – спросила Вики тихим голосом.
– Да, почему бы нет? – спросил я, перед тем, как отодвинуться от нее, но, к счастью, она неправильно поняла причину моего беспокойства.
– Мне тоже не очень нравится пьеса, – сказала она, когда мы проходили между рядами к вестибюлю. – Я не думала, что эта пустая комедия достойна Кевина.
– По крайней мере, она не претенциозна. Все другие пьесы претендуют на глубину, но их мысли так же пусты, как и стихи.
Она остановилась и уставилась на меня.
– Но ты ничего не понял! – сказала она. – Часто кажется, что персонажам нечего друг другу сказать, но Кевин как раз и пишет о пустоте, когда люди не могут общаться друг с другом!
– Это то, что говорят критики, да? Но я этого сам не понимаю. – Мы вышли на улицу. Воздух был холодный, и слева от нас бесплодная неоновая пустыня Бродвея освещала резким светом кричащий ландшафт. Я чувствовал себя окруженным пустыней, пустыней, через которую Роланд, герой Браунинга, путешествовал многие годы во время своего бесконечного поиска, и внезапно меня охватило одиночество, которое я не мог больше выносить. Взяв ее снова за руку, я крепко сжал ее в своей.
– Пойдем обратно к тебе.
– Разве мы не поедим чего-нибудь?
– Конечно! Извини. Я часто забываю о еде. – Я посмотрел на ее норку и бриллианты и прикинул, куда бы ее можно было повести поесть. Я был не прочь остановиться у Недикса съесть бутерброд с горячей сосиской и выпить апельсинового сока.
Я остановил такси.
– Пожалуйста, «Времена года», – сказал я, когда открыл дверцу для Вики.
– Прекрасно! – воскликнула Вики. – Я очень люблю «Времена года».
Наконец-то, по-видимому, я сделал что-то правильное.
В ресторане Вики выпила большой бокал мартини; это ее подготовило к тому, чтобы сначала есть устрицы, а затем палтус по-дуврски. Она выпила также полбутылки шампанского. Я выпил немного лаймовой газировки, съел половину грейпфрута и порцию филе-миньон с зеленым салатом. Мне было трудно есть.
Только я успел подумать, сможем ли мы уйти, не дожидаясь десерта, как почувствовал, что кто-то приближается к нашему столику, и тут же Вики воскликнула с восхищением:
– Кевин, какой прекрасный сюрприз!
– Вики, дорогая, ты выглядишь очаровательно! – он взглянул на меня и отвесил мне краткий поклон.
Я поклонился тоже. Нам с Кевином нечего было сказать друг другу. Он давно чувствовал, что его произведения не производят на меня никакого впечатления, и, естественно, его тщеславие было задето. Иногда он делал Корнелиусу злобные замечания относительно меня. Я знал об этом, потому что Корнелиус всегда передавал их мне, будучи уверен, что они скорее меня позабавят, чем расстроят. В каком-то смысле мне было жаль Кевина. Не так уж приятно быть пожилым гомосексуалистом, и теперь он выглядел и действовал в соответствии со своими наклонностями.
– Как поживаешь, Кевин? – спросила Вики нежно. – Что у тебя нового?
– Дорогая, я так рад, что ты задаешь этот вопрос. Я настолько счастлив, что все смотрят на меня и отворачиваются от зависти. Жизнь начинается в пятьдесят пять, моя дорогая, и пусть никто не говорит тебе, что в двадцать один год все кончено! Пройдемте к моему столу, я вас познакомлю с Чарлзом. Он мой английский друг и приехал по делам из Лондона на пару недель. Совершенно случайно я встретился с ним благодаря Себастьяну, когда был в Лондоне прошлым летом, и, черт возьми, я опять вспомнил... послушай, я просто сражен новостью о Себастьяне. Я думаю, Нейл совсем сошел с ума.
Я сразу же поднялся.
– Вики, нам пора идти. Извини нас, пожалуйста, Кевин.
– Но, Скотт, подожди минуту! – Вики была озадачена. Она повернулась к Кевину. – Что все это значит?
Кевин выглядел удивленным.
– Разве Скотт не рассказал тебе? Я думал, что, поскольку он был одним из главных актеров утренней драмы в банке на Уиллоу– и Уолл-стрит...
– Что за драма?
Я шагнул вперед.
– Я предполагал рассказать тебе позже, – сказал я, обращаясь к Вики. Я пытался скрыть свой гнев, но это было трудно. – Я не хотел испортить нам вечер.
– Расскажи мне, что произошло? Что такое? Ради Бога, что случилось? – Вики была встревожена и расстроена.
– Расскажи ей ты. Я вижу, тебе не терпится. Я не знаю, почему такие парни, как ты, всегда любят сплетничать.
– Парни, как я? – спросил Кевин. – Ты имеешь в виду парней, которые искренне беспокоятся о людях, в противоположность парням, подобным тебе, которые тесно связаны с миром, из которого люди умышленно исключаются?
Я не выдержал. У меня был тяжелый день, мое терпение иссякло, пока я ждал, когда мы с Вики останемся одни, а злостное вмешательство Кевина совсем выбило меня из колеи.
– Нет, – сказал я, – я имею в виду парней, подобных тебе, которые не могут трахаться должным образом, и их охватывает нервная дрожь, когда они слушают рассказы о парнях, которые могут это делать.
– Скотт! – изумленно сказала Вики.
– Боже, как смешно! – воскликнул Кевин. – Как я могу устоять перед подобным вызовом? Разреши мне купить тебе немного содовой или чего-нибудь еще, Скотт, – содовая в ресторане «Времена года»! Какой шик! – а теперь ты должен объяснить мне, что ты вкладываешь в выражение «должным образом», когда используешь его в связи с выражением «трахаться»?
– Как-нибудь в другой раз. – Я был уже взбешен, что играл ему на руку. Бросив несколько купюр на стол, я подошел ближе к Вики. – Пойдем, дорогая, – сказал я, легко взяв ее за руку. – Я отвезу тебя домой.
Вики отдернула руку.
– Я хочу знать, что случилось с Себастьяном.
Я старался сохранить самообладание и сказал беспристрастно:
– Он сегодня уволен из банка Ван Зейла. Он сам в этом виноват. Он пытался объяснить твоему отцу, как управлять фирмой.
– Ох, извини меня, – сказал Кевин как ни в чем не бывало, – но я думаю, что Вики должна знать правду, вместо твоей сильно искаженной версии событий!
Я повернулся к нему.
– Это не твое дело! Что, черт возьми, ты знаешь об этой истории?
– Почти все, что там произошло. Себастьян и Нейл были у меня сегодня по очереди, и каждый выпил со мной виски «Уайлд Тюрки».
– В таком случае ты слишком пьян, чтобы вступать в разговоры!
– Я никогда не бываю слишком пьян, чтобы вступать в разговоры, но полагаю, что ты всегда слишком скрытен, чтобы разговаривать. А жаль. В некотором смысле мне очень жаль тебя. Вики, дорогая, ты представляешь ясно, какие проблемы встанут перед тобой вместе с этим парнем?
– Ну, ты проклятый ублюдок...
– Скотт, пожалуйста! Кевин...
– Это его проблемы, дорогая. Он слишком запутался, чтобы общаться с кем-нибудь подобающим образом. Он может иметь дело лишь со своим честолюбием. Если бы он не был так опасен, он был бы просто жалок.
– Ты ублюдок, ты сукин сын, ты жалкий затраханный педераст...
– Не будем затрагивать вопросы секса, хорошо? Это так скучно и неуместно...
– ...что дает тебе право быть мне судьей? Что заставляет тебя думать, что у тебя есть некоторый данный Богом талант, чтобы обсуждать людей и ставить безапелляционный диагноз, когда тебе не известны даже все факты? Ты ничего не знаешь обо мне и ничего о моей ситуации! А теперь, черт возьми, убирайся с моей дороги и оставь нас одних, или, клянусь, я вобью тебе зубы в твою глотку и превращу твое лицо в месиво!
Я говорил тихо, но постепенно мой голос звучал все громче и громче; и наконец я заметил, что наша ссора привлекла внимание к нашему столу, и все обернулись с удивлением в нашу сторону. Метрдотель, чувствуя беду, наблюдал за нами с ужасом.
Наступило молчание. Боковым зрением, я видел выражение серых глаз Вики, потемневших на светлом лице, но отчетливо я видел только Кевина. Он был далеко не трезв, но держал свой бокал с вином так, что не было очевидных признаков опьянения. Он не двигался и твердо стоял на ногах. Его речь была ясна и язвительна; согласные звуки произносились внятно. Только манеры выдавали его; его характерная галантная непосредственность исчезла, и проявилась грубая ворчливая суть его личности; с его лица спала его обычная маска. Ямочка на подбородке углубилась, его подернутые влагой коричневые глаза с длинными ресницами блестели, квадратный подбородок был твердым. Казалось, что он вот-вот прыгнет на меня, но я знал, что он этого никогда не сделает. Такие люди никогда этого не делают.
– Однако как ожесточенно! – сказал, наконец, Кевин приятным голосом, снова надевая свою привычную маску. – Я ненавижу ожесточение. Но, возможно, благодаря именно такому поведению ты чувствуешь себя более мужественно. Спокойной ночи, Вики. Я уйду до того, как Скотт превратит это происшествие в ссору в закусочной. Мне жаль, что я расстроил тебя. Он ушел. Я резко сел.
– Может быть, подать десерт, сэр? – пробормотал метрдотель, стараясь скорее восстановить прежний порядок. – Кофе? Коньяк?
Коньяк. Коньяк. Реми Мартини. Хеннеси. Темный коричневый коньяк, теплый коричневый коньяк, пряный горький коньяк – я мог нюхать его, пробовать на язык, и внезапно я снова оказался в средиземноморском порту, и в бухте стоял мрачный военный корабль, на котором надо было возвращаться из увольнения на берегу. Я увидел разбитые бутылки и сломанную мебель; я слышал, как капитан корабля говорил: «Парни, подобные тебе, всегда причиняют беспокойство»; я чувствовал боль, когда корабельный врач перевязывал рану на моей голове, и самое худшее из всего, что я мог вспомнить, – это был стыд, когда я проснулся на следующее утро и сказал себе, что непригоден для жизни.
– Не надо коньяка, – сказал я громко в шикарном нью-йоркском ресторане через двадцать лет. – Не надо ничего.
– Не надо пива, – сказал я хозяину пивной в Мэллингеме после посещения могилы своего отца в 1946 году. – Только имбирный эль.
Вики встала.
– Пожалуйста, я хочу уйти сейчас, – сказала она в ресторане «Времена года» в 1963 году.
«Даю тебе сколько угодно времени», – сказала смерть бергмановскому рыцарю из мира моих фантазий, – «но если ты сделаешь хоть один фальшивый шаг, я тебя подстерегу».
Таким жизненным был этот образ Смерти, что я понял, что ищу его, но, когда мы вышли на Парковую авеню, я увидел ярко светящийся небоскреб «Панам», и в следующий момент я остановил машину, открыл дверцу, не решаясь назвать адрес.
– Ты хочешь поехать ко мне? – услышал я свой голос, обращенный к Вики.
– К тебе? – спросила она твердо и грубо. – Боже, я думала, что ты никого никогда туда не приглашаешь!
– Я хочу, чтобы ты увидела мою квартиру.
Ее глаза были полны слез, но все, что она сказала, было:
– Благодарю. Да, мне хочется посмотреть ее, – и когда я снова взял ее за руку, она ее не отдернула.
Автомобиль двигался по жилым кварталам города. Некоторое время мы молчали, но, наконец, я сказал:
– Я сожалею. Прости меня. Я не понимаю, как это случилось. Был такой ужасный день.
– Это все, что ты хочешь сказать?
– Я...
– Кевин не врал? Ты собираешься быть таким же неразговорчивым, как всегда?
– Ну, я... Вики, ты не должна слушать его...
– Нет, ты единственный, кого я должна выслушать. Я слушаю прямо сейчас. Но я ничего не слышу.
– Я... Послушай...
– Да?
– Я хочу говорить, – сказал я, – я действительно хочу. Вот почему я пригласил тебя к себе. Я... не хочу быть больше здесь один... отрезанный ломоть...
– Да, я понимаю это. Это верно. Я действительно понимаю. Подождем, пока мы не приедем туда.
Я поцеловал ее, и затем через минуту меня охватила паника, которая была тем более ужасна, что это было так неожиданно, – я подумал, повезет ли мне, когда мы окажемся в постели. Мне казалось, что Кевин разлучил меня с Вики, и вот она теперь спокойно плыла по течению вне пределов моей досягаемости. Я был в отчаянии, я знал, что должен был что-то сделать, чтобы вернуть ее. Мысль о том, что я буду вынужден возвратиться в мое прежнее одинокое существование, которое и жизнью-то можно назвать лишь наполовину, была для меня невыносима.
В царившем в такси молчании произошла какая-то перемена, и я с ужасом понял, что водитель выключил мотор. Я обнаружил, что некоторое время мы стояли на месте около моего дома.
– Друзья, не желаете ли выйти? – спросил он. – Или я должен достать вам одеяла и подушки, чтобы вам было удобнее?
Я заплатил ему и, не говоря ни слова, повел Вики в мою квартиру.
Однако в конечном счете это Вики, а не я, вернула все на прежние места и соединила нас снова.
Она начала говорить, как только мы вошли в квартиру.
– Кевин не прав, так? – сказала она. – Он был неправ в том, что считал, будто тобой движет честолюбие, будто ты только и думаешь о деньгах, власти и успехе. Тебе ведь на все это наплевать, правда?
– Да.
– И Себастьян был тоже не прав, когда решил, что тобой движет жажда отмщения. Ты не герой из пьесы Мидлтона или Торнера.
– Правильно.
Мы стояли у окна гостиной, и перед нами простирались огни Куинса. Я держал ее руку очень крепко и хотел еще говорить, но у меня сильно болело горло, а голова разламывалась от боли.
Я покачал головой.
– Это вина, да?
Огни Куинса стали блекнуть.
– Ты похож на меня, – сказала Вики. – Наконец-то я осознала это сходство. Движущая сила в твоей жизни – это вина. Ты чувствуешь себя ужасно, непреодолимо виновным. Но почему? Что ты сделал? Можешь ли ты мне сказать?
Я кивнул головой. Она ждала. Но я молчал.
– Что-то произошло тогда, в тридцатые годы.
Я снова кивнул.
– Между тобой и моим отцом?
Я покачал головой. Затем я сказал:
– Моим отцом. – Через секунду я не был уверен, сказал ли я эти слова вслух, и поэтому произнес их снова: – Моим отцом, – сказал я. – Моим.
– Что-то случилось между тобой и твоим отцом? Понимаю. Что же случилось?
– Я...
– Да?
– Я был подстрекателем...
– Подстрекателем?
– ...преступления...
– Преступления? Какого преступления?
– ...его убийства, – сказал я. – Конечно. А что еще? – И внезапно бросившись на тахту, я закрыл лицо руками.
– Но твой отец не был убит, – сказала Вики.
– Нет, он был убит. Он стал алкоголиком, и это привело его к смерти. А я стоял рядом и не противодействовал этому. Я отвернулся от своего отца. Я был предан человеку, который убил его.
– Но твой отец тебя бросил!
– Нет, он всегда хотел, чтобы мы с Тони жили с ним. Он ушел от Эмили, но не от нас.
– Да, но...
– Я был огорчен, так как очень сильно любил Эмили. Мне было только четырнадцать, и я ничего не понимал. Тогда вмешался Корнелиус и взял меня к себе. Я не должен был оставлять отца, но я это сделал. Это было ужасно. Я отвернулся от своего отца и решил, что не имею к нему больше никакого отношения.
Она была потрясена.
– Ты хочешь сказать, что мой отец...
– На самом деле здесь не стоит вопрос о твоем отце. Вопрос только обо мне и моем отце. Твой отец – просто фигура на шахматной доске, которую я должен передвигать, чтобы добраться до моего отца и загладить свою вину перед ним. Я должен загладить свою вину, ты понимаешь. Это мое единственное оправдание в этой жизни. В противном случае я не должен был бы жить. Я сделал такую ужасную вещь, когда стал на сторону его убийцы и смотрел сквозь пальцы на его вину... Как могут люди совершать такие ужасные поступки и жить? Мой отец умер, мой брат умер, моя мать умерла – и только я еще живу. Это кажется таким несправедливым, и вот почему я ищу себе оправдания, я не могу умереть сейчас, пока, я не нашел оправдания своему существованию. Если я смогу направить свое незаслуженное существование так, чтобы заново переписать несправедливое прошлое... Ты понимаешь, а? Ты понимаешь?
– Не может быть, чтобы ты так плохо поступил со своим отцом! Ты был так молод, ты был растерян, и все это ты преувеличил в своем воображении...
– Мой отец любил меня. Я ненавидел его и надеялся, что он умрет. Когда он и в самом деле умер, я был рад. Я сказал Корнелиусу: «Слава Богу, он больше не будет нам мешать». Можешь ли ты себе это представить? Я действительно сказал...
– Это все оплошность папы, я знаю, это так. Это очень несправедливо, что ты так себя винишь...
– Я должен был оградить себя от влияния Корнелиуса. На Тони он не влиял. Тони всегда видел его насквозь.
– Вероятно, у вас с Тони было разное положение. Он был моложе, в возрасте, менее ранимом. И папа никогда не любил Тони, правда? Тони, вероятно, не подвергался тому же самому влиянию. Ты не должен сравнивать свое поведение с поведением Тони.
– Я всегда отворачивался от Тони, и позже у меня никогда не было возможности помириться с ним. Они умерли, а я остался, и у меня была только одна возможность облегчить свою вину, и я должен был воспользоваться ей... Боже, можешь ли ты представить себе, что я пережил в прошлом, когда прочитал последнее письмо Тони, обращенное ко мне, и точно осознал, что я наделал. Разумеется, правда состояла в том, что я не мог спокойно жить, зная эту правду. Я сразу понял, что переделать все это можно лишь через Корнелиуса и его банк. Другой возможности не было. Для меня не было другого выхода. На самом деле я стал думать о самоубийстве, но...
– Скотт!
– Да, конечно, я думал! Конечно! И если мне не удастся переделать прошлое, я буду думать об этом опять, потому что тогда я не захочу больше жить.
– Ты не должен так говорить! Это безнравственно! Это несправедливо!
– Почему? Смерть и я – старые знакомые, я часто думаю о ней, я живу вместе с ней все время. Иногда я вижу, как она наблюдает за мной, когда я смотрю в зеркало и когда иду в ванную комнату и беру лезвие, а иногда даже наливаю воду в ванную... Римляне совершали самоубийства таким путем – горячая ванна, вскрытые вены, и тогда смерть наступает без боли, очень спокойно – ты просто теряешь сознание, но всегда я думал «нет», я не могу умереть, я не могу умереть, пока не завершу свой поиск и не узнаю, действительно ли у моего отца отказало...
– Скотт, Скотт, послушай, Скотт, пожалуйста...
– Ох, Вики, ты никогда не знала моего отца, но он был такой удивительный парень, такой жизнерадостный – да, это я помню больше всего, я помню, как он был полон жизни, и вот почему я продолжаю жить, Вики, вот почему я живу таким образом, вот почему нет ничего более важного для меня, чем доискаться до правды в прошлом, вернуть отца из мертвых и сделать его снова живым...
Я был на кухне в темноте. Мое тело содрогалось от приглушенных рыданий, а глаза опухли от слез. Мне было так непривычно плакать, но я не мог справиться со слезами. Я мог только дать им волю и ждать, когда это пройдет.
– Скотт, – Вики стояла в освещенной гостиной за дверью. Ее голос звучал нежно.
Я пытался сказать: «Все в порядке», но не мог.
– Ты хочешь остаться один? – спросила она. – Мне уйти?
Я был так уверен, что смогу сказать «нет». Это было самое простое слово, одно из первых слов, которое узнает ребенок. Но я не мог его выговорить.
– Не спеши отвечать, – сказала она. – Не торопись.
Она вернулась в гостиную, а я остался один бороться со своим унижением. Я пытался вспомнить, когда я плакал последний раз. Я подумал, что, может быть, это было после смерти матери, когда мне было десять, но тогда была Эмили, и она знала, что дети, лишенные матери, должны плакать, поэтому я плакал. В действительности я видел свою мать редко. Нас с Тони воспитывали несколько нянь, и самым сильным воспоминанием детства была не мать, которая всегда была занята своими общественными делами, а отец. Мой отец тяжело работал всю неделю в городе, но каждый уик-энд он приезжал домой в Лонг-Айленд играть с нами и брал нас с собой на прогулки.
