Текст книги "Грехи отцов. Том 2"
Автор книги: Сьюзан Ховач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
Я думала об Эдварде Джоне и плакала, идя по платформе в ожидании поезда.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
– Я звоню, чтобы пожелать тебе всего самого хорошего, Вики, – говорил Джейк Рейшман. – Я слышал, о вашей помолвке объявлено официально.
Стоял сентябрь. Дети были опять в школе, а я снова в Нью-Йорке, после плавания через Атлантику вместе с матерью на борту «Королевы Елизаветы». Скотт собирался возвратиться в Нью-Йорк в октябре, наша разлука, таким образом, получалась недолгой, но я все еще не хотела, чтобы он оставался предоставленным самому себе. Так или иначе, я не была дома целое лето и понимала, что прежде всего надо подумать о детях. Именно поэтому я устояла, правда с огромным усилием, перед соблазном пожить еще немного в Лондоне.
– О, Джейк, как хорошо, что ты позвонил...
В это время я переодевалась в спальне, собираясь нанести еженедельный визит отцу, поиграть в шахматы и посплетничать. Рядом с телефоном на ночном столике стояла в рамке моя любимая фотография Скотта, и, разговаривая с Джейком, я вспоминала, как морской бриз трепал ему волосы, когда он позировал перед камерой. В тот момент мы отплывали от побережья Суссекса. Скотт к тому времени опять бросил пить. Будучи в состоянии душевного разлада, я тогда присоединилась к нему и радовалась, что похудела и почувствовала себя лучше. Я решила было для себя, что вообще не стоит употреблять алкоголь, но стоило мне с матерью подняться на борт «Королевы Елизаветы», как через полчаса я страшно затосковала по мартини. Мать в течение всего путешествия бесконечно раздражала меня флиртом с семидесятивосьмилетним вдовцом, питьем шампанского с утра до вечера и бесконечными стариковскими воспоминаниями о так называемых «старых добрых временах».
– Правда, здорово, что ты позвонил, Джейк, – повторила я, пытаясь сосредоточиться на разговоре и глядя на Скотта, улыбающегося мне с фотографии.
Но Джейк не упоминал имени Скотта. И не спрашивал о предстоящей свадьбе. Он лишь спросил:
– Когда ты собираешься повидать своего отца?
– Я еду к нему прямо сейчас.
– Тогда скажи ему, пожалуйста, что нам совершенно необходимо поговорить, ладно? Я пытался звонить ему, но застаю только нанятых им молодых служащих, и, хотя я и оставляю для него сообщения, он мне не перезванивает. Я буду тебе очень признателен, если ты поможешь мне.
– Ладно. – Мне было обидно, что моя помолвка – для него лишь повод для другого разговора. Но Джейк всегда был очень добр ко мне, простил мне мою роль в неудаче Эльзы с замужеством, оставался моим поклонником, несмотря на ссору С отцом, и я постаралась скрыть свое недовольство.
– Ну, а как ты, Джейк? – спросила я вежливо. – Я так давно тебя не видела.
– К сожалению, я не совсем в порядке, и это одна из причин, по которой я должен как можно скорее поговорить с твоим отцом о делах, касающихся нас обоих. Моя язва опять обострилась, и завтра я ложусь на операцию в Маунт-Синай.
– О, мне очень жаль! – Я была потрясена и сразу забыла о раздражении. – Желаю тебе удачи и обещаю, что отец позвонит тебе сегодня вечером.
– Я дам тебе телефон моей новой квартиры. Он не знает его. – Он быстро продиктовал номер и затем добавил бесцветным голосом, каким обычно говорят властные люди, стараясь замаскировать свой диктаторский тон: – Не слушай его, Вики, если он скажет, что позвонит позже. Заставь его позвонить при тебе. Если же он начнет увиливать... – Он замолчал, как бы подыскивая слова. – Скажи ему, что с возрастом я стал сентиментальным, что братство Бар-Харбора значит для меня больше, чем новое поколение, сеющее смуту и гибель.
Я подумала, что он, должно быть, действительно очень болен и хочет загладить старые ссоры, прежде чем отдать себя в руки докторов.
– Не беспокойся, Джейк, – сказала я. – Даю тебе слово, что он позвонит.
– Позволь мне показать тебе мою новую игрушку, – оживленно заговорил отец. – Магнитофон, который включается звуком человеческого голоса, как он понравился бы Сэму! Я собираюсь установить его в моем офисе, так что смогу записывать каждый разговор без шума. Клиенты даже не будут знать, что их записывают! Здорово? Вспоминаю о старых временах, когда Сэм должен был суетиться вокруг этих диктофонов и фонографов.
– Замечательно, папочка. Слушай...
– ...теперь же все, что я должен сделать, – это проинструктировать секретаршу, чтобы всегда была лента в машине. Тогда даже я могу забыть, что разговор записывается! Там не будет никаких ручек, кнопок... извини, ты что-то хотела сказать?
Я передала ему разговор с Джейком.
Мы сидели в домашней библиотеке отца. Смеркалось, солнце скрывалось за деревьями Центрального парка. Новый магнитофон лежал на кофейном столике рядом с газетой «Экономист». Астронавты – шахматные фигурки разглядывали друг друга на столе рядом с книжными полками, а за ними над телевизором висела последняя картина, приобретенная моим отцом, «Бутылка кетчупа» Энди Уорхола.
Отец, склонившийся было над магнитофоном, выпрямился, когда я заговорила, и посмотрел в окно. Его лицо было почти скрыто от меня, а свет заходящего солнца, падающий из окна, еще больше мешал рассмотреть его выражение.
– Ты позвонишь ему, да, папочка? – умоляюще говорила я, протягивая номер телефона Джейка. – Ну, пожалуйста!
Он взял клочок бумаги с телефонным номером, но я знала, что он смотрел не на цифры, а на теннисный корт в Бар-Харборе и четырех мальчишек, которые играли и смеялись в далеком прошлом под безоблачным летним небом.
Не говоря ни слова, он снял трубку и стал набирать номер.
– Мистера Рейшмана, пожалуйста. Это Корнелиус Ван Зейл.
Он уселся за письменный стол и в ожидании ответа взял одну из своих серебряных шариковых ручек и рисовал что-то на блокноте. Я сразу узнала в сплетении прямоугольников теннисный корт.
– Джейк? Вики передала мне ваш разговор.
Пока Джейк говорил, была тишина. Я нервно теребила пешку и наблюдала за отцом. Он медленно положил авторучку и повернул кресло так, чтобы смотреть в окно, отвернувшись от меня.
Наконец он сказал:
– Понимаю. Да. Спасибо. – Затем, после некоторого молчания:
– Мне жаль слышать это. Скажи, могу ли я что-нибудь сделать?
И, наконец:
– Да, я позабочусь об этом. Еще раз спасибо.
Медленно повернув кресло к столу, он положил трубку. Выражение его лица было серьезным и каким-то пустым, как у скульптуры, неспособной на одухотворенную выразительность. Его прекрасные серые глаза ничего не выражали.
– Он умирает? – услышала я свой голос.
– Да. Пятьдесят на пятьдесят, что он умрет завтра во время операции. Если выживет, у него будет год. Рак. Кто-то сказал недавно, что он страшно похудел.
Я вспомнила, каким был дядя Джейк много лет назад, и комок подступил мне к горлу.
Некоторое время мы молчали. Отец сидел за столом и глядел на теннисный корт, который он нарисовал на блокноте. Наконец, я спросила:
– Что произошло между тобой и Джейком?
– Теперь это не имеет значения.
Минуты шли, а он все не двигался. Когда я начала приходить в себя, то поняла, что он еще в шоке.
– А какие дела он хотел обсудить с тобой?
Отец был бледен как полотно. Он снова медленно повернул свое кресло к окну. Я увидела, что солнце зашло и ночная мгла опускалась на город.
– Да так, ничего, – ответил отец. – Вики, извини, но я хотел бы прервать на время нашу шахматную партию.
– Конечно. – Меня тронула его реакция на известие о болезни Джейка, и я поцеловала его в макушку. – Мне остаться? Или ты хочешь побыть один?
– Я должен побыть один. Мне необходимо подумать.
– Ладно. Тогда, спокойной ночи, папа, – сказала я, поцеловав его еще раз, и ушла, оставив его со своими мыслями в комнате, постепенно заполнявшейся тьмой.
Джейк перенес операцию, но в первые три дня к нему никого не пускали, за исключением самых близких членов семьи. Я слышала, что его старшая дочь Рут, дважды разведенная и ныне живущая в Европе, прилетела в Нью-Йорк и навестила его вместе с Эльзой. Дэвида, сына Джейка, затерявшегося где-то в Калифорнии, не смогли найти, а его бывшая жена Эми осталась во Флориде. Когда запрет на посещения отменили, я долго колебалась, идти или не идти в клинику, боясь встретить там Эльзу, но, переждав неделю, купила небольшой букет цветов и рискнула войти в холл Маунт-Синай.
– Могу ли я повидать на несколько минут мистера Джейка Рейшмана? – спросила я дежурную по этажу.
Пока она раздумывала, я отметила, что у нее были голубые, слегка подведенные глаза и мягкие темные волосы, выбивавшиеся из-под шапочки. Затем она сказала ласково:
– Мне очень жаль, но у меня для вас плохие новости. У мистера Рейшмана этим утром был приступ, и он умер полчаса назад. Вы член его семьи?
– Нет. То есть да. В некотором роде. Извините. – Повернувшись, я быстро прошла по коридору, миновала лифт и сбежала по лестнице.
Алисия встретилась мне в холле отцовской квартиры. Как обычно, она была одета не безвкусно, но как-то неинтересно: простая темно-синяя юбка и жакет с белой блузкой, без украшений. Небольшая темно-синяя шляпка частично покрывала ее крашеные коричневые волосы.
– Хэлло, дорогая, – сказала она. – А я только что собралась пойти позавтракать. Как ты бледна! Что-нибудь случилось?
– О, Алисия! – слова застревали у меня в горле. – Мне так тяжело: я только что из клиники, там сказали, что Джейк умер сегодня утром. Не знаю почему, но мне было ужасно грустно, когда я виделась с ним недавно: мне почему-то казалось, что он воплощал нечто такое из прошлого, что теперь навсегда ушло...
Я замолчала, увидев выражение ее глаз. Ее лицо было непроницаемой маской, что всегда меня немного отпугивало, но по ее глазам, сверкнувшим воспоминаниями, я сразу поняла, что она любила его.
– Не думай, я никогда не собиралась бросать твоего отца, – сказала она. – Я всегда любила его. Но у нас бывали трудные времена.
Мы сидели у окна ее спальни в неудобных шезлонгах, которые Алисия почему-то хранила многие годы. Алисия курила сигарету. Графин мартини на столе перед нами был пуст, но стаканы наполнены.
– ...так что видишь, какая была неразбериха, – сказала эта удивительная женщина, которую я никогда до конца не понимала. – Меня ужасно раздражает, когда адюльтер изображается как невинные свидания подростков. Я знаю, сейчас модно клеймить лицемерие, но все-таки скажу, что мы живем во времена распутства и бесчестия. Мы не механические куклы, запрограммированные спариваться без эмоций, где угодно; и притворяться такими куклами, как это делает современная молодежь, мне представляется не только опасным, но и чем-то жалким и глупым. Сколько же иронии в том, что самое модное словечко сейчас – «расслабься»! Но выплеснуть эмоции, не значит «расслабиться». Это значит, разжечь огонь и войти в пламя.
Алисия замолчала и погасила сигарету. Я предложила ей другую.
– Да, мы все получили ожоги, – сказала она, раскурив сигарету, – но после смерти Сэма дела пошли лучше. Корнелиус бросил Терезу, а я к тому времени уже рассталась с Джейком... Он не из тех людей, кто легко уходит. Он пытался снова сблизиться со мной после того, как выгнали Себастьяна, и опять наши отношения с Корнелиусом стали натянутыми. Но на этот раз у меня и мысли не было возобновить связь с Джейком, потому что я знала: мы с Корнелиусом способны восстановить наше счастье, как бы ни было глубоко отчуждение между нами. Мы доказали это после смерти Сэма, и я считала, что если быть терпеливыми, мы это докажем снова.
– И это произошло?
– Нет. И сомневаюсь, что когда-нибудь произойдет. Я ждала тщетно... Но пойми меня правильно! Мы с Корнелиусом можем не быть близки, но мы не ссоримся, мы любим друг друга, а это немало; большинство супружеских пар не может этим похвастаться после тридцати шести лет совместной жизни. Я довольна. У меня есть сыновья и внуки, здоровые, я неплохо выгляжу. В целом, судьба была благосклонна ко мне. И только в такие дни, как нынешний, когда жизнь кажется такой скоротечной, мне хочется плакать о прошлом и о том, какой могла быть моя жизнь.
– Алисия, как жаль, что мы никогда так не говорили прежде.
– Тогда не о чем было говорить. Наши жизни были как две параллельные, нигде не пересекающиеся линии. Но я рада, что поговорила с тобой о Джейке. Годами мне хотелось выговориться, но некому было. – Она посмотрела через плечо на молчащий телефон. – Не знаю, позвонить, что ли, твоему отцу. Нет, пусть он узнает об этом от кого-нибудь еще. Это будет лучше.
После паузы я сказала:
– Я позвоню ему, – набрала номер телефона банка на Уиллоу – и Уолл-стрит.
Двадцать второго ноября, ровно через месяц после пятидесятитысячной антивоенной демонстрации в Вашингтоне, американская армия захватила высоту 875 около Дак То после одного из наиболее кровопролитных сражений за всю войну во Вьетнаме, и когда я смотрела телевизионные новости, кровь, казалось, заливала мою комнату. Тем вечером я написала Себастьяну: «Должен быть положен конец этим бессмысленным потерям человеческих жизней. Кто-то должен положить предел этому». Но никто и не думал об этом. Война продолжалась, ежедневно пополняя списки мертвых и пропавших без вести, под ежедневные обещания президента защитить Великое Общество, под ежедневные напоминания о распаде и смерти. И в то время как барабанный бой войны раздавался все громче, я отчетливо видела, как зловеще менялся характер аккомпанемента времени. Так композиторы-песенники ушли от невинных лирических песен к воспеванию наркотических оргий.
– Я не признаю песен такого сорта, – сказала я, когда меня заставили прослушать записи какого-то хита от начала до конца.
– О, МАМ!
– Вы можете вопить все, что угодно, но я не собираюсь врать и делать вид, будто это замечательно. Вы же не хотите, чтобы я лицемерила, верно?
– Но мама, ты просто не знаешь, что там...
– Я знаю точно, что там имеется в виду. Это о том, что я изживаю в себе, так как считаю, что бессмысленный уход в пассивный самоанализ под властью наркотиков так же разрушителен, как бессмысленная эскалация насилия у себя дома и за морями. Бог мой, я иногда думаю, что мы не переживем это страшное десятилетие! – воскликнула я в сердцах и вдруг поняла, что повторяю слова Джейка, сказанные им в осуждение «новой» тогда культуры, которая теперь рассыпалась на куски.
– Прошу прощения, – сказала я детям, – мне не хотелось бы выглядеть такой безнадежно прямолинейной, но попытайтесь хотя бы на момент взглянуть на вещи моими глазами. Тяжело для людей моего склада ума и опыта, людей, которые помнят лучшие времена, сохранять спокойствие и улыбаться, в то время как страну лихорадит. Нелегко переживать национальную трагедию и не чувствовать себя оглушенной, так как все привычные ориентиры валятся на обочину. Но возможно, эти ориентиры, несмотря ни на что, все еще существуют, возможно, все эти изменения лишь поверхностны, возможно, сегодняшняя молодежь та же, что была раньше...
– О чем она говорит?
– Она хочет доказать нам, что в нашем поколении нет ничего необычного. Какое оскорбление! Каждый знает, что мы уникальный продукт водородной бомбы и постиндустриального общества, каждый знает, что во всей истории человечества еще не было такого поколения, как наше!
– Мама знает все это, она просто старается быть доброй к нам! Кончай насмехаться!
– Я не насмехаюсь! Все, что я хочу сказать, так это то, что пожилому человеку, как она, невозможно понять, насколько мы уникальны...
– Прекратите болтать обо мне, как о древней старухе! – закричала я. – И бросьте свое проклятое высокомерие! Вы правы – ваше поколение уникально! Это первое поколение, выбросившее на помойку хорошие манеры!
– Успокойся, мам. Мы не хотели сказать, что ты старая. Мы тебя все равно любим...
– Эти дети меня выводят из себя, – сказала я отцу вечером, когда мы сели играть в шахматы. – Все поколение меня выводит из себя. Когда я вижу кого-нибудь моложе двадцати пяти лет, мне хочется вопить.
– Я понимаю тебя. – Отец выглядел мрачным. – Я выгнал двух клерков сегодня за торговлю марихуаной в машбюро. Но когда я рассказал об этом Гарри Мортону во время ленча в «Трасте», он ответил, что потребление наркотиков очень распространено среди низших чиновников Уолл-стрит. Представляешь! Я был в шоке, но Гарри пожал плечами и просто заметил, что это знамение времени...
Гарри Мортон – президент «Ван Зейл Манхэттен траст», коммерческого банка Ван Зейла, был пятнадцатью годами моложе отца. Отец как-то пытался поощрить роман между нами, но люди типа Гарри Мортона, дважды разведенного, целиком поглощенного банковским бизнесом и не интересующиеся ничем, кроме реактивного двигателя своего нового частного самолета, меня не привлекали.
– Не могла бы ты как-нибудь взбодрить отца? – сказал мне Гарри в конце ноября на одной из очередных вечеринок, устраиваемых отцом. – Он рассуждает и действует так, как будто наступает конец света!
– Может быть, так оно и есть, – сухо ответила я, а два дня спустя пришел и первый сигнал о конце мира, которым отец управлял более тридцати лет. Большая статья на первой странице «Уолл-стрит джорнэл» оповестила, что «Шайн энд дженерал», известная корпорация Доналда Шайна, планирует взять под свое крыло не что иное, как «Ван Зейл Манхэттен траст», жизненно важное отделение отцовского инвестиционного банка на Уиллоу – и Уолл-стрит.
– Я не понимаю, – сказал Эрик.
Он и Пол возвратились в Чоат после шумного уик-энда дома, когда я так бурно выразила свою антипатию к молодому поколению. Но как только появилась статья в «Уолл-стрит джорнэл», Эрик позвонил мне из школы:
– Чем это может грозить деду? Разве «Ван Зейл Манхэттен траст» не отдельное от «Ван Зейл» учреждение?
– Официально – да, но практически – нет. На самом деле они вместе составляют единый банк. «Траст» предлагает те банковские услуги, которые предлагал «Ван Зейл» раньше, до «Гласс-стигал бэнкинг акт», разделившего коммерческий и инвестиционный банковские бизнесы в тридцать третьем году. Два банка Ван Зейла – это две половины единого целого, и если одна половина выпадет, второй половине будет трудно выжить.
– Но Шайн никогда не сможет подмять «Ван Зейл»! – запротестовал Эрик. – «Ван Зейл» – это все еще партнерство, а не корпорация, как «Траст»! Ведь у деда хватит власти, чтобы исключить Шайна из «Уиллоу энд Уолл»?
– Если «Траст» будет подмят Доналдом Шайном, дни «Ван Зейл» сочтены. Дед сможет держать дела в руках, пока он жив и не ушел в отставку, но если что-то подобное произойдет, Шайн окажется на коне. Он будет добиваться объединения, партнеры будут продавать все акции, чтобы стать членами нового правления, а затем Шайн посадит своего человека в президентское кресло. Это даст ему инвестиционный банк, так же как коммерческий банк и страховую компанию, и «Шайн энд дженерал» станет объединением с широкой специализацией в финансовой области, о чем Шайн всегда мечтал.
– Но неужели Шайн сможет добиться своего?
– Посмотрим! Дед, похоже, уверен в победе, и я не знаю, собирается ли он бороться вообще. Другие же, кажется, думают, что все это не очень опасно...
– Звонил Эрик, – сказала я отцу, – желает тебе успеха в предстоящем сражении. Как идут дела? Каков твой следующий шаг?
– Мы разрабатываем способ подрыва основных фондов «Шайн энд дженерал» и, тем самым, ослабления «артиллерии» Шайна.
– А разве это разрешено теперь?
Отец усмехнулся:
– Нет, конечно.
К этому времени я уже стала понимать, что происходит на самом деле. Под видом прокручивания фондов через банк «Нью-Джерси», Доналд Шайн начал в октябре финансовые махинации, в результате которых ликвидировалась страховая корпорация «Стэмфорд-Хартфорд Релайэнс». «Шайн энд дженерал» начал скупать в больших количествах акции компании «Ван Зейл Манхэттен траст». Однако Доналд Шайн не знал, что моему отцу стало известно о его планах и что за его тайными действиями по скупке акций наблюдали и даже управляли ими. Ничего не подозревающие Шайн и его помощники продолжали прежнюю политику, скупая акции, и в этот момент отец, действуя через Гарри Мортона, организовал утечку информации в «Уолл-стрит джорнэл».
Захваченный с поличным, Шайн сделал двусмысленное заявление, которое только усугубило ситуацию, и через день после циничного признания отца о незаконности своих действий курс акций компании «Шайн энд дженерал» начал падать.
– Но как тебе удалось это? – озадаченно спросила я отца. – Слухи о приобретении компании обычно поднимают, а не снижают курс ее акций, верно?
– «Шайн энд дженерал» не так надежна, как многие думают. Мы тайно изучали ее, начиная с сентября, и довольно быстро установили, что компания организационно утяжелена и перегружена. Доналд Шайн, возможно, и неглупый парень, но все говорит за то, что он откусил больше, чем можно проглотить. Молодость так импульсивна, – сказал отец с притворным вздохом.
– Но я все-таки не понимаю, как ты организовал падение курса!
Отец рассмеялся.
– Эта техника давно известна, и власти практически не в состоянии раскрыть ее механизм.
Двумя днями позже, обеспокоенный публикацией и падением курса своих акций, Шайн позвонил Гарри Мортону и попросил о встрече. Пользуясь тем, что «Ван Зейл» и «Траст» официально были раздельными организациями, отец отошел в сторону и ограничился прослушиванием короткой перепалки: Мортон сказал Шайну, что тот – наивный младенец, если полагает, что ему может сойти с рук перекупка важного коммерческого банка, Шайн же настаивал на том, что имел лишь благое намерение усовершенствовать национальную банковскую систему, сделать ее более демократичной.
Стратегическая встреча состоялась в офисе компании «Ван Зейл Манхэттен траст». На ней присутствовали не только мой отец и правление «Траста», но и старшие чиновники других крупных банков, составлявшие оппозицию Шайну.
Поясняя причины столь широкого представительства, отец сказал:
– Если Шайн одолеет нас, то кто знает, кто будет следующим?
Обсуждались различные стратегии, даже предложение о слиянии «Траста» с некоей фирмой, занимающейся лизингом компьютеров; это создало бы ситуацию, в которой Шайн не смог бы приобрести банк, не нарушая закона. Однако наибольшее одобрение получила стратегия по такому изменению законодательства, федерального и штата, которое сделало бы подобные сделки незаконными. Тем временем курс акций «Шайн энд дженерал» стабилизировался, и Шайн стягивал резервы для следующего наступления.
В этот момент отец пригласил Шайна на ленч. Шайн принял предложение. Ленч был простым (бифштекс, жареная картошка, салат, без вина) и проходил в столовой на Уиллоу– и Уолл-стрит.
Отец говорил об ущербе для банка при его насильственной передаче в другие руки, указывал, что высшее руководство определенно выйдет в отставку, предсказал, что многие крупные клиенты переметнутся в другие банки. Шайн протестовал против того, что он якобы хотел насильственно перехватить управление банком, говорил, что его намерением было улучшить банковскую систему, повысить ответственность банка перед акционерами и расширить ассортимент услуг, предлагаемых клиентам. Отец намекнул Шайну, что он слишком молод, чтобы справиться с управлением банком. Шайн ответил, что пришло время старой гвардии уйти со сцены, чтобы освободить место молодым. Мой отец, в свою очередь, сказал Шайну, что дает ему последний шанс достойно отступить, пока кровью молодых не залило всю Уолл-стрит.
Шайн рассмеялся и воскликнул:
– Это будет денек!
В тот же день Шайну стали поступать телефонограммы от крупнейших инвестиционных банков, извещавшие, что эти банки ни при каких условиях не будут сотрудничать с «Шайн энд дженерал», а двумя днями позже Шайн был информирован, что «Траст» поддержал две ведущие адвокатские конторы, отказавшиеся обслуживать корпорацию Шайна.
Курс «Шайн энд дженерал» снова начал падать. Теперь он снизился до 120 пунктов, падение продолжалось, а в начале декабря юристы компании «Ван Зейл» начали разрабатывать законы для представления на Ассамблею в Олбани, которые могли бы предотвратить захват банков типа «Траст» такими корпорациями как «Шайн энд дженерал». Тем временем Судебный департамент в Вашингтоне направил Шайну письмо, в котором сообщал, что, хотя его планы объединения с банками прямо не нарушают закон, но, тем не менее, поднимают ряд вопросов, которые необходимо обсудить.
Курс акций «Шайн энд дженерал» опустился до 115.
Когда Шайн прибыл в Вашингтон, то обнаружил, что не только члены банковского совета и денежного комитета были против его планов включения банков в его корпорацию, но и большинство правления федеральных резервов также решительно воспротивилось этому; он узнал также, что его действия расцениваются не иначе, как пиратские, и, осознав, наконец, что большой бизнес и правительство твердо стоят против него, решил, что ему не остается ничего другого, как сдаться.
В последний раз Шайн со своими помощниками встретился с Гарри Мертоном и сообщил, что собирается выступить с заявлением о своем отказе от планов, связанных с «Ван Зейл Манхэттен траст». После бурных изъявлений чувства облегчения Гарри позвонил моему отцу в банк на Уиллоу– и Уолл-стрит.
– Ну, теперь все позади, – сказал мне Гарри на следующий день во время торжественного приема, который устраивал мой отец, – однако я должен заметить, что этот «звонок» был очень тревожным. Один Господь Бог знает, что могло произойти, если бы мы вовремя не спохватились и не исследовали тщательно состояние дел «Шайн энд дженерал» до того, как Шайн приступил к активным действиям.
Проходивший мимо официант наполнил мой стакан.
– Ты хочешь сказать, – сказала я, стараясь преодолеть шум, производимый сотней гостей, находившихся в приподнятом настроении, – считаешь, что вам дьявольски повезло, когда вы заранее узнали о планах Шайна. Но, Гарри, – я была вынуждена снова повысить голос, чтобы перекричать хохот за моей спиной по поводу одной из шуток в адрес Шайна, – Гарри, кто же вам подсказал это? Кто-нибудь из помощников Шайна?
– Боже мой, разве отец не сказал тебе? Это Джейк сделал наводку! Джейк Рейшман!
Мне показалось, что все стихло. Люди вокруг меня превратились в движущиеся тени, я же оказался наедине с Гарри Мортоном на пустой холодной сцене.
– Ты шутишь, – сказала я.
Гарри расхохотался. Он был высокого роста, почти как Скотт, и имел характерную для деловых людей импозантную внешность, которая очень полезна для маскировки не слишком благовидного поведения. У него были темные волосы с проседью, ясные синие глаза и удивительно ровные зубы, которые он охотно показывал, когда улыбался. Они придавали ему хищный вид, который, несмотря на все его обаяние, ему не удавалось полностью скрыть. Себастьян назвал его однажды барракудой.
– Правда, уверяю тебя! – Он опять засмеялся. – Ирония судьбы, верно? Джейк пользовался полным доверием Шайна, так как Шайн смотрел на него снизу вверх, как на сливки еврейской общины. Но Джейк презирал его. Джейк был сноб, представитель старой школы. Не забывай, что русские евреи, хлынувшие в Нью-Йорк в начале века, были не язычниками, в ужасе воздевающими руки к небу, а евреями с городских окраин, говорящими на немецком.
Перед моими глазами снова встал рисунок теннисного корта в блокноте отца, а в ушах звучал голос Джейка, с неповторимой интонацией говоривший о братстве Бар-Харбора. Я хотела что-то сказать, но рука Гарри уже увлекла меня в более спокойный уголок длинной отцовской комнаты, и Гарри сказал лениво:
– Тут лучше, теперь мы, по крайней мере, можем слышать самих себя. А ты действительно удивлена тем, что я сказал про Джейка? Корнелиус говорил, что Джейк использовал тебя как посредника.
– Да, это так. Но я не понимаю, что к чему. Отец не откровенничал со мной. – А внутренний голос вопрошал: «Но почему?» На что другой голос отвечал: «Какое это имеет значение, раз все кончено».
– Наверное, он считал это чисто мужским делом, – сказал Гарри снисходительным тоном, – и незачем тебе забивать этим голову. Но настоящая тайна не в том, кто навел нас, а в том, кто предал нас Доналду Шайну.
Я ошеломленно уставилась на него.
– Что ты хочешь сказать?
– Шайну донесли на нас!
– Что? О чем? Как?
Гарри выглядел еще снисходительнее, чем обычно.
– Моя дорогая, чтобы поступать как Шайн, необходимо было располагать внутренней информацией о «Трасте», причем информацией исчерпывающей и достоверной. Мне противно указывать пальцем на кого-либо из правления, но осведомленность Шайна свидетельствует о том, что предательство было совершено именно на этом уровне. Кроме членов правления, такую информацию Шайну мог дать только твой отец и некоторые из его партнеров.
– Еще шампанского, сэр? – спросил проходивший мимо официант.
Шампанское было светло-золотистым. Я смотрела, как оно искрится в стакане Гарри, а он тем временем продолжал:
– Будет, конечно, служебное расследование, но все это ужасно неприятно. Подобно твоему отцу, я простой добропорядочный человек, избегающий неприятностей.
Я резко изменила направление разговора.
– Когда, по-твоему, Шайн замыслил заглатывание «Траста»?
– Я думаю, прошлой весной. Джейк умер в сентябре, и к тому времени Шайн располагал всей информацией, необходимой для начала своей кампании. Если предположить, что разработка планов заняла у него три месяца, то получается июнь или май.
– В мае стояла изумительная погода, – сказала я. – Помню, как мы со Скоттом наблюдали удивительный красный закат за башней Бикмана... да... но я не помню уже все это в деталях, в голове туман. – Я допила шампанское и отвернулась. – Извини, Гарри.
Оставив его, я направилась к выходу, идя вдоль стены и одновременно наблюдая за отцом, стоявшим под центральной люстрой и окруженным ближайшими друзьями. Он увидел меня, улыбнулся, я улыбнулась в ответ, не выдавая охватившего меня смущения. Мне не хотелось, чтобы кто-то об этом знал. Мне и самой-то не хотелось об этом знать, и внутренний голос говорил мне, что если я перестану думать о предположении Гарри, то скоро об этом забуду.
Я вернулась домой и стала думать о своей свадьбе в канун Рождества.
– Привет, дорогая, как там у вас дела?
– Да ничего. Как я рада слышать тебя! Я только что вернулась с вакханалии у отца; от облегчения все неистовствуют и ведрами поглощают шампанское. Как же они будут поносить Шайна завтра, когда у них с похмелья затрещат головы!
Скотт засмеялся:
– Значит, я пропустил хорошую вечеринку!
– Да нет, вся эта дикая оргия была довольно скучна, а кроме того... хватит, меня уже тошнит от этого Доналда Шайна! Не хочу о нем больше говорить, все это в прошлом, а сейчас меня заботит будущее. Слушай, любимый, не могу дождаться того момента, когда встречу тебя в аэропорту! Я специально подготовлю свой автомобиль к твоей встрече!
