Текст книги "Грехи отцов. Том 2"
Автор книги: Сьюзан Ховач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
– О, Боже, это все еще продолжается?
Мы еще немного продолжаем обсуждать наше положение и строим кое-какие планы.
– Самое худшее во всей этой истории, – наконец, вздыхая, говорит Вики, – это то, что мы больше не сможем ходить в кино или в театр. Нам бы понравилась новая версия «Тихой улицы», несмотря на то что трудно себе представить что-либо менее похожее на тихую улицу, чем Пятая авеню. Да, наше будущее вырисовывается в мрачном свете.
Я подхожу к ней поближе.
– Вики, я бы хоть завтра же ушел от Эльзы, но...
– Я знаю, Алфред. Я понимаю.
Мне хочется заняться с ней любовью, но она говорит «нет», сейчас неподходящее время месяца. Я редко обращал на это внимание с Эльзой, но уважаю любое желание Вики, так что целую ее и ухожу. Но я очень обеспокоен и, вернувшись домой, понял, что это только начало, основные неприятности впереди.
Мы начинаем встречаться раз в неделю после работы в неиспользуемом западном крыле особняка Ван Зейла, и это оказывается не так плохо, как мы ожидали. Мы завладеваем одной из отдаленных пустующих спален, куда Вики приносит проигрыватель и коллекцию пластинок Фрэнка Синатры, а я – шедевры Моцарта, включая мой любимый солоконцерт для кларнета в триумфальном исполнении Жервез де Пейер. Я стараюсь познакомить Вики с музыкой Вагнера, но она не выносит его. Жаль. Приходится обходиться не вызывающими у нее протеста, сочинениями Бетховена и время от времени Брамса, но я терплю неудачу с Брукнером, а Малер заставляет ее немедленно купить пластинку Пресли, и я понимаю, что я просто охотничья собака.
Странно ложиться в постель с Вики под крышей Корнелиуса; это заставляет нас чувствовать себя, как будто мы совершаем инцест, но мы накрываем нашу кровать черными атласными простынями и снова начинаем наслаждаться друг другом. По крайней мере, я получаю удовольствие и не думаю, чтобы это было утомительным для Вики, потому что вскоре мы начинаем встречаться два раза в неделю. Меня это очень ободряет, но я все время пытаюсь найти способ доставить ей еще большее удовольствие. Трудно обсуждать технику секса без того, чтобы не показаться дураком, но все же я небрежно говорю:
– Скажи мне, есть ли что-нибудь особенное, что бы я мог сделать, чтобы ты получила большее наслаждение?
Она подозрительно смотрит на меня.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну... – Я знаю, что хожу по тонкому льду, и теперь вижу, что этого не надо было говорить. Я пытаюсь дать задний ход. – Я не хочу сказать, что человек не может жить без хотя бы редких оргазмов, но...
– Никогда не упоминай это слово! – кричит она на меня. – Никогда, никогда больше не упоминай его! – И она в ярости вскакивает с кровати и запирается в ванной комнате, чтобы охладиться под душем.
Я одеваюсь, наливаю нам обоим полные бокалы выпивки, и, когда она выходит, я делаю все, что в моих силах, чтобы разгадать эту тайну. По-видимому, Сэм Келлер столкнулся с этой проблемой, но так как он был Сэмом Келлером, он сказал ей, что все женщины когда-нибудь испытывают оргазм, и если Вики не испытывает этого, то, должно быть, у нее нервный срыв и ей нужно пойти к психиатру.
– И что сказал психиатр? – вежливо спрашиваю я.
– Он не очень-то много сказал. Я никогда не могла как следует поговорить с теми психиатрами, у которых я была. Я иногда думала, что мне легче было бы поговорить с женщиной, но Сэм сказал, что все лучшие психиатры – мужчины.
– Да, – говорю я, хватая за горлышко бутылку виски и наливая себе двойную порцию. – Можно себе представить, что он сказал, когда все эти замечательные психиатры не смогли вылечить тебя?
– О, но он думал, что меня вылечили. Под конец я притворялась, что вылечилась. Мне казалось, что это был самый легкий выход. Я не хотела, чтобы Сэм продолжал беспокоиться и был несчастен из-за того, что я ненормальная.
– Я понимаю. Да. Итак, ты приняла на себя всю вину, все мучения и все несчастья по его милости. Великолепно! Счастливец, старина Сэм! Я пью за него! – Я поднимаю свой бокал и пью.
Она изумленно смотрит на меня.
– Что ты этим хочешь сказать?
– Я хочу сказать, что для того чтобы заниматься любовью, нужны два человека, Вики, и если ты никогда не могла достичь оргазма, то, может быть, – может быть – в этом частично виноват был твой муж. И даже если это было не так, – даже если он был великолепен в постели, и ты все же не могла приспособиться, – ему следовало бы приложить большее усилие, чтобы разобраться в твоих проблемах, а не просто всучить тебя куче психиатров, с которыми ты не могла разговаривать!
– Но Сэм был такой замечательный, такой милый, такой добрый...
Мне это уже надоело. Я с силой ставлю свой бокал, я поворачиваюсь, чтобы посмотреть ей прямо в лицо.
– Вики, очень возможно, Сэм когда-то был бы всем этим для тебя, но если он возложил на тебя всю вину за ваши супружеские проблемы, то он не такой уж герой, как ты думаешь. Он, возможно, все же не негодяй, но, поверь мне, он не герой.
– Но...
Я хватаю ее за плечи и резко встряхиваю, чтобы показать ей, насколько важно, чтобы она воспринимала Сэма без ореола, чему способствовало ее чувство вины.
– Не нужно канонизировать Сэма, – решительно говорю я. – Это было бы большой ошибкой. Сэм не был святым, Вики. Он был человеком, и у него были свои ошибки, так же как и у каждого из нас, но он со своим знаменитым обаянием так умело скрывал их, что ты, вероятно, их и не замечала. Ты имеешь право сердиться на Сэма за некоторые вещи, так же как и любить его за другие. Ну, рассердись же! Выйди из себя! Не говори просто: «О, во всем я была виновата – я обманула ожидания своего мужа!» Не сердись на себя! Попытайся вместо этого сказать: «Этот сукин сын Сэм Келлер – он повернулся ко мне спиной, когда я нуждалась в нем – он был плохим мужем!» Это, возможно, не истинная правда, но я на последний свой доллар, готов держать пари, что это гораздо ближе к правде, чем твой миф о твоих неудачах и недостатках, которого ты так усердно придерживаешься.
Она пристально смотрит на меня, пока у меня не возникает чувство, что я зеркало, одно из тех зеркал из фильмов ужасов, которое отражает маску смерти вместо человека, находящегося перед ним.
Я наливаю ей еще немного виски и передаю бокал.
– Извини, – бормочу я.
– Нет, – говорит она. – Не извиняйся и не...
– И не говори такое слово «оргазм»? Хорошо, Вики. Все, что ты хочешь. В отличие от Сэма я не собираюсь сердиться только из-за того, что ты не мечешься в постели подобно какому-то новообращенному исполняющему ритуальные пляски, посвященные богу Дионисию. По правде говоря, мне совершенно наплевать на то, что ты делаешь, лишь бы я не заставлял тебя чувствовать себя несчастной. Я делаю тебя несчастной?
Она целует меня.
– Нет. Ты делаешь меня очень, очень счастливой. Ты заставляешь меня верить... – Она замолкает.
– В себя. Я заставляю тебя верить в силу твоей личности, которая скрывается под оболочкой невротической неудачницы. Я заставляю тебя не чувствовать вины за то, что ты не получала удовольствия от своего мужа? И убедил ли я, наконец, тебя, что любые осмысленные отношения между мужчиной и женщиной строятся на принципе «ты мне – я тебе», а не на том, что одна сторона всегда берет, а другая подчиняется, тушуется и отдает?
Она не отвечает. Слезы катятся по ее щекам. Наконец она говорит:
– Все было так несправедливо, а? Так не должно было быть. Я была как те военнопленные в Корее, которым потом промыли мозги.
Я обнимаю ее и прижимаю к себе. После одной долгой паузы она говорит:
– По-моему, я начинаю сердиться. – Я понимаю, что она, наконец, бросила свои костыли и самостоятельно двинулась из дальнего конца ада в сторону новой жизни, которая пока еще не началась.
Я в магазине «Ф. Шварц», чтобы купить подарок для Постумуса. В прошлом году Алфреду подарили безвредные цветные четки, которые он жевал, и я думаю, что Постумусу тоже понравится такой подарок.
Я выхожу из магазина «Ф. Шварц», беру такси и еду в верхнюю часть города, но вдруг вспоминаю, что у меня нет презервативов. «Черт, где здесь ближайшая аптека?» – думаю я и, наклоняясь к водителю, говорю:
– Поезжай на Мэдисон.
Шофер думает, что я сумасшедший, но мы едем на Мэдисон и я вижу перед собой вереницу маленьких магазинов, в витринах которых виднеется по одному платью без ценника.
– Поезжай на Лексингтон.
– Что ты ищешь, приятель?
– Аптеку.
– Почему ты мне раньше не сказал?
Шофер едет по Мэдисон в сторону верхней части города и через три квартала останавливается у аптеки на углу. Попросив его подождать, я вбегаю в нее.
Нет нужного мне сорта. Я покупаю другой презерватив и бегом возвращаюсь в такси, которое поворачивает в сторону Пятой авеню. Я зря теряю время, ведь я должен быть дома к восьми, иначе Эльза не поверит, что я задержался на работе.
В холле натыкаюсь на маму. Черт!
– О, дорогой, я думала, это Корнелиус! Заходи, присоединяйся к нашей выпивке. Он должен быть дома с минуты на минуту.
– Я купил подарок для Бенджамена. Может быть...
– Привет, Себастьян! – кричит Вики с верхнего конца лестницы и пытается придумать, как спасти меня. – Ты сказал – подарок для Бенджамена? Какой приятный сюрприз – поднимайся в детскую!
Входит Корнелиус.
– Себастьян, давай что-нибудь выпьем!
Я обычно стараюсь прибыть до того, как начинаются приглашения к выпивке, но на этот раз покупка подарка и поиск презерватива нарушили мое расписание.
– Идем, и расскажи нам последние новости об Алфреде! – говорит мама. Она действительно рада меня повидать, и я чувствую себя виноватым перед ней, так как провожу слишком много времени в западной части дома с Вики.
Мы все идем в «золотую комнату», чтобы что-нибудь выпить. Корнелиус и мама сидят на диване и держат друг друга за руки. Мы с Вики сидим напротив друг друга и стараемся выглядеть целомудренными. Атмосфера перенасыщена сексуальностью. Даже грекам было бы трудно это вынести.
Когда, наконец, нам удается ускользнуть, мы забываем о Постумусе и бежим в нашу отдаленную спальню.
– Я должен идти через десять минут! – бормочу я.
– Стоит ли ложиться в постель? Почему бы нам просто не поболтать и не выпить еще?
– Я всю ночь не буду спать, думая о тебе.
Мы бросаемся на кровать, и через несколько минут мы на верху блаженства, но затем происходит один из тех несчастных случаев, которые случаются обычно с юнцами, полагающимися на негодную продукцию, выдаваемую автоматами в мужских туалетах. Подобную продукцию не следовало бы пускать в продажу – она не прошла контроля качества.
Я ничего не говорю, только про себя молюсь. Вики тоже молчит и, после того как я спускаю этот хлам в туалет, проскальзывает мимо меня в душ.
Как бы там ни было, на этот раз нам повезло, так как этот случай не имел последствий. Через десять дней Вики сказала, что снова неподходящий день месяца. Наверное, я с таким облегчением вздохнул, что она прибавила:
– Послушай, Себастьян, почему бы мне не взять заботу о контроле над рождаемостью на себя? Я как-то в течение короткого периода пользовалась колпачками и хочу снова попробовать.
– Ты уверена?
– Абсолютно.
Для меня это огромное облегчение. Я спрашиваю ее три раза, довольна ли она переменой, и она говорит, что не в восторге, но чувствует себя в большей безопасности, чем когда я пользуюсь презервативами.
Именно в этот момент я понимаю, что она не доверяет контролю над рождаемостью, если он обеспечивается ее партнером, и, подумав, я нисколько не удивлен. В духе Сэма Келлера было бы заниматься контролем за рождаемостью на манер самоубийцы-игрока в русскую рулетку. Она даже горячо говорит мне, что я должен позволять ей пользоваться ее колпачками, и когда я признаю, что русская рулетка никогда не была моим любимым развлечением, ее глаза наполняются слезами, ее одолевают ужасные воспоминания. Я обнимаю ее и прижимаю к себе, чтобы преградить им путь.
Я не Сэм Келлер, и никогда, никогда не займу его место.
12 июня 1959 года. В детской Постумус ждет свои четки и оценивающе улыбается своему приятному доброму дяде Себастьяну. Его два брата достаточно умны, чтобы держаться от меня подальше, но маленькая Саманта кокетничает со мной, а Кристин улыбается мне улыбкой Сэма Келлера.
Дома Эльза приняла политику вежливого нейтралитета в общении со мной, она красит волосы, становится блондинкой и покупает книгу о диете. Алфред бегает вокруг, таская за собой свой ксилофон, и пытается заново выкрасить прихожую Эльзиным лаком для ногтей, но я сильно шлепаю его по заднице. Крики и плач. Эльза зовет меня грубияном, но Алфред хоть и смотрит на меня свирепыми глазами, но в них светится уважение. Алфред больше этого не сделает.
Кажется, все развивается удовлетворительно, но по мере того, как наступают летние дни, на горизонте появляется маленькое облако, которое становится все больше и больше.
Мы с Вики ожидаем, когда наступят неподходящие дни, но оказывается, что все дни подходящие, и мы медленно осознаем, что ждем напрасно.
На смену спокойным дням приходят бурные.
Она беременна.
– Как, черт возьми, это могло случиться?
– Доктор сказал, что мне нужно было правильно подобрать колпачок.
Я не верю своим ушам и не в силах найти подходящие слова.
– Ты не купила новый? – наконец говорю я ошеломленно.
– Да, я купила. Я посмотрела на мой старый, но резиновая часть показалась мне странной, так что я купила в одной из этих огромных аптек в центре – я не хотела просить у моего доктора новый колпачок, поскольку он знает, что в настоящее время у меня нет мужа. Он мог начать читать мне лекцию.
– Что-что??!
– О, доктора всегда читают лекции женщинам – ты понятия не имеешь, что это такое. Когда я захотела сделать аборт, забеременев Постумусом, они набросились на меня – я просто не могла этого выдержать – после этого я возненавидела всех докторов, особенно гинекологов...
– Ладно. Остановись. Я понимаю. Доктора – это проповедники, фундаменталисты, обученные техническим приемам ведения допросов в КГБ, которые в засаде ожидают женщин, живущих вблизи Парка авеню. Но ведь есть больницы, где все считают, что совершенно нормально подобрать колпачок для женщины тридцати лет с пятью детьми. Почему ты не...
– Ты не понимаешь. Ты не понял, в чем дело. Я считала, что нет необходимости снова подвергать себя процедуре примерки колпачка. Я знала свой размер и думала, что он не меняется в течение всей жизни – точно так же, как размер обуви у взрослых. В конце концов человеку не нужно каждый год мерить себе ноги, чтобы удостовериться, увеличились они или уменьшились...
– Но кто-то должен был сказать тебе об этом!
– Нет. Никто. Знаешь, я пользовалась колпачком только в течение короткого времени, когда вышла замуж – менее одного года. Когда доктор дал мне его, он действительно сказал, что я должна проверять размер каждый год, но он не сказал почему, и я подумала, что он просто хотел убедиться, что колпачок не сломан. Но когда я забеременела и когда позднее Сэм снова начал настаивать на применении противозачаточных мер...
– ...со всем пылом человека, пытающегося разрекламировать свою плодовитость. Ну, ладно, а теперь давай подумаем об этом. Мы достаточно расстроены, так что не будем расстраиваться еще больше, вороша тяжелое прошлое. Давай сосредоточим наше внимание на настоящем. – Я протягиваю ей носовой платок и мысленно сбрасываю с себя шкуру Сэма Келлера, которая, по-видимому, мне как раз. Я делаю это, твердо говоря себе, что я здесь не просто посторонний зритель; я не могу просто сидеть и объявлять, что в этом нет никакой моей вины. Я слишком хорошо знаю, что благодаря Сэму, который ограждал ее от жизненных проблем, Вики жила как бы под покровом, и не следует возлагать ответственность за предохранение на такое абсолютно наивное существо, как Вики, основательно не побеседовав с ней на эту тему и не убедившись, что все мало-мальски серьезные аспекты этой проблемы ею поняты. Возможно, Вики совершила ошибку, но я также сделал большую ошибку и теперь должен выступить вперед, поддержать ее и сделать все, что в моих силах, чтобы предотвратить трагедию.
Я наливаю нам обоим полные бокалы, обнимаю ее и говорю:
– Вики, я не собираюсь навязывать тебе свое мнение на этот счет. В течение девяти лет Сэм диктовал тебе условия, но я не собираюсь быть похожим на Сэма. Это наша общая ошибка, и я принимаю на себя полную ответственность, но после всего, что случилось, теперь все зависит от тебя. Ты должна в течение девяти месяцев носить в себе этого ребенка. На тебя ляжет тяжелое испытание родить его. Ты должна сама решить, что ты будешь делать, но прежде, чем ты это сделаешь, я хочу сказать тебе следующее: что бы ты ни решила, я поддержу тебя. Ты должна принять решение, но тебе не придется одной бороться с его последствиями. Это я, по крайней мере, могу обещать.
Она целует меня в губы.
– Я люблю тебя, – говорит она.
Я крепко сжимаю ее в своих объятиях и целую в ответ. Все, кроме нее, мне безразлично в этом мире. Я хочу говорить, но не могу. Когда я снова ее целую, я ищу подходящие слова и, в конце концов, мне удается сказать:
– Ты знаешь, чего ты хочешь, Вики? У тебя есть хоть какие-нибудь соображения насчет этого?
– Я хочу выйти за тебя замуж, – говорит она.
Банк на углу Уиллоу-стрит и Уолл-стрит. Я иду к Корнелиусу. Он сидит за большим письменным столом в огромной чистой комнате, которая могла бы быть красивой, если бы он не загромоздил ее всякими неподходящими вещами. Представьте себе картину Кандинского, висящую над камином работы Адама. И все остальное в том же духе.
– Сэр... – Обычно в офисе я так обращаюсь к нему, стараясь провести границу между родственными и служебными отношениями. – Я пришел попросить у вас трехмесячный отпуск. Извините, если не вовремя.
Почуяв неладное, Корнелиус держится настороже.
– Зачем тебе понадобился такой длинный отпуск?
– Я хочу поехать в Рино, чтобы стать резидентом штата Невада. Я решил развестись с женой.
– Присядь, Себастьян.
Он расстроен. Развод – это ненормально. Разумеется, это случается, но этого лучше избегать. Нужно действовать осторожно, чтобы не вызвать нежелательной реакции со стороны окружающих. Вечно этот старина Себастьян приносит неприятности, он постоянная колючка в боку, думает он.
– Себастьян, я виню себя, что вовремя откровенно не поговорил с тобой об этом. Конечно, мне было известно, что происходило, но я не вмешался, отчасти из-за того, что ты очень благоразумно вел себя и отчасти из-за того... – Он замолкает.
Это трудно для Корнелиуса. Он знает, что мама испытывает трепет от того, что мы с Вики, наконец, вместе, и он хочет, чтобы мама была счастлива. Но ему ненавистна даже мысль о том, что Вики находится в постели с кем-то, кто не является ее законным супругом, ведь для Корнелиуса трудно хладнокровно думать даже о законном супруге. Тем не менее, как обычно это происходит с Корнелиусом – в подобной эмоциональной неразберихе берет верх его железный прагматизм.
– Пойми меня правильно, – осторожно говорит он, – я не одобряю аморальность, но как я могу отказать Вики в ее маленьком счастье с человеком, который любит ее? Это было бы неправильно... и негибко. У меня абсолютно нет никаких намерений осуждать тебя, Себастьян, но я на самом деле думаю, что тебе не следует принимать поспешное решение. Разве не будет лучше, если ты на время будешь сохранять статус-кво?
Я решаю, что с меня достаточно поучений, так как ему не известны все обстоятельства, и я прямо говорю ему всю правду.
– Вики беременна, – лаконично говорю я, – как только я получу развод, мы с ней поженимся в Рино.
У Корнелиуса недоверчивое выражение лица; он не может поверить, что я настолько глуп, что дал Вики забеременеть, не находясь с ней в законном браке. Затем он приходит в ярость. Я ублюдок, который сделал беременной его маленькую девочку. Но, в конце концов, на его лице появляется неожиданно мечтательное выражение: мечты моей мамы в духе ее мыльных опер сбываются. Наконец у него с мамой будет общий внук. Забудь Эрика, Пола и Бенджамена. Они просто сыновья Сэма. У Вики и Себастьяна будет сын, и, начиная с этого дня, все будут вечно жить в семейном блаженстве.
Корнелиус вдруг начинает дрожать от возбуждения.
– Понимаю, – говорит он, пытаясь быть спокойным. – Да... несомненно, ты должен жениться! – В нем снова одержал верх его привычный прагматизм. – Что известно Рейшманам?
Он нервничает из-за Джейка. Это, возможно, будет последним гвоздем, вбитым в гроб дружеского партнерства между банкирскими домами Рейшманов и Ван Зейлов.
– Эльза уже угрожала мне разводом, – говорю я. – Поскольку время существенно для Вики, я не хочу околачиваться здесь, ничего не предпринимая, тогда как Эльза приводит в действие беспорядочный неприятный закон о разводе штата Нью-Йорк. Более того, я думаю, что Эльза будет рада, если я поеду в Рино и, как можно быстрее, улажу этот вопрос. Она очень решительно настроена насчет этого, и это одна из причин, по которой я не думаю, чтобы Джейк очень расстроился, когда до него дойдет новость. Все было бы по-другому, если бы Эльза была так же разбита, как Вики, когда умер Сэм, но она в порядке. Она прекрасно выглядит. У нее есть опыт замужней жизни, и она уже оглядывается вокруг в поисках подходящей кандидатуры. Она так же, как и Джейк, будет только рада избавиться от меня.
Этот убедительный анализ производит на Корнелиуса большое впечатление. Он уже прикидывает, какие инструкции дать Скотту, чтобы поделикатнее обойтись с Джейком.
– Ладно, это звучит неплохо, – смягчаясь, говорит он. – Хорошо. Я уверен, что все к лучшему. Когда ты уезжаешь?
– Завтра в полдень, если вы одобрите мой отъезд.
Корнелиус одобряет. К этому времени он уже еле сдерживает волнение, и как только я поворачиваюсь, чтобы выйти из комнаты, он поднимает трубку и звонит моей маме.
29 сентября 1959 года. Я притворяюсь, что иду в офис, и прокрадываюсь обратно в дом, чтобы упаковать чемоданы. Эльза всегда договаривается со своим парикмахером на утро по вторникам и затем завтракает со своей подругой.
Когда мои чемоданы упакованы, я захожу в детскую.
Алфред пытается понять, как вставить кубики разных размеров в отверстия ярко-красной коробки. Няня находится рядом в его спальне и убирает чистую одежду.
В течение некоторого времени я наблюдаю за Алфредом.
У Джона Донна есть одна строка, которая начинается так: «...Простишь ли ты меня?» И я пытаюсь вспомнить продолжение, но не могу. Простишь ли ты меня, Алфред? Нет, вероятно, нет. «Проклятый ублюдок», – скажешь ты, когда вырастешь. Ты отвернешься от меня, и я не смогу объяснить тебе, что я не способен от тебя отвернуться. Возможно, ты подумаешь, что я отвернулся от тебя, но я буду всегда с тобой лицом к лицу, поскольку я всегда буду мысленно наблюдать за тобой, наблюдать, как ты подбираешь эти маленькие кубики и вставляешь их в подходящие ячейки этой ярко окрашенной коробки.
– Умный мальчик, – громко говорю я.
Алфред поднимает глаза.
– Папа! – говорит он и швыряет в меня кубик. Я подбираю кубик и показываю ему, в какое отверстие его нужно вставить.
Он роняет кубик и с сияющей улыбкой смотрит на меня.
Мы с Алфредом пообщались в последний раз.
Я хочу взять его в Рино, хочу отвезти его к моей маме, но какой в этом смысл? Рейшманы все равно заберут его. Эльза – невинная брошенная жена, и она выиграет в суде опекунство. В любом случае я не собираюсь затевать тяжбу из-за опекунства над Алфредом. Пусть они забирают его – и не только потому, что я знаю, что у меня нет никаких шансов выиграть судебный процесс. Пусть они его забирают, потому что я хорошо помню, что значит для ребенка, когда он находится в ловушке между двумя родителями, борющимися за опекунство, но, если я постараюсь, у моего сына не будет такого рода воспоминаний.
Я, вероятно, со временем получу к нему доступ. Эльза сбросит сорок фунтов и, когда она снова выйдет замуж, станет великодушнее, точно же как мой отец, который в конце концов смягчился, после того как снова женился.
Я увижусь с Алфредом потом. Это конец чего-то, но не конец света.
Хотя, похоже, именно так. В самом деле мне кажется, что это конец света. Хуже.
Я беру Алфреда на руки и крепко обнимаю его. Затем я вновь опускаю его, выбегаю из детской, хватаю фотографию шестимесячного Алфреда, которая стоит в гостиной, засовываю ее в один из моих чемоданов и выхожу на улицу. Я окликаю желтую машину, но это не такси.
Я не разглядел.
Глупо. Я ненавижу нелепые поступки. Слезы – это глупо, они позволены только женщинам и представителям любых других рас, кроме англосаксов.
Может быть, в конце концов, я не такой уж англосакс.
Мы едем в Рино и в течение шести недель оказываемся в гуще массовой культуры. Когда я становлюсь резидентом, я подаю заявление о разводе и всем предлагаю взятки, чтобы максимально ускорить процедуру. Эльза подписывает соответствующие бумаги, на следующий день после развода мы с Вики женимся в зале бракосочетаний, украшенном искусственными цветами.
В тот полдень мы едем в Лос-Анджелес, а через день на неделю летим на Гаваи.
Я предвкушаю медовый месяц, но теперь занятия сексом причиняют Вики боль, так что я просто гуляю один вдоль изумительных романтичных пляжей, слушаю шум океана и стараюсь не очень много думать об Алфреде. Мы с Вики мало разговариваем, но она все равно на нервах. В конце концов мы решаем, что сейчас неподходящее время для медового месяца, так что летим домой в Нью-Йорк, и Вики спешит на Пятую авеню, чтобы увидеть детей.
Я наблюдаю за радостным семейным сборищем и думаю об Алфреде. Затем я здороваюсь с Постумусом, которому теперь уже больше года, у него рыжеватые каштановые волосы, голубые глаза и дерзкий взгляд. Он жизнерадостно улыбается мне, и я тоже улыбаюсь ему в ответ, пытаясь сделать вид, что он мой сын, что на самом деле не так; он сын Сэма Келлера и брат этих двух ужасных мальчишек, Эрика и Пола. Мысль о том, что я отчим Эрика и Пола, нисколько не захватывает. Вскоре мы будем подыскивать себе достаточно большой дом, чтобы там разместить нашу семью и всех слуг, которые нужны для ведения хозяйства, но я хотел бы оставить старших детей Вики маме и Корнелиусу и взять только Постумуса. Я думаю, что Вики тоже предпочла бы это, но она никогда не сделает этого – и не только потому, что она любит своих детей. Она никогда не оставит их, потому что знает, что потом она никогда не сможет справиться с чувством вины перед ними.
Мы с Вики не намерены заводить кучу детей. Некоторые хотят иметь много детей, а некоторые нет. Мы с Эльзой смогли бы легко управляться с шестью детьми; Эльза знает, что не может больше иметь детей и поэтому распускает нюни, а если у нее была бы большая семья, то она быстро взяла бы себя в руки и в совершенстве играла бы роль почтенной матроны.
Но Вики не способна быть матроной. Ее дети для нее загадка. Она очень их любит, что конечно хорошо, но, кроме этого, она, по-видимому, понятия не имеет, как должна вести себя мать. Если случаются какие-нибудь скандалы, то она прячется за няней; она не только не может выносить ссоры, присущие любой большой семье, но и не может принять тот факт, что если человек на самом деле любит своих детей, то он время от времени должен быть с ними строгим, чтобы дать им понять, что им не удастся промчаться галопом через всю жизнь, топча всех ногами и получать при этом все, что они хотят. Возможно, ее отчаянное стремление постоянно демонстрировать свою любовь щедрыми поцелуями и сбивающей с толку вседозволенностью исходит из подсознательного понимания того, что она на самом деле не любит их так, как должна была бы. Но она любой ценой постарается скрыть это от них, от всего света и от себя в том числе, так что она всячески старается соответствовать созданному ею образу хорошей матери, а в результате эти маленькие испорченные паразиты сели ей на шею. Это, в свою очередь, подрывает ее уверенность в себе, и чем меньше у нее уверенности в себе, тем больше она жаждет их любви и тем больше портит их в тщетной надежде, что это поможет им стать нежными любящими детьми. Лишь один маленький луч надежды я вижу на горизонте, но он так слаб, что, возможно, это мираж, возникший из-за моего пылкого желания с оптимизмом смотреть в будущее. Возможно, – только это маловероятно, – что, в отличие от многих родителей, – Вики сможет лучше управлять своими детьми, когда они станут подростками. Я думаю, что потенциально она способна объективно проанализировать свою юность и сделать честные выводы. Как бы то ни было, сейчас у нее пятеро детей, самому старшему из них меньше десяти, и она совершенно не способна к их воспитанию.
С пониманием и поддержкой мужа Вики, возможно, смогла бы справиться с одним ребенком. Двое внесли бы напряжение в супружеские отношения, но если к пониманию и поддержке мужа добавить еще везение, то она вероятно, с этим смогла бы справиться. Но пятеро детей – это бедствие, а шестеро это уже трагедия. Я не знаю, как мы собираемся выдержать это, но все, что мы можем сделать, это попытаться.
Мы с Вики, вероятно, смогли бы справиться с Постумусом и еще с новым ребенком. Мы, несомненно, смогли бы справиться только с новым ребенком. Но дело в том, что мы не должны были заводить ребенка. Думаю, что я всегда понимал это, и именно поэтому наша любовная связь казалась мне хорошей идеей. Мама с Корнелиусом, возможно, становятся романтичными при мысли о новом ребенке, но нас с Вики в глубине души это всегда пугало.
Но это запретные мысли. Не хотеть детей – это ненормально. Оскорбительно признавать, что некоторым не следует заводить детей, так что мы с Вики держим наши сомнения при себе и делаем вид, что мы довольная всем пара, издающая сигнал: «НОРМАЛЬНЫ; НОРМАЛЬНЫ!»
– Ты уверена, что не хочешь сделать аборт, – уже не в первый раз говорю я Вики.
– Я не смогла бы. Я считаю, что женщина всегда должна сама решать, делать ей аборт или нет, но я не думаю, что когда-нибудь смогла бы это сделать, если бы только не забеременела в результате изнасилования или если бы доктора клялись, что ребенок, который должен родиться, будет уродом. Все дело в чувстве вины, я боюсь. Меня пугает, что у меня будет депрессия.
Она права. Она слишком долго несла непосильную ношу вины.
– Себастьян, ты хочешь чтобы я сделала аборт?
– Нет, я хочу то, что для тебя будет наилучшим, и, насколько я могу судить, ты приняла единственно возможное в этих обстоятельствах решение. Но мне надо было еще раз убедиться, что ты не хочешь, пока еще есть возможность изменить свое решение.
– Я не смогла бы... не смогла бы...
– Тогда не надо. Ты права. Я очень рад. Мы справимся.
– Я полюблю его, когда он родится, – говорит Вики, стараясь заглушить наше общее отчаяние.
