Текст книги "Тень мачехи (СИ)"
Автор книги: Светлана Гимт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
2
В просторном салоне межконтинентального лайнера было метрвенно-тихо. «Скрестили яхту с лимузином», – снова подумал Волегов, бросая взгляд на иллюминаторы непривычной формы и на свод потолка, украшенный дизайнерски-хитрым переплетением светящихся полос. Впрочем, сходство эксклюзивного аэробуса с не менее эксклюзивными средствами для транспортировки породистых людей на этом не заканчивалось.
Элитарность ощущалась во всем: и в противоестественной для самолета свободе, с которой здесь были расставлены массивные, обтянутые бордовой кожей диваны и кресла, и в нарочито-грубой одежде стен, облаченных в эко-ткань цвета экрю. И в вызывающе-беспыльной чистоте, делавшей деревянные столы с многослойной полировкой холодными и скользкими на вид. Казалось, что даже воздух здесь приготовлен из самых дорогих ингредиентов, по уникальному рецепту, но – сохранен в жестяной консервной банке, в виде неудобоваримого концентрата. Запах тубероз, стоявших на круглом резном столе в высокой стеклянной вазе, не скрашивал, а еще больше сгущал духоту герметичного помещения. Этот приторный, тяжелый аромат – будто гигантский красный апельсин, полный тёмного меда – обжег горло Волегова, и его снова бросило в жар.
Спина мгновенно намокла. Остро двинув плечами, будто освобождаясь от пут, Сергей быстро стянул темно-синий пиджак из шерсти викуньи – двести с лишним spessore*, как сказал продавец, «не помнется, даже если по нему каток проедет». Тога для спесивого патриция, носить которую обязывает положение крупного чиновника – но, честное слово, Сергей гораздо комфортнее чувствовал бы себя в плебейском хлопке. Он подня пиджак выше и встревоженно ткнулся носом в перекресток тонких швов под рукавом. Нет, слава Богу! Ткань едва пахла кедровой корой и перцем – а вот запаха пота не чувствовалось вообще.
Гипергидроз – чрезмерная потливость – был только следствием, а не причиной. Врожденный сбой терморегуляции, странный дефект, объяснить который не могли ни врачи, ни тесты, ни анализы, был виноват в том, что Сергей всегда чувствовал себя наполненным жидкой лавой – горячо, всегда горячо, даже если вокруг минус тридцать. Это мешало жить, и будь он послабее духом, давно бы сломался, сбежал от людей в профессию поднимателя пингвинов.
Из-за этого внутреннего уродства Волегов часто ощущал себя циркачом, способным делать необычные вещи: расслабленно сидеть в трусах на открытом зимой балконе, падать в сугроб не после, а до бани (и никакой парилки – иначе, казалось, не миновать извержения). А еще – ездить по командировкам, как девчонка, с горой сильно беременных чемоданов. Потому что за день приходилось переодеваться минимум трижды. И мыться, мыться, мыться…
Зимой было легче, особенно когда он купил коттедж – хотя поначалу соседей шокировал лыжник в майке-безрукавке и шортах для серфинга. Но он никого не стеснялся, и он любил спорт, любил ощущение силы, вид тугих мышц под кожей. Да и руководить своим телом – что может быть упоительнее?
Он глянул на часы, обнимавшие запястье. Вылет через сорок минут, если верить стюардессе, встречавшей его на входе. Вполне можно успеть. Нужно успеть, он не жилец без душа.
Волегов расстегнул кожаный ремешок своих Vacheron Constantin. Часы выглядели очень просто, но стоили целое состояние. Впрочем, он берег их не из-за дороговизны – это был подарок Анюты на десятую годовщину их свадьбы. Сергей осторожно пристроил их на столе, но, подумав, что во время взлета часы могут соскользнуть с лакированной поверхности, переложил их в портфель. Вытащил ноги из тупоносых лоферов, сработанных из тонкой замши. С трудом стянул со стоп волглые хэбэшные носки: надо же, и они почти не пахнут – а он бы почуял вонь, едва сняв ботинки. Бросил в кресло пиджак – тот неловко переломился в талии, выставив трубы рукавов и острую маковку воротника. К нему в объятия отправилась влажная рубашка. Сверху, недовольно цокнув ремнем, легли брюки. Трусы он снял уже в душе и застыл под солоноватыми струйками – даже простую воду здесь минерализировали, ничего не жалея для здоровья топ-менеджеров Минтранса. Закрыв глаза, Сергей попытался расслабиться, дышать ровнее. И только когда кончики пальцев стали неметь, понял, что температура воды близка к арктической. Удивительно, но он почувствовал еле заметный дискомфорт – и это стало еще одним звеном в цепочке удивительных событий, которую плел вокруг него этот день.
Семнадцатое января. День, когда он, наконец, стал отцом.
М-да…
Странно и стыдно… Он сам разговаривал с Натальей, он своими ушами слышал крик ребенка. Но ничего не чувствовал. Ничего. Ни радости, ни удивления, ни удовлетворения от своего отцовства. Перемен как будто не случилось, мир вокруг был обычным – всё те же заботы, люди, планы. Все тот же мелкий дождь за иллюминатором. Все та же птичья жизнь – вроде летаешь повсюду, с континента на континент, а свободы как в клетке… Но где-то, за двумя океанами, сегодня открыл глаза его ребенок. Его родная дочь.
Это будто не с ним, но это случилось.
Сергей надеялся, что осознание все-таки придет, пусть позже. Когда он впервые возьмет ребенка на руки, или когда услышит его голос. Или когда заглянет в лицо малышки, пытаясь угадать свои черты. Он перестанет быть бесчувственным, словно осиновое бревно – и тогда прекратит себя винить. Но до этого момента – почти полдня.
Кстати, как эту дуру Наталью занесло на острова? Вечно творит, что хочет. А ведь он пытался ее вразумить, но разумные аргументы всегда отскакивали от ее головы, как горох от стенки. «Я беременная, не больная!» – огрызалась она, когда Сергей требовал отложить путешествие в тропики, которое любовница планировала совершить на девятом месяце беременности. Раздумывала, куда лететь: на Тенерифе или в Бразилию. «Хоть на солнышке погреться, а то после родов только и буду, что возиться с ребенком, долго не увижу океан», – хныкала она, капризно кривя губы. – «В Израиле январь – самый мерзкий месяц, дожди и холодно. Даже малышке в животе будет неуютно. Вот и представь, как мне на свежем воздухе. А гулять-то надо». Неделю назад он перевел ей на карту очередную часть денег, и Наталья, похоже, тут же отчалила в теплые края. Сам же он улетел по министерским делам в Австрию, потом в Италию, а сегодняшний звонок любовницы вообще застал его в Онтарио. Ничего толком не объяснила, бросила трубку… Поняв, что ее настроение далеко от благодушного, да и не желая лишний раз беспокоить – наверное, устала после родов, спит – он позвонил доктору Езвику Гершону в клинику Шиба и спросил, как прошли роды и хорошо ли чувствуют себя мать и ребенок. Доктор Гершон ответил, что те же вопросы хочет задать Сергею, потому что роды прошли мимо него, а мать и ребенок, возможно, чувствуют теперь, что им стыдно. Разозлившись, Сергей все-таки набрал номер Натальи.
– Мы на Маэ, – сонно сказала та. – Прости, что не предупредила. Просто все так быстро случилось…
– Как дочка?
– Хорошо.
– Ну расскажи: рост, вес… На кого похожа?
– Не знаю я ничего. Они тут по-французски болбочут, не понимаю ни бельмеса. А похожа она на тебя. У нее твоя лысина.
Сергей машинально поднес руку к голове, ощупал затылок, чуть шершавый от пробивающихся волосков, и, опомнившись, рассмеялся.
Сейчас, вспоминая этот разговор с Натальей, он все-таки начал верить: отец, я теперь отец. Пусть даже он купил этого ребенка у судьбы – главное, что сделка удалась.
Он выключил душ и принялся растирать тело полотенцем из грубой льняной ткани. Глянул в зеркало – не пора ли бриться? Полноватые щеки и круглый, с ямочкой, подбородок были гладкими, без пробивающейся растительности. «Лицо-яйцо», – всплыл в памяти образ из детской книжки, и Сергей добродушно усмехнулся. Да, он такой – постаревший Шалтай-Болтай. Высокий лоб, прочерченный морщинами, распростерся на всю голову. Темные, не по-мужски тонкие, брови. Длинный нос с горбинкой, чуть искривленный и чуть расплющенный – боксерское прошлое в карман не спрячешь. Полные губы, верхняя чуть вздернута. Кожа грубая, в широких порах. Носогубные складки будто прочерчены острым лезвием. Карие глаза ввалились, кожа вокруг в паутинке морщин. Веки набрякли от бесконечной смены часовых поясов. Он улыбнулся своему отражению, вспомнив старый анекдот: «Где деньги? В мешках. А где мешки? Под глазами!» Что ж, возраст, образ жизни… И многолетнее, непрекращающееся чувство вины.
Пол под его ногами чуть ощутимо дрогнул – значит, самолет тронулся с места. Повезло, что в этот раз ему дали столь мощную машину, способную за раз облететь полмира. И пилот опытный, редкий: с голубиным инстинктом курса, выносливостью альбатроса и бесстрастностью филина. Еще с автобусного завода, где канадские партнеры демонстрировали ему новые модели городского транспорта, который Волегов должен был закупить для столичных улиц, он дважды звонил пилоту. Предупреждал о смене курса: сначала Израиль вместо Москвы, потом вместо Израиля – Сейшелы…
Ох, надо бы глотнуть коньяка и на боковую – лететь еще долго.
Белая кровать в спальном отсеке была круглой, как гигантский пуфик. На потолке – зеркало. И стены отделаны красным – хотя наверняка это какой-нибудь «американский розовый», судя по уровню пошлости. Видимо, чиновник, по заказу которого был выполнен дизайн, собирался использовать спальню самолета отнюдь не для спокойного сна. Волегов сдернул легкое атласное покрывало с одной половины кровати – оно соскользнуло с шорохом и улеглось блестящими складками. Он завалился рядом с ним голышом, даже трусов не надевая – жарко, хотя белый атлас чуть холодил бедро. Зеркало на потолке было беспощадным к его возрасту и жирку на фигуре – даже преувеличило и то и другое, будто старая злая сплетница. Сергей с отвращением повернулся на бок. Взгляд уперся в трюмо – по-барочному кривоногое, раззолоченное, щедро расписанное пастушками. Волегов с отвращением закрыл глаза, не желая видеть эту псевдо-роскошную безвкусицу. Он не привык к такому – да и не желал привыкать. В его доме, отделанном по классическим канонам, не было китчевых вещиц или кричащих красок. Анюта имела безупречный вкус и пыталась привить его мужу.
Сергей помнил, как много внимания его жена уделяла подбору красок, тканей, мебели. Как советовалась с ним по поводу деталей планировки, выбора интерьерного стиля. Как тщательно отбирала для их коттеджа антикварную мебель, посуду, картины… «Дьявол в деталях», – не уставала повторять она. – «Одна ошибка – и гармония разрушится».
Между лопатками заныло, будто кто-то вкручивал в спину тупой холодный бур. Одна ошибка…
Прости, Анюта. Решение принято. Ребенок уже родился.
Волегов перевернулся на бок, наклонил голову, выгибая спину. Боль чуть стихла. Когда самолет сядет, нужно позвонить домой, предупредить жену о задержке.
М-да, раньше он ей не врал… Если только по мелочам, чтобы не волновалась за него. Врал, что пообедал вовремя. Что зимние ботинки переживут еще один сезон. Что на работе дали премию – ну не говорить же, в самом деле, что деньги на подарок к ее Дню рождения он выиграл в спарринге. А потом, когда подался бизнес, врал уже про другое – но тоже чтобы защитить ее.
Анюта… Его тоненькая девочка – ясноглазая, улыбчивая, родная. Его маленький недокормыш. Птичка-колибри, питавшаяся нектаром искусства. Озорной ребенок, который так часто восхищал его своим умением превращаться в мудрую женщину.
Он встретил ее на Дне рождения Дениски-чертежника – и первый же миг этой встречи впечатлил его, как откровение. Вот тогда Сергей всей шкурой прочувствовал, какой он – настоящий поворот судьбы, который принимаешь всем нутром, безоговорочно, сразу, и уже заранее знаешь, к чему всё это приведет. Будто вспоминаешь одну из заповедей, которую поклялся соблюдать еще до прихода в этот мир, вызубрил, впитал в кровь – да с тем и родился. А в тот миг, когда оказываешься на этом повороте, так ясно понимаешь – несмотря на истинно человеческую заносчивость, самоуверенность и гордыню – что все-таки не сам ты выбираешь путь, что есть сила, которая ведет тебя. И смиряешься, чувствуя себя ничтожеством, но благодаришь незримого поводыря за это чувство. Потому что с ним – нет, с Ним – спокойнее, чем без Него.
Вот так и Сергея привело к Анюте.
И уже тогда – в то, первое мгновение – Волегов понял, что это будет любовь, что она навсегда… и что пройти придется через страшное. Но последнему, тоскливому и горькому ощущению он тогда не поверил.
«А надо было верить», – зло сказал он себе. Самолет тряхнуло, и в другой момент Сергей объяснил бы это попаданием в турбулентность. Но сейчас, когда он думал об Анюте и её беде, в которой никогда не переставал винить себя – потому что не уследил, не защитил, не уберег! – эта опасная для жизни тряска показалась ему знаком. Тем более, что Небо было так близко…
«Надо было сразу уйти, и тогда у нее все было бы хорошо, – подумал Сергей. – Она была бы счастлива… А мне бы этого хватило».
Но тогда он еще был тупым бесчувственным болваном, который просто шел на День рождения к другу, жившему в соседнем корпусе общаги. Сергею пришлось открывать дверь ногой – по-хорошему не достучался, а руки были заняты звенящими клеенчатыми сумками. В замызганной общаговской комнате царил бедлам, шло по-гусарски разгульное пьянство, и воздух был сизым от никотинового кумара. Он раскрыл рот, чтобы отматерить хозяина, да так и замер, увидев это – под грязной трехрожковой люстрой, в которой горела только одна лампочка, рос и стремился к свету дивный цветок на тонком стебле.
Балерина стояла на одной ножке, на самом кончике пуанта. Плавный изгиб спины, грациозно откинутая головка, изящные руки, поднятые в танце. Вторая ножка отведена назад – носочек вверх, почти в одну линию с голенью, спеленутую бледно-розовыми лентами. Девушка, будто зависшая в невесомости, сложив свое тело в нежный и сильный бутон, заворожила его. И до сих пор он отчетливо помнил почти геометрическую красоту ее развернутых лопаток, плоского живота, вытянутой шеи. Игру теней, трепещущих в полукружьи подмышек, в яремной впадинке, под коленями и между грудей. И нежные завитки волос под круглым по-детски затылком– грифельные штрихи на тоненькой шее.
Он зааплодировал вместе со всеми, когда она распрямилась и присела в реверансе. Обтягивающий черный костюм – лосины выше колена, топ с широким вырезом и короткая юбка на завязках – делал ее болезненно-тонкой. И эту кажущуюся хрупкость отчаянно хотелось оберегать. Ей кричали: «Браво! Бис!» и Анюта рассмеялась от удовольствия, но тут же застеснялась всеобщего внимания и скромно отошла в угол. Села на продавленный Денискин диван, наклонилась развязать пуанты, сняла сеточку, державшую волосы. Блестящие темные волны потекли по ее плечам, рассыпаясь вокруг лица. И по контрасту с ними тонкая ее кожа приобрела оттенок алебастра. Аккуратный носик, плавные излучины бровей, широкий смешливый рот с крупными, как у кролика, зубами. И глаза – переспелые вишни, бархатная мягкость взгляда, светлое, спокойное тепло. Эти глаза примагнитили его, швырнули в боль – вдруг не заметят, скользнут по нему равнодушно? И возродили, когда их взгляды встретились и сплелись.
Потом она, конечно, кокетничала, говоря: «Ты меня не отпустил». Ну да, он ходил за ней весь вечер. Как стрелка компаса тянулся к ее югу. Нависал скалой, ревниво охраняя от остальных мужчин. Потому что понимал: вот он – поворот, и вот судьба, и вот любовь. Только с ее судьбой – сходится ли всё это?
И он стал ее тенью, томился рядом, пытаясь угадать. А когда Анюта собралась исчезнуть, Сергей пошел с ней. Провожал пешком, потом на трамвае, через весь Питер, до общежития балетного училища, которое закрывалось ровно в девять. «У нас режим, все строго», – рассказывала Анюта. – «Девочки рано ложатся, а если кто задерживается, коменда из принципа не пустит – хоть на улице ночуй. Вылететь из училища за такие вещи в два счета можно. А еще завтра выпускной концерт, выспаться нужно. Если хочешь, приходи».
И он пришел – с букетом бархатцев, которые нарвал в парке, потому что денег не было вообще. Потыкался в закрытые двери театра: до начала балета было полтора часа и зрителей еще не пускали. Сел на ступени, как пёс, ждущий свою хозяйку. А потом не выдержал, пробрался через служебный вход, пряча букет под курткой. Бессовестно наврал вахтеру: «Я новый помощник осветителя, мне куда?» Рыскал по коридорам, открывая все двери подряд: склад, костюмерная, гримерка… Не то, не то… А потом прокатилась по воздуху музыка, и он взял след, пошел на вибрацию струнных и на зов духовых, проник за кулисы, по-звериному чуя терпкий, будоражащий запах – лак для волос, пудра и пот. Был перерыв в генеральном прогоне и балерины отдыхали, сбившись в стайки за декорациями. Почти близнецы в белых пачках, с загримированными лицами и забранными под лебяжьи перья волосами – одинаковые фигурки из сахарной глазури. А Сергей, почти скуля от отчаяния, все искал свою Анюту, бродя между участниц кордебалета, как в метели… И только когда она окликнула его, увидел, что в закутке между стеной и декорациями, прячась в тканевых складках, стоит черный лакированный трельяж. А за ним – прямая спина в перекрестье белоснежных лямок, гордо поднятая головка, увенчанная блестящей диадемой, точеные руки и плечи, вынырнувшие из пены газа и кружева – сидит его Одетта. Королева лебедей.
И вот тогда он полюбил ее снова.
Сколько их еще было – не счесть! Этих ситуаций, когда он видел ее по-новому. Этих любовей, которые рождались в нем одна за другой и продолжали жить, дополняя друг друга. И эта многомерность, многоплановость одной маленькой женщины открыла ему, что в мире все-таки существует загадка, которую мужчина готов желать до предела веков.
Они поженились через три месяца, которые прошли для них, как три века – так много было узнано, понято и решено за это время. Сергей невольно улыбнулся, вспомнив их свадьбу. И понял, что боль в спине прошла – будто согретая теплом воспоминаний. Он перевернулся на живот, отбросил подушку. Расстрелять бы тех, кто придумал сделать ее круглой и твердой, как позапрошлогодний каравай. Анюта бы такую не заказала. Она была практичной хозяйкой, и, едва глянув на картинку, умела определить, удобна ли вещь в использовании.
Интересно, хоть кому-нибудь удалось выспаться на этой кровати?
Сергей закрыл глаза, снова пытаясь уснуть. Поерзал, снова натянул покрывало на голову. Надо подумать о чем-то хорошем… К примеру, вернуться на собственную свадьбу. Где жених-бесприданник шел под венец практически с голым задом, и это не фигура речи. Ведь денег у них, двух вчерашних студентов, было в обрез. На кольца, шампанское и торт – надо же отпраздновать. А платье, костюм?… Появляться в ЗАГСе, одетыми повседневно и скучно, не хотелось. Это День рождения их семьи, и он должен быть особенным.
И с задачей справились – легко, шутя. Анюта решила надеть в ЗАГС балетную пачку. «А что, на ежедневные репетиции я в ней не хожу», – говорила невеста, поглаживая белоснежные кружева. – «Висит, красивая, ждет своего часа. А я прохаживаюсь вокруг, облизываюсь: когда же можно будет ее надеть? И, вуаля, она станет моим свадебным платьем!» Для Сергея Анюта придумала неожиданный, но вполне логичный вариант. «Нарядим тебя принцем Зигфридом! Да, пусть они, наконец, поженятся! А то мне всегда было обидно, что у этой сказки такой печальный конец», – рассуждала она. Представив себя в обтягивающем, Сергей сначала пришел в ужас: «Там же колготки!» Анюта напустила на себя оскорбленный вид и строго сказала: «Не колготки, а трико!» А потом расхохоталась, не выдержав растерянного взгляда жениха. И ему тоже стало смешно, мелькнула озорная мысль: а было бы интересно…
И это случилось: июль, жара, а в ЗАГС Красногвардейского района вошла компания молодых людей, одетых совершенно не по погоде – в длинные осенние пальто и плащи. В гостевом зале они скинули эти балахоны, и остались в театральных костюмах. Одетта и Зигфрид собрались пожениться, нагло поправ законы жанра. Квазимодо и Рапунцель, костюмы которых были взяты в ТЮЗе по знакомству, стали свидетелями. И неизвестно, смог ли бы кто-то еще выполнить эту почетную обязанность лучше них. Пострадавший от кутежей Дениска-чертежник, наряженный горбуном, очень натурально приволакивал ногу и щурил подбитый глаз. По полу за маленькой Светкой-Рапунцель, лучшей Анютиной подругой, волочилось метра полтора пшеничной косы, похожей на толстый сноп камыша. Все улыбались до ушей и были счастливы. Со стороны других брачующихся несся довольный гогот.
Регистраторша только руками всплеснула.
На память о том летнем дне 1995 года осталось несколько фотографий. Перед глазами Сергея вдруг проявилась одна из карточек, и он очень ярко вспомнил тот момент – будто очутился там снова. Это перед самым обменом кольцами – они с Анютой стоят рядом, слушая напыщенную речь служительницы Гименея. Красивая пара: он молодой, высокий, плечистый, еще не успевший обменять волосы на деньги, и она – маленькая царевна-лебедь, ноги в пуантах, ступни в первой позиции…
– А теперь, согласно законам Российской Федерации, объявляю вам, что завтра в Ленинградской области ожидается ясная, теплая погода, – сказала вдруг регистраторша. – В связи с этим у меня замечание: женщина, ваш гусь линяет.
ЗАГСослужительница деловито подошла к Анюте и стала отряхивать ее пачку от перьев. В воздух поднялся белый пух.
Несколько шокированный, Сергей хотел возмутиться, спросить, когда уже они получат свои кольца – но из его горла вырвалось только слабое шипение. Регистраторша тут же повернулась и обличающе вперила в него палец:
– Я предупреждала, что с животными нельзя! Женщина, это ваша животная?
Сергей оглянулся, не понимая, о чем говорит регистраторша. И вдруг увидел, что превратился в большого белого гуся. Анюта подхватила его под мышку, смеясь, приподнялась на пуантах и упорхнула в раскрытые двери зала регистрации. Сзади донеслось:
– …карается на срок от трех килограммов восьмисот граммов, или температурой воздуха метр двадцать! Здесь вам не лебедь, господа крестьяне! Здесь вам государственный свадебный заповедник!
Сергей резко дернулся, сел на постели, соображая, где находится. Чушь какая приснилась… Глянул на часы, устало зевнул. Пора собираться, через сорок минут приземление. Деловых встреч на Сейшелах не будет, а, значит, нужно надеть футболку и шорты. И не забыть про мазь!
Трап подали быстро. Стоя на потрескавшемся бетоне аэропорта, чувствуя, как ноздри щекочет сладковатый бриз острова Маэ, он набрал номер жены. За десять тысяч километров от него, в подмосковном доме, зазвонил Анютин серебристый Vertu. Оторвавшись от экрана компьютера, на котором была открыта вёрстка альбома об истории Мариинского театра, жена взяла трубку и тепло улыбнулась:
– Любимый, ты уже прилетел? Ну вот… А я соскучилась. Да, все нормально. Работаю. Через неделю альбом в печать сдаем, а еще кучу фоток надо отретушировать и тексты дописать. Да, как всегда, занята по горло. Ладно, уговорил – подожду тебя еще денек. Но потом всё, замки меняю… – она рассмеялась. Прислушалась, улыбаясь. – Нет, все в порядке. Отлично себя чувствую. И ничего не нужно привозить, просто возвращайся скорее.
Анюта положила трубку и задумчиво глянула на монитор. Так, что она хотела сделать?… А, уточнить, как пишется по-итальянски фамилия Альберта Кавоса, первого архитектора Мариинского театра. Нужно посмотреть в энциклопедии по истории архитектуры, а она где-то в стопке книг на полке у противоположной стены. Анюта развернулась спиной к компьютерному столу. И, нажав на маленький черный рычажок, направила к нужной полке свое инвалидное кресло.
____________________
*spessore (итал) – густота, плотность
