Текст книги "Тень мачехи (СИ)"
Автор книги: Светлана Гимт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
Тогда, в Самаре, она обещала ему завязать, обещала много раз – но всё сбегала в свой «Бэзил», блядское гнездо, где каждый мог пялиться из зала на ее возбуждающее до трясучки тело. Где каждый мог сунуть купюру за тонюсенькую ниточку стрингов, назначением которых было подчеркивать – не скрывать. А она танцевала для них – не для него. Ему оставались объедки.
Хмурый взгляд, капризно искривленная губа, затрапезный халат – она стала для него такой после месяца жизни на съемной хате, и продолжала в том же духе следующие три года. Даже когда он начал приносить деньги сумками, ввязавшись в дела Сени Кречета, гонявшего иномарки из Владивостока. Он схватил эту собачью работу, как голодный пёс хватает кость, потому что других знакомых «новых русских» у него не было – а Алена была. И ей нужны были бабки, цацки, шмотки – которые она надевала не для него. И красилась уже не для него, и интеллектом уже не перед ним блистала – но последнее его как раз устраивало. А еще она хотела поехать в Турцию, а еще он то и дело слышал: «Смотри, у соседей тачка новая, а у нас и старой нет! Слышал, Юрка для Светки дом купил, а ты когда мне купишь?» И, кое-как отрываясь от нее, разомлевшей в постели, он бежал искать работу поденежнее – и какой уж был, к чертям, завод, и какая разница, что отец еле выбил для него место?… А она оставалась: золотистая головка на смятой подушке, плавный изгиб спины, вольно откинутая в расслабленности сна рука, а подмышкой – манящая, трепещущая от Алениного дыхания тень, сквозь которую белела тугая, будто налитая амброзией, полусфера груди. Длинное, ровно-загорелое бедро, рассеянно прикрытое хвостом одеяла, перетекающее в крепкое, с робкой складочкой, яблоко колена. Лодыжка, сводящая с ума своей иконописной тонкостью, узкая ступня с маленькими, идеально слепленными пальчиками…
Эта красота стоила ему очень дорого.
Когда Кречет подкидывал заказы и Макс собирался в дорогу, Алена довольно загибала пальцы, подсчитывая, что она купит теперь. И провожала, обещая ждать. Но каждый чертов день, проведенный в дороге, Макс боялся, что вернется в пустую, никчемную без Алены, жизнь – потому что его златовласку уже кто-то увел, уже трахает где-то, и платит за нее в кабаках. Он представлял это так часто и так пугающе-живо, что сердце, протяжно ухнув куда-то вниз, становилось ватно-бессильным, обмирало – а потом, будто озверев, хлестало вскипающей кровью в ослабевшие стенки жил, грозя разорвать их, испечь изнутри. Он бесился, отчаянно вцеплялся в руль, выжимал газ резко и сильно – так топают ногой по собачьему поводку, пытаясь удержать готовую сбежать на случку породистую, дорогую суку. Он не спал по трое суток, чтобы только приехать быстрее, пригнать очередную чертову тачку, за которую обещали отслюнить бабла. Он глотал вонючую дорожную пыль, жрал на ходу какие-то засохшие куски, подрезал длинномеры и проклинал тормозов-гаишников – а она могла спустить его бабки за час, и тут же протянуть руку за новыми. Она пожирала деньги, как пламя пожирает бумагу. И, как пламя, всегда оставалось голодной.
Макс жил тогда, как приговоренный к какой-то нелепой смерти: если где-то был риск, он шел на этот риск, потому что за него платили. Кречет начал крышевать мелких торгашей – Демидов, к тому времени ставший его правой рукой, наращивал «базу» и выбивал с них бабло. Кречет продавал краденый антиквариат – Макс сопровождал его в роли телохранителя. Кречет забивал стрелки – Демидов ездил с ним перетирать. Дважды его чуть не пристрелили, один раз он чуть не сгорел при пожаре, устроенном им же в магазине строптивого торгаша. Но когда Кречет замутил банк и поставил Демидова своим заместителем, даже Алена задницу поприжала – уже к нему, а не к шесту в «Бэзиле». И Макс подумал тогда: ну всё, моя.
Любила ли она его? Да, конечно, любила! По-своему, по-блядски, постоянно мотая нервы, по-прежнему крутя жопой перед другими, пропадая на ночь и приползая под утро с распухшими губами и размазанной тушью. Он каждый раз выл в голос, каждый раз был готов оторвать ей голову, каждый раз зарекался – всё, больше не прощу! – но потом ловил себя на том, что всё это заводило его, как изощренная форма садизма. Ведь возвращалась-то она всегда к нему, к нему – от кого угодно.
В то время он еще не понимал, что она просто не встретила того, кто был бы круче.
А потом сука Кочет смылся с бабками, банк признали банкротом, и Макс как-то вдруг остался не у дел. Купленную к тому времени «трешку» в блочном доме и бордовую «ауди» с кожаным салоном пришлось сдать ментам, чтобы остаться на свободе. Денег не стало. Вообще. За съемную квартиру заплатили обручальными кольцами, которые Демидов буквально за неделю до того купил для них с Алёной.
Она переехала с ним, засела на новой хате среди неразобранных коробок с вещами, открыла бутылку водки и налила себе рюмку. Потом еще одну, еще… Так и не просыхала. И трахалась с ним молча, хотя раньше, даже после крупных размолвок, была любительницей покричать.
Он занял денег, попытался сорвать куш на рулетке – и в первый раз получилось, да как! Он еле приволок домой клетчатый «челночный» баул, расстегнул молнию в коридоре и пнул баул ногой. Тот повалился набок, изрыгнув перевязанные пачки пятитысячных купюр к ногам полупьяной Алены, сидевшей на полу возле стены. И вот тогда Макс в первый и в последний раз увидел, как она плачет.
Тогда он соврал ей, что нашел работу.
Демидов выигрывал, проигрывал, занимал, проигрывал снова, перезанимал, выигрывал, отдавал, занимал снова… А она – то вилась вокруг него, то шлялась где-то, охотясь на мужчин. Искала себе лучшей жизни… Они оба делали это – втайне друг от друга.
Алена остановилась первой.
Просто собрала однажды вещи и ушла.
А его долг к тому времени вырос так, что оставалось только бежать и прятаться.
Но записку, которую он нашел тогда на кухне – среди немытых тарелок, фисташковых кожурок и липких пятен от пивных стаканов – Демидов хранил до сих пор. И хорошо помнил, что там написано. «Поднимешься – приезжай. Упадешь – сдохни».
«Я почти поднялся. Осталось еще немного», – думал Макс, глядя на фотки Алены – теперь сорокалетней, но такой же дерзкой, с ласковой блядинкой в глазах, с волосами цвета небесного золота. Да, у нее появились морщинки, и фигура чуть оплыла – но всё же это была его прежняя красавица-Алёна. Никакая другая женщина не тревожила его так. Никакую другую он не любил.
Многие годы он слышал о ней урывками: что сначала ее приручил Плюгавый Эдик, наживший капитал на торговле недвижухой, потом выкупил законник Ахмет – знакомые самарские морды, которые начинали вспахивать криминальную ниву примерно в то же время, что и Макс, вот только повезло им больше. Сейчас она, вроде бы, была одна, и не при деньгах – по крайней мере, перестала чекиниться в ресторанах и дорогих бутиках, постить фотки с улиц Рима и пляжей Бали. Даже работала – секретаршей в какой-то госконторе. И то, видимо, по протекции – учебу в вузе она забросила почти сразу же после их встречи, оставив всего три курса за спиной. И про образование на ее страничке ничего не было сказано, а, будь у нее вышка, Алена бы обязательно ей прихвастнула.
– Дура ты, – объяснил ей Макс, глядя на улыбающееся лицо в мониторе. И, запрокинув голову, вытряс себе в глотку последние капли коньяка. Поставил пустую бутылку на стол, пьяно ощерился: – Я б тебя на руках носил, если б дотерпела. Я ж мотался все эти годы, деньги для тебя искал. Вот, нашел, наконец. Почти поднялся. Накрывай на стол, скоро буду.
Он закрыл ее страницу и застыл, глядя в одну точку. В памяти киношной лентой бежали кадры. Вот он на северах, дернул туда из Самары, когда за долги прижали. Работал вахтовиком, на прокладке газопровода – недолго, слишком геморройно было. Потом по стране мотался, то легально трудился, то дела мутил. Попался глупо, на угнанной машине. Дали два года, но отсидеть пришлось всего восемь месяцев – повезло, амнистия удачно случилась. После этого чем только не занимался: то таксистом бомбил, то на стройке подрабатывал, то металл сдавал – ну и играл, конечно… Долго не везло. Думал – всё, никогда при деньгах не будет. Оставалось сделать так, как Алена написала: «Упадешь – сдохни». И если б не эта дорога рядом с небольшим подмосковным городком, и не колесо, так кстати проколотое Танькой, может и сдох бы. А так остановился, свозил до шиномонтажки и обратно – в Лексусе этой дурынды даже запаски не оказалось, зато сам Лексус был красавец! – перебортовал колесо. Ну и телефончик взял, не дурак же. Видел, что нет колечка на пальчике.
Ну и, конечно, оболтал, поухаживал красиво – а через полгодика женился. Конкурентов-то не было. Да и Танька была не из тех, за которыми очередь.
Откинувшись на спинку кресла, Макс высоко поднял руки, потянулся. Мышцы затекли, и спать хотелось от выпитого. А Василенко всё не шел. «Может, и к лучшему это? Свяжешься с этой обналичкой – потом проблем не оберешься! – Трусливый холодок вновь пробежал вдоль спины, скользким пятном распластался загривке. Но Максим одернул себя: – Не ссы, все пучком будет. Зато к Алене уже весной сможешь вернуться».
Этот аргумент, как всегда, стал решающим. Демидов расслабился, открыл на компьютере «косынку», и, подперев щеку рукой, клацнул мышкой, передвигая карту. Да, это не покер, конечно, но ничего другого не было, а лезть на геймерские сайты сейчас не хотелось. «Хватит, наигрался уже по пьяни на десятку бакинских», – устало подумал Макс.
Василенко явился минут через двадцать. Перешагнул порог, стряхивая с рукавов снежинки. Сел напротив Макса, закурил, пододвинув пепельницу. Спросил, лениво щурясь:
– Ну что, поучаствуешь ты в нашем маленьком бизнесе?
И Демидов ответил, уже не колеблясь:
– Давай обсудим детали.
19
Когда Залесский ушел, Таня еще раз заглянула к Павлику – но мальчик спал, повернувшись на живот и уткнувшись лицом в сгиб локтя. Он сопел, как маленький ёжик; закованная в лангету нога лежала в опасной близости к краю кровати. Татьяна подвинула ее и встала над Павликом, с жалостью глядя на него. «Что тебя ждет, мой хороший? – думала она. – Ты ведь только ребенок, но твоя судьба уже зашвырнула тебя туда, где очень непросто. Зачем? Чтобы твоя мама задумалась о том, что с вами будет дальше? Но так ли сильна материнская любовь, сможет ли она перевернуть вселенную? Даст ли Марине силы изменить мир – хотя бы тот, в котором живет ваша семья?»
Мальчик пошевелился во сне, вздохнул – будто в унисон ее мыслям – и засопел тише.
Таня поднялась в свою палату, легла на кровать, натянув до подбородка колючее больничное одеяло. Стыд снова накатил жгучей волной. «А я – как я могла?… Почему вдруг стала такой – жесткой, эгоистичной, самодовольной дурой? С чего взяла, что только со мной может быть счастлив ребенок? Да я, со своими белыми руками и трехэтажной спесью, гораздо хуже Марины – так легко осудила, решила всё за всех в один момент… А ведь она бьется много лет, чтобы хоть как-то обеспечить сына, не бросает его. Но эта её тупая терпимость к телесным наказаниям… Хотя кто виноват? Она же сама морально покалечена родителями, которых, наверняка, любила. Они научили, что бить детей – не только нормально, но и нужно. Она виновата лишь в том, что не смогла прервать эту кошмарную семейную традицию. А я?… Я-то смогу?»
Эта мысль обожгла её, снова подняв со дна души неуверенность в себе и своих убеждениях. «Матери ошибаются. Каждая мать. С чего я взяла, что буду исключением? Можно любить ребенка всем сердцем, но причинить ему этой любовью большее зло, чем равнодушием. Желать добра, но творить зло. Как разобраться в этом, как остановиться вовремя?»
Ответов она не находила. Темно-синий цвет стен палаты был под стать ее настроению. Круглые отверстия белой вентиляционной решетки, прикрученной под потолком, заросли пылью и паутиной. «Надо сказать Янке, чтобы напомнила санитаркам промыть ее, и все остальные в палатах. Чтобы пациентки пылью не дышали. Да и мало ли, СЭС явится…» – машинально отметила Демидова. И, будто в ответ на ее мысли, в дверь робко постучали, а потом в палату несмело заглянула Яна.
– Ты одна? – удивленно спросила она. – Привет!
И вошла – уже со свойственной ей уверенностью, высокая, подтянутая, в идеально выглаженном, сияющем белизной халате. В руках она держала историю болезни. «Разве уже восемь вечера, раз Янка пришла на смену? С ума сойти, как быстро день пролетел», – подумала Татьяна, а вслух сказала:
– Привет, а с кем мне быть-то?
– Ну, с адвокатом этим, к примеру, – прищурилась Яна. – Я так надеялась, что ты его не отпустишь! А чего продукты не разобрала?
Она подошла к столу, на котором так и лежали принесенные днем пакеты, и начала выкладывать их, командуя:
– Так, это в холодильник уберешь! А печенье пусть здесь полежит. Я тебя подержу недельку – для профилактики. Витаминчики тебе поколем, аминокапронку еще покапаем. И, кстати, я вот не поняла, это что за самодеятельность?
Она раскрыла историю, подошла к Тане и села на кровать. Ткнула пальцем в небольшой желтый бланк, заполненный аккуратным почерком. Татьяна приподнялась, глянула – и почувствовала, как по сине побежал противный холодок. Бумажка оказалась бланком направления на электроэнцефалограмму, подписанным Новицким. В графе «диагноз» стояло: «Эпилепсия? Рекуррентная шизофрения?» И эти слова – написанные чужой равнодушной рукой, и оттого будто проникшие в реальность из Таниных кошмаров – напугали ее вдвойне. Потому что теперь ей предстояло не только уничтожить их, доказав, что этих болезней у нее нет, но и объясниться перед лучшей подругой. От которой она всю жизнь скрывала свою худшую сторону.
– Тань, ты чего молчишь? – требовательно спросила Яна. – Тебе что-то об этом известно? Я твой лечащий врач, и консультацию психиатра не назначала. С чего вдруг Новицкий решил проявить инициативу?
– Это не он, Инесса наша, я даже поругалась с ней из-за этого… – вяло сказала Таня. Ей вдруг стало всё равно, какие слова выбрать, чтобы рассказать подруге о Пандоре, и что она в итоге будет думать о ней. За этот день так много всего произошло – она крепко поссорилась с матерью, выгнала мужа, потеряла мальчишку… «Если и Янка отвернется от меня, эта потеря станет лишь очередным, вполне закономерным последствием моего отношения к собственной жизни, моего вранья, страусиного желания не видеть очевидного. Станет моей расплатой», – осознала она.
– Инесса к тебе психиатра вызвала? – ахнула Яна. – Но почему?
– Янка, ты только не злись, – попросила Таня. И, глубоко вздохнув, призналась: – мне давно нужно было поделиться с тобой. Но я боялась. Боялась не только тебе – вообще кому-либо сказать, чтобы не сочли сумасшедшей. Ну, просто это так похоже… Приступы эти… Они с детства у меня…
Чем больше она говорила, тем стремительнее становился поток слов. Почти захлебываясь им, Таня рассказывала о Пандоре – сбивчиво, сумбурно, давясь воспоминаниями, встававшими поперек горла, или срываясь на слезы. Ей хотелось передать весь свой ужас, она думала, что только тогда Янка поймет и не осудит. А та слушала молча, и только в глазах отражалось невысказанное – удивление, недоверие, а потом понимание, жалость. Не было лишь того, чего так боялась Таня – страха и отторжения.
– Танюшка, как ты жила-то с этим?… – с сочувственной горечью спросила она. – Ведь такое выдержать… Но, слушай, я не думаю, что это психиатрия. Тут другое что-то.
– Знаю, что другое! – с жаром откликнулась Таня. – Я ведь обследовалась, и в институте препода по психиатрии вопросами измучила…
Теперь, когда она выговорилась, вылила из себя то страшное, которое копила годами – и не увидела в реакции подруги ни ожидаемого ей отвержения, ни презрения, ни опасливой брезгливости и желания держаться подальше – ей стало ощутимо легче. Так легко, будто теперь ее ноша была поделена на двоих, и оттого стала вполне посильной.
– О, помню, как ты Станиславыча доставала! – улыбнулась Яна. – Мне вообще из-за этого казалось, что ты в итоге психиатром станешь. А ты, оказывается, из за Пандоры психиатрией интересовалась… Но Тань, так же нельзя. Может быть, эти приступы оттого и не прекращаются, что ты держишь всё в себе!
– Янка, а что бы со мной стало, если бы я начала о них рассказывать? Да мать бы первая меня в психушку упекла, еще в детстве! Ей только дай повод… И у меня бы вся жизнь была переломана! Влепили бы мне какой-нибудь психиатрический диагноз, и что дальше? Медицина была бы для меня закрыта, а ты помнишь же, я еще подростком мечтала стать врачом. Может быть, я даже в школе не смогла бы учиться…
– Я понимаю, Тань! – Янка погладила ее по плечу, успокаивая. – У нас же люди дремучие, быстро в психи записывают, если что-то подобное слышат. Я бы, наверное, на твоем месте тоже скрывала такое, если бы никто не замечал… Да что там! Я и скрывала… У меня же было нечто подобное, только проявлялось не так остро.
Таня уставилась на нее, будто видела впервые:
– У тебя? – почему-то поверить в это было почти невозможно.
– Ну, конечно, без таких сильных переживаний, чтобы до обморока, но было. Очень странная штука, и тоже повторяющаяся раз за разом.
Когда я видела нож, обычный нож – столовый, кухонный, или даже скальпель – у меня возникало ощущение, что кончики моих пальцев изрезаны. Что там раны, они болят – знаешь ведь эту боль от порезов, жутко неприятную, острую до чесотки и онемения, ведь место очень чувствительное… Она еще чем-то похожа на чувство холода, обморожения. А еще мне казалось, что я будто бы вижу вот эти раны на подушечках пальцев – как они кровоточат, и всё это мясо внутри… Бр-р…
Яна поёжилась, умолкла на миг, словно нырнув в переживания – и продолжила:
– Так что у меня осязательные галлюцинации были, если можно так выразиться… Вообще вся эта терминология, – Янка поморщила нос, – обычных людей пугает и отталкивает, потому что связана с чем-то тёмным, опасным. Якобы, у нормальных людей не может быть галлюцинаций – только у алкашей или психически больных.
– Это не так, – покачала головой Татьяна.
– А ты никогда не задавалась вопросом, почему даже психиатры признают, что не могут определить их причину? Если не брать в расчет случаи, когда имеет место опухоль мозга, Альцгеймер и прочие диагнозы, при которых нарушения в мозге выявляются на физическом уровне. Я вот так тебе скажу: всё, что нам кажется – а твои приступы ведь из этой серии – может быть сигналом бессознательного. Как сны.
– Ну, нам говорили об этом в институте… – в голосе Татьяны звучал неприкрытый скепсис. – Только мы же психологи. А с бессознательным работают психоаналитики – а я им, если честно, не слишком доверяю… Мы немного разбирали учение Фрейда, основоположника психоанализа. Оно воспринимается так, будто бы все в нашей жизни завязано на либидо, на сексе. Но Янка, согласись, это какой-то однобокий подход. Как говорится, иногда банан – это просто банан, а не фаллический символ.
– А я после развода ходила к психоаналитику, – призналась Яна. – И он помог мне понять, что во мне сидит и не дает нормально вести себя в семье.
Глеба я, конечно, после этого не вернула – но не потому, что не могла. Думаю, мы еще десять раз сбегались бы и разбегались. Но мне это перестало быть нужным. Оказалось, что в нем я видела своего отца, и вела себя с ним так, чтобы компенсировать детские переживания. Все доказывала ему, что я молодец и меня стоит любить, ценить и не бросать… Вот только он не мог ко мне по-другому относиться в силу своего характера, а не потому, что я плохая. Как и мой отец – он тоже не мог по-другому, а я не понимала, винила себя в том, что недостаточно хороша…
– А знаешь, я что-то такое предполагала, – призналась Татьяна. – И мне всегда казалось, что ты модель родительской семьи пытаешься перенести в ваши с Глебом отношения. Но твой отец ведь в итоге ушел от мамы, хотя все говорили: «Она такая хозяйственная, умница-красавица, и всю семью на себе тащит… Ну что еще этим мужикам надо?»
– Вот-вот! – подтвердила Яна. – Сейчас и обо мне с Глебом мне так говорят.
– Ты по-другому не могла, потому что у тебя, как и у большинства людей, была только одна модель семейного поведения – та, по которой жила семья твоих родителей. И ты ее неосознанно скопировала в своей семье. Ты не виновата.
– Теперь я это понимаю, – с горечью сказала Яна. – Ну да ладно, жизнь не закончилась, выйду еще замуж… Я про ножи тебе хотела рассказать. Так вот, я призналась психоаналитику, что жутко их боюсь – ну, чтобы заодно и эту проблемку решить. И представляешь, иду я на следующий день в магазин, через парк возле моего дома – и тут меня накрывает! Буквально перед глазами встает воспоминание. Дашка, моя сестра – ну, ты же помнишь, она на девять лет старше меня, и родители ее часто заставляли со мной, маленькой, сидеть – режет мясо на кухне. И я рядом кручусь, мне года три – я жутко непослушная была в этом возрасте, всё назло сестре и родителям делала.
– Как раз тот возраст, когда у ребенка взаимоотношения с родителями перестраиваются, – заметила Татьяна.
– О, я всем давала дрозда! Вообще неуправляемой была, – улыбнулась Янка. – Так вот, я любила хватать со стола всё подряд и бросать на пол. И ножи в том числе. Но брала я их, как придется – а Дашка пыталась мне объяснить, что нож нужно брать за ручку, а не хватать его за лезвие всей пятерней, так можно порезаться. И пугала, что нож может пальцы отрезать полностью. А я хватала и хватала эти ножи на кухне, Дашка устала их от меня прятать… И вот она режет мясо, а я залезаю на табуретку и беру нож, который на столе лежит. Она отбирает, ругается – а потом резко хватает мою ладонь и свой нож, который в крови после мяса, прижимает к моим пальцам! И кричит: «Чувствуешь? Острый?» А я смотрю на него, и чувствую, как эта тонкая, холодная полоска стали давит мне на пальцы. Испугалась – не передать, как… Разревелась, а соседка по коммуналке говорит: «Даша, что ты делаешь, нельзя так с ребенком! Напугаешь же до смерти!» Сестра начала оправдываться: «Да я не острой стороной лезвия!» И это правда было так, вот только я этого не поняла сразу. Понимаешь, она просто хотела, чтобы я прекратила баловаться ножом. Защитить меня хотела. Ну, выбрала такой вот неудачный способ. Но сработало же! Я с тех пор только за ручку ножи брала. Но о случае этом напрочь забыла. Только страх остался: вот смотрю в магазине на ножи – чувствую порезы на кончиках пальцев, про которые мне сестра твердила. Холод металла чувствую, а сильный холод ведь напоминает боль. Сижу в ресторане – и не могу нож в руки взять, потому что это ощущение возникает. Нет, ну беру в итоге, конечно. И покупаю. И дома ножами пользуюсь – как без этого. Но всегда через этот вот страх, через принуждение себя – и через это чувство изрезанности! Тоже своего рода галлюцинации – просто осязательные, а не зрительные и слуховые, как у тебя. А осязательные галлюцинации, кстати, тоже симптом психиатрических заболеваний – бредового психоза, шизофрении. И что теперь, меня надо было психиатрам сдавать? Нет, конечно. Да они бы и не докопались до причины, наверное. А вот психоаналитик смог.
– Ничего себе, – только и смогла сказать Таня. – Даже не думала, что так бывает…
– Еще как бывает! – воскликнула Яна. – И очень по-разному проявляется. Психоаналитик мне рассказывал историю про мужика, который боялся летать. Он бизнесмен, по работе был вынужден мотаться из страны в страну. Но вот как увидит самолет – всё! Дикое нежелание лететь возникает, страх наваливается, сердце стучит, в глазах темнеет. И обязательно – рвота. Он пошел к аналитику, начал разбираться с этим – и знаешь, что вспомнил? Что в раннем детстве он ненавидел манную кашу, а его ей закармливали. И над кухонным столом, за которым его пичкали этой кашей, висел плакат с рекламой «Аэрофлота». Он ощущал жуткий негатив из-за еды, реагировал на нее плохо, вплоть до рвоты – а перенес всё это в итоге на самолеты! Так вот психика сработала.
Вот поэтому я и думаю – может, что-то такое твоя Пандора и есть? Только проявляется сильнее. Ведь всё очень индивидуально, зависит от врожденных особенностей психики. Вот ты у нас впечатлительная, эмоциональная очень. Вполне возможно, что слишком остро среагировала на что-то в детстве, и теперь это вылезает в моменты сильных стрессов. Нужно просто раскопать это, вывести переживание из бессознательного – а когда ты вспомнишь, оно мгновенно утратит свою силу и важность. Ведь ты посмотришь на это с точки зрения взрослого человека, а не ребенка.
– Может, ты и права… – неуверенно ответила Татьяна. – Но как это происходит? Под гипнозом?
– Нет, ты просто говоришь, о чем хочешь – а психоаналитик слушает, иногда задает вопросы или просит акцентировать внимание на какой-то из сказанных тобой фраз. Ведь именно то, как мы строим эти фразы, какие слова используем, указывает на какие-то баги. Это как сигналы бессознательного, если можно так выразиться. А еще психоаналитик разбирает сны. Именно в них зачастую проявляется скрытое в самых глубинах психики. Фрейд даже говорил, что сновидения – это королевская дорога бессознательного. И, кстати, анализ снов ничего общего не имеет с теми вещами, которые описываются в популярных сонниках. Ну, что кровь снится к родне, а тараканы – к деньгам.
– Я одного не понимаю, – чуть поразмыслив, возразила Таня, – ведь такие случаи, как твой с ножами, очень яркие, вызывают сильные эмоции – почему же мы тогда их забываем? Я наоборот какие-то жуткие вещи из своей жизни слишком хорошо помню.
– Да потому что они происходили с тобой, когда ты уже была постарше! – с жаром объясняла Яна. – А представь маленького ребенка – он же иногда пугается совершенно безобидных вещей, и реагирует очень бурно. Если у такого ребенка возникает травмирующее переживание, с которым его психика не может справиться, оно вытесняется в бессознательное. И если бы было иначе, единицы из нас доживали бы до старшего возраста.
– Ну да, про это я знаю, – согласилась Таня. – Это всё про те же детские психотравмы, которые мы изучали, как психологи. Просто с другого бока. Мы в психологии говорили, что детские психотравмы на характер влияют – ребенок может стать скрытным, неуверенным в себе, агрессивным и так далее. Но что они могут, не меняя характера, проявляться ситуативно и в виде таких приступов, как у меня… Не знаю. Мне Пандора всегда казалась чем-то сродни детскому кошмару, но кошмары приходят во сне, а она – в реальности…
– Тань, ты просто сходи к нему, хотя бы разочек, – попросила Яна. – А там сама решишь, что делать дальше. Телефон психоаналитика я тебе скину, как до дома доберусь. Он у меня в старом мобильнике забит.
Она захлопнула историю болезни, положила рядом с собой на кровать. Поднялась и, улыбаясь, скомандовала:
– А чего лежим, больная? Встаем! И угощаем лечащего врача чаем с плюшками!
– Яночка, спасибо тебе огромное, я бы реально с ума сошла наедине со всем этим… – тихо сказала Татьяна.
– А не надо наедине, – посерьезнев, ответила Яна. – Люди же вокруг, Тань. Да, они разные, и не стоит открываться каждому. Но друзья – на то и друзья, что поддержат и помогут. Тебе нужно просто научиться принимать эту помощь. А у тебя проблемы с этим. Ты настолько самодостаточна, что живешь в иллюзиях, будто сама способна всё решить – и будто других обременять своими проблемами не нужно. Вот только сил у тебя на всё не хватит. Никогда. А еще, какой бы умной и самодостаточной ты ни была, иногда возникают ситуации, на которые полезно посмотреть со стороны.
– Ой, да! Мне Залесский помог с этим сегодня, – всплеснула руками Таня. – Помнишь, я говорила, что к нам мальчика привезли и я его усыновить хочу? Так ты представляешь…
Она коротко рассказала подруге о том, что произошло между ней и Мариной Фирзиной. Яна жевала вынутый из пакета пирожок, и слушала, не отводя глаз.
– Если бы не Юра, я бы таких дел натворила… – вздохнула Таня. – Ведь мне были важны лишь мои желания! И я вела себя так же, как моя мать – вот это самое страшное. Я ж всегда считала, что таким, как она, нельзя доверять детей. Такие ломают их под себя, как моя мать пыталась сломать меня – и ведь ей это почти удалось! Я же всю жизнь плясала под ее дудку – и ненавидела ее за то, что не могу по-другому.
– Ну, ты же сама говорила мне про родительские программы, – пожала плечами Яна.
– Да, я понимаю, мы часто действуем под их влиянием, да еще и копируем поведение родителей, – согласилась Татьяна. – Но знаешь, это звучит, как оправдание. А я же уже не ребенок. И мне надо от этого избавляться.
– А вот это правильно? – спросила Янка, снова запуская руку в пакет с пирожками. И пояснила: – Извини, я ужас какая голодная! День бешеный был, поесть не успела.
– Ешь на здоровье, – отмахнулась Таня. – Знаешь, я в такой страной ситуации оказалась. Будто я и моя семья на перекрестке стоим, родители и Макс меня в одну сторону тянут – а я решила идти по другой дороге. Я ж переругалась со всеми сегодня, Ян. И теперь будто одна осталась. И дорога, по которой хочу пойти, неизвестная мне. В одиночку – осилю ли?… Так страшно… и в то же время эта дорога как выход, она будто к нему ведет.
– Ну, значит, этот перекресток – твой шанс повзрослеть, – задумчиво сказала Яна. – А для твоего семейства – пересмотреть отношение к тебе.
– Просто мне страшно оставаться без семьи, страшно, если наши пути разойдутся, – призналась Татьяна. – Но я хочу идти по своей дороге. И если они этого не понимают… Стоит ли вообще держаться за этих людей? С одной стороны, да, потому, что мама и папа родные по крови, я им обязана – они кормили и одевали меня, заботились по-своему. И Макс помогал, благодаря ему я, пусть и недолго, но женщиной себя чувствовала – любимой, привлекательной для мужчины. Опять же, он с аптеками этими возится вместо меня… Но это на одной чаше весов – а на другой моя сегодняшняя жизнь! Мои мечты, желания. Которые не способна понять моя семья. И вот она, суть конфликта. Я много лет пыталась его разрешить, доказывала что-то, объясняла… Всё как об стенку горох. Так что хватит пытаться, надо делать.
Она замолчала. И почувствовала, как мысль, произнесенная вслух, превратилась в решение.
